1. Интернализация реальности. - Социальное конструирование реальности - Бергер П., Лукман Т.

а. Первичная социализация.

Так как общество существует в виде объективной и субъективной реальностей, для его адекватного теоретического понимания необходимо уяснить оба эти аспекта. Как мы уже говорили, эти аспекты получают свое собственное признание, если общество понимается как непрерывный диалектический процесс, включающий три момента: экстернализацию, объективацию и интернализацию. Поскольку нас интересует социетальный феномен, не следует считать эти моменты происходящими во временной последовательности. Скорее, общество и каждая его часть одновременно характеризуются этими тремя моментами, так что любой анализ в терминах лишь одного или двух этих моментов не будет исчерпывающим. То же самое можно сказать и в отношении отдельного члена общества, который одновременно экстернализирует себя в социальном мире и интернализирует последний как объективную

реальность. Иначе говоря, быть в обществе — значит участвовать в его динамике.

Однако индивид не рождается членом общества. Он рождается с предрасположенностью к социальности и затем становится членом общества. Поэтому в жизни каждого индивида существует временная последовательность его вхождения в орбиту социетальной диалектики. Отправной пункт этого процесса — интернализация: непосредственное постижение или интерпретация объективного факта как определенного значения, то есть как проявления субъективных процессов, происходящих с другими, благодаря чему этот факт становится субъективно значимым для меня самого. Это не значит, что я хорошо понимаю другого. На самом деле я могу неправильно его понять; он смеется в приступе истерики, а мне его смех кажется проявлением веселья. Но тем не менее его субъективность объективно доступна мне и становится значимой для меня, независимо от того, совпадают ли наши субъективные процессы. Полное совпадение двух субъективных значений и обоюдное знание этого совпадения предполагает сигнификацию, которая уже обсуждалась выше. Однако в основе интернализации (используемой в наиболее общем смысле, которого мы здесь придерживаемся) лежит как сигнификация, так и более сложные формы интернализации. Точнее, интернализация в этом общем смысле — основа понимания, во-первых, окружающих меня людей, а во-вторых, мира как значимой и социальной реальности1.

Такое понимание возникает не вследствие самостоятельной работы отдельных индивидов по

созданию значений, а в результате “перенимания-от-другого” того мира, в котором другие уже живут. Конечно, “перенимание-от-другого” само по себе есть, в сущности, исходный процесс, присущий любому человеческому организму. И мир, который в свое время был “перенят-от-другого”, может быть впоследствии творчески видоизменен или (что менее вероятно) даже заново создан. В любом случае при сложной форме интернализации я “понимаю” не только мимолетные субъективные процессы другого, но и мир, в котором он живет и который становится моим собственным миром. Это предполагает, что он и я живем в одно время, что нас объединяет общирная перспектива, в которой последовательность ситуаций соединена в интерсубъективный мир. Теперь мы не только понимаем определения друг друга, касающиеся тех ситуаций, в которых мы оба участвуем, но и взаимно определяем их. У нас возникает связь мотиваций, распространяющихся на будущее. Но что важнее всего — теперь между нами происходит постоянная непрерывная идентификация. Мы не только живем в одном и том же мире, мы участвуем в бытии друг друга.

Лишь когда индивид достигает подобной степени интернализации, он становится членом общества. Онтогенетический процесс, с помощью которого это происходит, называется социализацией. И ее можно определить как всестороннее и последовательное вхождение индивида в объективный мир общества или в отдельную его часть. Первичная социализация есть та первая социализация, которой индивид подвергается в детстве и благодаря которой он становится членом

общества. Вторичная социализация — это каждый последующий процесс, позволяющий уже социализированному индивиду входить в новые сектора объективного мира его общества. Можно пока оставить в стороне особый вопрос, касающийся приобретения знания объективного мира обществ, отличающихся от того общества, членами которого мы впервые становимся, а также вопрос относительно процесса интернализации мира в качестве реальности — процесса, который (по крайней мере внешне) имеет определенное сходство как с первичной, так и с вторичной социализацией, но структурно не тождественный ни той, ни другой2.

Очевидно, что первичная социализация обычно является наиболее важной для индивида и что основная структура любой вторичной социализации будет сходна со структурой первичной социализации. Каждый индивид рождается в объективной социальной структуре, в рамках которой он встречает значимых других, ответственных за его социализацию3. Эти значимые другие накладывают на него свой отпечаток. Их определения его ситуации становятся для него объективной реальностью. Так что он оказывается не только в объективной социальной структуре, но и в объективном социальном мире. Значимые другие, которые выступают посредниками между ним и этим миром, модифицирует последний в процессе его передачи. Они выбирают те или иные аспекты этого мира в зависимости от того места, которое они занимают в социальной структуре, и от своих индивидуальных, биографических характерных особенностей. И социальный мир предстает перед

индивидом в “отфильтрованном” виде, пройдя двойной отбор. Например, ребенок из низших слоев впитывает не просто перспективу низшего класса на социальный мир, но перспективу, окрашенную индивидуальным восприятием его родителей (или кого бы то ни было еще, кто отвечает за его первичную социализацию). Одна и та же перспектива низшего класса может вызвать различные чувства: удовлетворенность, покорность, горькую злобу, зависть, неистовое бунтарство. Следовательно, ребенок, происходящий из низших классов, будет жить совершенно иначе не только в сравнении с ребенком — выходцем из высших классов, но и в сравнении с другим ребенком из низшего класса4.

Вряд ли стоит добавлять, что первичная социализация представляет собой нечто гораздо большее, чем просто когнитивное обучение. Обстоятельства, в которой она происходит, сопряжены с большой эмоциональной нагрузкой. И есть достаточные основания считать, что без такой эмоциональной привязанности к значимым другим процесс обучения был бы весьма затруднителен, если вообще возможен5. Ребенок идентифицирует себя со значимыми другими тем или иным эмоциональным способом. Но сколь бы ни были различны эти способы, интернализация происходит лишь в той степени, в какой имеет место идентификация. Ребенок принимает роли и установки значимых других, то есть интернализирует их и делает их своими собственными. Благодаря этой идентификации со значимыми другими ребенок оказывается в состоянии идентифицировать себя, приобретая субъективно понятную

и благовидную идентичность. Другими словами, Я — это рефлективная сущность, отражающая установки, принятые по отношению к ней прежде всего со стороны значимых других6; индивид становится тем, кем он является, будучи направляем значимыми другими. Процесс этот не является односторонним и механическим. Он предполагает диалектическую связь между идентификацией со стороны других и самоидентификацией, между объективно предписанной и субъективно установленной идентичностями. Эта диалектика, о наличии которой можно говорить всякий раз, когда индивид идентифицирует себя со значимыми другими, — оказывается, как уже отмечалось выше, партикуляризацией в индивидуальной жизни той общей диалектики, которая характерна для общества в целом и которую мы уже обсуждали.

Хотя детали этой диалектики, безусловно, имеют огромное значение для социальной психологии, в наши задачи не входит обсуждение ее применения в социально-психологической теории7. Для нас наибольшую важность представляет тот факт, что индивид принимает не только роли и установки других, но в ходе этого процесса он принимает и их мир. В самом деле, идентичность объективно определяется как размещение в определенном мире, и она может быть субъективно усвоена лишь наряду с этим миром. Иначе говоря, любые идентификации возможны в пределах горизонтов, открывающихся особым социальным миром. Ребенок учится тому, что он тот, как его зовут. Каждое имя предполагает терминологию (номенклатуру), которая в свою очередь подразумевает

определенное социальное размещение8. Иметь данную идентичность — значит занимать особое место в мире, предписываемое определенными правилами. В той мере, в какой эта идентичность субъективно усваивается ребенком (“Я — Джон Смит”), настолько же усваивается и миром, с которым эта идентичность соотносится. Субъективное присвоение идентичности и субъективное присвоение социального мира — лишь различные аспекты того же самого процесса интернализации, который опосредуется теми же самыми значимыми другими.

Благодаря первичной социализации в сознании ребенка происходит абстрагирование от ролей и установок конкретных других до ролей и установок вообще. Например, при интернализации норм возможен прогресс в рассуждении от суждения типа: “Мама сердится на меня сейчас” до такого, как “Мама сердится на меня всякий раз, когда я разливаю суп”. Поскольку такие значимые другие, как отец, бабушка, старшая сестра и тому подобные, также придерживаются негативной установки матери на разливание супа, эта норма приобретает всеобщность и распространяется теперь на остальных субъектов. Решающий этап наступает, когда ребенок осознает, что все — против разливания супа, и норма обобщается в суждении: “Человек не должен разливать суп”. При этом под “человеком” понимается он сам как часть той общности, которая в принципе включает все общество в той степени, в какой оно оказывается значимым для ребенка. Это абстрагирование от ролей и установок конкретных значимых других называется обобщенным другим9.

Его формирование в сознании означает, что индивид теперь идентифицируется не только с конкретными другими, но и со всеобщностью других, то есть с обществом. Лишь благодаря этой обобщенной идентификации его собственная самоидентификация приобретает стабильность и непрерывность. Теперь у него есть идентичность не только по отношению к тому или иному значимому другому, но и идентичность вообще, которая субъективно воспринимается как одна и та же, независимо от того, с какими другими — значимыми или нет — он сталкивается. Эта новая целостная идентичность объединяет в себе все самые различные интернализированные роли и установки, включающие среди многих других вещей и самоидентификацию в качестве того, кто не проливает суп.

Формирование в сознании обобщенного другого — решающая фаза социализации. Она включает интернализацию общества как такового, а значит, и устанавливаемой объективной реальности, и в то же время она включает субъективное установление целостной идентичности. Общество, идентичность и реальность выкристаллизовываются в сознании субъекта в том же самом процессе интернализации. Эта кристаллизация происходит наряду с интернализацией языка. В самом деле, по причинам, понятным из анализа языка, проведенного выше, язык представляет собой наиболее важную часть и наиболее важный инструмент социализации.

Когда обобщенный другой выкристаллизовался в сознании, устанавливается симметричная связь между объективной и субъективной реальностями.

То, что реально “извне”, соответствует тому, что реально “внутри”. Объективная реальность может быть легко “переведена” в субъективную реальность и наоборот. И, конечно, язык — главное средство выражения и распространения этого непрерывного процесса перевода в обоих направлениях. Следует, однако, отметить, что симметрия между объективной и субъективной реальностями не может быть полной. Обе реальности соответствуют друг другу, но они не могут быть одинаково протяженными во времени или пространстве. Более “доступной” всегда оказывается объективная реальность, чем актуально интернализированная во всяком индивидуальном сознании, хотя бы потому, что сущность и содержание социализации определяются социальным распределением знания. Ни один индивид не интернализирует всю совокупность того, что объективировано в обществе в качестве реальности, даже если общество и его мир относительно просты. С другой стороны, всегда существуют такие элементы субъективной реальности, которые обязаны своим происхождением не социализации — как, например, осознание своего собственного тела до и независимо от принятых в данном обществе представлений о нем. Субъективная биография не является полностью социальной. Индивид воспринимает себя существующим в обществе и вне его10. Это значит, что симметрия между объективной и субъективной реальностями никогда не бывает статичной, раз и навсегда установленной. Она всегда должна создаваться и воссоздаваться in actu. Иначе говоря, взаимосвязь между индивидуальным и объективным социальным

мирами напоминает непрерывное балансирование. Антропологические корни этого явления — те же самые, что уже рассматривались в связи с особым положением человека в животном царстве.

При первичной социализации нет никаких проблем с идентификацией, поскольку нет выбора значимых других. Общество предоставляет тому, кто должен пройти социализацию, определенную совокупность значимых других, которых он должен принять в качестве таковых, не имея возможности выбрать других. Hic Rhodus, hic salta. Родителей не выбирают. Один из недостатков ситуации, в которой оказывается  ребенок, состоит в том что, хотя ребенок не вполне пассивен в процессе социализации, но именно взрослые диктуют ему правила игры. Ребенок может играть в игру с энтузиазмом или со скрытым сопротивлением. Но, увы, никакой другой игры нет. И это имеет важное следствие. Так как у ребенка нет выбора значимых других, его идентификация с ними оказывается квазиавтоматической. По этой же причине его интернализация их особой реальности является квазинеизбежной. Ребенок интернализирует мир своих значимых других не как один из многих возможных миров, а как единственно существующий и единственно мыслимый, как мир tout court. Именно поэтому мир, интернализируемый в процессе первичной социализации, гораздо прочнее укоренен в сознании, чем миры, интернализируемые в процессе вторичной социализации. Однако, как бы ни было первоначальное ощущение неизбежности ослаблено последующими разочарованиями, воспоминание о неповторимой

определенности первых проблесков реальности все еще остается присущим первому миру детства. Так что в результате первичной социализации происходит то, что (в ретроспективе, конечно) может считаться самой большой шуткой, сыгранной обществом с индивидом, — когда создается впечатление необходимости от того, что на самом деле — лишь цепь случайностей, и вместе с тем становится осмысленным сам факт его рождения.

Понятно, что специфическое содержание, интернализируемое в процессе первичной социализации, в разных обществах будет различным. Но везде есть нечто общее. Это язык, который должен быть интернализирован в первую очередь. Вместе с языком и посредством языка различные мотивационные и интерпретационные схемы интернализируются в качестве институционально определенных — например, желание действовать как храбрый маленький мальчик предполагает разделение мальчиков на храбрых и трусливых. Эти схемы снабжают ребенка институционализированными программами для повседневной жизни. Причем некоторыми он может воспользоваться сразу же, а другие — касающиеся ожидаемого поведения — предназначены для более поздних биографических ступеней. К примеру, храбрость может понадобиться ему, чтобы справиться с повседневными трудностями и невзгодами и подвергнуть испытаниям свою волю, но она может понадобиться ему и позднее, когда его будут посвящать в воины или когда он, возможно, будет призван богом. Эти программы, которые используются сразу же или впоследствии,

способствуют разграничению одной идентичности от идентичности других (скажем, таких, как девочки, мальчики-рабы или мальчики из другого клана). И наконец, по крайней мере в зачаточной форме, происходит интернализация аппарата легитимации; ребенок узнает, “почему” программы таковы, каковы они есть. Кто-то должен быть храбрым, потому что хочет стать настоящим человеком, кто-то должен совершить ритуалы, дабы боги не разгневались на него; кто-то должен быть предан вождю, ибо лишь в таком случае боги поддержат его в минуту опасности, и так далее и тому подобное11.

Значит, в процессе первичной социализации конструируется первый мир индивида. Присущее ему особое качество устойчивости, хотя бы отчасти, объясняется неизбежностью взаимосвязи индивида с его самыми первыми значимыми другими. Так что мир детства в его светлой реальности способствует появлению ситуации. Мир детства массивно и несомненно реален!' Очевидно, на этой стадии развития сознания и не может быть иначе. Лишь позднее индивид сможет позволить себе роскошь хоть чуть-чуть усомниться. И, вероятно, эта необходимость в протореализме в процессе познания мира является как филогенетической, так и онтогенетической12.

В любом случае мир детства сконструирован таким образом, чтобы постепенно внушить индивиду номическую структуру, которая может дать ему уверенность в том, что “все хорошо” — вероятно, это наиболее употребительная фраза, которую матери говорят своим плачущим детям И когда впоследствии обнаружится, что некоторые

вещи далеки от этого “все хорошо”, это вызовет больший или меньший шок в зависимости от обстоятельств. Но так или иначе мир детства в ретроспективе должен сохранить свою особую реальность. Он все равно остается “домашним миром”, как бы далеко от него ни удалялись в более взрослой жизни туда, где вообще не чувствуешь себя как дома.

Первичная социализация предполагает знакомство с социально предопределенным ходом событий. В возрасте А ребенок должен изучать X, в возрасте В он должен изучать Y, и так далее. Каждая такая программа в той или иной степени содержит социальное признание биологического роста и дифференциации. Тем самым каждая программа в любом обществе должна признавать, что нельзя надеяться научить годовалого ребенка тому, что умеет трехлетний. Кроме того, большинство программ должно определять разное содержание для мальчиков и девочек. Конечно, такое минимальное признание со стороны общества обусловлено биологическими фактами. Однако, помимо этого, существует огромное социально-историческое многообразие в определении стадий последовательности обучения. То, что считается детством в одном обществе, может с таким же успехом считаться зрелостью в другом. И социальное значение детства может быть совершенно различным в разных обществах — на­пример, в терминах эмоциональных качеств, моральной ответственности или интеллектуальных способностей. Современная западная цивилизация (по крайней мере до появления фрейдизма) была склонна считать детей от природы “невинньши”

и “неиспорченными”; в других обществах они считаются “по природе грешными и нечистыми”, отличающимися от взрослых лишь силой и пониманием. Аналогичные различия наблюдались и по части уголовной ответственности, наличия у детей сексуальной активности, божественного вдохновения и т.д. Очевидно, что такие различия в социальном определении детства и его стадий должны были оказывать влияние на программу обучения13.

На характер первичной социализации оказывают свое воздействие и требования, связанные с передачей запаса знания. Для понимания одних легитимации может потребоваться более высокая степень лингвистической сложности, чем для понимания других. К примеру, можно догадаться, что ребенку понадобится меньше слов для понимания того, что он не должен мастурбировать, так как это не нравится его ангелу-хранителю, чем для того, чтобы он понял доводы, связанные с тем, что мастурбация будет мешать его сексуальной адаптации впоследствии. Требования всестороннего институционального порядка и дальше будут влиять на первичную социализацию. Различные умения требуются в разном возрасте в том или ином обществе и даже в разных секторах одного и того же общества. Возраст в одном обществе, считающийся подходящим, для того чтобы ребенок умел водить машину, в другом может быть возрастом, когда ему полагается убить своего первого врага. Ребенок из высшего класса может познакомиться с “правдой жизни” в том возрасте, когда ребенок из низшего класса уже в некоторой степени овладел техникой аборта.

Или ребенок из высшего класса может пережить первые волнения патриотических чувств к тому времени, когда его современник из низших классов впервые почувствует ненависть к полиции и ко всему, на страже чего она стоит.

Первичная социализация завершается, когда в сознании индивида укоренено понятие с священного другого и все, что его сопровождает. С этого момента он становится действительным членом общества и субъективно обладает своим Я и миром. Но эта интернализация общества, идентичность и реальность не являются раз и навсегда решенным делом. Социализация никогда не бывает полной и никогда не завершается, что ставит перед нами следующие проблемы. Во-первых, как реальность, интернализируемая в ходе первичной социализации, поддерживается в сознании. А во-вторых, как происходят дальнейшие интернализации или вторичные социализации в последующей биографии индивида. Мы будем обсуждать эти проблемы в обратном порядке.

б. Вторичная социализация.

Можно представить себе общество, где по окончании первичной социализации больше не будет никакой социализации. Конечно, такое общество должно было бы иметь очень простой запас знания. Все знание было бы общепризнанным и релевантным для всех с несколько различными перспективами на него у разных индивидов. Хотя такая конструкция полезна для определения крайнего случая, нет ни одного общества, известного нам, где бы не было хотя бы какого-то разделения труда и соответственно хотя бы незначительного

социального распределения знания, а в таком случае вторичная социализация становится необходимой.

Вторичная социализация представляет собой интернализацию институциональных или институционально обоснованных “подмиров”. Поэтому степень и характер определяются сложностью разделения труда и соответствующего ему социального распределения знания. Конечно, общепризнанное и релевантное для всех знание также может быть социально распределено — например, в форме классовых “версий”. Но особо нам здесь хотелось бы указать на социальное распределение “специального знания”, которое возникает в результате разделения труда и “носители” которого институционально определены. Если забыть на время о других ее измерениях, можно сказать, что вторичная социализация есть приобретение специфическо-ролевого знания, когда роли прямо или косвенно связаны с разделением труда. Хотя для такого узкого определения и есть некоторые оправдания, оно никоим образом не является исчерпывающим. Вторичная социализация требует приобретения специфическо-ролевого словаря, что означает прежде всего интернализацию семантических полей, структурирующих обыденные интерпретации и поведение в рамках институциональной сферы. Кроме того, требуются “невыразимое словами понимание”, оценки, эмоциональная окраска этих семантических полей. "Подмиры”, интернализируемые в процессе вторичной социализации, в основном представляют собой частичные реальности, в отличие от “базисного мира”, приобретенного в процессе

первичной социализации. Однако они тоже представляют собой более или менее целостные реальности, характеризующиеся нормативными, эмоциональными и когнитивными компонентами. Более того, они также требуют хотя бы в зачаточной форме аппарата легитимации, зачастую сопровождающегося ритуальными или материальными символами. Например, может возникнуть дифференциация между пехотой и кавалерией. Кавалерия должна будет пройти специальную подготовку, включающую, скорее всего, исключительно физические умения, необходимые для того, чтобы управляться с военными лошадьми. Язык кавалерии будет совершенно иным, чем язык пехоты. Его терминология будет создаваться на основе его связи с лошадьми, их свойствами, назначением и превратностями кавалерийской жизни — всего того, что не имеет никакого отношения к пехотинцу. Язык кавалерии будет иным не только в инструментальном отношении. Разгневанный пехотинец клянется своими больными ногами, тогда как кавалерист вспоминает спину своей лошади. Иначе говоря, совокупность образов и аллегорий создается на основе кавалерийского языка. Этот специфическо-ролевой язык интернализируется индивидом in toto в процессе его подготовки к конному бою. Он становится кавалеристом, не только приобретая необходимые умения, но и благодаря пониманию и использованию кавалерийского языка. Значит, он может общаться с друзьями-кавалеристами при помощи иносказаний, полных значения для них, но совершенно непонятных пехоте. Само собой разумеется, что этот процесс интернализации включает

субъективную идентификацию с ролью и соответствующими ей нормами типа: “Я — кавалерист”, “Кавалерист никогда не позволит врагу увидеть хвост своей лошади”, “Никогда не давайте женщине забыть ощущение шпор”, “Быстрый всадник на войне быстр и в игре” и т.п. По мере возникновения надобности эта совокупность значений будет поддерживаться легитимациями самого разного уровня, от простых афоризмов, подобных вышеупомянутым, до сложных мифологических конструкций. И наконец, могут возникать самые разные репрезентативные церемонии и физические объекты, скажем, ежегодный праздник божества лошади, когда весь провиант кладется на спину лошади, и новички, которых посвящают в кавалеристы, получают в качестве фетишей конские хвосты, которые с этой поры они должны носить на шее.

Характер вторичной социализации зависит от статуса связанной с ней системы знания, в рамках символического универсума в целом. Необходима тренировка, чтобы научиться управлять лошадью, запряженной в телегу с навозом, или чтобы верхом сражаться в бою. Однако общество, которое сводит использование лошадей только к перевозке телег с навозом, вряд ли будет заниматья приукрашиванием этой деятельности сложными ритуалами или фетишизмом; персонал, на который возложена эта задача, вряд ли будет глубоко идентифицировать себя с этой ролью; а легитимации как таковые будут, вероятно, компенсаторного характера. Таким образом, существует огромное социально-историческое многообразие представлений, содержащихся во вторичной социализации14.

Формальные процессы вторичной социализации детерминированы ее фундаментальной проблемой, состоящей в том, что вторичная социализация всегда предполагает предшествующий ей процесс первичной социализации. Это значит, что приходится иметь дело с уже сформировавшимся Я и уже интернализированным миром. Нельзя сконструировать субъективную рельность ex nihilo. Проблема в том и заключается, что уже интернализированная реальность имеет тенденцию продолжать свое существование. Любое новое содержание, которое теперь нужно интернализировать каким-то образом, должно накладываться на уже существующую реальность. Поэтому возникает проблема согласованности между первоначальной и новой интернализациями. В разных случаях эта проблема может иметь более или менее трудные решения. Однако, после того как я узнал, что те или иные непристойности предосудительны для пешего, могут понадобиться кое-какие объяснения, чтобы считать их обязательными для кавалериста. Для установления и поддержания логичности (последовательности и согласованности) вторичной социализации предполагается использование концептуальных процедур, интегрирующих различные системы знания.

В процессе вторичной социализации биологические ограничения становятся менее важными для последовательности процесса обучения, которая теперь устанавливается в терминах внутренних свойств приобретаемого знания, то есть в терминах основополагающей структуры этого знания. Например, для того чтобы научиться определенной технике охоты, сначала нужно научиться

горному восхождению; или для того, чтобы изучить дифференциальное исчисление, сначала нужно выучить алгебру. Последовательностью процесса обучения можно манипулировать, исходя из законных интересов персонала, в ведении которого находится данная система знания. Например, может быть общепринято, что прежде, чем учиться предсказывать будущее по полету птиц, следует научиться гадать по внутренностям животного, что следует иметь диплом об окончании высшей школы, чтобы можно было поступить в школу бальзамировщиков, или что нужно сдать экзамен по гэльскому языку, чтобы занять пост на гражданской службе в Ирландии. Эти условия оказываются внешними по отношению к знанию, требующемуся для исполнения ролей предсказателя, бальзамировщика или ирландского гражданского служащего. Они институционально установлены, чтобы повысить престиж этих ролей или чтобы отвечать другим идеологическим интересам. Начальной школы может быть вполне достаточно для понимания учебного курса бальзамировщиков, а ирландские гражданские служащие продолжают свои обычные дела на английском языке. Может даже статься, что последовательность обучения, которой манипулируют таким образом, дисфункциональна в практическом отношении. Например, может быть оговорено, что подготовка, которую дает колледж в “общей культуре”, должна предшествовать профессиональной подготовке социологов-исследователей, хотя фактически они могли бы эффективнее заниматься своей текущей деятельностью, если бы не были обременены “культурой” такого рода.

В то время как первичная социализация не может происходить без эмоционально заряженной идентификации ребенка с его значимыми другими, вторичная социализация по большей части может обойтись без таковой и эффективно протекать лишь на фоне взаимной идентификации, которая является составной частью любой коммуникации между людьми. Грубо говоря, необходимо любить свою мать, но не учителя. Социализация в более взрослой жизни обычно начинается для того, чтобы справиться с эмоциональными воспоминаниями детства, с целью радикальной трансформации субъективной реальности индивида. С этим связаны особые проблемы, которые мы будем анализировать немного позднее.

В процессе первичной социализации ребенок воспринимает своих значимых других не как институциональных функционеров, но как посредников между ним и реальностью tout court. Ребенок интернализирует мир своих родителей как мир, а не как мир, соответствующий определенному социальному контексту. Некоторые из кризисов, переживаемых индивидом по окончании первичной социализации, бывают вызваны осознанием того, что мир родителей — не единственный из существующих и имеет весьма специфическое социальное размещение, возможно даже имеющее уничижительное значение. Например, взрослый ребенок начинает понимать, что мир, который представляют его родители, — тот самый мир, который раньше считался им само собой разумеющимся в качестве неизбежной реальности, — оказывается, в сущности, миром низшего класса, необразованных крестьян, южан. В процессе

вторичной социализации, как правило, усваивается институциональный контекст. Нет нужды говорить, что это необязательно означает глубокое понимание всех проявлений институционального контекста. Однако, если использовать тот же пример, ребенок-южанин воспринимает своего школьного учителя в качестве институционального функционера таким образом, каким никогда не воспринимает своих родителей, и понимает роль учителя как репрезентацию специфических институциональных значений, присущих нации, а не региону, миру национального среднего, а не низшего — как у него самого — класса, городу, а не деревне. Следовательно, социальное взаимодействие между учителями и учениками может быть формализовано. Учителям не надо быть значимыми другими в любом смысле слова. Они — институциональные функционеры, формальным предназначением которых является передача социального знания. При вторичной социализации роли характеризуются высокой степенью анонимности, то есть они весьма удалены от их индивидуальных исполнителей. То же самое знание, которое дает учитель, может быть передано и другим. Любой функционер подобного типа сможет передавать такого рода знание. Конечно, можно тем или иным способом субъективно различать индивидуальных функционеров (как более или менее конгениальных, как лучших или худших учителей арифметики и т.д.), но в принципе они — взаимозаменяемы. Конечно, 'формальность и анонимность связаны с эмоциональным характером социальных отношений во вторичной социализации. Однако наиболее важным

их последствием является то, что содержание, которое усваивается в процессе вторичной социализации, наделяется качеством гораздо меньшей субъективной неизбежности, чем содержание первичной социализации. Поэтому акцент реальности знания, которое интернализируется в процессе вторичной социализации, гораздо легче не принимать в расчет (то есть субъективное ощущение того, что эти интернализации реальны, менее устойчиво). Можно вызвать сильный шок, если разрушить массивную реальность, интернализируемую в раннем детстве; гораздо легче разрушать реальности, интернализируемые позднее. Кроме того, сравнительно легко отказаться от реальностей вторичных интернализации. Волей-неволей ребенок живет в мире, определяемом его родителями, но он может с радостью покинуть мир арифметики, как только выйдет из класса. Это дает возможность для обособления части Я — и сопутствующей ей реальности — как соответствующей лишь рассматриваемой специфическо-ролевой ситуации. И тогда индивид устанавливает дистанцию между целостным Я и его реальностью, с одной стороны, и специфическо-ролевым частичным Я и его реальностью — с другой15. Это очень важно и становится возможным лишь по завершении первичной социализации. Короче говоря, ребенку легче “спрятаться” от учителя, чем от своей матери. И наоборот, можно сказать, что развитие этой способности “прятаться” само по себе есть важный аспект взросления.

Акцент реальности знания, интернализируемого в процессе первичной социализации, дан квазиавтоматически.

В процессе вторичной социализации он должен быть усилен с помощью особых педагогических техник “возвращения индивида домой”. Эта фраза наводит на размышления. Первоначальная реальность детства — это “дом”. Он утверждается в качестве такового неизбежно и, так сказать, “естественно”. По сравнению с ним все более поздние реальности являются “искусственными”. Так, школьный учитель старается придать “домашний характер” содержанию, которое он передает ученикам, делая его живым (то есть делая его таким же живым, как “домашний мир” ребенка), релевантным (то есть связывая его с уже присутствующими в “домашнем мире” релевантными структурами) и интересным (то есть побуждая ребенка быть внимательным и переключаться с “естественных” объектов на более “искусственные”). Такие маневры необходимы, поскольку интернализированная реальность прочно находится “в процессе” новых интернализации. Степень и определенный характер этих педагогических техник будут различными, как и мотивации индивида, необходимые для приобретения нового знания. Чем в большей степени эти техники делают субъективно вероятной последовательность между первоначальными и новыми элементами знания, тем с большей легкостью они приобретают акцент реальности. Кто-то учит второй язык, основываясь на само собой разумеющейся реальности его “материнского языка”. Кто-то в течение длительного времени постоянно переводит на свой родной язык, приобретая какие-то элементы нового языка. Только таким обра­зом новый язык начинает приобретать какую бы

то ни было реальность. Когда эта реальность утверждается в своих правах, потихоньку становится возможным отказ от обратного перевода. Теперь этот кто-то может “думать” на новом языке. Тем не менее это редкость, когда язык, выученный позднее, приобретает статус столь же неизбежной, самоочевидной реальности, что и первый язык, выученный в детстве. Отсюда происходит эмоциональное свойство “материнского языка”. Mutatis mutandis, те же самые характеристики, которые возникают в “домашней” реальности и которые связаны с ней, пока происходит обучение, но постепенно разрывающие эту связь, соответствуют другим последовательностям обучения в процессе вторичной социализации.

Факты, свидетельствующие о том, что процессы вторичной социализации не предполагают высокой степени идентификации, а содержание этих процессов не обладает качеством неизбежности, могут иметь практическую пользу, поскольку допускают такую последовательность обучения, которая будет рациональной и эмоционально контролируемой. Но так как субъективная реальность содержания такого типа интернализации будет хрупкой и ненадежной в сравнении с интернализациями первичной социализации, в некоторых случаях считается необходимой разработка особой техники, для того чтобы существовала хоть какая-то идентификация и неизбежность. Потребность в такой технике может быть либо внутренней, возникающей в процессе обучения и относящейся к содержанию интернализации, либо она может возникать ради удовлетворения законных интересов, имеющихся у персонала,

под руководством которого осуществляется данный процесс социализации. Например, индивид, который хочет стать искусным музыкантом, должен довольно глубоко погрузиться в свой предмет, что совершенно не обязательно для индивида, который учится на инженера. Инженерное образование можно получить в процессе формального, весьма рационального, эмоционально нейтрального обучения. Музыкальное же образование обычно включает более высокую степень идентификации с маэстро и гораздо более глубокое погружение в реальность музыки. Это различие — результат внутренних различий между инженерным и музыкальным знанием, а также между образами жизни, соответствующими этим двум системам знания. Профессиональный революционер тоже нуждается в неизмеримо большей степени идентификации и неизбежности, чем инженер. Однако здесь необходимость является следствием не внутренних свойств самого знания, которое может быть достаточно простым и небогатым по содержанию, но личных обязательств революционера в контексте обширных интересов революционного движения. Иногда необходимость в усилении такой техники может быть следствием внутренних и внешних факторов, примером чего является социализация религиозного персонала.

Применяющиеся в таких случаях техники предназначены для увеличения эмоциональной нагрузки, сопутствующей процессу социализации. Обычно они включают институционализацию тщательно разработанного процесса инициации, в ходе которого индивид должен полностью посвятить

себя интернализируемой реальности. Когда этот процесс требует подлинной трансформации “домашней'' реальности индивида, начинают копировать, насколько это возможно, характер первичной социализации, что будет показано далее. Но даже в случае неполной трансформации вторичная социализация сопровождается эмоциональной нагрузкой в той степени, в какой погружение в новую реальность и преданность ей институционально определены как необходимые. Отношение индивида к социализирующему персоналу соответственно становится “значимым”, то есть этот персонал приобретает характер значимых других по отношению к социализируемому индивиду. Теперь индивид полностью вверяется новой реальности. Он “отдается” музыке, революции, вере не только отчасти, но всей своей жизнью. Понятно, что готовность жертвовать собой — последний штрих такого рода социализации.

Важным обстоятельством, которое может способствовать подобной интенсификации, представляется конкуренция между персоналом различных институтов, ответственных за определение реальности. В случае революционного воспитания проблема заключается в социализации индивида в терминах контр-определения реальности, то есть определения реальности, которое противостоит определениям реальности “официальных” легитиматоров общества. Точно так же будет иметь место интенсификация социализации музыканта в обществе, в котором сильна конкуренция эстетических ценностей музыкального сообщества. Например, можно предположить, что

музыкант, получающий свою специальность в современной Америке, должен посвятить себя музыке с такой эмоциональной силой, которая была бы необязательна в Вене прошлого века именно потому, что в американской ситуации сильна конкуренция в том, что кажется субъекту “материалистическим” миром или миром “массовой культуры”. Подобно этому религиозное образование в плюралистической ситуации нуждается в “искусственной” технике подчеркивания реальности, что совсем не обязательно в ситуации религиозной монополии. В известном смысле еще “естественно” стать католическим священником в Риме, но не в Америке. Следовательно, американские теологические семинарии должны решать проблему “ускользания реальности” и разрабатывать технику “подкрепления” этой самой реальности. Неудивительно, что они добиваются успеха, посылая на время в Рим своих наиболее обещающих студентов.

Подобные вариации могут существовать в одном и том же институциональном контексте, в зависимости от задач, которые должны решать различные категории персонала. Например, обязательства перед войсками, которые ест у кадровых офицеров, сильно отличаются от тех, которые есть у призывников. И этот факт принимают во внимание в процессе соответствующей подготовки. Точно так же требуются различные обязательства по отношению к институциональной реальности от руководящего персонала и от низшего эшелона “белых воротничков”, от психоаналитика и от социального работника-психиатра и т.д. Представитель исполнительной власти должен

быть “Политически благоразумным”, что совершенно не обязательно для начальника машинописного бюро, “дидактический анализ” необходим для психоаналитика и лишь желателен для социального работника и т.д. Так что существуют крайне различные системы вторичной социализации в сложных институтах, иногда очень чутко приспосабливающиеся к различным требованиям разных категорий институционального персонала16.

Институциональное распределение знания между первичной и вторичной социализациями зависит от сложности социального распределения знания. До тех пор, пока оно является относительно простым, можно использовать одни и те же институциональные средства как в первичной, так и во вторичной социализации и в значительной степени продолжать их использование впоследствии. Если распределение знания является весьма сложным, могут разрабатываться специальные механизмы вторичной социализации со своим специально подготовленным для данных воспитательных задач персоналом. Если специализация знания достаточна, но не слишком велика, можно использовать различные сочетания средств и последовательностей процесса социализации. В последнем случае, к примеру, может быть установлено, что определенного возраста мальчик должен перебираться из жилища своей матери в жилище воинов, где он должен будет пройти подготовку, чтобы стать всадником. В этом случае нет нужды в наставниках, целый день занимающихся его воспитанием. Более опытный всадник может научить более молодых.

Конечно, самая лучшая иллюстрация вторичной социализации, происходящей при содействии вспомогательных специализированных средств, - это развитие современного образования. Падение роли и места семьи в процессе вторичной социализации слишком хорошо известно, чтобы заниматься здесь рассмотрением этого вопроса.

в. Поддержание и трансформация субъективной реальности.

Так как социализация никогда не бывает полной, а интернализированное в ней содержание сталкивается с постоянной угрозой по отношению к его субъективной реальности, то всякое жизнеспособное общество должно разрабатывать процедуры поддержки для сохранения известной симметрии между объективной и субъективной реальностями. Мы уже обсуждали эту проблему в связи с легитимацией. Здесь мы обращаем внимание более на субъективную, чем на объективную реальность; на реальность, уловленную индивидуальным сознанием, чем на институционально определенную реальность.

В первичной социализации реальность интернализируется как нечто неизбежное. Интернализация может считаться успешной, когда большую часть времени присутствует чувство неизбежности — по меньшей мере в индивидуальной деятельности в мире повседневной жизни. Но даже там, где этот мир повседневной жизни сохраняет свою массивность и характер само собой разумеющейся реальности in actu, ему угрожают маргинальные ситуации человеческого опыта. Их невозможно целиком взять в скобки в повседневной активности. Всегда

ощутимо присутствие метаморфоз: и тех, о которых мы помним, и тех, что предчувствуются как зловещие возможности. Имеются также и прямо угрожающие конкурирующие определения реальности, с которыми можно встретиться в социальном мире. Одно дело, если добродетельному отцу семейства ночью снятся неслыханные оргии. Совсем другое, если он видит, как эти сновидения эмпирически реализуются в близлежащей колонии либертинов. Сравнительно легко устроить карантин для сновидений в рамках своего сознания, отбрасывая их как “бессмыслицу” или сокрушаясь в тишине по поводу такой “аберрации ума”. Тут они еще сохраняют характер фантазий vis-a-vis реальности повседневной жизни. Их претворение в действительность куда более настойчиво воздействует на сознание. Иной раз их приходится уничтожать еще до того, как с ними начнет считаться сознание. Во всяком случае, их трудно отвергать — в отличие от метаморфоз маргинальных ситуаций, которые можно по крайней мере попытаться отрицать.

Более “искусственный” характер вторичной социализации делает субъективную реальность с ее интернализациями еще более уязвимой для бросающих ей вызов определений реальности. Не потому, что они не считаются само собой разумеющимися, и не потому, что воспринимаются как менее реальные в повседневной жизни, но по той причине, что их реальность не так глубоко укоренена в сознании, а потому в большей степени поддается смещению. Например, и запрет на хождение обнаженным, связанный с интернализированным в первичной социализации чувством стыда, и каноны того, как следует одеваться в различных социальных ситуациях,

являются само собой разумеющимися в повседневной жизни. Пока им не брошен социальный вызов, ни то, ни другое не представляют для индивида проблемы. Однако, чтобы этот вызов выкристаллизовался в качестве угрозы само собой разумеющейся реальности рутинных действий, в первом случае он должен быть много сильнее, чем во втором. Сравнительно небольшого смещения в субъективном определении реальности достаточно для того, чтобы индивид перестал считать само собой разумеющимся, что в контору он может ходить и без галстука. Куда большее смещение потребовалось бы для того, чтобы он решил, что туда можно ходить наги­шом. В первом случае смещение может быть опосредовано простой сменой работы — скажем, переходом из колледжа в сельской местности в кампус крупного города. Во втором случае предполагается целая революция в окружающей индивида среде; субъективно она будет восприниматься как глубокое обращение, вероятно, после первоначально интенсивного сопротивления17.

Реальности вторичных интернализаций менее грозят маргинальные ситуации, поскольку они обычно к ним не имеют отношения. Может случиться, что подобная реальность воспринимается как тривиальная именно потому, что обнаруживается ее безотносительность к маргинальным ситуа­циям. Так, неизбежность смерти глубоко угрожает реальности прежних идентичностей — как человека, морального существа или христианина. Идентичности помощника управляющего в отделе дамского трикотажа та же ситуация не столько угрожает, сколько делает эту идентичность тривиальной. И наоборот, можно сказать, что поддержание первичных

интернализаций перед лицом маргинальных ситуаций является хорошим средством измерения их субъективной реальности. Тот же тест совершенно не годится применительно к большей части вторичных социализаций. Есть смысл умирать человеком, вряд ли есть смысл умирать помощником управляющего в отделе женского трикотажа. Там, где от вторичных интернализаций социально ожидается высокий уровень реальности перед лицом маргинальных ситуаций, там потребуются дополнительные процедуры социализации с целью их укрепления и интенсификации. В качестве примера можно было бы вновь указать на процессы вторичной социализации в церкви и армии.

Удобным является разграничение двух общих типов поддержания реальности — рутинной и кризисной. Первая призвана поддерживать интернализованную реальность в повседневной жизни, вторая — в ситуациях кризиса. Обе они, по существу, предполагают один и тот же социальный процесс, но следует отметить некоторые различия.

Как мы видели, реальность повседневной жизни поддерживает себя путем воплощения в рутины, что и составляет суть институционализации. Однако, помимо этого, реальность повседневной жизни постоянно подтверждается во взаимодействии индивида с другими. Подобно тому как реальность изначально интернализирована с помощью социального процесса, точно так же она поддерживается в сознании социальными процессами. Эти последние не так уж сильно отличаются от процессов ранней интернализаций. В них отражается тот же базисный факт, что субъективная реальность должна находиться во взаимосвязи с социально

определенной объективной реальностью.

В социальном процессе поддержания реальности можно провести различие между значимыми другими и менее важными другими18. Все или почти все другие, встреченные индивидом в повседневной жизни, служат ему для подтверждения его субъективной реальности. Это происходит даже в такой “незначимой” ситуации, как поездка в пригородном поезде. Индивид может никого в этом поезде не знать и ни с кем не разговаривать. И все же толпа пассажиров подтверждает базисную структуру повседневной жизни. Всем своим поведением его сотоварищи-пассажиры выведут индивида из разреженной реальности утренней неустойчивости и самым определенным образом заявят ему, что мир состоит из серьезных людей, спешащих на работу, людей ответственности и графика, Нью-Хейвенской железной дороги и “Нью-Йорк Таймс”. Последняя, конечно, подтверждает широчайшие координаты индивидуальной реальности. От прогноза погоды до рекламных объявлений в газете будет уверять его в том, что он находится, конечно же, в самом реальном из миров. Заодно она утверждает меньший, нежели реальный, статус тех зловещих экстазов, которые имели место до завтрака, — чуждый облик знакомых предметов после пробуждения от беспокойного сна, шок от неузнавания самого себя в зеркале ванной, невысказанное подозрение чуть позже, что жена и дети в действительности являются таинственными чужаками. Большей части тех индивидов, которые подвержены подобным метафизическим ужасам, удается изгонять злых духов посредством строго соблюдаемых утренних ритуалов до такой степени, что реальность

повседневной жизни обретает некую устойчивость к тому времени, как они выходят из дома. Но реальность становится вполне заслуживающей доверия только в анонимном сообществе пригородной электрички. Она обретает массивный характер, когда поезд подъезжает к центральному вокзалу. Ergo sum может пробормотать про себя индивид и уверенно двинуться к своему офису.

Поэтому было бы ошибкой предположение, будто только значимые другие служат поддержанию субъективной реальности. Но они занимают центральное положение в экономике такого поддержания реальности. Они особенно важны для постоянного подтверждения того решающего элемента реальности, который называется нами идентичностью. Чтобы он мог сохранять доверие к тому, что он думает о самом себе, каков он есть, индивиду требуется не только имплицитное подтверждение этой идентичности, приносимое даже случайными ежедневными контактами, по эксплицитным и эмоционально заряженным подтверждением от значимых других. В нашем примере этот житель пригорода будет искать такое подтверждение у своей семьи и других близких к семейному окружению лиц (соседи, церковь, клуб и т д.), хотя эту функцию могут выполнять и близкие сотрудники в его деловом окружении. Если же он к тому же спит со своей секретаршей, то его идентичность и подтверждается, и расширяется. Это предполагает, что индивиду нравится подтверждаемая идентичность. Тот же самый процесс происходит и при подтверждении идентичностей, которые могут не нравиться индивиду. Даже случайные знакомства могут подтверждать ею идентичность неудачника, а жена, дети

и секретарша уже с не вызывающей сомнении окончательностью это подтвердят. В обоих случаях одинаковым будет движение от объективного определения реальности к субъективному поддержанию реальности.

Значимые другие являются главными агентами поддержания субъективной реальности в индивидуальной жизни. Менее значимые другие функционируют как своего рода хор. Жена, дети и секретарша торжественно подтверждают каждый день, что это важный человек или безнадежный неудачник; различную степень поддержки дают незамужние тетушки, повара и лифтеры. Конечно, вполне возможно, что между этими людьми имеются разногласия. Тогда перед индивидом стоит проблема увязывания всего этого, которую он типически может решать видоизменением либо реальности, либо поддерживающих реальность отношений. Перед ним может возникнуть альтернатива: либо принять идентичность неудачника, или прогнать секретаршу и развестись с женой. Он может также понизить ранг некоторых из этих людей, отобрав у них статус значимых других, и обратиться вместо них за подтверждением значимости своей реальности к иным лицам — скажем, к своему психоаналитику или старым приятелям по клубу. Организация этих поддерживающих реальность отношений сложна и запутанна, в особенности в высокомобильном обществе со значительной дифференциацией ролей19.

В поддержании реальности отношение между значимыми другими и “хором” является диалектическим — они взаимодействуют и друг с другом, и с той субъективной реальностью, подтверждению которой они служат. Прочно негативная идентификация

со стороны более широкой среды может иной раз воздействовать на идентификацию, предлагаемую значимыми другими. Если даже лифтер забывает сказать вам “сэр”, то и жена может перестать идентифицировать своего мужа как важную персону. И наоборот, значимые другие способны иногда воздействовать на более широкое окружение — “преданная” жена может быть опорой индивиду, стремящемуся обрести некую идентичность среди деловых партнеров. Поддержание и подкрепление реальности включают в себя тем самым тотальность социальной ситуации индивида, хотя значимые другие занимают в этом процессе привилегированное положение.

Относительная важность значимых других и “хора” лучше всего видна, если бросить взгляд на инстанции неподкрепления, подрыва субъективной реальности. Подрывающее реальность действие, совершенное женой, само по себе обладает куда большим потенциалом, чем то же действие, совершенное случайным знакомым. Действия последнего должны обрести определенную плотность, чтобы сравняться по своему потенциалу с действиями первой. Несколько раз повторенное суждение лучшего друга, полагающего, что газеты замалчивают важные события, лежащие за поверхностью вещей, окажется более весомым, нежели то же самое суждение в устах вашего парикмахера. Тем не менее, если подряд с десяток случайных знакомых начнут выражать одно и то же мнение, то оно начинает перевешивать противоположное ему мнение лучшего друга. Полученная в результате всех этих различных дефиниций реальности кристаллизация будет в свою очередь определять более вероятную

реакцию индивида, например, на появление перед его глазами в одно прекрасное утро плотной фаланги мрачных, молчаливых китайцев с сумками почтальонов в пригородном поезде; иначе говоря, кристаллизация будет определять тот вес, который придается феномену в рамках собственного определения реальности. Возьмем другой пример: для верующего католика реальности его веры совсем не обязательно будут угрожать его неверующие сослуживцы, зато неверующая жена, скорее всего, будет представлять такую угрозу. Поэтому для католической церкви вполне логична широкая терпимость к межконфессиональным ассоциациям в экономической и политической жизни, но столь же логично и ее неодобрение межконфессиональных браков. Вообще говоря, в ситуациях конкуренции между различными определителями реальности терпимость по отношению к разнообразным отношениям с конкурирующими вторичными группами сохраняется до тех пор, пока прочно держатся установившиеся связи в первичной группе, в рамках которой одна реальность постоянно утверждается вопреки конкурентам20. То, как католическая церковь приспосабливается к плюралистической ситуации в Америке, может служить превосходным тому примером

Важнейшим средством поддержания реальности является общение Можно рассматривать повседневную жизнь индивида в терминах выработки им речевого аппарата, который постоянно поддерживает, видоизменяет и реконструирует его субъективную реальность21. Конечно, общение означает прежде всего то. что люди друг с другом разговари­вают. Этим не отрицается вся та богатая оттенками

аура невербальной коммуникации, которая окружает речь. Тем не менее речь занимает привилегированное положение в целостном аппарате общения. Важно подчеркнуть, однако, что большая часть речевого поддержания реальности является не эксплицитной, а имплицитной. Большая часть общения не дает многословного определения природы мира. Скорее, это происходит на фоне того мира, который молчаливо принимается за само собой разумеющийся. Такой обмен репликами, как:

“Ну, мне пора на станцию” — “Хорошо, дорогой, успешного тебе дня в конторе”, — предполагает целый мир, в рамках которого имеют смысл эти внешне банальные предложения. В силу этого имплицитного содержания обмен репликами подкрепляет субъективную реальность мира.

Если это понятно, то мы сразу видим, что большая часть, если не все повседневное, общение поддерживает субъективную реальность. Ее массивность достигается путем аккумуляции и уплотнения случайного общения — общения, которое может себе позволить быть случайным как раз потому, что оно относится к рутинам само собой разумеющегося мира. Утрата такой непреднамеренности сигнализирует о разрыве в рутинах и — по крайней мере потенциально — об угрозе для само собой разумеющейся реальности. Представим себе, как повлияет на непреднамеренность такой обмен репликами, где на “Ну, мне пора на станцию” последует ответ: “Хорошо, дорогой, не забудь захватить свое ружье”.

Постоянно поддерживая реальность, речевой аппарат все время ее модифицирует. Одни предметы выпадают, другие добавляются, одни сектора само

собой разумеющегося ослабевают за счет усиления других. Поэтому субъективная реальность того, что никогда не проговаривалось, оказывается шаткой. Одно дело — участвовать в приводящем в замешательство сексуальном акте, совсем другое — обсуждать его до или после. Разговор дает четкие контуры ранее расплывчато и неясно понимаемым предметам. Можно иметь сомнения относительно своей религии, но эти сомнения обретают совсем иную реальность по ходу их обсуждения. Тогда индивид “вговаривает” себя в эти сомнения, они объективируются как реальность в рамках собственного сознания. Вообще говоря, речевой аппарат поддерживает реальность, “проговаривая” различные элементы опыта и “помещая их в определенные места в реальном мире.

Этот порождающий реальность потенциал общения уже задан фактом лингвистической объективации. Мы видели, как язык объективирует мир, преображая panta rhei опыта в связный порядок. Устанавливая этот порядок, язык реализует мир в двояком смысле слова: он его постигает и он его производит. Общение представляет собой актуализацию этой эффективности языка в ситуациях лицом-к-лицу индивидуального существования. В общении объективации языка становятся объектами индивидуального сознания. Так, фундаментальным фактом поддержания реальности является постоянное употребление одного и того же языка для объективации разворачивающегося биографического опыта. В самом широком смысле поддерживающими реальность другими будут все те, кто использует тот же самый язык. Значимость этого можно проследить по тому, что подразумевается

под “общим языком” — от групповых предпочтений в первичных группах к региональным или классовым диалектам и к национальному сообществу, которое определяет себя посредством языка. Существуют соответствующие “возвращения к реальности” для индивидов, которые приходят обратно к тем немногим индивидам, которые понимают его внутригрупповые намеки, либо к кварталу с его специфическим акцентом, либо к большому коллективу, который отождествляется с особой лингвистической традицией. В обратном порядке это будет, скажем, возврат к Соединенным Штатам, Бруклину или к тем людям, которые посещали ту же школу.

Для эффективного поддержания субъективной реальности требуется последовательный и согласованный аппарат общения. Разрывы в последовательности и согласованности ipso facto представляют угрозу для рассматриваемой субъективной реальности. Мы уже обсуждали те средства, к которым обращается индивид для предупреждения угрозы рассогласованности. Имеются также различные техники для предотвращения разрыва последовательности. Примером может служить использование переписки для продолжения значимого общения, прерванного физической удаленностью друг от друга22. Различные способы общения могут сопоставляться по плотности производимой или поддерживаемой ими реальности. В целом частота общения усиливает его порождающий реальность потенциал, но редкость его иногда компенсируется интенсивностью общения. С любовником можно встречаться и раз в месяц, но общение в таком случае должно быть достаточно интенсивным, чтобы

восполнить его относительную редкость. Некоторые виды общения могут эксплицитно определяться и легитимироваться как имеющие привилегированный статус — например, общение со своим исповедником, психоаналитиком или иной “авторитетной” фигурой такого типа “Авторитет” здесь определяется высшим когнитивным и нормативным статусом, приписываемым этому общению.

Субъективная реальность всегда зависит от специфических вероятностных структур, то есть от специфического социального базиса и требуемых для ее поддержания социальных процессов. Держаться идентичности важной персоны можно только в среде, которая подтверждает такую идентичность; католическую веру можно сохранить только в значимых отношениях в католической общине и т.д. Разрыв значимого общения с посредниками соответствующей вероятностной структуры угрожает субъективной реальности. Пример с перепиской указывает на то, что индивид способен прибегнуть к различным техникам поддержания реальности даже в отсутствие актуального общения, но порождающий реальность потенциал этих техник много ниже того общения лицом-к-лицу, которое они должны копировать. Чем больше изоляция этих техник от подтверждений лицом-к-лицу, тем меньше вероятность того, что они сохранят акцент реальности. Индивид, который долгие годы живет среди иноверцев в удалении от своей общины, может по-прежнему идентифицировать себя как, скажем, католика. Посредством молитвы, религиозных упражнений и тому подобных техник католическая реальность может остаться для него субъективно релевантной. Эти техники могут по меньшей

мере поддерживать его идентичность католика. Однако они будут делаться все более пустыми субъективно, лишенными “живой” реальности, пока не будут “возрождены” социальным контактом с другими католиками. Конечно, индивид обычно хранит в памяти реальности своего прошлого. Но “освежить” эту память можно только в общении с теми, кто разделяет соответствующие воспоминания23.

Вероятностная структура представляет собой также социальное основание для избежания сомнений, без которого данное определение реальности не может удерживаться в сознании. Против таких разрушающих реальность сомнений интернализируются и постоянно подкрепляются специфические социальные санкции Одной из таких санкций является выставление на смех. Пока индивид остается в пределах вероятностной структуры, он чувствует собственную смехотворность при возникновении каких бы то ни было сомнений по поводу реальности. Он знает, что станет предметом насмешек, как только выразит эти сомнения. Он может усмехнуться про себя, пожать плечами — и продолжать свое существование в том мире, который был санкционирован Разумеется, процедура такой самотерапии станет куда более затруднительной, если более нет вероятностной структуры как социальной матрицы для такой процедуры. Улыбка сделается натянутой, скорее, ее сменит хмурая задумчивость.

В кризисных ситуациях процедуры остаются, по существу, теми же, что процедуры рутинного поддержания, с тем отличием, что подтверждения реальности должны быть эксплицитными и интенсивными. В игру здесь часто вступают техники ритуала. Перед лицом кризиса индивид может импровизировать

с процедурами поддержания реальности, но общество со своей стороны выдвигает особые процедуры для ситуаций, которые признаются несущими риск крушения реальности. К ним могут относиться некоторые пограничные ситуации, важнейшей среди которых будет ситуация смерти. Однако число кризисов реальности значительно шире, чем то количество случаев, которые предполагаются пограничными ситуациями. Подобные кризисы бывают коллективными или индивидуальными, в зависимости от характера того вызова, который был брошен социально определенной реальности. Например, коллективные ритуалы поддержания реальности могут институционализироваться для времен природных катастроф, тогда как индивидуальные ритуалы институционализированы для времен личных неудач Или возьмем другой пример:

специфические процедуры поддержания реальности могут устанавливаться для тех иноземцев, которые обладают угрожающим потенциалом для “официальной” реальности. После контакта с иностранцем индивид может быть обязан проходить через разработанную процедуру ритуального очищения Омовение интернализируется как субъективное уничтожение представляемой чужеземцем альтернативной реальности. Табу, экзорцизм и проклятия по адресу чужаков, еретиков или безумцев равным образом служат цели “ментальной гигиены” индивида Насильственность этих защитных процедур пропорциональна серьезности угрозы Если контакты с альтернативной реальностью и ее представителями делаются частыми, то защитные процедуры могут, конечно, утратить свой кризисный характер и стать рутинными. Всякий раз при

встрече с иностранцем потребуется, скажем, трижды плевать через плечо, уже не слишком задумываясь, по какой причине.

Все сказанное выше о социализации предполагает возможность того, что субъективная реальность может трансформироваться. Существование в обществе уже включает в себя непрестанный процесс изменения субъективной реальности. Всякий разговор о трансформации в таком случае предполагает обсуждение различных уровней изменения. Мы коснемся здесь крайнего случая, чуть ли не тотальной трансформации, когда индивид “переключается” с одного мира на другой. Вместе с прояснением этого крайнего случая легче будет понять случаи более умеренные.

Обычно трансформация субъективно воспринимается как тотальная. Конечно, это происходит от недопонимания. Субъективная реальность никогда не бывает тотально социализированной, а потому она и не может претерпеть тотальной трансформации от социальных процессов. Преображенный индивид будет по меньшей мере обладать тем же самым телом и жить в той же физической вселенной. Тем не менее существуют инстанции преображения, которые кажутся тотальными в сравнении с меньшими изменениями. Такие трансформации мы будем называть альтернациями24.

Альтернация требует процесса ресоциализации. Такие процессы напоминают первичную социализацию, поскольку они должны радикально по-новому расставить акценты реальности, а потому должны в значительной степени воспроизвести сильную эмоциональную идентификацию с персоналом социализации, которая характерна для раннего детства.

Они отличаются от первичной социализации, так как не начинаются ex nihilo, и в результате этого должны считаться с проблемой демонтажа, разрушения предшествующей номической структуры субъективной реальности. Как это осуществимо?

“Рецепт” успешной альтернации должен включать в себя как социальные, так и концептуальные условия, где социальные служат матрицей для кон­цептуальных. Важнейшим социальным условием является наличие эффективной вероятностной структуры, то есть социального базиса, служащего “лабораторией” для трансформации. Эта вероятностная структура опосредуется для индивида значимыми другими, с которыми он должен установить сильные аффективные идентификации. Без такой идентификации невозможна какая бы то ни было радикальная трансформация субъективной реальности (включая, конечно, идентичность). Она неизбежно копирует детский опыт эмоциональной зависимости от значимых других25. Эти значимые другие являются вожатыми по новой реальности. Теми ролями, которые ими играются vis-a-vis к индивиду (ролями, которые эксплицитно определяются в терминах своей функции ресоциализации), они представляют вероятностную структуру и опосредуют для индивида новый мир. В данной вероятностной структуре теперь содержится когнитивный и аффективный фокус индивидуального мира. В социальном отношении это означает интенсивную концентрацию всех значимых взаимодействий в группе, которая воплощает вероятностную структуру, в первую очередь взаимодействий с персоналом ресоциализации.

Историческим прототипом альтернации является религиозное обращение. Сказанное выше применимо к данному случаю вместе со словами: extra ecclesiam nulla salus. Под salus нами здесь подразумевается эмпирически успешное завершение обращения (с соответствующими извинениями по адресу теологов, которые имели в виду нечто совсем иное). Только в рамках ecclesia, религиозной общины, обращение будет эффективно поддерживаться как достоверное. Неоспоримо то, что обращение может предшествовать присоединению к общине — Савл из Тарса разыскал христианскую общину после своего “опыта Дамаска”, но речь идет о другом. Мало иметь опыт обращения. Главное в том, чтобы быть в силах продолжать его всерьез держаться, сохранять чувство его достоверности. Именно здесь вступает в дело религиозная община. Она задает необходимую вероятностную структуру для новой реальности Иными словами, Савл мог сделаться Павлом в своем одиноком религиозном экстазе. но он мог остаться Павлом только в контексте христианской общины, которая признала его таковым и подтвердила его “новое бытие”, в коем теперь была укоренена эта идентичность. Такое соотношение обращения и общины не является специфическим христианским феноменом (несмотря на исторические особенности христианской ecclesia) Нельзя остаться мусульманином вне umma ислама, буддистом вне sangha, индуистом, наверное, вообще за пределами Индии Религия требует религиозной общины, и жизнь в религиозном мире требует включения в такую общину26. Вероятностные структуры религиозного обращения могут имитироваться светскими агентами альтернации. Лучшими

примерами тому могут служить политическая индоктринация и психотерапия27.

Вероятностная структура должна стать миром индивида, отодвигающим все остальные миры, прежде всего тот из них, в котором индивид “обитал” до альтернации. Это предполагает сегрегацию, то есть отделение индивида от “обитателей” иных миров, прежде всего от “сожителей” по только что оставленному им миру. Идеальным тут было бы физическое отделение. Если это по каким-то причинам невозможно, то отделение устанавливается по определению, то есть по определению тех других, которые уничтожают эти миры. Подвергающийся альтернации индивид разъединяется с прежним миром и поддерживавшей его вероятностной структурой по возможности телесно, а если это невозможно, то ментально. Во всяком случае, он более не должен “быть под игом неверующих”, он защищается от их потенциального влияния, способного подорвать реальность. Такая сегрегация особенно важна на ранних ступенях альтернации (фазе “послушничества”). Как только новая реальность обрела твердость, вновь могут начаться осмотрительные взаимоотношения с посторонними, хотя те из них, кто имел для индивида биографическую значимость, по-прежнему остаются опасными. Это те, кто скажет. “Брось ты все это, Савл”, и бывают времена, когда старая реальность, ими вызванная, обретает форму искушения.

Альтернация включает в себя реорганизацию аппарата общения Меняются партнеры значимого общения, и в общении с немногими новыми значимыми другими трансформируется субъективная реальность. Она поддерживается постоянным с ними

общением или в рамках представляемой ими общины. Попросту говоря, это означает, что нужно быть очень разборчивым в собеседниках. Следует систематически избегать тех лиц и идей, которые расходятся с новыми дефинициями реальности28. Так как с полным успехом это не всегда достижимо (уже в силу сохранения памяти о прошлой реальности), новая вероятностная структура обычно располагает различными терапевтическими процедурами, которые берут на себя заботы о подобных тенденциях “вероотступничества”. Эти процедуры следуют тому общему терапевтическому образцу, который обсуждался выше.

Наиболее важным концептуальным условием альтернации является наличие аппарата легитимации для всего хода трансформации. Легитимироваться должна не только новая реальность, но и те стадии, с помощью которых она достигается и поддерживается, равно как и стадии покидания или отвержения всех альтернативных реальностей. Отрицающая сторона концептуальных механизмов особенно важна с точки зрения расщепления той проблемы, которая требует решения. Старая реальность, а также коллективы и значимые другие, которые ранее были ее посредниками для индивида, должна быть заново истолкована в рамках аппарата легитимации новой реальности. Эта реинтерпретация приносит с собой разрывы в индивидуальную биографию типа: “до Христа” и “после Христа”, “до Дамаска” и “после Дамаска”. Все, что предшествовало альтернации, теперь видится как ее приуготовление (наподобие “Ветхого завета” или praeparatio evangelii), а все, что за ней следует, проистекает из этой новой реальности. Это включает

в себя перетолкование всей биографии in toto, согласно формуле: “Тогда я думал, теперь я знаю”. Часто это включает в себя перенесение на прошлое нынешних схем интерпретации (по формуле: “Я знал уже тогда, но не вполне отчетливо.”) и тех мотивов, которые отсутствовали в прошлом, но которые теперь необходимы для перетолкования того, что имело тогда место (согласно формуле: “Воистину, я сделал это потому, что.”). Биография до альтернации обычно отрицается in toto, она подводится под категорию того негативного, которое занимает стратегическую позицию в новом аппарате легитимации: “Когда я жил еще во грехе”, “Когда мною еще владело буржуазное сознание”, “Когда мной двигали эти бессознательные невротические потребности”. Биографический разрыв тем самым отождествляется с когнитивным отделением тьмы от света.

В дополнение к этой реинтерпретации in toto должно иметься особое перетолкование прошлых событий и лиц, которые обладали в прошлом значимостью. Для альтернации индивида было бы лучше всего, если бы он мог целиком забыть многих из них. Но полное забвение затруднительно. Поэтому необходимой является радикальная реинтерпретация значения прошлых событий или лиц в собственной биографии. Поскольку гораздо легче выдумать то, что никогда не происходило, нежели забыть то, что действительно произошло, индивиду может понадобиться фабрикация и вставка в биографию событий — повсюду, где есть нужда в гармонизации воспоминаний с перетолкованием прошлого. Так как отныне господствующей и более достоверной выступает не старая, а новая реальность,

то он может быть совершенно “честен”, осуществляя эту процедуру — субъективно он не лжет о прошлом, приспосабливая его к единственной истине, которая, разумеется, объемлет и настоящее, и прошлое. Этот момент, кстати, очень важен для адекватного понимания мотивов исторически не раз повторявшихся фальсификаций и подделок религиозных документов. Точно так же реинтерпретируются лица, в особенности значимые другие. Последние делаются теперь невольными актерами в драме, смысл которой был для них темен, неудивительно, что они обычно отрицают эту свою роль По этой причине пророков обычно не жалуют в их отечествах, и в этом контексте понятно речение Иисуса о том, что его последователи должны оставить своих отцов и матерей.

Теперь несложно выдвинуть специфические “предписания” для альтернации реальность может быть какой угодно, пусть даже совершенно невероятной с точки зрения постороннего наблюдателя. Можно предписать, скажем, особые процедуры для коммуникации с существами из иных миров, включающие в себя диетические процедуры, например, есть сырую рыбу. Мы оставляем воображению читателей разработку деталей по поводу такой секты ихтиософистов. В любом случае “предписание” будет включать в себя конструирование вероятностной структуры ихтиософизма, которая будет четко отделяться от внешнего мира и будет экипирована необходимым персоналом социализации и терапии Потребуется и разработка достаточно утонченной системы знания, которая могла бы объяснить самоочевидную связь между сырой рыбой и межгалактической телепатией, которая ранее не

обнаруживалась Необходимыми будут и легитимации с отрицаниями, которые должны придать смысл путешествию индивида в поисках великой истины. Если эти процедуры будут тщательно исполнены, то велика вероятность успеха в вовлечении соблазненного или похищенного индивида в ихтиософистский институт по промыванию мозгов.

Конечно, на практике имеется множество промежуточных типов между рассмотренной выше ресоциализацией и вторичной социализацией, которая вырастает из первичных интернализаций. В последней имеют место частичные трансформации субъективной реальности или каких-то ее секто­ров. Подобные частичные трансформации обычны для современного общества в связи с индивидуальной социальной мобильностью и профессиональной переподготовкой29. Трансформация субъективной реальности может здесь быть значительной, когда индивид, например, делается приемлемым членом высшего среднего класса или становится частнопрактикующим врачом — он интернализирует соответствующие реальности привески Но такие трансформации обычно не доходят до уровня ресоциализации Они строятся на базисе первичных интернализаций и, как правило, избегают резких разрывов последовательности в субъективной биографии индивида. В результате они сталкиваются с проблемой поддержания согласованности между ранними и поздними элементами субъективной реальности Эта проблема, отсутствующая в той форме ресоциализации, которая разрывает субъективную биографию и. скорее, реинтерпретирует прошлое, чем соотносит его с настоящим, становится более острой во вторичной социализации; она тем

острее, чем ближе вторичная социализация приближается к ресоциализации, не становясь ею. Ресоциализация представляет собой разрубание гордиева узла проблемы согласованности — тут поиск согласованности оставлен, реальность реконструируется de novo.

Процедуры поддержания согласованности также включают в себя попытки залатать прошлое, но не столь радикальные — это продиктовано тем фактом, что в подобных случаях обычно сохраняется ассоциация с лицами и группами, которые выступали ранее как значимые. Они остаются вокруг и, скорее всего, воспротивятся слишком вольным реинтерпретациям; они сами должны быть убеждены в том, что имевшие место трансформации достоверны. Например, в случаях трансформаций, происходящих в связи с социальной мобильностью, имеются заранее заготовленные схемы интерпретации, которые объясняют происшедшее любому и без всякого предположения о тотальной метаморфозе данного индивида. Так, родители такого поднимающегося вверх по лестнице социальной мобильности примут определенные перемены в манерах и установках как нечто необходимое, быть может, даже желательное обстоятельство в новой станции на жизненном пути. “Конечно”, согласятся они, Ирвину теперь придется не так уж выставлять напоказ свое еврейское происхождение, коли он стал успешно практикующим доктором в пригороде; “конечно”, он теперь одевается иначе и, “конечно”, голосует за республиканцев; “конечно”, он женился не на еврейке, и, вероятно, будет в порядке вещей, что он станет лишь изредка навещать своих родителей. Такие заготовленные схемы интерпретации

в обществе с высокой вертикальной мобильностью уже интернализированы индивидом еще до того, как он сам включился в эту мобильность, — они гарантируют биографическую непрерывность и сглаживают возникающие несогласованности30.

Сходные процедуры имеют место в ситуациях, где трансформации радикальны, но длительны по времени — например, в случае кратковременного военного сбора или кратковременной госпитализации31. Отличие от полной ресоциализации тут легко заметить, достаточно сравнить их с длительной подготовкой для военной карьеры или со случаем хронического заболевания. Согласованность с прежней реальностью и идентичностью (гражданского или здорового лица) предполагается тут уже тем, что к ним хотят вернуться.

В более широком смысле можно сказать, что в данном случае процедуры имеют противоположный ресоциализации характер. В ресоциализации прошлое перетолковывается для того, чтобы оно соответствовало нынешней реальности, в прошлое переносятся разные элементы, которые субъективно в нем отсутствовали. Во вторичной социализации настоящее интерпретируется так, чтобы оно находилось в последовательном взаимоотношении с прошлым. Здесь присутствует тенденция преуменьшать действительно имевшие место трансформации. Иными словами, реальным основанием ресоциализации является настоящее, а для вторичной социализации — прошлое.