Страница 7 - Феноменологическая социология знания - Е. Д. Руткевич - Философия как наука

     В узком смысле термин “модернизация” — как характеристика развития стран Азии, Африки, Ла­тинской Америки после второй мировой войны — употребляется представителями самых различных социально-философских и экономических учений. Бергер использует этот термин в более широком смысле в духе классических концепций Вебера, Зиммеля, Тенниса, Дюркгейма, пытавшихся дать целостную картину трансформации традиционных обществ, их перехода к капиталистической “совре­менности”. По его собственному признанию, на­ибольшее влияние на Бергера оказала концепция М. Вебера как при рассмотрении институциональ­ных процессов, так и при анализе изменений об­щественного сознания. Особое внимание Бергер уделяет именно анализу сознания современного че­ловека, описанию тех новых структур сознания, ко­торые возникают в процессе модернизации.

      В социологии, по мнению Бергера, часто смеши­ваются три термина: “развитие”, “модернизация”, “рост”. “Развитие” является самым широким и са­мым неопределенным термином, его употребляют для того, чтобы охарактеризовать процесс, в ходе которого бедные страны становятся богаче, а бога­тые — еще богаче. “Рост” — более точный экономи­ческий термин. Он указывает на увеличение валово­го национального продукта или дохода на душу на­селения. Экономический рост, связанный с введе­нием или улучшением новой технологии, основных средств производства и способов распределения, ко­нечно, воздействует на все институты и на культуру общества в целом. Однако это лишь один из аспек­тов модернизации. Необходимо принимать во внимание собственную динамику других социальных институтов, трансформацию сознания. Этот целос­тный процесс общественных изменений Бергер и называет модернизацией. Данный термин, по его мнению, следует предпочесть развитию, так как “развитие” есть скорее политическая, нежели науч­ная категория и включает оценочные моменты и пристрастия. Поэтому Бергер предпочитает гово­рить не о развитом или неразвитом обществе, а об “обществе, более или менее продвинутом в контину­уме модернизации”, независимо от его со­циально-политического устройства.

     Следуя веберовской традиции, Бергер различает “первичные” и “вторичные” носители современного сознания и модернизации. К первым относятся производственно-технологические институты и бюрократия, а ко вторым — совокупность таких ин­ституциональных процессов, как урбанизация, плюрализация, образование, средства массовой коммуникации, изменения в частной сфере и т.д.

      Социолог подчеркивает, что связь между техно­логической трансформацией экономики и другими современными институтами не следует считать мо­нокаузальной. Хотя Бергер иногда и указывает на технологию и экономику как на движущие силы модернизации, в целом он весьма далек от марксиз­ма. Так, если в марксизме речь идет об обратном влиянии производственных отношений и всех “над­строек” на развитие производительных сил, то Бер­гера интересуют главным образом изменения структур сознания. Поэтому, отталкиваясь от уста­новок феноменологической социологии, он стре­мится дать систематическое описание специфичес­ких констелляций сознания с определенными ин­ститутами и институциональными процессами. Таким образом, теория модернизации Бергера явля­ется попыткой высветить “изнутри” структуры со­временного сознания.

      Каковы бы ни были определения современности, для всех характерно признание в качестве ее цент­ральной части наличия развитого технологического производства. Феноменолога интересуют не столь­ко объективные отличия современной технологии от орудий производства древности, сколько иная организация знания, изменения в восприятии, со­знании субъекта, поскольку основной интерес для феноменологической социологии представляет обыденное сознание людей, вовлеченных в техноло­гическое производство.

      Горизонт специфического знания рабочего очень широк, т.е. оно существует в сознании рабоче­го в контексте обширной системы знания, нетематизируемой, доступной для него не в настоящей непосредственной ситуации, а потенциально. Важ­ным элементом специфического знания рабочего является считающееся само собой разумеющимся и потенциально допустимым знание “иерархии эк­спертов” — от конкретных непосредственных до аб­солютно анонимных отношений. Определение ра­бочим самого себя в качестве эксперта предполагает наличие профессиональных знаний, которые вклю­чают в себя как содержательные характеристики, так и стиль работы, которой он обучен.

      Наиболее важной чертой труда современного ра­бочего является механистичность. Она означает, что в общем механизме производственного процес­са труд рабочего подобен “винтику”. На уровне со­знания механистичности соответствует воспроизво­димость (одного рабочего легко заменить другим) и измеримость (возможность оценить работу, руко­водствуясь количественными критериями).

      Когнитивный стиль труда рабочего характеризу­ется: 1) компотентностью (трудовая реальность воспринимается рабочим состоящей из отдельных частей, или компонентов); 2) специфической взаи­мосвязью и последовательностью компонентов (от­деление средств от целей, отсутствие понимания не­обходимой взаимосвязи между последователь­ностью компонентов и конечной целью); 3) внут­ренней абстрактностью, т.е. каждое действие, сколь бы конкретным оно ни было, будет пониматься в абстрактной системе отсчета, чего требует сама ло­гика технологического процесса.

      Бергер обращает внимание на то, что знание и когнитивный стиль сферы трудовой деятельности сегодня отделены от знания и когнитивного стиля других сфер человеческой жизни, прежде всего от частной жизни. Правда, глубоко укоренившаяся ус­тановка в отдельных случаях может определять ви­дение той или иной нетехнологической сферы. На­пример, политика или воспитание детей могут стать жертвой чисто технологического подхода, че­му немало примеров в любом современном общес­тве. Социолог показывает, как технологическое про­изводство порождает анонимные социальные отно­шения, результатом которых является дихотомия в восприятии самого себя и других: либо в качестве неповторимой уникальной личности, либо в качес­тве анонимного функционера в терминах крайне абстрактных комплексов действий.

      “Компонентность” когнитивного стиля, харак­терная для технологического производства, расп­ространяется и на личность. Возникшая в пределах самого индивида дихотомия личного и безличного позволяет ему установить, согласно определению Э. Гофмана, “ролевую дистанцию” по отношению к определенным чертам этой личности. Некоторые социальные роли, например, индивид именно поэтому и может исполнять поверхностно и защищать воспринимаемые им как “более реальные” аспекты личности от “менее реальных”, что оказывается под­час делом настолько трудным, что в крайних случа­ях это приводит к “отчуждению”, т.е. к отрицанию того или иного аспекта личности, расколу сознания и тд. Отчуждение может проявляться не только как враждебное противостояние анонимизированной личности, которая отрицается индивидом как “чуж­дая” ему самому. Но может произойти отчуждение и тех компонентов его Я, которые не анонимизированы. Например, если в частной жизни отношения становятся нестерпимыми, то защиту от них чело­век может искать в анонимности своей трудовой деятельности.

      Наряду с технологическим производством к ключевым феноменам современности Бергер относит бюрократию. Главным отличием бюрократии от технологического производства является та “произ­вольность”, с какой бюрократические операции на­лагаются на ту или иную часть социальной жизни. “Взаимосвязь бюрократии с различными сектора­ми общественной жизни, которыми она управляет, имеет качество меньшей необходимости, чем взаи­мосвязь технологического производства с соответ­ствующими областями социальной жизни”. Если смысл и логика технологического про­изводства в его продуктивности и эффективности, то для функционирования бюрократии они необя­зательны. Бергер считает возможным отделить “когнитивный стиль” бюрократического аппарата производственной сферы от когнитивного стиля политической бюрократии. И если первый, по его мнению, соответствует скорее характеристикам технологического производства, то второй наделен специфически-бюрократическими чертами. На наш взгляд, однако, вряд ли стоит их противопос­тавлять, поскольку невозможно полностью разде­лить государственный аппарат и администрацию крупных корпораций. Они тесно взаимосвязаны друг с другом, между ними происходит взаимооб­мен (руководитель крупной корпорации может стать министром, а генерал — войти в правление какой-либо фирмы и т.д.), и “когнитивный стиль” их существенно не изменяется.

      Наиболее характерной чертой бюрократии явля­ется, согласно Бергеру, анонимность, так как бю­рократию не интересуют индивидуальные особен­ности тех людей, чьи судьбы от нее зависят. Она представляет собой мир бумаг, находящихся в дви­жении. Этому миру соответствуют особая система знания и особый когнитивный стиль, включающий следующие элементы: 1) моральную анонимность, означающую, что в некотором отношении она сход­на с анонимностью технологического производст­ва, но в отличие от последней несет моральную “на­грузку” — анонимность признается в качестве не только прагматической необходимости, но и мо­рального императива. Так, если в технологическом производстве анонимность обусловлена внешними требованиями производственного процесса, то в бюрократии “анонимность является внутренне оп­ределенной и морально легитимированной в качес­тве принципа социальных отношений. Презумпция равенства, равнозначная анонимности в моральном смысле, не является техническим требованием, но аксиомой бюрократической этики”; 2) упорядоченность, основанную на таксономической склонности, когда феномены скорее классифи­цируются, чем анализируются или синтезируются; 3) организуемость, означающую, что любой челове­ческий феномен может быть подвергнут бюрократическому воздействию и бюрократически органи­зован; 4) нераздельность средств и целей, так как они в равной степени важны для бюрократии; 5) внеш­нюю абстрактность, означающую, что у нас есть знание абстрактных модальностей бюрократии и готовность играть роли по правилам этой абстракт­ности.

    Человек вправе ожидать, что с ним будут обра­щаться “справедливо” (и бюрократия, если она не вырождается в аппарат для достижения своекорыс­тных выгод, “справедлива”). Но сама эта справедли­вость основана на деперсонализации каждого от­дельного случая. Как и производство, бюрократия предполагает контроль и подавление эмоциональ­ных состояний человека. Бюрократ предстает у Бер­гера идеальным носителем кантовского категори­ческого императива: даже если он творит добро, то делает это без эмоций, как часть машины, имеющей дело с “входящими” и “исходящими” бумагами, с которыми машина поступает “по правилам”. Если на производстве человек активно вовлечен в дея­тельность, то здесь он — пассивный объект. Отсюда чувство еще большей беспомощности человека, сталкивающегося с бюрократической машиной. В литературе этот феномен прекрасно изображен Ф. Кафкой (“Процесс”, “Замок”), В. Набоковым (“Приглашение на казнь”) и др.

   И хотя бюрократическая “мегамашина” извечно характеризовалась неискоренимым “лихоимством”, а “справедливость” бюрократии всегда выра­жала классовые и групповые интересы, Бергер не включает сюда “денежный интерес” и почти никогда не устранимое влияние родственных связей (от примитивного трибализма до “позвоночного” про­текционизма), поскольку описывает “идеальный тип”. А согласно Веберу, “идеальный тип” тем “чи­ще” и точнее, чем далее удален от реальности пов­седневной жизни.

   Технологическое производство и бюрократичес­кое государство вносят существенные изменения в символический универсум современного человека. Функциональная рациональность технологии зада­ет такой способ осмысления реальности, что она становится “компонентной”, “однолинейно при­чинной”, “прогрессирующей” (как и технические приспособления, мир делается лучше в результате целенаправленных действий).

   Бюрократия привносит в символический уни­версум дихотомию самого по себе аморфного и не­упорядоченного многообразия и принципа органи­зации, упорядочения, носителем которого оказыва­ется в символическом универсуме сама бюрокра­тия, становящаяся чуть ли не космическим при­нципом. Даже о правах человека заботится теперь бюрократия, так как идея необходимости универ­сальных человеческих прав заменяется идеей необ­ходимости универсальной бюрократии. Иначе го­воря, вся социальная реальность осмысляется как бюрократически упорядоченная. Это позволяет ос­лабить негативные последствия “плюрализации жизненных миров”. Индивид, который должен пос­тоянно помнить о других жизненных мирах, реаги­ровать на чуждые ему сознания, находит облегчение в бюрократической таксономии: одним положено думать и чувствовать так, а другим — иначе, ибо такова высшая мудрость власти, легитимирующей множественность социальных ролей и ролевых дис­танций. Власть земная в символическом универсу­ме приобретает ряд черт власти небесной, что, впро­чем, существовало во все времена.

   “Плюрализация жизненных миров” вообще вы­ступает у Бергера в качестве важнейшей характерис­тики модернизации. В связи с процессом секуляри­зации мы уже касались этого вопроса, теперь рас­смотрим и некоторые другие особенности плюрализации.

    Бросая взгляд на досовременные общества в ис­торической перспективе, Бергер отмечает, что они обладали большей степенью интеграции по сравне­нию с современными обществами. Их жизненные миры были более или менее унифицированы, так как обладали единым символическим универсу­мом, интегрировавшим все значения данного об­щества и считавшимся само собой разумеющимся. Функцию интеграции общества осуществляла, как правило, религия, в результате чего одни и те же символы и значения были применимы к различ­ным секторам повседневной жизни. Будь то в семье, на работе, в политике, на религиозной церемонии и т.д., человек всегда находился в одном и том же “ми­ре”.

    Современный человек сталкивается с совершен­но иной ситуацией: различные сектора его повсед­невной жизни связаны с разными и зачастую про­тиворечивыми мирами значения и опыта. Прежде всего произошел раскол частной и публичной сфер. Публичная сфера плюралистична хотя бы из-за разделения труда, человек стремится к интеграции в личной жизни и хочет сконструировать свой домашний мир, который стал бы центром его жизни. Однако и эта сфера ненадежна: браки распадаются из-за взаимного непонимания, дети покидают ро­дителей не только физически, они живут и в ином мире значений. Разочарования в частной жизни толкают человека на поиски других контактов за пределами семьи, т.е. плюрализация охватывает и частную жизнь, проникая в те самые дома, что не­давно считались “крепостью”.

   В наибольшей мере плюрализация характерна для городской жизни, и урбанизация выступает как орудие модернизации не только в силу чисто коли­чественного роста городского населения. Формиру­ется городской стиль жизни, происходит “урбаниза­ция сознания”. Она осуществляется средствами массовой коммуникации с их возросшими техни­ческими возможностями: кино, радио, телевидение, печать и другие средства массовой информации формируют когнитивные и нормативные определе­ния реальности, быстро распространяющиеся в об­ществе. Они ускоряют плюрализацию частной жиз­ни, ослабляют интегрированность семьи, в резуль­тате чего с самых первых лет своей жизни человек интернализирует множественность миров взрос­лых, отличных от миров собственных родителей.

   В сознании каждого человека имеется “карта об­щества”, в пределах которой он намечает маршрут движения на основе прошлых опытов и проектов, связанных с будущим. Жизненные планы — траекто­рии на этой карте — интегрируют все значения и релевантности индивидуальной жизни. Они посто­янно пересматриваются индивидом, но сохраняют известную стабильность, будучи первым источни­ком его идентичности. Жизненный план — это кон­текст принятия конкретных решений и организации знаний в его сознании; в него входит не только то, что будет делать индивид, но и кем он будет. Жизненное планирование, проектирующее станов­ление определенного типа личности и поддержание определенного стиля жизни, предполагает и опреде­ленный способ временности. Здесь преобладают скорее “для-того-чтобы”, чем “потому-что” мотивы, поскольку значения в повседневной жизни в значи­тельно большей степени определяются будущими планами, чем прошлыми событиями Даже геогра­фическая мобильность (перемещение в простран­стве) связана с проектами, с “пространством” вооб­ражения .Планирование жизни есть трансцендирование — выход за пределы непосредственной соци­альной ситуации. Каждый момент проектируемой биографии индивида связан с всеохватывающей со­циальной системой значений, которая накладыва­ется на идентичность, определяемую Бергером в данном контексте как “актуальное восприятие Я в определенной социальной ситуации”, или способ определения людьми самих себя Поэтому иден­тичность является частью структуры сознания, ко­торая доступна феноменологическому описанию.

  Бергер указывает на четыре аспекта современной личности. Во-первых, она особенно открыта. Хотя отдельные индивидуальные черты стабилизируют­ся в процессе первичной социализации, тем не ме­нее индивид никогда “не завершен” и открыт для трансформации личности. Открытость современ­ного человека значительно превосходит все пред­шествующие эпохи, когда меньшей была плюрализация жизненных миров. Во-вторых, современная личность особенно дифференцировании. Вследствие плюральности социальных миров современный че­ловек воспринимает каждый из них как нестабильный и ненадежный и потому релятивизирует их. В результате уменьшается институциональный поря­док, “акцент реальности” смещается на сферу субъ­ективности Иначе говоря, самого себя индивид вос­принимает как нечто более достоверное и реальное, чем объективный социальный мир, и стремится най­ти точку опоры в себе самом, а не где-то извне. Субъ­ективная реальность становится все более диффе­ренцированной и “интересной” для него самого. Но открытость, подвижность, дифференцированность личности делают ее нестабильной, и потому совре­менный человек страдает от кризиса идентичности.

   В-третьих, современная личность является осо­бенно рефлектирующей. С минимумом рефлексии можно существовать в интегрированном в единое целое социальном мире, который воспринимается как самоочевидный и несомненный Бергер цити­рует Э Берка, характеризовавшего такое включение индивида в общество как “бытие дома”. С плюрализацией жизненных миров индивид вынужден при­нимать решения, менять планы и поэтому постоян­но рефлектировать по поводу внешнего мира и со­бственной личности.

     И наконец, современная личность особенно ин­дивидуализированна. Индивидуальная свобода, ав­тономия, права индивида воспринимаются как са­мо собой разумеющиеся моральные императивы. Среди них особо подчеркивается право свободно планировать и изменягь свою жизнь, которое леги­тимируется различными идеологиями. Но за всеми идеологиями лежит реальность жизненного мира, в контексте которого личность современного челове­ка по сравнению с прошлыми столетиями все более индивидуализируется.

     Плюрализация жизненных миров ведет, таким образом, к многообразным последствиям. Ради­кально изменяется смысловой универсум. Если раньше в качестве интегрирующего различные об­ласти значения смыслового универсума выступала религия, которая, согласно Бергеру, может быть оп­ределена как когнитивно-нормативная структура, дающая человеку возможность чувствовать себя во вселенной “как дома”, то с плюрализацией жизнен­ных миров религии становится все труднее претен­довать на роль всеохватывающего мировоззрения как на уровне религиозной традиции и институтов, так и на уровне субъективного сознания. Происхо­дит “приватизация” религии, так как в частной жиз­ни религиозные символы хотя и теряют качество определенности и необходимости, но еще сохраня­ют свое значение Подводя итог сказанному выше, Бергер приходит к выводу, что “современный чело­век страдает от углубляющегося состояния бездом­ности”.

      Современность вызывает глубокие разочарова­ния, процессы модернизации сопровождаются про­цессами демодернизации в передовых индустри­альных странах и процессами контрмодернизации в странах “третьего мира”. Технологическая рацио­нальность с ее анонимностью, компонентностью, абстрактностью налагается на деятельность и со­знание в форме контроля и ограничений, обессмыс­ливаются не только труд, но и другие сектора жизни. Следствием постоянной напряженности, сложнос­ти и многообразия связей оказываются фрустрация и отчуждение.

     Еще более глубоки разочарования, связанные с бюрократизацией, ибо она охватывает почти все сектора социальной жизни. В индустриальных странах люди отчуждаются от политики, поскольку по­литическая жизнь становится все более анонимной, непостижимой для широких слоев населения. Мно­гие институты приобретают анонимный и абстрак­тно-формальный характер. Плюрализация лишает людей корней в их социальном окружении, да и само это социальное окружение перестает быть “до­мом”. Внешняя мобильность имеет в качестве кор­релята на уровне сознания когнитивную и норма­тивную мобильность то, что истинно в одном кон­тексте социальной жизни, может быть ошибочным в другом, что правильно и морально на одной ста­дии карьеры, становится неправильным на другой. Социальная “бездомность” получает метафизичес­кий оттенок, переносится на весь космос. Религиоз­ные теодицеи, выполнявшие функцию объяснения и оправдания мирских страданий и зла, теперь на­ходятся под угрозой, но люди продолжают испыты­вать лишения, социальную несправедливость, бо­леть и умирать, не видя более в этих страданиях смысла. Светские же определения реальности, за­нявшие место религиозных, мало что могут предло­жить человеку взамен.

      Пытаясь компенсировать глубокие разочарова­ния в “абстрактных мегаструктурах” публичной жизни, человек обращается к частной сфере, где он надеется обрести защиту от угрожающей ему со всех сторон анонимности. Поскольку частная сфера пол­ностью не контролируется ни одним общественным институтом, она оказывается для человека одновре­менно областью свободы и тревоги. Сталкиваясь со свободой, человек, как правило, не знает, что с ней делать, неопределенность его состояния заставляет его искать институциональной поддержки — в семье, церкви, профсоюзе и им подобных институтах. Однако если последние имеют необязательный и проблематичный характер, то они неспособны удовлетворить требование стабильности и надеж­ности. Если же они способны удовлетворить эти требования, то они все больше приобретают харак­тер “мегаструктур”, бюрократизируются, делаются анонимными и абстрактными. Так что компенсаторная функция частной сферы все время находит­ся под угрозой, а разочарования, вызванные совре­менными структурами в публичной сфере, по-сво­ему повторяются и в частой сфере. Нагрузка на час­тную сферу растет и в связи с ростом досуга.

      В постиндустриальном обществе произошло смещение акцента с производства на потребление, вырос “третичный сектор”, но потребление как тако­вое не придает смысла индивидуальной и коллек­тивной жизни. Бергер весьма критически оценивал не только политическую деятельность “новых ле­вых”, но и молодежную “контркультуру”, видя в них выражение процесса коптрмодернизации. Протест против капиталистической цивилизации он расце­нивал как протест против современности вообще. Он связывал молодежное движение с “революцией мягкого воспитания” (“Gentle Revolution”), струк­турной предпосылкой которой было отделение семьи от производственно-экономической деятель­ности. Семья становится островком, защищенным от тягот экономической жизни; буржуазия развива­ет новый этос детства, придавая огромное значение этой стадии индивидуальной жизни. Детство стано­вится защищенным, мягким и даже “сентимен­тальным”. Одновременно увеличиваются сроки об­разовательного процесса; здесь сказываются и за­прещение детского труда, и увеличение периода обязательного обучения, и все большие сроки подготовки к сложным профессиям. Стадия юности увеличивается с 2-3 лет (век назад) до почти 10 лет сегодня. Своих немногочисленных детей родители воспитывают во все более тепличных условиях, и на них возлагаются большие надежды.

      В результате всех этих изменений появляется поколение людей, воспитанных как уникальные личности, привыкших к любви, а не к страданиям и фрустрации. То, что людьми, социализировавши­мися в иных условиях, воспринималось бы лишь как легкое раздражение, дети “революции мягкого воспитания” воспринимают как нестерпимое по­давление. В связи с этим Бергер обращает внимание на тот хорошо известный факт, что в молодежном движении 60-70-х годов участвовали в основном выходцы из тех страт, которые обычно именуются высшим средним классом. Отмечая антибюрократический и антитехнологический характер этих вы­ступлений, социолог сводит их к разочарованию со­временностью. Любопытен прогноз Бергера, дан­ный им в разгар молодежного движения: ударивши­еся в политику, наркотики, контркультуру дети из высших страт уступают тем самым место для вы­ходцев из низов, которые не утратили трудолюбия, настойчивости и далеки пока от “разочарования со­временностью”. Прогноз этот, однако, не оправдал­ся, поскольку большая часть “детей-цветов”, “пере­бесившись” заняла свое место в социальной струк­туре.

     Итак, современность воспринимается одними как освобождение, а другими как то, от чего следует освободиться. Подобно многим западным теорети­кам модернизации, пересматривавшим свои кон­цепции более раннего периода, уже не певшим “осанну современному развитию, Бергер относится к современности неоднозначно. С одной стороны, она освободила людей от жесткого контроля семьи, клана, племени и им подобных общностей, она предоставила людям возможность свободного вы­бора и мобильности и способствовала росту власти над природой и лучшему управлению человечески­ми делами. Но освобождение это слишком дорого стоило, поскольку лишило человека корней, сделало его “бездомным” и разрушило “символический универсум” религиозного миросозерцания. Хотя Бергер неоднократно писал, что воздерживается от оценок, они достаточно хорошо видны: движения демодернизации и контрмодернизации осуждают­ся им как нереалистичные, угрожающие демокра­тическим правам, благополучию, экономической эффективности. Он за поддержку модернизации в сфере экономики и технологии, но против модерни­зации в области культуры, искусства, особенно ре­лигии. А так как изменения в одной сфере неизбеж­но влекут изменения в другой, то позиция Бергера оказывается внутренне противоречивой.

      Двойственно отношение социолога и к модерни­зации “третьего мира”. К концу 60-х годов происхо­дил пересмотр либеральных концепций, прослав­лявших развитие по западному образцу, на основе частной собственности, экономического роста, ин­дустриализации, урбанизации, секуляризации, об­разования и т.д. По признанию одного из ведущих американских социологов — Р. Беллы, “это была современная апология либерального общества и по­пытка показать его значимость для развивающихся регионов”. Однако как проблемы са­мих западных обществ, так и процессы, происхо­дившие в странах “третьего мира”, явно не помеща­лись в идеальные схемы. Достаточно привести в качестве примера исламскую революцию в Иране и распространение антизападного фундаментализма по всему арабскому миру. Западная модель оказа­лась неприемлемой для большой группы стран “третьего мира”. Это вело к пересмотру существо­вавших теорий модернизации.

      Концепция модернизации Бергера формируется в контексте подобной переориентации с учетом ре­альности западных и развивающихся стран и из­рядной долей критицизма по отношению к индуст­риальному капитализму и капиталистической мо­дели развития. Однако впоследствии критицизм сменяется утверждением капиталистической моде­ли развития в качестве несомненного образца для подражания.