9. Фанни Боудич Кац: "Анализ — это религия"

Их роман начался весной 1916 г. В мае Кац подарил Фанни девять красных роз, перевязанных золотой тесьмой. Она уже достаточно долго пробыла среди юнгианцев, чтобы понять, что окраска этих цветов имела сексуальное значение. Этот букет был соблазном, вызовом, а также подтверждением того, что она находится на пороге перемен. В случае с Фанни — девушкой сорока двух лет — выход из состояния девственности и за пределы защитной оболочки того психологического мира, в котором правят законы матери-дочери, происходил с огромным опозданием. На языке окружавших ее юнгианцев это означало: индивидуацию тормозит перенос на принцип Велико» Богини-Матери, а поэтому, будучи якобы взрослой, она по-прежнему остается ребенком. И вот нашелся мужчина, предоставивший ей возможность стать полноценной женщиной. Но сперва должно было произойти жертвоприношение: роль девственницы, за которой она так долго скрывалась, должна была умереть. Жертвоприношение ее девственности Вотану 2 июня 1916 г. Фанни напечатала на машинке "фантазию", которую впоследствии разыграла в реальной жизни. Она была похожа на завсегдатаев швабингских кафе, изображенных Фанни зу Ревентлов при описании ею великих языческих культов Матери-Земли, Великой Богини-Матери, народнических (Volkish) символов солнца и древа жизни, могучего дуба. 29 августа 1917 г. Фанни Боудич упомянула в своем дневнике о "чтении перед членами Клуба своей фантазии о Клубе"; этот документ вполне мог быть основой для ее краткого выступления. Подобные выступления были в каком-то смысле подтверждением, свидетельством исцеляющего действия юн-гианского анализа. Она написала: Мне пришло в голову, что для разрушения переноса (а это разрушение предполагает разрыв тех связей, на которых строилась вся моя жизнь, т.е. связей, державших меня в зависимости от принципа великой матери: в роли зависящего от нее ребенка) я должна приложить все силы моей личности, отдать все, что у меня есть, и, прежде всего, сделать этот процесс прекрасным. А затем у меня появилась фантазия, которую обязательно нужно было пережить наяву, и в тот же день я пережила реальное проявление того великого изменения, которое нынче происходит во мне. В вазе около моего стола все еще стоят три красные розы — последние из тех девяти роз, которые имели для меня величайшее и глубочайшее символическое значение, так мною полностью и не понятое; таинственность их значения только усиливает их прелесть. Три увядшие розы — это символы смерти, я повязала их той же золотой тесьмой, которой они были соединены с самого начала, когда они были еще свежими и прекрасными. Я взяла с собой лопатку и... пошла в лес. Я никогда не видела лес столь прекрасным, столь соответствующим моему настроению. Он казался мне одним из величайших даров, преподнесенных природой человеку, духом "Waldeinsamkeit", проникшим во все мое бытие, я ощущала утешение и приподнятость. Я искала дубовое дерево (символ прочной силы) и хотя было множество других деревьев, казалось, что именно дуба найти не удастся. И вот я одиноко странствовала, отдавшись томительному поиску, ничего не находя, но все время чувствуя, что где-то в этой прекрасной роще должно стоять то дерево, которое имеет для меня куда большее значение, нежели все остальные — то самое дерево, которому отныне суждено быть защитником моих роз и символом новой силы, новой жизни, родившейся благодаря жертве и смерти. В конце концов Фанни нашла свое дубовое дерево, или, как она выразилась, "судьбе было угодно, чтобы я нашла свой дуб". Она положила розы в имевшуюся в его стволе полость — почти около "прохладной земли". Имевшийся у Фанни томик со стихами Уолта Уитмена лишь добавил романтики к ее описанию того блаженства, которое она испытала, став на колени для того, чтобы помолиться могучему дубу — этому священному символу Вотана, которому она в обмен на его защиту предложила величайшую жертву: свою бессмертную душу. Как только я стала на колени и все вокруг наполнилось торжественными мыслями о смерти и жизни (о любви и жертве), мне в глаза ударил солнечный луч... Весь день небо было пасмурным и темно-серым, но теперь, словно намереваясь дать мне все, чего желало мое сердце, засияло солнце, и в этот момент я поняла значение числа девять! Тут были все элементы: подо мной — Мать-Земля (символ великого материнского принципа и прародитель нашей жизни), за мной — ручей, в котором течет любовная вода (символ вечного изменения и движения или вечно текущей мысли), повсюду вокруг меня — всезаполняющий воздушный элемент (символ духа и разума, а некоторые из нас, стремящиеся ввысь — к божественному — называют его Богом). А также сияющее сквозь тучи великое и живое солнце — символ божественной силы и мощи, прародитель и разрушитель любой жизни. А еще там была я — единственное человеческое существо, одиноко стоящее среди великой природы, единственное человеческое существо, маленькое, совершенно одинокое и вполне осознающее наличие внутри себя некоего простора, чего-то колеблющегося в такт со всей природой, чего-то, что прекращается и начинается вновь, что живет и должно жить, а будучи живым — является частью Бога. Ее воспоминание заканчивается выражением: "Ветка дуба по-прежнему стоит в вазе около моего стола". Фанни Боудич, подобно большинству американок и многим англичанкам, приехавшим на лечение к Юнгу, очень слабо разбиралась в мифологии, и все, что они узнавали об этом предмете, проходило через фильтр Юнга и его последователей. Мы можем лишь отвлеченно рассуждать о том, зачем она разыгрывала народную (Volkish) фантазию о ритуальных жертвоприношениях Вотану, некогда совершавшихся древними германцами. По ее мнению, она приносила в жертву собственную девственность в обмен на то, что Древо Жизни возьмет под свое покровительство ее сексуальную жизнь и развитие ее индивидуации. Посвященные Вотану жертвоприношения дубу, считались предтечей нашего современного обычая украшать рождественские елки. Фанни совершенно не помнила об этих более глубоких народных (Volkish) нюансах, превращавших ее жертвоприношение дубу в столь насыщенный смыслом языческий акт. Однако Юнг сознательно создавал сценарии или руководящие фикции, согласно которым его последователи разыгрывали свои исполненные самопожертвования встречи с Богом или богами. Тот способ, которым конкретизировала или разыграла свои фантазии о совершении жертвоприношений Фанни Боудич, имел для Юнга и его окружения особое значение. Это было возвращение к древним языческим культам для обретения новых религиозных возможностей. И хотя Фанни в полной мере и не понимала все аспекты этой народнической (Volkish) философии, она вскоре начала понимать, что христианство имеет свои пределы. Оно подавляло ее сексуальность, заставляло ее бояться природного мира и самой жизни. Анализ должен был освободить ее от старой веры и дать ей возможность возродиться для новой жизни. Фанни, подобно многим абсолютно беспомощным американским и британским последовательницам Юнга, вероятно даже не осознавала специфическую культурную природу внедряемого в них народнического (Volkish) неоязычества, но Джеймс Патнэм прекрасно видел таящиеся в нем опасности и попытался предупредить об этом свою кузину. В одной заметке (без даты — судя по всему, она была написана в качестве дополнения к более критическому обмену мнениями) он сказал: Не кажется ли тебе, что ты находилась под чрезмерным воздействием со стороны небольшой группы самоуверенных людей, одержимых массой навязчивых идей (новых для и тебя и потому непреодолимых) и по этой причине не в состоянии трезво оценить их значение? Не является ли это заменой старых предрассудков новыми, старых чар новыми?