11. ПРИЗРАК ЗАБРОШЕННОГО САДА: ОЧЕРК О ХРОНИЧЕСКОЙ ШИЗОФРЕНИЧКЕ

...ибо Истина выше любого сочувствия.
МАКСИМ ГОРЬКИЙ

Джулия, когда я ее узнал, находилась в отделении психиатрической лечебницы с семнадцати лет, то есть уже девятый год. За это время она стала типичной "недоступной и ушедшей в себя" хронической шизофреничкой. Она галлюцинировала и предавалась позированию и стереотипным, причудливым и непостижимым действиям. В основном она молчала, а когда говорила, это был главным образом "разложившийся, шизофренский" язык. По небрежности ей был поставлен диагноз "гебефрения" и проведен инсулиновый курс, но улучшений не наблюдалось. И не было предпринято каких-то особых попыток вернуть ей душевное здоровье. Можно было не сомневаться, что, будучи предоставленной самой себе, она быстро придет в полный физический "упадок", но о ее внешнем облике заботилась мать, а также медсестры.
Из-за всевозможных странностей и в чем-то тревожащих вещей, которые она говорила и делала в то время, родители привели ее на прием к психиатру, когда ей было семнадцать. Беседуя с ней, психиатр отметил, что в ее невербальном поведении самом по себе нет ничего особенно необычного, но того, что она говорит, достаточно, чтобы поставить диагноз "шизофрения". Если пользоваться клиническо-исихиатрической терминологией, она страдала от деперсонализации, дереализации, аутизма, нигилистических маний и маний преследования и всесилия; у нее были идеи и фантазии о конце света, слуховые галлюцинации; наблюдалось обеднение аффектов и т. п. Она сказала, что беда в том, что она не является реальной личностью. Она пыталась стать личностью. В ее жизни не было счастья, и она пыталась найти счастье. Она чувствовала себя нереальной, и существовал незримый барьер между нею и остальными. Она была пустой и никчемной. Она беспокоилась из-за того, что она слишком разрушительна, и начала думать, что лучше ни до чего не дотрагиваться, чтобы не нанести никакого ущерба. Она очень много говорила о матери. Мать ее душила, не давала ей жить, и она матери никогда не была нужна. Если учесть тот факт, что мать советовала ей иметь больше подруг. ходить на танцы, носить красивые платья и т. п., эти обвинения казались явно абсурдными.
Однако основное психотическое заявление, которое она сделала, состояло в том, что "ребенок был убит". Она была весьма неопределенна в подробностях, но сказала, что слышала, как об этом говорил голос ее брата (у нес не было брата). Впрочем, она гадала, не мог ли это быть ее собственный голос. Когда ребенка убивали, на нем была ее одежда. Ребенок мог быть ею самой. Она была убита либо своими руками, либо матерью -в этом она не была уверена. Она предлагала сообщить об этом в полицию.
Многое из того, что говорила Джулия в семнадцать лет, знакомо нам по предыдущим главам. Мы можем понять экзистенциальную истинность ее заявлений, что она не является личностью, и как так может получиться, что она одновременно чувствует себя пустой и разрушительно могущественной. Но за этой чертой ее сообщения становятся "параболическими". Мы подозреваем, что ее обвинения против матери должны быть связаны с ее неудачей при становлении личностью, но на поверхности они кажутся необузданными и притянутыми за уши (см. ниже). Однако, именно когда она говорит, что "ребенок был убит", требуется зайти дальше здравого смысла, и она остается одна в некоем мире, который с ней никто не разделяет.
Теперь я хочу исследовать природу психоза, по-видимому начавшегося в возрасте семнадцати лет, и, по-моему, лучше всего этим заняться, сперва рассмотрев ее жизнь до этого.

Клиническая биография шизофренички

Никогда нельзя с легкостью получить адекватное описание раннего детства шизофреника. Каждое исследование жизни любого пациента-шизофреника -это трудоемкая и творческая работа. Можно не делать чересчур сильного акцента на том, что "рутина" или даже так называемая динамически ориентированная история, составленная по итогам нескольких бесед, дают очень мало существенной информации, необходимой для экзистенциального анализа. В данном конкретном случае я виделся с матерью пациентки раз в неделю в течение нескольких месяцев и беседовал (по нескольку раз) с ее отцом, сестрой, которая была старше на три года и являлась единственной, и теткой (сестрой отца). Впрочем, ни один отчет о собирании фактов не является доказательством непредубежденности. Например, Серлз [43], по-моему, абсолютно правильно делает упор на существовании позитивных чувств между шизофреником и его матерью -находка, которая была проигнорирована большинством ученых. Я не питаю иллюзий насчет того, что настоящее исследование свободно от предубеждений, которых я не вижу.
Отец, мать, сестра и тетка представляли собой действующий личностный мир, в котором росла пациентка. Именно жизнь пациентки в ее собственном межличностном микрокосме является ядром любой психиатрической клинической биографии. Поэтому подобная клиническая биография сознательно ограничена в охвате. Социально-экономические факторы более крупного сообщества, неотъемлемой частью которого являлась семья пациентки, прямо не связаны с интересующей нас темой. Это не значит, что подобные факторы не оказывают глубокого влияния на природу семьи и, следовательно, на пациентку. Но, точно так же, как цитолог заключает свои знания макроанатомии в скобки при описании клеточных феноменов, хотя и обладает такими знаниями, мы заключаем более крупные социологические вопросы в скобки как не имеющие прямого и непосредственного отношения к пониманию хода заболевания. Таким образом, я думаю, что клиническая биография, которую я излагаю, могла бы быть биографией девушки-работницы из Цюриха, представительницы среднего класса из Линкольна или дочки миллионера из Техаса. Очень сходные человеческие возможности возникают при межличностных взаимоотношениях людей, занимающих такое разное положение в обществе, как эти. Однако я описываю нечто, происходящее в двадцатом столетии на Западе, а не где-то еще, совершенно с одной и той же точки зрения. Я не знаю, каковы черты, составляющие сущность этого мира, которые порождают подобные возможности. Но мы, как врачи, не должны забывать, что происходящее за наложенными на нас самими собой барьерами может очень сильно изменять модели, выработанные внутри пределов нашего клинического межличностного микрокосма.
Я почувствовал, что здесь необходимо это кратко констатировать, поскольку ощущаю, что клиническая психиатрия на Западе склонна к тому, что один мой друг-шизофреник назвал "социальной неуклюжестью", тогда как советская психиатрия, по-видимому, является "неуклюжей" скорее в межличностной сфере. Хотя я считаю, что клиническая биография обязана сосредотачиваться на межличностной сфере, это должно происходить так, чтобы не возникало закрытой системы, в принципе исключающей отношение к тому, что временно может для удобства помещаться в скобки.
Итак, каждый из людей, с которыми я беседовал, имел свою собственную точку зрения на жизнь Джулии, но все они сошлись в том, что ее жизнь разбивается на три основных состояния, или фазы. А именно, было время, когда 1) пациентка была хорошей, нормальной и здоровой девочкой, пока она постепенно не начала 2) быть плохой, делать и говорить вещи, вызывавшие страдание и в целом "приписываемые" непослушанию и испорченности, пока 3) это не вышло за все терпимые границы, так что ее можно было считать лишь совершенно сумасшедшей.
Раз родители "знали", что она сумасшедшая, они винили себя за то, что не поняли этого раньше. Ее мать сказала:
"Я начала ненавидеть те ужасные вещи, которые она мне говорила, но потом увидела, что она ничего не может поделать... она была такой хорошей девочкой. Потом она стала говорить такие жуткие вещи... если бы мы только знали. Разве мы были не правы, считая, что она ответственна за то, что говорит? Я знала, что в действительности она не могла иметь в виду те жуткие вещи, о которых она мне говорила. В известной степени я виню себя, но в известной степени я рада, что, в конце концов, это болезнь, но если бы я только не ждала так долго, прежде чем привести ее к врачу".
Что точно подразумевается под "хорошей", "плохой" и "сумасшедшей", мы еще не знаем. Но мы уже узнали очень много. Сначала, как вспоминают теперь родители, Джулия, конечно же, действовала таким образом, что родителям казалось, будто все в порядке. Она была хорошей, здоровой и нормальной. Затем ее поведение изменилось так, что она действовала в контексте того, что все значимые другие в ее мире единодушно признали как "плохое", пока через короткое время она не стала "сумасшедшей".
Это не говорит нам ничего о том, что делал ребенок, чтобы быть в глазах родителей хорошим, плохим или сумасшедшим, но снабжает нас важной информацией о том, что изначальная модель ее действий находилась в полном соответствии с тем, что родители считали хорошим и похвальным. Затем она какое-то время была "плохой", то есть "выдала" те самые вещи, которые родители больше всего не хотели видеть и слышать с ее стороны или полагать, что они в ней существуют. В данный момент мы не можем сказать, почему получилось именно так. Но то, что она была способна говорить и делать подобные вещи, казалось родителям почти невероятным. Все это произошло совершенно неожиданно. Сперва они пытались не обращал, на это внимания, но но мере тою как натиск усиливался. они начали неистово бороться, чтобы его отразить. Поэтому все испыпали обложение, когда, вместо того чтобы, как обычно, сказать, что мать не дает ей жить, она заявила, что мать убила ребенка. Теперь все могло быть прощено. "Бедняжка Джулия была больна. Она не отвечала за свои слова. Как я могла хоть на секунду поверить, что она имеет в виду то, что мне говорит? Я всегда пыталась делать все, что в моих силах, чтобы быть ей хорошей матерью". У нас будет случай вспомнить эту последнюю фразу.
Три эти стадии в эволюции идеи психоза члены семьи охарактеризовали очень буднично: хорошая -плохая - сумасшедшая. Так же важно обнаружить манеру, в которой люди из мира пациентки рассматривали ее поведение, как и получить историю ее поведения самого по себе. Я попробую убедительно продемонстрировать это ниже, а сейчас хотел бы пронаблюдать одну существенную деталь в ее истории - такой, какой она была рассказана родителями.