Что «покупает» умирающий? Провальный маркетинг и возвращение к благодарному мальчику в шортах.

Очевидно, что любой автор, берущийся за столь сложную тему, излагает свои личные или близкие ему взгляды. Я буду говорить достаточно догматично, без оговорок «по моему мнению», «мне кажется», «вероятно» и других напоминаний, что окончательных ответов у меня нет.

Наши действия у постели умирающего диктуются актуальной обстановкой, потребностями и возможностями их выполнения. Рецепта для всех обстоятельств дать нельзя.

Одиночество умирания и потребность в связанности с другими нагляднее всего выражены великим русским писателем Львом Толстым в повести «Смерть Ивана Ильича» и одним из величайших кинорежиссеров авторского кино шведом Ингмаром Бергманом в фильме  «Шепоты и крики».

Гений Толстого одной своей повестью заложил основу исследований процесса умирания и смерти. В маленькой повести детальнейшим образом описаны стадии умирания, которые можно обнаружить в книге психолога Э. Кюблер-Росс «О смерти и умирании». Эта маленькая повесть предлагает также ответ на вопрос: «Что нужно умирающему?».

45-летний член Судебной палаты Иван Ильич Головин упал и ударился боком о ручку рамы. После этого у него появляется и развивается боль в левом боку. Постепенно болезнь захватывает его целиком, боль «проникала через все, и ничто не могло заслонить ее». Отношения с женой напряжены и полны трений. Вначале, отрицая болезнь, но не имея возможности избавиться от нее, герой становится раздражительным и причиняет немало неприятностей тем, кто его окружает. Со временем сами окружающие не считаются с болезнью главного героя, ведут себя, как ни в чем не бывало. Постепенно Иван Ильич признает, что «не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти».

«Мученье от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек. Но в этом самом неприятном деле и явилось утешение Ивану Ильичу. Приходил всегда выносить за ним буфетный мужик Герасим (…) Один раз он, встав с судна и не в силах поднять панталоны, повалился на мягкое кресло и с ужасом смотрел на свои обнаженные, с резко обозначенными мускулами, бессильные ляжки.  (…).

 – Тебе, я думаю, неприятно это. Ты извини меня. Я не могу.

 – Помилуйте-с. – И Герасим блеснул глазами и оскалил свои молодые белые зубы. – Отчего ж не потрудиться? Ваше дело больное.

 С тех пор Иван Ильич стал иногда звать Герасима и просил его держать себе на плечах ноги. Герасим делал это легко, охотно, просто и с добротой.

 Главное мучение Ивана Ильича была ложь, та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее. Он же знал, что чтобы ни делали, ничего не выйдет, кроме еще более мучительных страданий и смерти. И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали, и он знал, а хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в этой лжи. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду... была ужасно мучительна для Ивана Ильича. И, странно, он много раз, когда они над ним проделывали свои штуки, был на волоске от того, чтобы закричать им: «Перестаньте врать, и вы знаете, и я знаю, что я умираю, так перестаньте, по крайней мере, врать. Но никогда он не имел духа сделать этого. Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах) (…).

Один только Герасим понимал это положение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом. Ему хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролет, держал его ноги и не хотел уходить спать, говоря: "Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь еще"; или когда он вдруг, переходя на «ты», прибавлял: «Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?». Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его:

– Все умирать будем. Отчего же не потрудиться? – сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесет тот же труд».

Толстой мастерски описывает регрессию Ивана Ильича: «(...) как ему ни совестно бы было признаться в этом, хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что потому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого. И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и потому отношения с Герасимом утешали его».

Болезнь – нечто неприличное, умирание и смерть – еще неприличнее, и носителем этой неприличности становится Иван Ильич. Он умирает и хочет, чтобы его пожалели. Но в обществе, поклоняющемуся приличию, это было абсолютно невозможным. Так, сам герой был горд тем, что на работе умел «исключать все то сырое, жизненное, что всегда нарушает правильность течения служебных дел: надо не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных, и повод к отношениям должен быть только служебный и самые отношения только служебные».

Умирая, герой оказывается в жутком одиночестве, в котором единственным, кто ему приносил облегчение, был буфетный мужик Герасим, в простоте душевной не искажавший правды о положении своего барина. В рамках приличия то, что Иван Ильич просит Герасима держать его ноги, есть нечто вопиющее, сами же эти рамки, павшие в сознании умирающего, но тщательно оберегаемые всеми,  страшно оскорбляют его.

Героиня картины Бергмана Агнес умирает в страшных муках, она просит, чтобы кто-нибудь облегчил ее страдания своим прикосновением. Рядом с умирающей находятся две ее сестры, но ни одна, ни вторая, не могут себя заставить прикоснуться к ней. Как не способны они и на то, чтобы установить близость с кем бы то ни было, даже между собой. Одна только служанка Анна оказывается способной обнять и согреть теплом своего тела умирающую Агнес. Пронзительные крики умирающей, переходящие в  изможденный шепот, молящий о капле тепла и сочувствия, встречают  оглушительную тишину пустых душ сестер.  Вскоре после смерти Агнес ее призрак возвращается на землю. Плачущим детским голосом просит она своих сестер дотронуться до нее – только тогда она умрет по-настоящему. Сестры пытаются подойти к ней ближе, но в испуге бегут вон из комнаты.  И снова объятия служанки Анны позволяют Агнес завершить путешествие к смерти. Анна все время рядом с умирающей Агнес, она согревает ее остывающее тело теплом своего. Она единственная из всех не испытывает ни подлого страха, ни подлой брезгливости.

Стивен Левин, на протяжении многих лет служивший смертельно больным людям, в своей книге «Кто умирает?» описывает следующий случай.

«В следующей комнате был шестидесятилетний Алонзо, умирающий от рака желудка. Всю свою жизнь он пытался делать то, что «нужно для семьи». За двадцать лет до этого он влюбился в разведенную женщину по имени Мерилин. Но какие-то обстоятельства его католического и итальянского окружения не позволили ему жениться на ней, хотя он поддерживал с ней отношения до самой ее смерти год назад. Его отец, сестра и брат никогда так и не признали существования Мерилин и в течение двадцати лет называли ее «этой женщиной». Большую часть жизни он потратил на то, чтобы «защищать свою семью». И теперь еще, когда его девяностолетний отец сидел у изголовья кровати и повторял: «Мой мальчик умирает, мой мальчик не должен умирать», он пытался играть перед ним роль примерного сына. Он пытался защитить отца от смерти: «Ладно, я не умру». Но он умирал. Его брат и сестра, стоя у кровати, убеждали брата изменить свое завещание и не давать денег тридцатилетней дочери Мерилин, о которой он так заботился. Он лежал, слушал это все, не говорил ни слова и пытался не умереть, чтобы не расстроить своих близких. Видя толщину кармической сети, которая плелась вокруг него, я сидел в углу и наблюдал за этой необычной мелодрамой. Люди ссорились и отрицали его смерть. Я заметил, что, сидя рядом, я начинаю разговаривать с ним в своем сердце. Чувствуя в своем сердце любовь к нему, я говорил про себя:

– Знаешь, Алонзо, нет ничего плохого в том, что ты умираешь. Ты поступаешь правильно. Ты находишься в необычных условиях, когда ты не можешь сказать своим близким, что тебе нужно и чего ты хочешь. Ты защищаешь их до конца. Но умирать естественно. Это даже приятно. Это нужное действие в нужную минуту. Откройся для себя. Прояви сострадание к этому Алонзо, который в замешательстве и смертельно болен. Отпусти боль и свою неспособность защитить близких. Это твой шанс. Доверяй себе. Доверяй смерти. Тебе не нужно защищать себя. Только отпусти то, что тебя держит. Откройся для своего бытия, для безграничности своей глубинной природы. Отпусти все это сейчас. Позволь себе умереть. Позволь себе умереть и не быть Алонзо. Позволь себе умереть и не быть больше сыном. Позволь себе умереть и не быть больше тем, чьи деньги не могут поделить. Позволь себе открыться сердцу Иисуса. Нечего бояться. Все о'кей».

Сквозь лес людей, толпящихся вокруг его кровати, ангельски голубые глаза Алонзо встретились с моими, мигая в знак того, что он услышал мой безмолвный монолог. Ничто из этого не могло быть сказано в комнате вслух. Ведь крики его близких после этого были бы слышны даже в холле. Однако Алонзо иногда ловил мой взгляд и соглашался, что все о'кей. Между нами передавались не слова, а чувство сердца. Каким-то образом оказывалось, что многие смертельно больные чувствительны к общению такого рода. Иногда Алонзо говорил, обращаясь к своей сестре: «Знаешь, когда он (указывал на меня) сидит в комнате, я чувствую что-то особенное».

Дело в том, объясняет нам С.Левин, что это было единственное время, когда в комнате было принятие происходящего. Позже он сказал, что чувствует открытость перед своей смертью, когда я «спокойно сижу в углу».

С. Левин далее указывает, что важно не столько подобрать слова, сколько проявить любовь и заботу, которые создали бы принятие текущего мгновения, чтобы человек смог позволить себе быть тем, кем он должен быть.

Какие выводы можно сделать из всего сказанного? Контакт с умирающим требует убрать рамки, расстаться со светским приличным и стать не приличным, а живым и открытым. 

Утешить умирающего, как это делает бергмановская служанка Анна, невозможно до тех пор, пока мы не готовы посмотреть в лицо собственному страху и найти точки соприкосновения с другими людьми. До тех пор, пока человек избегает страха смерти, делает вид, что «ничего страшного», укоренен в железобетонном оптимизме, находясь с умирающим, он не способен утешить, что хуже – он заставляет человека, который заслуживает утешения и заботы, заботится о нем самом (как в случае с Алонзо, когда отец вынуждал умирающего его утешать).

Утешение умирающего связано с готовностью почувствовать вместе с ним его боль и страх. В страхе смерти мы в какой-то мере все на равных, не стоит этого отрицать. Но, несмотря на этот страх, мужество открыться ему и находиться рядом с умирающим утешительно для последнего и целительно для утешающего. Одиночество умирающего не исчезает, но, как говорила одна умирающая женщина, комментарий которой приводит И. Ялом: «Ночь черна, как смоль. Я одна плыву на лодке по заливу. Вижу огни других лодок. Я знаю, что не могу до них добраться, не могу поплыть вместе с ними. Но как же меня успокаивает один вид всех этих огней, озаряющих залив!»

Самое большее, что мы можем сделать для умирающего, по всей видимости, — просто быть с ним рядом, присутствовать.

Человек, который готов открыть другому свои мысли и чувства, тем самым облегчает ему аналогичную задачу. В некотором смысле все просто: кем бы вы ни приходились умирающему – родственником, другом, или психотерапевтом, важнее всего – контакт с ним.

Самораскрытие играет главную роль в установлении глубоких отношений. Они строятся путем поочередного взаимного самораскрытия: один человек рискует и решается шагнуть в неизвестность и открывает другому очень интимные вещи, затем другой делает шаг навстречу и что-то раскрывает в ответ. Так углубляются отношения. Если же рискнувший не получает ответной откровенности, это создает ситуацию не-встречи.

Если между людьми есть близость, любые слова, любые способы утешения и любые идеи приобретают гораздо большее значение.

Многие из тех, кто работает с умирающими пациентами, отмечают, что даже те, кто ранее были очень дистанцированы, вели себя отчужденно, внезапно становятся поразительно доступными для контакта. Вероятно, эти люди  «разбужены» приближающейся смертью и начинают стремиться к установлению близости.

Ситуация нахождения рядом с умирающим призывает устанавливать контакт не на уровне слов, а глубже – на уровне переживаний. Молчание не исключает присутствия, напротив, слова и действия бывают очень удобными способами избежать присутствия и переживания. С. Левин пишет: «Но вы имеете дело с драмой другого человека. Вы пришли к нему не для того, чтобы спасти его. Вы пришли к нему, чтобы быть открытым пространством, в котором он может делать все, что ему нужно, и вы никаким образом не должны навязывать ему направление его раскрытия».

Что есть сострадаение? С. Левин в ответе краток: «Сострадание – это просто пространство». Сострадать – значит найти в своем сердце место для переживаний другого человека. Когда в сердце есть пространство для любой боли «другого»,  это и есть сострадание.

Находясь рядом с умирающим, вы действуете, исходя из чувства уместности, а не знания. Проблема для большинства – это страх «вовлечься», боязнь проникнуть в себя самих, принять прямое участие в жизни, одной из сторон которой есть смерть.  

В пространстве, не привязанном к «пониманию», которое не пытается заполнить себя информацией, может родиться истина. С. Левин очень точно замечает: «Именно в уме, который «не знает», истина переживается в ее пространственной и вневременной причастности к бытию. «Я не знаю» – это только пространство; в нем есть место для всего. В «Я не знаю» нет силы. К уму нельзя прилагать усилий, потому что это сразу же закрывает сердце».

Крах иллюзии о себе «непогрешимом» в ситуации нахождения рядом с тем, кто умирает, наступает скорее у тех, кто привык быть «компетентным». Кто нарабатывал «компетентность» годами и определяет успех через адаптацию, преодоление, безупречно сыгранную роль рискует.

Как-то ко мне обратился молодой мужчина 31 года, которого можно считать более-менее преуспевшим в своей карьере, неплохо зарабатывающий, с «хорошей» речью и «нечетко» артикулированным запросом. Как такового «запроса» не было вовсе, его приход был «тестированием» меня. Он ушел со словами о том, что он будет думать и выбирать. Я была убеждена, что больше не увижу его, и что его выбор падет, скорее всего, на заправского парня с засученными рукавами, именуемого «коучем».

Прошло около семи месяцев, как молодой человек позвонил и попросил назначить ему встречу, так как у него есть «небольшой вопрос»; я не сразу его идентифицировала; через четыре дня мы встретились.

Я узнала, что мужчина еще тогда, семь месяцев назад, определился с выбором психолога и был весьма доволен выбором. Также мне предстояло узнать, что я действительно не увидела бы его больше, если бы не вмешалась судьба. Карьера, отношения с людьми и работа с психологом двигались в одном направлении: ряд способностей, достижений и успехов объединялись в единое целое и позволяли себя хорошо чувствовать.

Далее я значительно сокращу рассказ о происходившем, останавливаясь на «основных пунктах».

Чуть больше, чем за неделю до звонка мне, мужчина был вынужден поехать вместе со своей матерью в другой город к умирающей тетке. Воспользовавшись приездом родственников, длительно находившаяся возле умирающей матери его троюродная сестра отправилась по своим делам. Мужчина с матерью остался в квартире страдающей тетки. К вечеру вернулась дочь, а также приехали еще другие родственники.

На следующий день мужчина вернулся к себе домой; его мать осталась рядом с сестрой.

Через неделю тетка умерла, о чем моему клиенту сообщила по телефону мать. На похороны мужчина не поехал, так как вместе с матерью они решили «что ему там нечего делать».

Мужчина рассказал (нужно сказать с большими усилиями и через пятую пень колоду в начале), что после возвращения от тетки, в поезде, он неожиданно вспомнил обо мне; после телефонного разговора с матерью он также по непонятной причине вспоминал обо мне; после известия о смерти тетки он не пошел на работу и занимался всякими пустяками, одним из таких «пустяков» стало очищение телефонной книги от ненужных контактов. Одним из таких контактов была я. Изначальное желание стереть мой телефон обернулось «озорным»: «Позвоню и расскажу, что я вас почему-то вспоминал». Рассказ об этих событиях занял практически минут 40, последние минут 10 мужчина интересовался тем, что я думаю о своей работе, зачем мне все это нужно и пр. В конце первой встречи мужчина попросил назначить ему следующую.

Следующая встреча началась с многочисленных вопросов и реплик в мой адрес со стороны клиента: «Вы слишком серьезны», – говорил он мне, – «Вы, наверное, думаете, что со мной делать?» и пр., я прервала его, предположив, что при всей несерьезности его поведения ему что-то тут нужно и что это как-то связано со смертью его тети. Подробности защитного поведения клиента я опущу. Далее он все же по моей просьбе в деталях описал поездку к умирающей родственнице, однако, момент нахождения рядом с умирающей упорно пропускал. Выяснилось, что он поехал, потому что «мама попросила», сам он готов был к практическому содействию – «что-то сделать» для родственников, «как-то помочь». Своей сестре, которая попросила побыть с мамой, он предложил помощь в практической плоскости («Если что нужно сделать, съездить, куда сходить – я готов»), но она отказалась, объяснив, что ей хочется «выйти». К концу этой встречи мужчина выразил подозрение, что я считаю, что он был не готов к этой поездке. Тогда я сказала ему, что не считаю, что человек всегда может быть ко всему готовым. После чего последовала одна из многих обесценивающих реплик в мой адрес, содержание которой я сейчас уже не помню. Так закончилась вторая встреча.

На пятой встрече мой клиент, который к тому времени подавал признаки испуга, злобно заметил, что я, наверное, считаю, что он испугался смерти, и его спонтанные воспоминая обо мне, я связываю с тем, что «Вы такая спасительница, должны меня спасти, именно Вас я вспомнил как мессию». Далее он предложил мне составить список правильных идей для случаев, если кто-то едет навещать умирающего близкого (причем, сказано это было так, как будто я должна сделать это для себя). Я поставила под сомнение его школьное мышление, пригодное для решения арифметических задач и написания сочинения на тему «Как я провел лето». Это его оскорбило, но он силился не подавать виду и принялся читать мне лекцию о том, что моя работа – тоже бизнес, а бизнес должен быть организован и упорядочен, что я скрываюсь за притворством, и он это заподозрил еще при нашем знакомстве, что я делаю вид, якобы закона джунглей не существует, и естественного отбора нет: «Но он есть, и вы в нем участвуете». Далее он сказал, что зря он так завелся, и что эту ситуацию со смертью тети «проехали», так как это прошлое и нет смысла туда возвращаться. Далее он уверял, что он случайно меня вспомнил, и нет никакой связи между этими событиями, как, по его убеждению, считаю я. Далее он говорил о бизнесе и что бизнес-мышление также необходимо психологу, если он хочет, чтобы его услуги продавались. Вслед за этим следовало изложение подробной маркетинговой схемы, которое я решила прервать вопросом: «Что вы пытаетесь продать мне?». Мужчина ответил, что он мне ничего не продает. Несколько резко я возразила, сказав: «Нет, продаете, а я не покупаю, и это вас злит и пугает. И ваши домыслы относительно того, что я думаю о вашем приходе ко мне, которому предшествовали неожиданные воспоминания обо мне, не верны. Тем не менее, я предполагаю, что воспоминание обо мне было не случайным. Когда вы пришли ко мне впервые, вы заявили, что выбираете себе психолога, но ваш выбор содержал в себе элемент продажи своего образа. Вы столкнулись с тем, что я вас не покупаю, так же как вас не покупали там, в доме умирающей тети. И когда вы с мамой решили, что «вам там делать нечего», вы столкнулись с самым большим ужасом – вас не покупают». Мужчина опустил голову, стояла длительная пауза; после он сказал, что ему нужно это осмыслить. С этого момента мужчина начал продвигаться в понимании того, что его имидж разбился об иллюзорность объективного. «Тебе там делать нечего» – превратилось в понимание того, что «мне там нет места, так как собственно меня нет».

Если бы мне, действительно, задали вопрос о том, как быть и как готовиться к встрече с умирающей родственницей, я бы сказала, что я не думаю, что нужно к этому как-то особенно готовиться. Я полагаю, что я бы сказала: «Будь собой». Момент, когда мне этот вопрос задает мой клиент, ретроспективно мог быть использован мной для того, чтобы форсировать его понимание, что он в ловушке, в которую сам себя загнал. Но к тому времени, уже кое-что поняв о своем клиенте, я не стала этого делать, отдавая себе отчет в том, что он просто упрется в «правильное мышление» и в компульсивный поиск ответа: «Кто Я?», «Что Я?».

Быть собой – означает стать свободным от множества ненужных внутренних обуз, от всяческой фальши, искусственности, любых маневров, поз и готовых формул, что дает возможность достижения большей экспрессивности, способности чаще выражать собственные чувства и переживания. Это позволяет войти в настолько прямое соприкосновение с другим человеческим существом, насколько это возможно.

У всех нас есть первичная свобода, которая, к сожалению, вынуждена робко молчать и уступать требованию кем-то стать (как многие гордятся, говоря: «Я-мать», «Я профессор», «Я-автор книг»).

Сосредоточиваясь на первичной открытости сердца, мы способны видеть, что ничего не нужно отодвигать, негде быть, некуда идти. Некоторые клиенты говорят о потере чувства своей сущности: «Я чувствую себя внутри пустым». Причина в том, что скрытая в глубине целостность и непрерывность переживаний подавлена и наглухо заперта. Об этой пустоте со временем заговорил и мой клиент. Долгое время его взгляд на свою жизнь был слишком ограниченным. Как и многие из нас, он был приучен осознавать себя через образование, профессию, роль, отношения, список успехов и прочие объективные вещи. И все шло хорошо, пока он не оказался в доме умирающей родственницы, тогда там он ощутил ограниченность объективности.

В дальнейшем мужчина стал способен говорить о нескольких часах, проведенных в доме с матерью и страдающей родственницей. Находясь тогда там, он не чувствовал ни страха, ни сожаления. Его беспокоило только одно: он был бестолковым.

Очень медленно, шаг за шагом он становился более способным к переживанию случившегося. Полностью лишенный внутреннего опыта, мужчина, в ситуации нахождения рядом с умирающей теткой и тяжело переживавшими эту ситуацию матерью и сестрой, был совершенно импотентным. Не слыша голоса своего «Я», он безрезультатно искал объективные опоры в чем-то внешнем.

Я помню, мое первое предложение «поиграть» в игру вызвали у мужчины недоумение. Сновидения он мог поддавать только тщательному «анализу по Фрейду».

Такие ценности как результативность, рациональность, безостановочный прогресс, экстраверсия и активность не оставили места противоположным ценностям: духовность, чувственность, иррациональность, внимательность к внутреннему миру и непрагматичная игровая активность. Оговорюсь, дабы не быть неправильно понятой, я отнюдь не ратую и не практикую прекраснодушное взирание на внутренний мир и потерю контакта с будничной реальностью.

Со временем мой клиент, приходя на терапию, стал способен приступать к работе без «вступлений», не озадачиваться бесконечными вопросами «зачем», «с какой целью» и пр. Это свидетельствовало об успехе. Мужчина вспоминал свою тетку и стал способен оплакать потерю. Он вспоминал время, проводимое у тетки, когда он был ребенком. Свою мечту о шортах, которые ему никак не покупали родители; его желание обрезать джинсы и угрозы со стороны родителей «жестокой расправой», если он посмеет это сделать. Смелость тетки, которую все же удалось уговорить обрезать джинсы, и данные нею матери деньги на покупку новых джинсов. Если бы он мог тогда почувствовать глубоко запрятанного благодарного мальчика в подрезанных джинсах. Если бы сел подле, предался воспоминаниям, сказал слова благодарности… «Она бы была рада», – сказал мой клиент. И надо ли описывать его ужас от понимания того, что возможности доставить радость страдающей, когда-то в детстве радующей его тетке, больше нет.

Закончить я бы хотела словами С. Левина:

«Так много места для открытий. Так мало привязанности к старой суете сует, к прежним иллюзиям комфорта и безопасности. Что мы бесконечно неопределимы. Мы так настойчиво стремились быть, что ни разу не спросили себя, кем же мы являемся и кем мы можем быть. Отпуская наши знания, мы открываемся самому бытию. Мы переживаем то, что не умирает».