|
Бывает так.
Вот сидит напротив тебя клиент. Вы уже не первый раз – далеко не первый – встречаетесь. Ты стараешься помочь ему. Ну, «как положено».
Хотя, нет, не так. Это просто местами выскакивает показное равнодушие, некоторый такой цинизм: когда тяжело справляться с переживаниями и уходишь вот в эту защиту, в отрицание своих чувств. «Включаешь» сарказм и напускное пренебрежение к своим же эмоциям.
Конечно же, не «как положено», а как это идет из души – из такой же травмированной, но уже, слава Богу, хорошо подлеченной – души терапевта. Просто, по-человечески, сочувствуешь и хочешь помочь.
И вот твой собеседник признается в чем-то… В чем-то таком, что может вызвать шок у неподготовленного человека или, по крайней мере, резкое отторжение, неприятие; а у специалиста – оторопь и сомнения в том, как повести себя: «Может, я должен сразу же отреагировать? Может, мне лучше сразу показать, что я не поддерживаю такие вещи? Но ведь видно же – что он очень раним в этом месте».
Просто «выруливаешь», «вытягиваешь» все это привычным уже способом: как-то, вроде бы, и не отвергая и, вроде бы, не поддерживая. Что-то говоришь, слушаешь…
«Скорей бы уже сессия закончилась…»
И не знаешь, не понимаешь, как повести себя. Что сделать, чтобы это было терапевтично. Просто бывают же такие ситуации, когда «нельзя» не отреагировать. Иначе это будет поддержкой чего-то вопиющего. Может, это как раз тот случай?
Но не знаешь. Поэтому мечешься внутри себя в сомнениях, почти потеряв устойчивость, и тянешь, тянешь…
Но вот, наконец-то, конец сессии. И ты идешь домой. Если, конечно, повезло, и это был последний на сегодня клиент. А если нет – то собираешься с духом, откладываешь все сомнения на потом и по мере возможности стараешься работать с новым клиентом «с чистого листа», прекрасно понимая, что в фоне присутствуют вносимые тобой фигуры.
Ну, да ладно. Как бы то ни было, в какой-то момент работа заканчивается, и ты все-таки собираешься и уходишь. Или уезжаешь. Кто – как.
И ты думаешь во время пути, проигрываешь в голове состоявшийся разговор и спрашиваешь себя: «Что же я все-таки должен был сделать? Правильно ли я поступил?»
А потом, когда ты уже дома, то, моя руки, смотришь на себя в зеркало, и в голове что-то начинает проясняться. И ты смотришь, смотришь… Пока в голове окончательно не оформляется мысль.
И на следующей встрече с этим клиентом, когда речь вновь заходит о «неудобных вещах», ты без излишнего волнения реагируешь, давая понять, что видишь человека в его переживаниях, что не находишь их такими уж странными и ужасающими. Скорее, закономерными. Одновременно с этим ты не поддерживаешь его (или ее) стремление теперь относиться вот таким образом к людям.
Например. Примерно как-то так.
Ты уже спокойно говоришь о том, что не поддерживаешь клиента в определенных моментах – пусть даже и вот в этой очень больной и непростой для него теме. И он в свою очередь тоже достаточно спокойно реагирует на это. Он понимает, что увиден и распознан в своих переживаниях. Что в целом его принимают. А в чем-то, в каких-то конкретных проявлениях – отвергают. И это нормально.
И терапия продолжается…
Что же такое произошло там – дома, перед зеркалом? Что дало такой эффект?
Просто дома, глядя в зеркало, ты спросил себя, насколько ты лучше этого человека и лучше ли вообще. И попробовал честно и искренне ответить.
И тогда тебе стало ясно, что человек, проживший детство в дисфункциональной семье… Хотя, нет, зачем это сухое, канцелярское «дисфункциональной»? Человек, проживший детство с жестоким деспотичным отцом и запуганной, безответной матерью; человек, проживший детство с сумасшедшим (например, больным шизофренией) родителем; человек врожденно высокочувствительный и ранимый, который был оставлен один на один с вызверевшими сверстниками из таких же неблагополучных семей – с той только разницей, что его семья была неблагополочной из-за бедности, вызванной неумением родителей-интеллигентов зарабатывать деньги, а семьи сверстников – из-за алкоголизма и периодического пребывания в местах лишения свободы отцов или, может быть, даже матерей – что такие люди не могут быть наполнены теплом, пониманием, принятием.
Да что там про тепло и принятие. Они не могут быть даже привычны к какому-то более-менее приемлемому человеческому положению вещей: что есть гарантия быть одетым и обутым. Или хотя бы накормленным.
Мы с легкостью понимаем это положение вещей, когда, например, видим или слышим про детей-беспризорников.
Но мы не видим и не понимаем этого, когда перед нами сидит внешне благопристойный человек. Мы не знаем, сколько труда ему пришлось приложить, чтобы приобрести этот благопристойный вид. Мы не знаем, сколько крови и пота ему пришлось пролить, чтобы выбраться из этой глубочайшей ж… простите, ямы.
Мы не знаем, что критически важные вещи для выживания – нет, не заботу, это было бы слишком хорошо, а потому несбыточно, просто внимание – он получал, может быть, только за счет провоцирования родителей. И они избивали его. Но это был единственный способ быть замеченным ими.
Или, может быть, он привык манипулировать, лгать, юлить и выкручиваться – чтобы не оказаться виновным или крайним и избежать ужасающей расправы.
Или он умел вовремя «перевести стрелки», «подставить» кого-то из сверстников, чтобы не оказаться самому в положении «ниже плинтуса» в оголтелом детском коллективе. Умел и пользовался этим умением. Так как был слишком слабым для того, чтобы дать физический отпор, или не имел достаточного навыка коммуникации со сверстниками, чтобы уметь как-то договориться, встроиться в социум. И сейчас, когда он вспоминает об этом, его тошнит от самого себя...
ВСЕ ЭТО – В НЕМ.
Может быть, он очень старается стать «как все». Да если бы не старался, то, наверное, и не пришел бы к нам. И он очень ранится, когда понимает, что в нем есть что-то, что отличает его от нарисованного им же самим для себя идеала, который называется «как все».
Но в нем и правда есть это – то, с чем он столкнулся в своем детстве.
Может быть, это ледяная бездна холодного отношения матери. Может быть, это ужас перед малолетними... (про детей же, наверное, нельзя писать плохих слов? неэтично), которые только что на его глазах «опустили» сверстника, и никто не даст гарантий, что завтра или даже прямо сейчас он не окажется следующим. Может быть, что-то еще.
Но то, что есть в таких людях всегда – ЖЕСТОКОСТЬ. Яростная, ужасающая, безумная. Хотя иногда и очень-очень глубоко запрятанная.
Но это не потому, что этот человек – плохой. Просто он столкнулся с ней. Он видел ее, ощущал ее действие на себе. Он ЗНАЕТ, что это. И как это.
Эти люди знают то, что не знает большинство. И что не нужно знать большинству. Да никому бы не нужно знать. Разве что кроме «специально обученных людей».
Но так уж вышло, что – знают. И это невозможно забыть или, например, как сейчас модно говорить, «развидеть».
Он очень старался. Очень старался стать таким, как все. И ему удалось сделать это по отношению к внешнему виду.
Он добился своего – он обманул всех, и никто уже не видит, того, кто он есть на самом деле: ребенок, выросший на одном лишь желании выжить, на одной лишь едва теплившейся надежде, что когда-нибудь для него все изменится. И мы тоже не видим. Пока не приложим усилия, чтобы проникнуть своим взглядом сквозь маску благополучия: «Знаете, у меня, так-то, вообще-то, все в порядке. Просто есть вот некоторые моменты…»
Вроде, получилось неплохо резюмировать. И можно было бы поставить здесь точку, но я все же недостаточно ясно описал, что все-таки произошло перед зеркалом. Ну, допустим, задались мы вопросом: лучше ли, чем клиент, и что?
А суть в том, что, когда мы пристально всматриваемся сами в себя, то находим много того, что нам не нравится.
Как сказал Гришковец в своем спектакле «Как я съел собаку»: мы научились обижать в тот момент, когда поняли, что нас обидели. Передал своими словами, так как цитата получилась бы слишком громоздкой – в спектакле суть сказанного изложена с помощью примера.
То есть мы получаем навык обмана, когда сталкиваемся с обманом; мы учимся жестокости, когда сталкиваемся с жестокостью; мы становимся способны на подлость тогда, когда подло поступают по отношению к нам.
Другое дело – станем ли мы все это делать.
Но в душе у каждого из нас все это есть.
Если же говорить о психологии, то не секрет, что в эту сферу зачастую (и это, возможно, слабо сказано) идут люди, пережившие травматичный опыт. Соответственно, столкнувшиеся с отрицательными качествами людей (или, может быть, мира, если кто-то, например, потерял родных в результате несчастного случая) в чрезвычайно сильных их проявлениях.
Поэтому большинство из нас может увидеть все эти вышеописанные неприятные вещи в самих себе. Те, которые обычно считаются грязными и недостойными.
И когда мы видим их – тогда исчезает эта прилипчивая привычка к «экспертной позиции»: что у нас-то все хорошо, это у пришедшего – «проблемы». И мы оказываемся на одном уровне с ним. Живой человек – с живым человеком.
Кроме того, становится понятно, почему клиент рискнул открыться нам: неосознанно он увидел в нас готовность столкнуться со своей «темной стороной», он почувствовал, что перед ним тот, кто поймет его, так как сам – такой же. Не хуже и не лучше.
И когда мы говорим о том, что видим его в его чувствах – он верит, потому что чувствует: это действительно так. А когда мы говорим о том, что не поддерживаем какие-то его деструктивные намерения и желания, то он уже способен спокойней отнестись к этим словам, так как видит перед собой не кого-то непогрешимого, а такого же – вполне «человеческого человека».
|