Ф. Йейтс. ДЖОРДАНО БРУНО И ГЕРМЕТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Книга Бруно "О героическом энтузиазме" ("De gli eroici furori")¹, вышедшая в 1585 году в Англии с посвящением Филипу Сидни, – это сборник стихотворений о любви, построенных на петраркистских кончетти, и комментариев, разъясняющих, что подлинная тема стихотворений – философская или мистическая любовь. В посвящении Сидни² Бруно объясняет, что его петраркизм относится не к обычному, а к высшему типу и имеет в виду не любовь к женщине, а разумную часть души. Он не отрицает "вульгарную любовь" и даже одобряет ее, если она знает свое место, но его любовь обращена к "высшему Купидону". Ясно, что он опирается на комментарий Фичино к "Пиру" Платона, где развернута теория двух Венер, или двух Купидонов – высшего и низшего.

Чтобы сделать мистическую цель своих любовных стихотворений еще яснее, в посвящении Бруно сравнивает их с "Песнью песней"³. В словах: "Вот, он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решетку", – Соломон описывал божественный свет, всегда присутствующий в вещах и стучащийся в дверь наших чувств⁴.

У философского или мистического применения любовной поэзии была богатая традиция. Возможно, оно было заложено в поэзию "куртуазной любви" (amour courtois) с самого начала, но это вопрос до сих пор не решенный; произведения, про которые мы из сопровождающих стихотворение комментариев знаем, что у них есть мистическая задача, – это "Пир" Данте и комментарий Пико к "Песне" Бенивьени; оба эти текста, возможно, послужили Бруно источником⁵. А "Песнь песней", автором которой считался Соломон, толковалась таким образом и в христианском, и в кабалистическом мистицизме⁶.

"Героический энтузиазм" разбит на разделы, в каждый из которых обычно входят: описание эмблемы или девиза, заменяющее картинку из иллюстрированного собрания эмблем⁷; стихотворение, чаще всего сонет, которое развивает кончетти, входившие в описание эмблемы; и комментарий, разъясняющий смыслы, скрытые в эмблеме и стихотворении.

Вот пример этого метода⁸. Эмблема изображает две звезды в виде двух лучезарных глаз, с девизом "Mors et vita" ("Смерть и жизнь"). Сопроводительный сонет построен на одном из стандартнейших клише петраркизма – глаза дамы подобны звездам, влюбленный молит, чтобы они на него обратились, хотя и знает, что их взгляд может убить его. Основному клише сопутствуют столь же банальные мотивы. Вот изможденное лицо влюбленного, на котором написаны его страдания:

Вглядись: Амур в черты мои вписал
Всю повесть бедственных моих терзаний...

Вот гордыня и жестокость дамы, которая мучит влюбленного:

Но нет его [Амура] гордыне обузданий, –
Богиня, я страдаю, как страдал.

Отсюда – переход к центральному образу всего стихотворения – глаза дамы подобны лучам или звездам:

За красотою век, достойных хвал,
Ты скрыл лучи, которых нет желанней,
Задернул небо мраком плотных тканей...

Наконец, есть молитва к даме, будто к богине, чтобы она сжалилась и обратила взгляд на его страдания, даже если этот взгляд его убьет:

Божественная, сжалься, ради Бога...
И если жизнь моя нужна,
Мне милостивый взор раскрой широко;
А если смерть – пронзи мне оком око!⁹

Главное место в сонете, сотканном из петраркистской фразеологии, занимает кончетто "глаза-звезды", представленное в эмблеме.

В комментарии все смыслы разъясняются. Лицо влюбленного, на котором написана история страданий, – это душа в поисках Бога. Здесь Бруно цитирует псалмы: "Душа моя к Тебе, как жаждущая земля" и "Открываю уста мои и вздыхаю: ибо заповедей твоих жажду"¹⁰. О гордыне дамы сказано метафорически, как иногда говорят о Боге: его ревность, гнев, сон, – и имеется в виду, что Бог часто не открывает себя познанию. "Так она закрывает светочи веками, не проясняет мутного неба человеческой мысли, не убирает прочь тени с загадок и подобий"¹¹. Моля, чтобы глаза открылись, влюбленный молит, чтобы божественный свет сделался постижимым. А смерть, которую может принести взор ее глаз, означает мистическую смерть души, которая "вместе с тем является вечной жизнью, которую человек может получить в обладание на это время, а в результате – навеки"¹².

Отдельно, без комментария, стихотворение о глазах-звездах имело бы вид сонета в стандартном цикле сонетов. А с комментарием мы понимаем, что этот любовный сонет – молитва Бруно к его божеству.

А что же это за божество, к которому так пылко обращается героический энтузиаст? Это, как он сообщает Сидни в посвящении, религия "природного созерцания", при котором божественный свет, сияющий в вещах, "овладевает душой, возносит ее и обращает в лоно Бога"¹³. Множество стрел, которые ранят сердце влюбленного, означают здесь "бесчисленность индивидуумов и видов вещей, в которых отражается блеск божественной красоты"¹⁴. Есть теологи, которые

ищут истину природы во всех специфических природных формах, в которых усматривают вечную эссенцию и специфического субстанционального продолжателя вечного зарождения и превращения вещей, каковые формы называются богами-основателями и производителями, над которыми восседает форма форм, источник света, истина истин, бог богов, через коего все полно божественности, истины, сущности, блага¹⁵.

Солнце, всеобщий Аполлон и абсолютный свет, отражается в своей тени, своей луне, своей Диане, которая есть мир, вселенная, природа, где энтузиаст выслеживает присутствие божественного – отблески божественного света в природе. И охотник превращается в добычу, иначе говоря, становится божественным. Отсюда – замечательный образ Актеона и его псов, ищущих "следы", который снова и снова повторяется в "Героическом энтузиазме". Наконец, после ряда нарастающих постижений, псы – мысли о божественном – пожирают Актеона, и он становится диким, как олень, живущий в лесах, и получает способность созерцать наготу Дианы – то есть прекрасное телосложение природы. Он видит Вселенную как Единое. Он видит Амфитриту (океан) – источник всех чисел, которая есть монада, и если он не видит ее в ее сущности, в ее абсолютном свете, то видит в ее порождении, которое подобно ей и которое есть ее образ, ведь от той монады, которая есть божество, происходит та монада, которая является природой¹⁶.

Под великолепно сложным и изысканным покровом образности "Героического энтузиазма" исповедуется религия, совпадающая с религией египтян в "Изгнании торжествующего зверя", где тоже имеется созерцание божества в вещах и знание, как подняться от бесчисленных видов, в их астральных сочетаниях, к единству божества и к источнику идей, который выше природы. И в "Героическом энтузиазме" мы встречаем пророчество о близком возврате египетской религии благодаря перевороту и "большому мировому году":

Переворот и большой мировой год есть тот период времени, в который от самых различных состояний и путем противоположных и обратных средств все возвращается к тому же... Вот почему в нынешние времена, когда мы находимся на самом дне наук, породивших подонки мнений, породивших грязные обычаи и действия, мы, без сомнения, можем ожидать возвращения к лучшему состоянию¹⁷.

Так и земные царства идут путем противоположностей – если они во тьме и в бедствиях, то можно предсказать им просветление и процветание. А если оно благополучно, как некогда в Египте, то можно предсказать падение во тьму.

Так было с Гермесом Трисмегистом, который, видя Египет во всем блеске знаний и предвидений (поэтому он и считал его людей сотоварищами демонам и богам и, следовательно, религиознейшими), высказал Эскулапу [=Асклепию] печальное пророчество, что за этим должны последовать сумерки [...] религий и культов, а совершенные ими дела станут лишь баснями и предметами осуждения... Ныне же, когда нет такого зла и поношения, которым [евреи] не подверглись бы, нет и таких благ и чести, которых [евреи] не ждали бы¹⁸.

Подразумевается, что раз в настоящее время мир оказался на самом низком уровне "мнений и "действий", в надире предсказанного в Плаче ниспадения во тьму, то можно надеяться на возврат к тому блеску и свету, которыми Египет наслаждался во дни Гермеса Трисмегиста, когда люди общались с богами и демонами и были людьми религиознейшими.

Здесь следует вспомнить пассаж из "Великопостной вечери"¹⁹, где Ноланец заявляет, что обладает опытом того рода, который ныне угнетен (и при сопоставлении со сходным пассажем в "Тенях идей" мы понимаем, что речь о запретительных указах против египетской религии, как это предсказано в Плаче), хотя это "свет, придававший в древние времена душам наших отцов божественность и героичность" и подобный трансу "неистового" влюбленного в "Неистовом Роланде", "разум" которого в неистовстве отделился от тела:

Chi salira per me, madonna, in cielo
A riportame il mio perduto ingegno?

[Кто, о мадонна, поднимется ради меня в небеса,
Чтобы принесть мне сюда мой потерянный разум?]

Здесь перед нами оба элемента заглавия "Героический энтузиазм", данного книге стихов о мистической любви: опыт, который придает душе "божественность и героичность" и который подобен "энтузиастическому" трансу (furor) страстной любви.

В высшем религиозном опыте герметизма, как он описан в "Поймандре", когда душа, чтобы превратиться в свет божественного Ума, по подобию которого была создана, покидает тело, то само тело на протяжении всего видения "спит", а чувства притуплены²⁰. Герметический транс описан у Мильтона в "Задумчивом" ("Il Penseroso"), поэме о меланхолии:

Or let my lamp at midnight hour
Be seen in some high lonely tower,
Where I may oft outwatch the Bear,
With thrice great Hermes, or unsphere
The spirit of Plato, to unfold
What worlds or what vast regions hold
The immortal mind that hath forsook
Her mansion in this fleshly nook;
And of those daemons that are found
In fire, air, flood, or under ground,
Whose power hath a true consent
With planet, or with element.

[Или в полночный час зажигаю свет
в какой-нибудь высокой одинокой башне,
откуда я то часто вглядываюсь в Медведицу
вместе с трижды великим Гермесом, то возвращаю со сфер
дух либо Платона, чтобы он изложил,
какие миры или какие бескрайние области держат
бессмертную душу, когда она отринет
свое жилье в плотяном приюте;
либо тех демонов, которые обретаются
в огне, воздухе, потоке или под землей
и у силы которых есть истинное согласие
с планетами или стихиями.]

Эти строки (по-моему, близкие Бруно из-за Медведицы, с которой в "Изгнании..." начинается реформа небес) замечательно передают атмосферу герметического транса, когда бессмертная душа покидает тело и входит в религиозное общение с демонами, иначе говоря – обретает тот опыт, который дает ей чудесные или магические силы.

В "Героическом энтузиазме" транс несколько раз описывается или имеется в виду. Так, например, в комментарии к эмблеме и стихотворению о корабле без кормчего есть ссылка на Ямвлиха, говорившего, что иной раз сила созерцания бывает такова, что душа покидает тело. И далее Бруно отсылает читателя к тому, что он сказал о "напряжениях" (contrazioni) в книге о "тридцати печатях": есть разные "напряжения" [в рус. пер. – "способы сдержанности"] – "из них одни недостойно, а другие героически действуют"²¹. В другом месте он разделяет хороший род энтузиастов (или энтузиастических "напряжений") на две разновидности. В первой божественный дух входит в невежественного человека, который оказывается вдохновлен и сам своего вдохновения не понимает. В другой разновидности люди, "будучи опытны и искусны в созерцаниях и имея прирожденный светлый и сознающий дух... говорят и действуют уже не как сосуды и орудия, но как главные мастера и деятели". Из этих двух разновидностей "у первых достоинство осла, везущего святое причастие; у вторых – достоинство священного предмета", то есть они сами божественны²².

Короче говоря, подлинная цель религиозных переживаний в "Героическом энтузиазме" – это, на мой взгляд, герметический гнозис; перед нами мистическая любовная поэзия человека-мага, который был создан божественным обладателем божественных сил и теперь снова божественным обладателем божественных сил становится.

Однако герметическое ядро скрыто под неоплатоническим аппаратом. Где еще можно найти герметизм, объединенный с неоплатоническими furores? Если бы подобное сочетание в явном виде нашлось, то тогда "Героический энтузиазм" Бруно – неоплатоническое любовное исступление, стремящееся к герметическому гнозису, – стал бы ясен. И такое сочетание найти можно, причем в месте вполне ожидаемом – то есть у Корнелия Агриппы, у того авторитета, с которым, как мы видели, так регулярно советовался наш маг.

Четыре степени furor'а, или энтузиазма, по которым душа заново восходит к Единому, были сведены Фичино из платоновских источников в его комментарии к "Пиру" Платона и в других текстах. Степени эти таковы: во-первых, furor поэтического вдохновения, под действием Муз; во-вторых, религиозный furor, под действием Диониса; в-третьих, пророческий furor, под действием Аполлона; в-четвертых, furor любви, под действием Венеры. В этой последней и высшей степени вдохновения душа становится Единым и в Единое возвращается. В "Тайной философии"²³ Агриппа перечисляет furores в этом же порядке и, дойдя до четвертого и высшего, говорит вот что:

Что касается четвертого furor'a, исходящего от Венеры, он обращает и трансформирует дух человека в божество посредством любовного жара и всецело уподобляет его Богу, как истинный образ Божий. Потому Гермес и говорит: "О Асклепий, человек – это великое чудо, животное, достойное восхищения и поклонения, ибо он переходит в божественную природу, как будто сам и есть Бог. Он сообщается с породой демонов, зная, что и сам того же происхождения. Он презирает всего лишь человеческую часть своей природы, ибо все упования возложил на божественность другой своей части". И вот душа, подобным образом превратившаяся в Бога, получает от Бога столь великое совершенство, что она знает все вещи, благодаря сущностной близости с божеством... Превращенная в Бога любовью... она порой может творить дела более великие и чудные, чем сама природа, и такие дела зовут чудесами... Ибо человек есть образ Божий, по крайней мере тот человек, который благодаря furor'y Венеры стал подобен Богу и живет только в mens... Евреи и кабалисты говорят, что душа человека есть свет Божий, созданный по образу Слова, первообразна причины причин, субстанции Бога, запечатленный печатью вечного Слова. Постигнув это, Гермес Трисмегист сказал, что человек таков, что выше обитателей небес или, по крайней мере, имеет равный с ними удел²⁴.

Я думаю, что это и объясняет истинный смысл героических любовных furores в "Героическом энтузиазме": это furor Венеры, истолкованный как средство к превращению человека в "великое чудо" из "Асклепия", в обладателя чудесных сил и товарища породы демонов, к которой он и сам принадлежит по своему происхождению. У Агриппы мы находим и то традиционное сопоставление "Поймандр" – Книга Бытия относительно сотворения человека, которое объясняет, почему наряду с неоплатоническим мистицизмом и кабалистический годится для описания мистической любви в "Героическом энтузиазме": дело в том, что это любовь в конечном счете "египетская", любовь "великого чуда" – герметического человека, или мага.

Одно из самых поразительных и загадочных мест в "Героическом энтузиазме" – то, где Актеон, охотясь на божественные вещи, видит лик божественной красоты отраженным в водах природы:

И вот меж вод, то есть в зеркале подобий, в делах, где отражается действенность доброты и блеск божественности, а эти дела обозначены понятием вод низших и высших, находящихся под и над небесным сводом, он созерцает самую красивую грудь и лицо... которые можно видеть²⁵.

Возможное объяснение этого места в том, что здесь отразился замечательный рассказ "Поймандра" о том, как человек-маг, пройдя сквозь сферы, спускается к Природе, которую полюбил, и видит свое собственное лицо – то есть образ ее божественного творца, отраженным в ее водах²⁶.

Агриппа мог бы процитировать слова, идущие в "Асклепии" сразу за пассажем о "великом чуде": "человек связан узами любви со всеми иными существами, ибо это отвечает вселенскому Порядку"²⁷. Любовь мага – это любовь функциональная, глубочайшая основа его магии, как объясняется в "Тридцати печатях", где Бруно называет Любовь и Магию в числе главных руководителей на пути магической религии.

Таким образом, хотя в "Героическом энтузиазме" впрямую о магии почти не говорится, сама книга – своего рода духовный отчет человека, решившего стать религиозным магом. И влияние внутренней магии Бруно, я думаю, можно усмотреть в самих петраркистских любовных эмблемах – в этих точных и наглядных описаниях стрел, глаз, огней, слез и т.п. стандартных петраркистских кончетти, которые проходят через всю книгу, подобно четкам розария, и к которым присоединены стихотворения и комментарии. Как в своей мнемотехнике Бруно пытается положить в основу всех процессов запоминания магические или талисманные образы, так и "Героический энтузиазм" он строит на зрительных эмблемах. Можно предположить, что петраркистские кончетти в форме эмблем имеют здесь функцию иероглифов (то есть эмблема возвращается к своим истокам), или образов, знаков, печатей, символов, голосов для живого, магического контакта с реальностью – в противоположность пустому языку педантов.

Как небесная реформа "Изгнания..." на самом деле происходит внутри личности, так и переживания "Героического энтузиазма" суть переживания внутренние. Уже имея "божественное в себе", Актеон не должен искать его вне себя. Ибо "божественное в нас находится благодаря силе преобразованного ума и воли"²⁸. По мнению Бруно, достоинство Человека-Мага – внутри личности, и он применяет к воображению внутренние магические техники, чтобы достичь гнозиса.

Мы видели, что герметическое, или египетское, откровение всегда стоит у Бруно на первом месте, но это не значит, что еще один компонент личности ренессансного мага – кабала – остается без дела. Присутствует еврейский мистицизм и в "Героическом энтузиазме". Как мы помним, в посвящении сказано, что любовная поэзия книги подобна мистицизму "Песни песней", а в самом тексте Бруно дважды сравнивает мистическую "смерть поцелуя" кабалистов с тем опытом, который описывает сам²⁹. Иначе говоря, "Героический энтузиазм" в известном смысле остается в пределах синтеза Пико делла Мирандола, хотя баланс внутри этого синтеза изменился радикально.

Более того, имеется в книге Бруно и христианский – или, по крайней мере, псевдо-дионисианский – компонент ренессансного мага. Христианское влияние в его мистицизме заметно, например, в том, что он часто называет божественные влияния "божественной любовью". И это, и частые цитаты из псалмов сообщают его мистицизму окраску, которой не было у языческого гнозиса герметических текстов. И свой неизреченный опыт он сравнивает с негативной теологией не только Пифагора, но и Дионисия (Ареопагита):

...Самые глубокие и божественные теологи говорят, что Бога любят и почитают больше молчанием, чем словом, как воображаемые виды предстают больше закрытым глазам, чем открытым; поэтому негативная теология Пифагора и Дионисия намного выше доказывающей теологии Аристотеля и схоластических докторов³⁰.

То есть негативная теология Псевдо-Дионисия, столь важная для христианского синтеза, к которому стремились привести свои взгляды Фичино и Пико, есть и в "Героическом энтузиазме", хотя и примененная иначе (а именно как "негативная" позиция по отношению к откровению божества в видах или природе). И упоминается Ареопагит в рамках примечательного эпизода с "девятью слепцами", который служит завершением и кульминацией всей книги³¹. Девять слепцов жалуются на свою слепоту в девяти стихотворениях, а потом, когда нимфы открывают священную чашу, они обретают зрение и уже в качестве девяти просветленных поют девять песен под аккомпанемент девяти разных музыкальных инструментов. Помимо очевидного намека на девять небесных сфер в девятке просветленных есть и отсылка, как объясняет Бруно в посвящении Сидни³², к "девяти ангельским разрядам" христианских теологов, то есть к небесным иерархиям Псевдо-Дионисия. Таким образом, книга Бруно завершается ангельскими гармониями как неким куполом, что отражает стандартную систему христианского мага, в которой магия и кабала включены в ангельские иерархии Псевдо-Дионисия. Тем не менее Бруно и здесь использует эту систему нестандартным способом. Девять просветленных слепцов, судя по всему, – это, в отличие от ангельских иерархий, не система внешней "метафизики", а составные части личности, которая просветляется благодаря их просветлению. Но придавая высшему и окончательному просветлению героического энтузиаста такую форму, Бруно все же идет на уступку стандартной схеме.

Событие, ведущее к просветлению девяти слепцов (они – это сам Ноланец, как и они, покинувший родную "счастливую Кампанью"), происходит, когда они оказываются в святилище Цирцеи. Там они молятся, чтобы "небу угодно было, чтобы и в наше время, как это было в другие, более счастливые века, предстала перед нами волшебница Цирцея, которая при помощи трав, минералов, ядов и чар смогла бы обуздать природу"³³. В ответ на их мольбы Цирцея, дочь Солнца, появляется, и "при ее появлении исчезли образы многих других божеств, которые прислуживали ей"³⁴. Таким образом, высшее просветление оказывается магическим – что возвращает нас к пониманию "героического энтузиазма" как внутреннего опыта мага, причем этот маг в первую очередь – герметический оптимистический гностик, хотя и воспринявший бесконечно сложные влияния неоплатонизма, кабалы, Псевдо-Дионисия и традицию католической философии, входившую в его доминиканское образование.

И снова Бруно оказывается в роли ренессансного мага, который отправляется (через посредство "Тайной философии") от синтеза Фичино-Пико, но смещает баланс в пользу герметического компонента, в результате чего элементы и кабалы и Псевдо-Дионисия отходят на второй план перед египетским натурализмом. Но все же пребывание Гермеса Трисмегиста внутри церкви – как мы видели его в Сиенском соборе – не было напрасным. Благодаря своим мнимым предвосхищениям христианства, герметизм подвергся глубокой христианизации. В XVI веке к религиозному герметизму восторженно обратились и продолжали обращаться и католики, и протестанты, уставшие от преступлений и войн под знаменем религии и искавшие путей к терпимости и единству. Хотя религия самого Бруно – чисто "египетская", но эти сильные религиозные чувства проникают и в "Героический энтузиазм", нередко придавая любовным безумствам интонации и оттенки почти христианские и всегда вдохновленные глубокой религиозностью. Религиозные герметики-христиане старались избегать магии. Законченный египетский герметик, Бруно магию, наоборот, подчеркивает, и в его проповеди ведущей к единству силой оказывается любовь мага. "Героический энтузиазм" – это субъективный религиозный опыт реформатора "Изгнания...", где – по поводу Плеяд или Близнецов – все боги, то есть все части личности, произносят хвалу любви³⁵; где нетерпимые "педанты", будь то протестанты или католики, со своими войнами и гонениями, с небес изгоняются; и где для индивида и для мира начинается рассвет новой эпохи магических постижений. Вот такую Реформацию проповедовал Джордано Бруно в форме возврата египетской религии.

Придание любовным эмблемам мистического смысла в "Героическом энтузиазме" поразительно похоже по своей методике на переложение эмблем "мирской" любви в эмблемы любви "святой" в иезуитских сборниках религиозной эмблематики в начале XVII века. Я отмечала уже это сходство в другом месте, где рассматривала – в связи с эмблемами Бруно – мирские любовные эмблемы из сборника Вения с влюбленным, раненным стрелами из глаз дамы или из лука Купидона, и эмблемы священной любви, где изображены ранящие сердце стрелы божественной любви или пронзающие душу этой же любви лучи³⁶. Точно таким же способом Бруно применяет в "Героическом энтузиазме" петраркистские кончетти, с той лишь разницей, что у него стрелы божественной любви или лучи божественного света, пронзающие героического энтузиаста, исходят от "Бога в природе". Бруно так резко критиковал итоги протестантской реформации в Англии, что в неясной елизаветинской атмосфере было очень легко принять его проповедь за ортодоксальную католическую контрреформацию – что, возможно, и случилось с Джорджем Эбботом, впоследствии архиепископом Кентерберийским, который включил не очень сочувственное изображение мелкого итальянского "жонглера" в Оксфорде в свою книгу под названием "Доводов, которые Доктор Хилл привел в поддержку папизма, ложно именуемого католическая религия, Разоблачение и Доказательство их крайней слабости и, по рассмотрении, полной негодности для оной цели", где он подробно опровергает претензии католиков на превосходство, основанные на их превосходстве в совершении "чудес"³⁷.

Принципиально отличаясь от доктрин ортодоксальной контрреформации, проповедь Бруно содержала определенный политический смысл. Политический смысл "Изгнания..." – предложение французской дружбы англичанам в виду общей католической угрозы, которую воплощала Испания. Испания и подстрекала католическую Лигу, теснившую французского короля, и постоянно организовывала "папистские заговоры" против английской королевы. Получил ли Бруно от Генриха III полномочия для подобных предложений или нет, но точно известно, что все свое пребывание в Англии он жил во французском посольстве, а это было опасное, полное страхов время, совсем незадолго до великого поражения испанской Армады. В политическом смысле Бруно настроен резко антииспански (особенно ясно это показывают нападки в "Изгнании..." на испанское правление в Неаполе)³⁸ и выражает безудержное восхищение перед королевой Елизаветой и ее мудрыми советниками, которые прокладывают путь сквозь многочисленные опасности. Более того, Джордано Бруно становится участником того странного и многостороннего феномена, каким был культ Елизаветы, а может быть, Бруно даже и повлиял на некоторые его формы, почему я и назвала эту главу "Героический энтузиаст и елизаветинец".

Найдешь ли ты мужчину, лучшего или хотя бы только подобного божественной Елизавете (diva Elizabetta), царствующей в Англии? Так как она столь одарена, возвышенна, находится под покровительством и охраною небес, пользуется их поддержкою, то напрасна была бы попытка принизить ее значение иными словами или силами. Разве есть среди знати кто-нибудь более героический, среди носящих тогу – более ученый, среди советников – более мудрый, чем эта дама, самая достойная из всех людей во всем государстве?³⁹

Через много лет, отвечая венецианским инквизиторам, Бруно возьмет назад эти похвалы "еретическому государю":

Спрошенный: – Восхвалял ли какого-либо еретика или еретических государей, поскольку прожил так много времени в их обществе? За что именно восхвалял и с какими намерениями?

Ответил: – Я восхвалял многих еретиков, как и еретических государей. Но восхвалял не за то, что они – еретики, а исключительно за добродетель, которая была им свойственна. И я не хвалил их никогда как религиозных и благочестивых, не пользовался какими-либо подобными религиозными терминами. В частности, в своей книге "О причине, начале и едином" я восхваляю королеву Англии и называю ее божественной, но присваиваю это наименование не в качестве религиозного атрибута, а в виде известного рода эпитета, подобно тому как древние имели обыкновение давать их государям. Такой обычай существует в Англии, где я находился, когда писал эту книгу; там обычно дают королеве титул "божественная". Тем более могло прийти мне на мысль называть ее так, что она меня знала, ибо я постоянно была при дворе совместно с послом. Сознаюсь, что впал в заблуждение, восхваляя эту женщину-еретичку и в особенности присваивая ей наименование "божественной"⁴⁰.

Более показательны, однако, чем это место из диалога "О причине...", похвалы Елизавете в "Великопостной вечере", о которых он не сказал инквизиторам. Там он сулит английской королеве бескрайнюю, мистическую всемирную империю. Здесь Бруно присоединяется к тому мистическому империализму (составлявшему часть культа королевы-девственницы), символом которого было ее имя "Астрея", то есть богиня справедливости золотого века, ставшая по уходе с земли созвездием Девы:

Я говорю о Елизавете, которая по титулу и королевскому достоинству не уступает ни одному королю на свете. По рассудительности, мудрости, благоразумию и по управлению с ней не легко может быть сопоставлен кто-либо другой на земле, владеющий скипетром... Если бы власть фортуны соответствовала бы и была равна власти великодушия и ума, следовало бы, чтобы эта великая Амфитрита расширила границы и настолько увеличила периферию своей страны, чтобы она, как ныне включает Британию и Ирландию, так включила бы другое полушарие мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию⁴¹.

Применение к Елизавете, воплощающей в этом пассаже Единое в его функции правителя империи или вселенной, имени "Амфитрита" связывает, возможно, эту мистическую империю с той Амфитритой, которая в "Героическом энтузиазме", когда достигнуто созерцание божества в природе, предстает как источник всех чисел, всех видов, всех идей, как Вселенная-монада.

Более того, "Героический энтузиазм" связан с культом Елизаветы самыми неожиданными и тонкими способами. В посвящении Сидни королева появляется в качестве "той единственной Дианы", а про эпизод с девятью слепцами сказано, что он происходит в стране, "penitus toto divisus ab orbe" ["от всего отрезанной мира"], то есть на Британских островах, которые расположены "в лоне Океана, в груди Амфитриты, божества"⁴². А при описании просветления девяти слепцов в самом тексте связь с Англией и Елизаветой выражена еще отчетливее. Когда девять слепцов после всех странствий приходят на Британские острова, то встречают "прекрасных и грациозных нимф отца Темзы", среди которых первенствует одна, и в руках у этой Одной чаша открывается сама собой – зрение обретено, девять слепцов становятся девятью Просветленными⁴³. Ясно, что та Одна, в чьем присутствии сама собой открывается мистическая истина, – это и единственная Диана, и Амфитрита, короче – "божественная Елизавета" (подозрения инквизиторов на этот счет были оправданны). То есть она и есть тот земной властитель, от которого Бруно ждет осуществления своего необычайного Завета.

Я полагаю, что "Героический энтузиазм" отражает еще одну сторону культа королевы. Я имею в виду то грандиозное возрождение рыцарства в ее царствование, которое выразилось в Турнирах Воцарения, когда рыцари представляли Елизавете свои щиты с девизами. В "Героическом энтузиазме" несколько эмблем, или imprese, даны в виде щитов, вносимых героическими энтузиастами⁴⁴. Как я написала в другом месте, если кто-то захочет заняться тем неудобовразумительным смыслом, который можно извлечь из щита с импрезой на Турнире Воцарения, "то лучшим способом будет прочесть рассуждения Бруно о щите, скажем, с Летящим Фениксом и девизом "Fata obstant" ["Судьба препятствует" – в рус. пер.: "Противостоят судьбе"]; или с дубом и словами "Ut robori robur" ["Как силе сила" – в рус. пер.: "Силе противостоит сила"]; или – еще темнее – о щите, где только солнце, два круга и всего одно слово – "Коловращение" [в рус. пер.: "Вращаясь, движется по окружности"]"⁴⁵. Образность Турнира Воцарения задал Дивертисмент в Вудстоке 1575 года, темой которого был такой сюжет: слепой отшельник Гемет обрел зрение, оказавшись в лучшей стране мира перед лицом лучшего властителя⁴⁶. Дивертисмент в Вудстоке был издан в том же 1585 году⁴⁷, что и "Героический энтузиазм". Как я написала, "возможно, Бруно, симпатизировавший, как видно из многого, культу Елизаветы, сознательно связал свои философские диалоги с рыцарским романом, сплетенным вокруг Королевы-девственницы"⁴⁸.

К английским рыцарям, придворным и королеве Бруно относился совсем не так, как к оксфордским "педантам", которые изгнали своих предшественников. Он, судя по всему, считал английское общество разбитым надвое – он был понят, был как у себя дома в самых потаенных закоулках королевского культа, но был совершенно враждебен другим сторонам елизаветинского мира. А что вхожесть Бруно в самые узкие придворные круги не была его личной выдумкой, ясно из того, что его поэтические образы отразились в самых заумных произведениях елизаветинской поэзии.

Всю тему влияния Бруно в Англии нужно исследовать заново и под совершенно новым углом зрения.