П. Д. Успенский. TERTIUM ORGANUM

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Нам кажется, что мы что-то видим и что-то понимаем. Но в сущности, все происходящее кругом нас мы ощущаем необыкновенно смутно – как улитка смутно ощущает солнечный свет, дождь, темноту.

Иногда мы смутно чувствуем в предметах разницу, зависящую от их функций.

Раз я переезжал на лодке через Неву с один моим приятелем (В. М. А., с которым мне и раньше, и после приходилось вести много разговоров на темы, затрагиваемые в этой книге). Мы что-то говорили, и около крепости оба замолчали, смотря на стены и думая, вероятно, приблизительно одно и тоже. "...Тут же и фабричные трубы!.." – сказал А. Из-за крепости действительно высовывались какие-то кирпичные закоптелые верхом трубы.

И когда он это сказал, я вдруг с необыкновенной яркостью, точно толчком или электрическим ударом, ощутил разницу фабричных труб и тюремных стен. Я ощутил разницу самих кирпичей. И мне показалось, что А. тоже ощутил это.

Потом как-то в разговоре с А. я вспомнил этот эпизод, – и он сказал мне, что не только тогда, а постоянно ощущает эту разницу и глубоко уверен в ее реальности. "Только позитивизм уверил себя, что камень есть камень и больше ничего, – сказал он. – Но какая-нибудь простая женщина или ребенок прекрасно знают, что камень из стены церкви или камень из стены тюрьмы – это две разные вещи".

И вот мне кажется, что, рассматривая данное явление в связи со всеми цепями последовательностей, звеном которых оно является, мы увидим, что субъективное ощущение разницы двух физически одинаковых предметов, которое мы часто считаем только художественным образом и реальность которого мы отрицаем, – вполне реально; увидим, что эти предметы действительно различны, так же как различны свеча и монета, кажущиеся одинаковыми кружками (движущимися линиями) в двумерном мире плоских существ.

Мы увидим тогда, что предметы, одинаковые по материалу, из которого они состоят, но различные по своим функциям, действительно различны и что различие настолько глубоко, что делает разным физически как будто одинаковый материал. Бывают Разные камни, разное дерево, разное железо, разная бумага. Никакая химия не уловит этой разницы, но она есть, и есть люди, которые ее чувствуют и понимают.

*  *  *

Мачта корабля дальнего плавания, виселица, на которой вешают борцов за свободу, крест в степи на перекрестке дорог – могут быть сделаны из одинакового дерева. Но в действительности это разные предметы из разного материала. То, что мы видим, осязаем, исследуем, – это только "кружки на плоскости" от монеты и свечи. Это только тени реальных вещей, сущность которых заключается в их функции. Тени матроса, палача и подвижника могут быть совершенно одинаковы – по теням их не различишь, точно так же как химическим исследованием не различишь дерева мачты, виселицы и креста. Но это разные люди и разные предметы – равны и одинаковы только тени.

И такое отношение повторяется при наблюдении всех феноменов. Мачта, виселица и крест – это вещи настолько различных категорий, атомы настолько различных тел (которые мы знаем по их функциям), что ни о какой одинаковости их не может быть даже речи. Наше несчастье в том, что мы химический состав считаем наиболее реальным признаком тела. Между тем реальные признаки нужно искать в функциях вещи. Если бы у нас явилась возможность расширить и углубить наш взгляд на цепи последовательностей, звеньями которых являются наши действия и поступки; если бы мы научились брать их не только в узком значении по отношении к жизни человека, к своей жизни – но в широком космическом значении; если бы нам удалось найти и установить связь простых явлений нашей жизни с жизнью космоса, то, несомненно, в самых "простых" явлениях для нас открылось бы бесконечно много нового и неожиданного.

Мы можем таким образом узнать, например, нечто совершенно новое о простых физических явлениях, которые привыкли считать естественными, необходимыми и объясненными, о которых мы привыкли думать, что что-то знаем о них. И вдруг мы можем узнать, что ничего не знаем, что все, что мы до сих пор знали о них, это только неправильный вывод из неправильных предположений. Нам может раскрыться нечто бесконечно большое и неизмеримо важное в таких явлениях, как расширение и сокращение тел, теплота, свет, звук, движение планет, наступление дня и ночи, смена времен года и пр. и пр. Вообще для нас вдруг могут объясниться самым неожиданным образом свойства явлений, которые мы привыкли принимать как данные, как не заключающие в себе ничего сверх того, что в них видим.

Постоянность, длительность, периодичность, непериодичность явлений могут получить для нас совершенно новый смысл и значение. Новое и неожиданное может открыться нам в переходе одних явлений в другие. Рождение, смерть, жизнь человека, его отношения с другими людьми, любовь, вражда, симпатии, антипатии, желания, страсти – вдруг могут осветиться совершенно новым светом. Нам очень трудно сейчас представить себе природу этого нового, которое мы можем почувствовать в старых вещах; и очень трудно будет уяснить себе ее, когда мы начнем ее чувствовать. Но в сущности, только наша неспособность чувствовать и понимать это новое и отделяет нас от него, потому что мы живем в нем и среди него. Но наши чувства слишком примитивны, наши понятия слишком грубы для той тонкой дифференцировки явлений, которая должна открываться нам в высшем пространстве. Наш ум, наша способность ассоциаций, недостаточно эластичны для схватывания новых соотношений. Поэтому первым чувством при знакомстве с "тем миром" (то есть с этим же самым нашим миром, только взятым без тех ограничений, в которых мы его обыкновенно рассматриваем) – должно быть удивление, и это удивление должно все больше и больше расти по мере большего знакомства. И чем лучше мы знаем какую-нибудь вещь или какое-нибудь отношение вещей, чем ближе, чем фамильярнее нам они, тем больше нас должно удивлять то новое и неожиданное, что мы будем в них открывать.

Желая понять ноуменальный мир, мы должны искать скрытое значение во всем. Теперь в нас слишком глубоко въелся позитивизм с его стремлением искать у всего видимую причину и видимое следствие. С багажом позитивных привычек нам очень трудно постигать некоторые идеи. Между прочим, нам очень трудно понять реальность различия в нуменальном мире одинаковых предметов нашего мира с различными функциями.

Но, если мы хотим приблизиться к пониманию ноуменального мира, мы всеми силами должны стараться замечать все те кажущиеся, "субъективные" различия между предметами, которые нас иногда поражают, которые мы иногда до боли ясно чувствуем, – те различия, которые выражаются в художественных образах, часто являющихся прозрением в мире реальностей. Эти различия и есть реальности ноуменального мира, гораздо более реальные, чем вся майя наших феноменов.

Мы должны стараться замечать эти реальности и развивать в себе способность чувствовать их, потому что именно таким образом, и только таким образом мы становимся в общение с ноуменальным миром, или миром причин.

*  *  *

Очень интересный пример понимания скрытого значения явлений я нахожу в книге "Оккультный мир" ("The Occult World") в письме одного индуса-оккультиста к автору этой книги А. П. Синнету.

— Мы, видим огромную разницу, – пишет корреспондент Синнета, – между качествами двух равных количеств энергии, затрачиваемой двумя людьми, из которых один, предположим, идет на свою обычную, покойную, ежедневную работу, а другой идет в полицейский участок сделать донос на своего товарища. Люди науки не видят этой разницы. А мы видим специфическую разницу между энергией дующего ветра и энергией вращающегося колеса.

Всякая мысль человека, появляясь, переходит во внутренний мир и становится активным существом, соединяясь и как бы срастаясь с "духом" (elemental) – то есть с одной из полусознательных сил природы.

Если мы оставим пока последнюю часть этого замечания и возьмем только первую, то мы увидим, что, конечно, "человек науки" не признает разницы в качествах энергии, затрачиваемой двумя людьми, идущими: один на работу, а другой с доносом. Для науки этой разницы не видно. Наука ее не ощущает и не признает. Но у нас есть форма познания, прекрасно ощущающая эту разницу, понимающая и знающая ее.

Я говорю об искусстве. Музыкант, живописец, скульптор прекрасно понимают, что можно идти не одинаково – и даже нельзя идти одинаково. Рабочий и доносчик идут различно.

Лучше всего понимает это, по крайней мере лучше всего должен понимать, актер.

Поэт понимает, что мачта корабля, виселица и крест сделаны из разного дерева. Он понимает разницу камня из стены церкви и из стены тюрьмы. Он слышит "голоса камней", понимает речи старинных стен, курганов, развалин, рек, лесов и степей. Он слышит голос безмолвия. Понимает психологическое различие молчания. Понимает, что молчание может быть разное.

Все искусство, в сущности, заключается в понимании и изображении этих неуловимых различий. Феноменальный мир – только материал для художника, – как краски для живописца и звуки для музыканта, – только средство понять и выразить свое понимание ноуменального мира.

И ни в чем, на настоящей ступени нашего развития, мы не обладаем таким сильным средством для познания мира причин, как в искусстве. Тайна жизни заключается в том, что ноумен, то есть скрытый смысл и скрытая функция вещи, отражается в ее феномене. Феномен – это отражение ноумена в нашей сфере. Феномен – изображение ноумена. И по феномену можно узнать ноумен. Только здесь ничего не сделают химические реактивы и спектроскоп. Отражение ноумена в феномене может понять и почувствовать только тот тонкий аппарат, который называется душой художника. "Оккультизм" – скрытую сторону жизни, нужно изучать в искусстве.

Художник должен быть ясновидящим, он должен видеть то, чего не видят другие. И он должен быть магом, должен обладать даром заставлять других видеть то, чего они сами не видят и что видит он.

Искусство видит больше и дальше, чем мы. Раньше было указано, что мы вообще ничего не видим, только ощупываем, поэтому мы и не замечаем тех различий вещей, которые не выражаются физически и химически. Но искусство – это уже начало зрения. Оно видит гораздо больше того, что видят самые усовершенствованные аппараты. И оно ощущает бесконечные невидимые грани того кристалла, одну из граней которого мы называем человеком.

*  *  *

Истина заключается в том, что земля – это сцена драмы, из которой мы видим только отдельные бессвязные части и большая часть действующих лиц которой для нас невидима.

Это говорит теософическая писательница Мабель Коллинз, автор "Света на Пути", в маленькой книжке "Illusions" ("Иллюзии"). И это очень верно, мы видим необыкновенно мало.

Но искусство идет дальше обыкновенного человеческого зрения, и поэтому есть стороны жизни, о которых может и имеет право говорить только искусство.

Таков вопрос о любви. Только искусство умеет подходить к любви, только искусство умеет говорить о ней.

Любовь всегда была и есть главная тема искусства. И это вполне понятно. Здесь сходятся все нити человеческой жизни, все эмоции; через любовь человек соприкасается с будущим, с вечностью, с расой, к которой он принадлежит, со всем прошлым человечества и со всей его грядущей судьбой. В соприкосновении полов, в их влечении друг к другу лежит великая тайна жизни, тайна творчества. Отношение скрытой стороны жизни к явной, то есть проявление реальной жизни в нашей, кажущейся, особенно ярко вырисовывается в этой вечно трактуемой, вечно разбираемой и обсуждаемой – и вечно не понимаемой области, именно в отношениях полов. Обыкновенно отношения мужчин и женщин рассматривают, как необходимость, вытекающую из необходимости продолжения человеческого рода на земле. Рождение – вот raison d'etre любви с религиозной, моральной и научной точки зрения. Но в действительности творчество заключается не в одном только продолжении жизни, а прежде всего и больше всего, в творчестве идей. Любовь является огромной силой, производящей идеи, будящей творческую способность человека.

Когда сольются две силы, заключающиеся в любви – сила жизни и сила идеи, – человечество сознательно пойдет "к своим высшим судьбам".

Пока только искусство чувствует это.

Все, что говорится о любви "реалистически", всегда грубо и плоско.

Ни в чем так резко не проявляется различие глубокого "оккультного" понимания жизни и поверхностного "позитивного", как в вопросе о любви.

*  *  *

В ряду других вопросов современности у нас есть ужасный "половой вопрос". Это вопрос целиком из быта двумерных существ, живущих на плоскости и движущихся по двум направлениям – производства и потребления.

Для людей существует вопрос о любви.

Любовь – это индивидуализированное чувство, направленное на определенный объект, на одну женщину или на одного мужчину. Другая или другой не могут заменить любимого.

"Половое чувство" – это не индивидуализированное чувство, тут годится более или менее подходящий мужчина, всякая более или менее молодая женщина.

Любовь – орудие познания, она сближает людей, открывает перед одним человеком душу другого, дает возможность заглянуть в душу природы, почувствовать действие космических сил.

Любовь – это признак породы.

Она проявляется уже у животных в тех породах, где действует отбор, у диких хищных животных, у чистокровных лошадей, у породистых собак.

У людей любовь – это орудие совершенствования расы. Когда из поколения в поколение люди любят, то есть ищут красоты, чувства, взаимности, то они вырабатывают тип, ищущий любви и способный на любовь, тип эволюционирующий, восходящий.

Когда из поколения в поколение люди сходятся как попало, без любви, без красоты, без чувства, без взаимности – или по соображениям, посторонним любви, из расчета, из экономических выгод, в интересах "дела" или "хозяйства", то они теряют инстинкт любви, инстинкт отбора. Вместо "любви" у них вырабатывается "половое чувство", безразличное и не служащее отбору, не только не сохраняющее и не улучшающее породу, но, наоборот, теряющее ее. Тип мельчает, физически и нравственно вырождается.

Любовь – орудие отбора.

"Половое чувство" – орудие вырождения.

Различие "вопроса о любви", как его берет искусство, и "полового вопроса", как его берет современная реалистическая литература, показывает различие двух пониманий жизни. Одно идет по поверхности, по видимому миру и видит только человеческую жизнь, другое проникает вглубь, в тайники чувства и ощущает биение пульса какой-то другой, большой жизни.

Ни в чем так ярко не проявляется различие разных миропонимании и их отношения к миру скрытого, как именно в отношении к "любви".

Для позитивизма, для материализма любовь – это "половое чувство", "факт" и его прямые последствия. Любовь – это физическое явление, которое описывается в учебниках физиологии.

Для дуалистического спиритуализма любовь – это власть тела над духом. Поэтому религия и моральная системы, основанные на дуалистическом противопоставлении материи и духа, как двух враждебных элементов, считают любовь, как созидательницу материи, врагом духа, и ее гонят и стараются, насколько можно, низвести и унизить.

Для монистического идеализма любовь именно то, чем она рисуется искусству, то есть психологическое явление, в котором приходят в действие и звучат все самые тонкие струны души, в котором, как в фокусе, собираются и проявляются все высшие силы человеческой души. Это их испытание, их экзамен и орудие их эволюции. В то же время именно этой стороной жизни человек соприкасается с чем-то большим, часть чего он составляет.

Мы ясно видим тут три противоположные тенденции. Возвеличение любви, возведение ее на пьедестал, обожествление, превращение в культ; эту тенденцию мы видим в светлых "языческих" религиях древности и в искусстве всех эпох. И затем другую, которая видит в любви предмет для статистического изучения, "род производства и потребления", "физическую потребность", которая должна "удовлетворяться". И третью, которая видит в любви грех, "похоть", нечто такое, на что нужно стараться не смотреть, о чем нужно стараться не думать – и если допускать по человеческой слабости, то в силу необходимости и из снисхождения к человеческому несовершенству.

Странным образом самый материалистический взгляд на любовь, видящий в любви только "факт", "сношение" и его прямые последствия, в сущности сходится со взглядами нравственных реформаторов и моралистов, видящих в любви один только грех и соблазн, которого чем меньше, тем лучше.

Это вполне понятно. Истинно монистические религии, как, например, греческие мифы, не были враждебны любви.

Вся разница вытекает из дуалистического или монистического миропонимания. Искусство всегда было монистическим – и поэтому оно всегда было язычеством в глазах дуалистических религий, видящих в жизни борьбу духа с материей, и фантастикой в глазах материализма, видящего в жизни только физическое явление и не видящего – психического.

*  *  *

Если мы возьмем вопрос даже строго научно, в обычном смысле этого слова, только без предвзятых ограничений, мы увидим в нем много нового, того, чего обыкновенно мы не замечаем.

Для науки, изучающей жизнь со стороны, цель любви заключается вся в продолжении человеческого рода на земле. В интересах этого продолжения рода в человечество вложена сила, влекущая два пола друг к другу. Но, говоря это, наука хорошо знает, что этой силы больше, чем нужно.

Здесь именно лежит ключ к пониманию истинной сущности любви даже для позитивного взгляда.

Этой силы больше, чем нужно. Бесконечно больше. В действительности для целей продолжения рода утилизируется только малая дробь процента силы любви, вложенной в человечество. Куда же идет главное количество силы? Мы знаем, что ничто не может исчезнуть. Если энергия есть, она должна во что-нибудь перейти. И если только ничтожная дробь энергии идет на созидание будущего путем рождения, то остальная часть должна тоже идти на созидание будущего, но другим путем. Мы знаем в физическом мире много примеров, когда прямая функция вещи выполняется ничтожной частью затрачиваемой энергии, а большая часть энергии тратится как будто напрасно. Возьмем обыкновенную свечу. Она должна давать свет. Но в сущности, дает гораздо больше тепла, чем света. Это печка, приспособленная для освещения. Но для того, чтобы давать свет, она должна гореть. Горение – необходимое условие получения света от свечки. Нельзя горение откинуть. На первый взгляд кажется, что тепло от свечки тратится непроизводительно, но, когда мы подумаем о том, что именно благодаря развитию тепла получается свет, мы начинаем видеть необходимость горения, необходимость траты большей части энергии. То же самое в любви. Мы говорим, что только ничтожная часть энергии любви идет в потомство, большая часть как будто тратится в настоящем самими отцами и матерями на их личное наслаждение. Но это иллюзия. Во-первых, без этой личной траты не могло бы быть главного. Только благодаря этим на первый взгляд побочным результатам любви, благодаря всему этому вихрю эмоций, чувств, волнений, желаний, идей – благодаря красоте которую она создает, – любовь может выполнять свою прямую функцию. А во-вторых, эта энергия совсем не тратится, а переходит в другие виды энергии, служащие тому же потомству, переходит в "инстинкты" и в "идеи".

Мы видим во всей живой природе, что "любовь" является огромной силой, возбуждающей творческую деятельность по всем направлениям.

Весной с первым пробуждением любовных эмоций птицы начинают вить гнезда. Птенцов еще нет. И намека на них еще нет. А для них уже готовятся "дома". Любовь возбудила жажду действия. "Инстинкт" управляет этой жаждой – поэтому она целесообразна. При первом пробуждении любви началась работа. И одно и то же желание создает новое поколение и те условия, в которых родится новое поколение. Одно и то же желание будит творчество по всем направлениям, сводит пары для рождения нового поколения и пробуждает личное творчество в тех единицах, через которых оно действует для первой цели.

То же самое мы видим в людях. Любовь – это творческая сила. Все творчество человечества вытекает из любви. Всякое творчество непременно является делом двух полов, сознательным или бессознательным. Одна сторона этого факта нам хорошо известна. Мы знаем, что женщина одна не может иметь детей. Нужна творческая сила мужчины. Нужно оплодотворение. Это мы знаем. Но мы не знаем, что вся творческая деятельность мужчины идет от женщины. Как с внешней, физической, стороны – для целей рождения детей – мужчина оплодотворяет женщину, прививает к ней зачаток новой жизни, так с внутренней, духовной, стороны женщина оплодотворяет мужчину, прививает к нему зачаток новых идей.

В одной книжке по "половому вопросу", которая обратила на себя внимание в Германии и скоро должна выйти в русском переводе, одна немецкая писательница "признает" область деятельности женщины совсем другой, чем область деятельности мужчины, признает, что "женщина не осушила ни одного болота, не написала ни одной картины, о которой стоило бы говорить", – и требует для женщины "права иметь детей", отнятого цивилизацией.

Это довольно обычный взгляд.

Но что, если женщина осушила все болота, которые когда-либо были осушены, написала все картины, о которых стоит говорить?

Конечно, никто не будет отнимать у женщины права иметь детей. Но зачем отнимать у нее ее роль в творчестве мужчины? Ведь мужчина работает для женщины, ради женщины и под влиянием женщины. И женщина проявляет себя в его творчестве.

Все идейное, все интуитивное творчество человечества является результатом энергии, возникающей из эмоций любви. Идейное творчество мужчины идет от женщины. Идейное творчество женщины идет от мужчины. Без этого обмена эмоций творчество невозможно. Возможно только "воспитание чужих детей". Под "идейным творчеством" я подразумеваю всякое творчество, в котором создается или осуществляется идея. Творчество палеолитического человека, делающего себе каменный топор, было идейным творчеством, и за этим творчеством непременно стояла женщина. Cherchez la femme! Этот принцип нужно применять не только к раскрытию преступлений, а ко всей нашей культуре, созданной мужчиной – следовательно, женщиной. В творчестве каждой эпохи молено найти след влияния женщины данной эпохи. История культуры – это "история любви".

*  *  *

Мужчина и женщина должны взаимно дополнять друг друга и взаимно возбуждать друг друга идейно, образуя вместе гармонического человека, могущего творить жизнь.

Поэтому с психологической точки зрения гармонический брак будет только такой, где обе стороны будут действовать одна на другую оплодотворяющим образом, повторяя в масштабе личной жизни действие одной на другую двух половин человеческого рода.

И очень может быть, что этот гармоничный брак и существует только между полами, взятыми в целом, – прикрывая и оправдывая своей гармонией дисгармонию, вероятно, неизбежную между людьми или возможную только в отдельные моменты.

Мужчина стремится к женщине, не думая о детях, он ищет наслаждения или бежит от одиночества. Во всяком случае он ищет чего-то для себя. И женщина тоже ищет "счастья" для себя. Дети появляются как бы сами по себе. Точно так же идеи, которые возбуждает женщина. Она рождает в мужчине идеи, но это совсем не значит, что она что-нибудь сознательно дает или хочет дать. Она тоже может искать только личного наслаждения, брать мужчину для себя, для своего желания, для своего ощущения и этим самым давать жизнь новым идеям. И может совсем ничего не искать, даже не знать, не видеть мужчины, пройти мимо него и не заметить его и одним своим существованием оплодотворить его фантазию на всю жизнь. Бесконечно разнообразны здесь способы оплодотворения духа. Иногда для этого нужно наслаждение, вся красота любви. Иногда нужно страдание, острое и глубокое, проникающее до самых глубин души. Иногда нужно преступление, иногда отречение, жертва.

Иногда достаточно силуэта в окне. Одной линии фигуры или одного случайного взгляда, которым обмениваются незнакомые встречные. Поэзия знает это. Она знает ценность и того, что было, и того, чего не было в любви.

Если рождение идей есть свет, идущий от любви, то этот свет идет от большого огня. И в этом непрестанном огне, в котором горит все человечество и весь мир, вырабатываются, утончаются все силы человеческого духа и гения.

*  *  *

Аскетические тенденции наложили очень тяжелый отпечаток на наше отношение к любви и к морали. Мы не можем представить себе не аскетической морали. Или полное отсутствие всякой морали, или мораль, враждебно относящаяся к жизни. В действительности, конечно, это самая скверная ложь, какой обманывали человечество. Мораль, враждебная жизни, видит в любви один дым. Но мы даже из физики знаем, что дым есть результат неполного сгорания

Огонь, в котором горит человечество, это огонь жизни, огонь вечного обновления. Моралисты же с удовольствием загасили бы этот огонь, с которым они не знают что делать, который нарушает порядок в их Вселенной и которого они боятся, чувствуя его силу и власть.

И они дуют на него, не понимая, что это начало всего. Божество, которому поклонялись древние народы в лице Солнца и его лучей и в лице Огня.

*  *  *

Поэтому только искусство может говорить о любви.

Нет ничего циничнее и грубее холодного морализирования, которое видит в любви грех и похоть.

Например – какая темная ложь кроется во всех моральных рассуждениях "Крейцеровой сонаты" и " Послесловия".

"Спросите чистую невинную девушку или ребенка, и они скажут вам, что это гадко и стыдно ", – "сама природа устроила так, что это мерзко и стыдно".

Но что это?

Как вы объясните ребенку, о чем идет речь? Он не может ответить на вопрос "Послесловия", не может, потому что его нельзя спросить. Слова не выражают эмоций, а речь идет об эмоциях. Нельзя же отрезать внутреннюю сторону от внешней и спрашивать о внешней, не касаясь внутренней.

Как же объяснить ребенку, о чем его спрашивают?

Все, что можно сделать, это описать грубыми анатомическими и физиологическими терминами внешнюю, физическую сторону любви. Но внутренняя, психологическая, эмоциональная остается закрытой, а ведь именно в ней заключается главная сущность. Если "глухой" будет описывать рояль и скажет, что это "черный ящик" на трех ножках, который открывают с одной стороны и стучат по нему пальцами", то это не будет правильное описание. Анатомические и физиологические термины, как и все на свете, необходимы на своем месте в учебниках и курсах анатомии и физиологии; но они не годятся для определения эстетического и морального характера любви, и здесь они являются грубыми и ненужными и, главное, не верными. Разве этими терминами можно описать то, о чем в действительности идет речь? Разве они передадут мысли и чувства, появляющиеся у людей, когда их касается любовь? Разве передадут они перемену темпа, ощущения и вкуса жизни? И разве из-за этих внешних фактов люди горят в неугасимом огне? Внешняя сторона любви – это только поворот ключа в замке... от ящика Пандоры. Как объяснить это ребенку?

Искусство может это объяснить. Но не анатомия, не физиология и не двумерная мораль...

А такое изображение любви, какое даст искусство, никому не покажется гадким и стыдным В волшебный мир эмоций может вводить только искусство, и оно никого оскорбить не может.

Я не случайно назвал циничным морализм, видящий в любви только одну цель, которую нужно как-нибудь поскорее достигнуть и не смотреть на остальное. Цинизм может выражаться не в одной распущенности. Может быть, есть "цинический аскетизм", так же как есть циническая распущенность. Цинизм – это психология двумерного существа. Собака (kunos, откуда произошло слово цинизм) и есть двумерное существо. Двумерная мораль – это циническая мораль. Она видит только внешнюю сторону явлений. Внутренняя сторона, та сторона, где возникают чувства и родятся идеи, для двумерной морали – это только какой-то случайный придаток к физиологической жизни.

*  *  *

Интересные вещи говорит Н. В. Розанов в книге "Люди лунного света". Идея греховности любви, идея "скверны", идея аскетизма, по его мнению, возникла из полового извращения, из гермафродитизма, из "женомужества" и из "мужеженства". Причем гермафродитизм может ничем не выражаться физически, а только психически, душевно. Содом рождает идею, что любовь есть грех, говорит он. В самом деле, что такое гермафродитизм психологически? "Муки Тантала, – говорит Н. В. Розанов, – все в себе и недостижимо. Следующий этап – ненависть к этому недостижимому, страх перед ним, мистический ужас – является "скверна".

Нужно только заметить, что, конечно, может существовать аскетизм, не идущий из извращения. Но это не будет воинствующий аскетизм. Это не будет аскетизм, видящий скверну в жизни.

Но что в идее скверны, в идее стыдного и гадкого очень много извращения, в этом г. Розанов совершенно прав.

Книга Н. В. Розанова интересна во многих отношениях, хотя обилие "физиологических" и "анатомических" подробностей мешает понять основную мысль. По настроению в ней много общего с "Leaves of the Grass" Уолта Уитмена.

*  *  *

И ни научный материализм, ни аскетический морализм не понимают огромной трагедии любви.

Это область, в которой человеку больше всего кажется, что он живет для себя, для своего чувства, для своего ощущения. И именно здесь, в этой области, он меньше всего живет для себя. Он служит здесь только проводником, средством для проявления проходящих через него сил, средством для проявления будущего в том или в другом виде.

Желание любви – это чье-то желание жить. В своей удивительной слепоте люди думают, что это их собственные желания.

Нет ничего, чем бы человек не пожертвовал любви. И нет ни одного человека, который бы что-нибудь получил от любви для себя. И именно тогда, когда человеку кажется, что он получает что-то для себя, он получает меньше всего для себя. И тогда, когда человеку кажется, что он наиболее служит себе и своему наслаждению, на самом деле он наиболее служит неизвестному другому.

Влияние женщины на душу мужчины и мужчины на душу женщины похоже на влияние природы на человека. Тут действует соприкосновение с той же самой тайной. Точно так же эта тайна влечет к себе и точно так же сильнее всего чувствуется в неизвестном, в новом. Охватить ее или выразить в словах невозможно.

Мираж все время остается вдали, на горизонте, раздражая воображение. Но подойти к нему нельзя, он отступает по мере приближения, как край неба.

Если человека соблазняет закрытая дверь и он открывает ее, то за ней сейчас же оказывается другая закрытая дверь.

Тень проходит между рук и идет впереди.

Но в погоне за этим миражем, за этой тенью, что-то творится. И в этом тайна великой жертвы, которую приносит человек в любви. Он идет на костер и сгорает, служа чему-то, чего он не знает, и думая, что он служит своему наслаждению.

Мы окружены какой-то огромной жизнью, которой мы не видим и часть которой мы составляем. Иногда проблесками мы ощущаем ее. Иногда забываем опять и начинаем считать реальной и настоящей свою жизнь.

*  *  *

Замечательной попыткой обрисовать наше отношение к "ноуменальному миру", к этой "большой жизни" является знаменитый "Диалог о пещере" в VII книге "Республики" Платона.

— Представь себе, – сказал я, – людей, живущих в подземной пещере. Предположи, что эти люди с детства прикованы цепями к стене так, что они не могут повернуть головы и видят только перед собой. Представь себе на стене, над головами прикованных людей, в глубине пещеры огонь и между огнем и узниками дорогу, отделенную невысоким парапетом, подобным ширмам, за которыми проделывают свои удивительные штуки бродячие фокусники. Представь себе, что по этой дороге идут люди и несут, подняв над своими головами, различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого рода. И некоторые из идущих говорят, а другие молчат.

— Любопытное сравнение и любопытных узников приводишь ты, – сказал он.

— Да, – сказал я, – но они похожи на нас. Потому что, как ты думаешь, могут ли они видеть от самих себя и друг от друга что-нибудь кроме теней противоположной стене пещеры?

— Как могут они видеть что-нибудь другое, – сказал я, – если всю жизнь они не могут повернуть головы.

— Но что они видят от предметов, которые люди проносят сзади них? Не такие же ли тени? И почему так? И если они могут разговаривать друг с другом, то, как ты думаешь, не дадут ли они имена тем вещам, которые видят пред собою?

— Конечно, они должны дать им имена.

— И, если в противоположной части пещеры есть эхо, то, когда говорит кто-нибудь из проходящих сзади, не подумают ли узники, что это говорят тени?

— Конечно, – сказал он.

— И они будут думать, что нет ничего истинного, кроме теней, проносимых сзади вещей.

— Непременно так должно быть, – ответил он.

— И если их освободить от цепей и попытаться избавить от их заблуждений, то как произойдет это? Когда одного из них освободят, внезапно заставят встать, повертывать шею, ходить и смотреть на свет, то это причинит ему боль и страдание, и от непривычного сияния он не будет в состоянии видеть предметы, тени которых видел раньше. И что ответит он в таком состоянии, если сказать ему, что прежде он видел только призраки и что теперь, находясь ближе к реальности, лицом к лицу с действительностью, он видит более правильно? Не начнет ли он сомневаться в том, что видит, и не подумает ли, что то, что он прежде видел, более истинно, чем то, что ему показывают теперь?

— Наверное, так, – сказал он.

— И если его заставить смотреть на самый огонь, то не почувствует ли он боли в глазах и не повернется ли опять к теням, которые может видеть без боли, – и не подумает ли он, что тени в действительности более ясны, чем предметы, на которые ему показывают?

— Совершенно так, – сказал он.

— И если его кто-нибудь возьмет за руку и насильно поведет по крутому и неровному подъему на гору, и не остановится до тех пор, пока не выведет его на солнечный свет, то не будет ли узник, пока его будут тащить в гору, одновременно и страдать, и негодовать? И когда он выйдет на свет и его глаза наполнятся блеском, то будет ли он в состоянии видеть вещи, теперь называемые для него истинными?

— Конечно, сначала нет, – сказал он.

— Да, и я думаю, что ему понадобится время, чтобы начать замечать вещи, находящиеся там наверху. Прежде всего и легче всего он заметит тени, затем отражения людей и предметов в воде и только после этого сами вещи. И из вещей он легче всего заметит те, которые находятся на небе; и само небо, смотря ночью на сияние звезд и на сияние луны, увидит прежде, чем днем, смотря на солнце и на свет солнца.

— Не может быть иначе.

— И только после всего этого, я думаю, он получит способность замечать и созерцать солнце не в воде, не отражение в чужой среде, но само по себе в его собственной сфере.

— Необходимо так будет.

— И после этого он начнет рассуждать сам с собою относительно солнца, скажет себе, что солнце производит времена года и управляет всеми вещами в видимом мире и что оно есть некоторым образом причина всех вещей, которые он раньше видел. И когда он вспомнит место, где он раньше жил, и то, что там считалось мудростью, и своих товарищей по заключению, то разве он не почувствует себя счастливым от происшедшей с ним перемены?

— В высшей степени, конечно.

— И если там были какие-нибудь почести и награды для тех, кто лучше замечал проходившие тени и лучше помнил, какая прошла впереди, и какая позади, и какие вместе – и по этим наблюдениям был способен предсказать вперед, что случится, – то захочет ли он этих наград? Будет ли завидовать тем, кто там пользуется почетом и властью? И не предпочтет ли он лучше страдать и терпеть что угодно, чем обладать такими мнениями и жить таким образом?

— Я думаю, – сказал он, – что этот человек согласится лучше выносить все, что угодно, чем жить таким образом.

— И подумай дальше, – сказал я. – Если такой человек опять сойдет в пещеру и сядет на прежнее место, то не наполнятся ли темнотою его глаза, вследствие того, что он пришел с солнечного света? И если он теперь должен будет высказывать свое мнение о проходящих тенях и рассуждать о них с людьми, которые были вечно прикованы, то, пока его глаза опять не привыкнут к темноте (что не сделается скоро), не будет ли он возбуждать смех узников и не скажут ли они, что, поднявшись так высоко, он вернулся с поврежденным зрением? И если кто-нибудь захочет освободить узников и повести их к свету, то не предадут ли они его смерти, если только будут в состоянии наложить на него руки?

— Без сомнения так, – сказал он, – они предадут его смерти.

— И вся эта картина, друг Глаукон, – сказал я, – относится к нашему предыдущему разговору, потому что, если ты сравнишь всю область, доступную нашему зрению, с описанной тюрьмой и свет огня в тюрьме с сиянием солнца, подъем вверх на гору с восхождением души в интеллектуальный мир, ты поймешь значение того, что я хотел сказать...

...И ты поймешь, что прибывший оттуда сюда неохотно будет участвовать в человеческих делах, и душа его не захочет расставаться с вещами, виденными там наверху... И тебя не будет удивлять, что человек, вернувшийся от божественного созерцания к человеческому злу, будет вести себя неловко и казаться смешным... В этом не будет ничего удивительного. Потому что если человек обладает рассудком, то он должен помнить, что может существовать расстройство зрения двух родов, происходящее от двух разных причин – первое, когда мы переходим из света в темноту, и второе, когда мы переходим из темноты на свет. И когда человек рассудит, что то же самое бывает с душой, то он, видя кого-нибудь растерянным и не замечающим ничего кругом себя, не будет смеяться безрассудным образом, но подумает, что это – или душа, пришедшая из более блестящей жизни, чувствует вокруг себя мрак невежества – или, переходя от полного незнания к более светлому существованию, наполняется ослепляющим сиянием, и он поздравит одну с ее судьбой и жизнью и выразит сострадание к судьбе и жизни другой.