Карл Дюпрель. ФИЛОСОФИЯ МИСТИКИ | ОГЛАВЛЕHИЕ ЧАСТЬ I. ВВЕДЕНИЕ О способности науки к

ЧАСТЬ I. ВВЕДЕНИЕ

О способности науки к развитию

Уяснить значение мира и самого себя составляет духовную потребность человека. Системы религии и философии сменяют друг друга, и каждая из них приносит свое решение загадки о мире и человеке. Конечно, в этой смене мнений есть поступательное движение. Истина не есть нечто такое, что могло бы быть найдено человеческим умом где-либо и когда-либо в готовом виде; она есть нечто непрестанно образующееся, медленно созревающий плод, и процесс развития науки представляет процесс развития самой истины, которая может явиться в виде созревшего плода только в конце этого процесса.

Века сменяют друг друга, и каждый из них имеет свои собственные представления о мире и о месте в нем человека. Эти представления сообщают данной культуре, включая сюда даже практическую жизнь человека, определенную окраску. Поступки людей обусловливаются всегда их мировоззрением; на складе их земной жизни всегда отражаются их метафизические представления. Политический и социальный квиетизм буддистских народов зависит в той же мере от стремления их к Нирване, в какой быстрое современное развитие материализма, с поклонением златому тельцу, – от признания нами реального значения за Сансарой. Всякий раз, как история являет нам погрузившееся в материализм поколение, можно сказать наперед, что для него идеалы не имеют никакой цены и в теории и что ему недоступны уже никакие метафизические представления, чему очевиднейшим доказательством служит отсутствие религиозности в массах. Отрицание метафизики неминуемо влечет за собой прилепление к земле. Хотя мы помешались на водворении у себя золотого века, но чтобы увидеть, куда мы идем на самом деле, стоит только заглянуть, например, в статистику самоубийств. Она показывает нам, что в настоящее время в цивилизованной Европе ежечасно лишают себя жизни три человека и что количество самоубийств уже в течение целого ряда лет идет в возрастающей прогрессии.

Но из того, что жизнью людей бессознательно для них всегда управляет воззрение их на мировую задачу, следует, что кто хочет их улучшить, должен прежде всего научить их иначе смотреть на эту задачу, или что нравственное совершенствование людей безусловно зависит от способности науки к развитию. Если наука способна к развитию, то существует по крайней мере возможность улучшить условия социальной жизни и возвратиться к культуре, озаренной идеалами, в противном случае такой возможности не существует.

Вера в умственный прогресс человечества залегла в сознании нашего поколения так глубоко, что нельзя уже никуда выйти без того, чтобы не услышать о нем, однако легко показать, что с этой верой связаны почти повсеместно ложные представления, которые могут исчезнуть только в том случае, когда, с одной стороны, мы подымем эту веру еще больше, а с другой – откажемся от некоторых связанных с ней надежд.

Для достижения первого надобно устранить тот предрассудок, что прогресс науки заключается в движении ее в ширину. Истинный прогресс состоит всегда в движении в глубину; но каждое поколение думает, что его преемникам только и остается, что работать в том же направлении. Для достижения второго нужно устранить тот предрассудок, что с развитием науки рассеивается мрак, окутывающий мировую загадку. На самом же деле наоборот, по крайней мере было наоборот доселе, да без сомнения будет долго еще и впредь, хотя когда-нибудь и может перестать быть.

Таким образом, наше исследование о способности науки к развитию распадается на две части, из которых одна должна быть посвящена вопросу о том, на какую глубину погружается дух человеческий в своем прогрессивном движении, а другая – вопросу о том, насколько прогресс его содействует уяснению мировой загадки. В какой тесной связи находятся эти два вопроса – это мы увидим под конец; теперь же будем рассматривать их отдельно, согласно тезису: qui bene distinguit, bene docet.*

* Что различимо, легче судить.

То что вследствие способности науки к развитию дух человеческий идет в глубину, лучше всего видно из следующего примера. Для человеческого глаза солнце, планеты и неподвижные звезды движутся с востока на запад. Так как древние греки находились под влиянием такого чувственного обмана, то они и поставляли задачу астрономии в объяснении движения небесных тел, не предполагая в нем этого обмана. Задача становилась все труднее; для объяснения совершающихся в солнечной системе движений требовалось все большее число циклов и эпициклов; но несмотря на это, продолжали пребывать в том убеждении, что находятся на настоящей дороге и что будущим поколениям остается только продолжать работу в прежнем направлении, работать на поверхности. Но когда явился Коперник и сдернул покров чувственного обмана, застилавший от людей действительность мыслью, что планеты вращаются вокруг солнца, каковую, впрочем, можно было найти уже в тайном учении пифагорейцев и Каббалы, тогда стало ясно и то, что дальнейшее движение в ширину не может привести к цели, и было начато новое, в вглубь направляющееся движение.

Подобные же примеры можно привести и из прочих областей эмпирического знания, но здесь поучительнее обратиться к философии. Она хотела объяснить мир, но какой мир? Мир, являемый нам нашими чувствами. Таким образом, и философия, подобно астрономии, чувственную видимость принимала за действительность. Считалось понятным само собой, что наши представления-копии вещей. Думали, что весь мир вступает таким, каков он вне нас, при посредстве чувственного нашего аппарата, в нашу голову и отражается в ней, как в зеркале. Стало быть, путем исследования объектов надеялись ухватиться за cardo rei. Когда же Кант, сравнивавший свое открытие с открытием Коперника, доказал всю бесплодность такого стремления и тем побудил обратиться прежде всего к исследованию субъекта и его познавательного органа, тогда опять был дан сигнал к прекращению движения в ширину и к направлению изысканий в глубину.

Хотя новейшая теория развития и мало сознает это, но она работает только в кантовском направлении- Биологический процесс начался простейшими организмами и в сложнейшем, человеческом организме достиг своей современной высоты. Дерево находится еще в очень простых и малочисленных отношениях к внешней природе; -оно реагирует на солнечный свет, дождь, бурю и развивается. В животном царстве отношения к окружающему внешнему миру расширяются и умножаются, и рука об руку с органическим развитием идет и интеллектуальное. Параллельно органическому развитию, от устрицы до человека, идет развитие самосознания. И если бы даже число отношений современного человека к окружающей его природе было пределом совершающегося путем органического развития форм умножения отношений организованного существа к внешнему миру, то и в таком случае развитие самосознания не остановилось бы, а шло бы вперед, так как происходило бы постоянное расширение отношений человека к внешней природе путем процесса исторического развития при посредстве технических искусств и теоретических наук.

Таким образом, для каждого животного организма мир делится на две половины, которые тем неравномернее, чем ниже ступень органической лестницы, занимаемая организмом. К одной половине принадлежит та часть природы, которая при посредстве чувственного аппарата организма находится в известных к нему отношениях; другая же половина для организма трансцендентальна, то есть он живет вне отношений к ней. Граничная линия между этими двумя половинами мира в течение биологического процесса всегда совершала поступательное движение в одном и том же направлении. Число чувств увеличивалось" и возрастала их восприимчивость. И вот по мере того, как дифференцировались чувства и уменьшалась сила воспринимаемого ими физического воздействия, происходило постоянное поступательное движение того, что Фехнер называет психофизическим порогом. Воздействия, не преступающие этого порога, не входят в сознание. Следовательно, при биологическом развитии и при развитии сознания происходит постоянное перемещение границы между представлением и действительностью – перемещение такого рода, что трансцендентальная часть мира уменьшается, познаваемая же увеличивается.

Вот как Дарвин доказал, что для организмов существовал постоянно трансцендентальный мир, а Кант доказал существование этого мира для людей своим различением "вещи в себе" и явления.

Диаметральную противоположность этому воззрению представляет материализм, и думать, что он служит опорой эволюционизму, значит обнаруживать плохое понимание дела. Для материалиста только и существует чувственная видимость, он считает глаз непогрешимым зеркалом явлений. Каков мир в нашем мозгу, таков он и на самом деле, а потому для него решение мировой загадки обретается на пути исследования объектов. Материалист не имеет понятия о задаче Канта и уподобляется человеку, который, нося синие очки, считает себя вправе заключать о синеве предметов. Для него не существует части мира, не доступной нашим чувствам. Материализм исходит из следующего предположения, на котором только и держится: все действительное может быть воспринято чувствами. Фейербах говорит, что "только чувственный объект, только чувственное воистину и действительно" и что потому "истина, действительность и чувственность одно и то же". Но предположение, что каждой силе в природе соответствует и воспринимающее ее чувство, что число сил равно числу чувств, находится в противоречии с тем фактом, что сознание представляет несозревший еще продукт биологического развития. Магнетизм и электричество ускользают от нашего чувственного восприятия, и их нельзя бы было констатировать, если бы они не могли быть превращаемы в эквивалентное количество других сил, говорящих нашим чувствам. Только потому мир и представляет неразрешенную задачу, что воспринимаемое и действительное не покрывают друг друга. Если бы они были тождественны, то для открытия истины потребовалось бы всего-навсего несколько столетий.

Весь биологический процесс представляет собой протест против предположения материализма. Каждой ступени в лестнице организмов соответствует свой, определенного объема, трансцендентальный мир. Материализм смотрит и на человека, как на продукт развития, а между тем совершенно нелогично утверждает, что только для человека и не существует имевшее место в течение всего процесса биологического развития несоответствие между воспринимаемым и действительным. Но это утверждение страдает petitio principii, так как, делая его, материализм совершает следующий circulus vitiosus: только чувственное и действительно; сверхчувственного не может быть потому, что в таком случае оно было бы чувственно воспринимаемо.

Мы же, в противоположность такому утверждению материализма, говорим так. Как существуют в природе такие области, которые незримы нами по недоступности их нашему глазу, например, микроскопический мир, так есть в ней и такие области, которые не существуют для нас по недоступности их нашему организму, взятому во всей целости. "Изощренность природы, – говорит Бэкон Веруламский, – превосходит во много крат изощренность чувств и ума".*

* Васо. Novum Organon, I, с. 10.

В исторической жизни науки нередко наступали такие моменты, когда казалось, что вот уже виднеется объективный горизонт знания и что для достижения его стоит только продолжить движение в ширину; но каждый раз это оказывалось миражем. Особенно сильно было господство этого миража в период расцвета естественных наук, ибо тогда казалось, что в экспериментальном методе найден единственно верный путь исследования, что, по-видимому, подтверждалось неимоверными успехами всех отраслей естествознания. Но хотя последнее далеко еще не достигло своей цели, тем не менее уже и теперь можно видеть, что с выполнением им его задачи откроются новые перспективы в глубине его области. Ведь само же естествознание засвидетельствовало, что когда оно объяснит мир, расстилающийся перед нашими глазами, то будет объяснен только мир представляемый, вторичный феномен, простой продукт нашей чувственности и ума; значит, оно должно не забывать и того, что его хотя, бесспорно, и великая задача представляет только подготовительную работу человеческого духа и что оно вольется в русло философии, чтобы затем сообща с нею решить гносеологическую задачу. Тогда окажется, что современное разделение труда человеческого духа представляет только мимолетное явление и что дошедшая до вражды рознь между философией и естествознанием подтверждает только следующие слова Бэкона Веруламского: "Только тогда люди и осознают свои силы, когда не все они будут трудиться над одним и тем же, но каждый из них будет заниматься особым делом".* Когда обе стороны исполняют свою задачу, тогда от воссоединения разобщенных направлений человеческого духа произойдет невообразимая польза для него, и именно в смысле движения в глубину. Затем уже можно будет заняться уяснением отношений между миром представляемым и действительным, между нашей познавательной способностью и вещами. Уже и теперь начинается поворот естествознания к Канту, поставившему такую задачу; оно уже не отворачивается от нее, как от порождения самоистязающего духа, но доказало само экспериментальным путем ее право гражданства. Оно само уже начинает понимать, что объяснение эмпирического мира есть, собственно говоря, не что иное, как объяснение свойств человеческого духа. Таким образом, скоро наступит время, когда естествознанию уже нечего будет возразить против следующих слов Шопенгауэра. "Бытие сил в себе и обусловленность объективного мира нашим интеллектом, с которой находится в связи a priori достоверная беспредельность как причинной цепи, так и материи, отнимают у физики всякую самостоятельность, или, говоря иначе, они представляют собой стебель, а физика – цвет растения, произрастающего на почве метафизики".**

* Васо. Novum Organon, I, с. 113.
** Schopenhauer. Parerga, II, 87.

При процессе сознавания нами мира происходит качественное его изменение: объекты превращаются в ощущения. Вступив в сознание, колебания эфира делаются светом, колебания воздуха – звуком и т.д. Мы находимся как бы в маскараде, так как познаем, собственно говоря, не вещи, но реакции наших чувств на них. Таким образом, не только вещей больше, чем чувств, но и вещи не таковы в действительности, каковы они в представлении. Отсюда следует, что для других существ и мир был бы другим.

Итак, весь результат усилий, употребленных человеческим разумом для решения мировой загадки, может быть выражен следующим образом: сознание не исчерпывает своего предмета, мира.

Перейдем теперь ко второй великой загадке, которую придется отгадывать духу, а именно к человеку. Как мир составляет предмет сознания, так я составляет предмет самосознания. Подобно тому, как сознание старается логически пронизать свой предмет, мир, и определить его содержание, так и самосознание старается сделать то же самое относительно я. Но для решения этой задачи почти еще ничего не сделано. Что касается мира и сознания, то здесь по крайней мере устранено материалистическое воззрение; относительно же самосознания и я оно все-таки имеет некоторую силу, а именно: материализм все еще питает надежду на то, что ему удастся свести всю психологию на физиологию. Но если бы ему и удалось это на самом деле, то он тем самым достиг бы такого пункта, начиная с которого дальнейшее прогрессивное движение направляется опять в глубину. Если бы даже задача о душе была решена в благоприятном для материализма смысле, то она породила бы тотчас же новую. Ведь философия будущего столетия непременно включит в программу своей деятельности решение едва народившейся теперь задачи, представляющей собой двойник кантовской, а именно: исчерпывает ли свой предмет самосознание?

Этот вопрос уместен в такой же мере, в какой уместен вопрос, исчерпывает ли свой предмет сознание; и мы имеем полное основание предположить, что на оба вопроса должен последовать отрицательный ответ, то есть что самосознание относится к я точно так, как сознание к миру. Самосознание может быть настолько же меньше я, насколько сознание меньше мира, или наоборот: я может быть настолько же больше самосознания, насколько мир больше сознания. Это не только логически мыслимо, но за это говорит и аналогия, и теория развития. Если природа мучилась десятки миллионов лет, чтобы на нашей исполненной страданий планете развить сознание в такой мере, что мы сознаем загадочность мира, темноту метафизических задач, то кажется чрезвычайно смелым то допущение, что в противность этому самосознание сразу загорелось полным светом, что оно не способно к развитию и было при самом появлении своем уже вполне созревшим плодом, словом, что оно обнимает весь свой объект. Таким образом, как несомненно и то, что теория познания нашего столетия доказала нам существование трансцендентального мира, так несомненно то, что теория самосознания будущего столетия докажет существование трансцендентального я. И ясно, что вопрос об отношении самосознания к его предмету, к я, в уяснении загадки о человеке имеет такую же важность, как вопрос об отношении сознания к его предмету, к миру, имеет в уяснении мировой загадки. Уже целые века пребывающий в состоянии неподвижности вопрос о душе находился бы в совершенно другом положении, если бы было доказано, что самосознание не вполне обнимает свой предмет, вместе с чем был бы устранен лежащий на пути решения задачи о душе камень преткновения, дуализм, и она была бы решена в монистическом смысле.

Теперь же обратимся ко второй части нашего исследования о способности науки к развитию, а именно к вопросу о том, насколько прогресс наук способствует пониманию нами вселенной? От решения этого вопроса зависит решение вопроса о степени способности науки к развитию.

История развития человеческого духа представляет ту особенность, что открытие всякой новой части истины не уменьшает, а увеличивает число задач. Чем больше мы будем узнавать мир, тем загадочнее он будет становиться для нас. Тому, кто знает очень мало, он кажется гораздо проще, чем гению. Гете называет высшим идеалом человека то его состояние, когда он, исследовав все, доступное исследованию, взирает с безмолвным благоговением на неисследуемое.

В смысле неразрешимости мировой загадки и были сказаны Сократом следующие общеизвестные, но непонятные слова: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". Этим он не хотел сказать того, что есть знания, которых он себе еще не усвоил. Толковать эти слова таким образом – значит вкладывать ему в уста общие места, которым, конечно, Платон не стал бы удивляться. Если бы сумма загадочного не изменялась, если бы человеческий дух совершал движение только в ширину, то для усвоения себе всего знания потребовалось бы только дожить до очень глубокой старости. Сократ же хотел сказать, что с возрастанием его познаний увеличивается его неведение, как это и должно быть, если всякий прогресс состоит в движении в глубину. Он догадывался, что человеческое сознание не исчерпывает своего объекта и что потому истина во всей своей полноте не познаваема умом человеческим.

С метафизической точки зрения не существует степеней понятности вещей: все они одинаково для нас непонятны. Только материалисты в своем умопомрачении утверждают, что если смотреть на вещи с естественно-научной точки зрения, то рассеивается весь окутывающий их мрак. Для них сила и материя понятны, дух же непонятен, почему они стараются разрешить его в силу и материю. На самом же деле совершенно наоборот. Если и есть что-либо понятное, так это дух, сознание, которое только и известно нам непосредственно, тогда как всю остальную природу мы познаем не иначе, как опосредствованно, и притом настолько, насколько она влияет на наше сознание. Значит, вся материя разрешается в состоянии сознания. Мы не познаем никакого другого бытия, кроме представляемого. Существовать и быть воспринимаемым это одно и то же (esse=percipi). Следовательно, дух есть нечто первичное и реальное, материя есть только вторичный феномен, вся реальность которого только на нем и держится, и если бы изменилась способность восприятия нашего духа, то изменился бы и весь материальный мир, существующий в нашем представлении. Значит, когда материалисты отрицают дух, основываясь на том, что его нельзя ощупать руками, материю же считают реальной потому, что об нее можно чувствительно стукнуться головою, то это ложь, хотя и очень правдоподобная. Даже столь сильно склоняющийся на сторону материализма Гексли – и тот вынужден был обратиться к нему со следующим протестом. "Когда материалисты сворачивают со своего пути и заговаривают о том, что в мироздании нет ничего, кроме силы, материи и непреложных законов, тогда я отказываюсь за ними следовать... Сила и материя, насколько мы знаем их, представляют только названия известных форм сознания, и это до такой степени неоспоримая истина, что то, что мы называем материальным миром, становится нам известным не иначе, как облекаясь в формы мира идеального, и что, как говорит нам Декарт, "наше знание души непосредственнее и достовернее нашего знания тела"".

Отсюда явствует, что истина не может быть обретена на пути одностороннего исследования объективного мира, ибо это исследование ведет нас неминуемо в глубину и ставит лицом к лицу с задачей о духе.

В развитии философии и наук совершается процесс приспособления наших представлений и понятий к действительности. Истина состоит в соответствии представления с действительностью.

Современная наука не представляет уже случаю открытие новых явлений, но направляется к ним сознательно, поэтому она должна бы была стремиться не только к тому, чтобы находить все новые подтверждения своим теориям, но еще больше к тому, чтобы в опыте искать противоречия этим теориям, так как от этого зависит направляющееся в глубину движение ее, то есть истинный ее прогресс.

С точки зрения нашего миропонимания все явления распадаются на две категории: согласующиеся с нашими теориями и им противоречащие. Если бы существовали только явления первого рода, то дальнейший прогресс был бы совершенно невозможен, ибо в таком случае прекратился бы процесс приспособления представления к действительности. Следовательно, тот, кто верит так же непоколебимо в будущий прогресс, как в непрерывный прогресс в прошлом, должен признать a priori существование явлений, противоречащих нашим теориям. Отыскивать такие явления и направлять на них всю силу анализа – вот задача каждого исследователя, проникнутого убеждением в духовном совершенствовании человечества.

Если мы будем всегда твердо держаться того убеждения, что человеческое сознание не обнимает всего своего объекта, что оно только постепенно на него надевается, если мы будем непрестанно помнить слова Апостола, что человеческое знание есть частичное, то в таком случае мы будем способны к постоянному прогрессивному движению. Но если мы будем пребывать в довольстве приобретенным частичным знанием, если мы, как это уже было с нами, будем предаваться беззаветному по поводу его ликованию, те на нас подтвердятся следующие слова Бэкона Веруламского: "Воображаемое богатство составляет главную причину бедности, и довольство настоящим препятствует заботиться о насущных потребностях будущего". *

* Васо. Instauratio magna. Vorrede.

Таким образом, хотя мы и должны стремиться к подчинению мира явлений своим теориям, но вместе с тем мы не должны забывать и того, что такое подчинение составляет только часть нашей задачи и что те явления, которые больше всего пленяют нас своим согласием с теорией, так как в этом согласии мы видим победу нашего разума, не способствуют истинному прогрессу. Ценнее те явления, которые повергают наш ум в большое затруднение; они побуждают нас к изменению теории, а потому вызывают усиленное приспособление представления к действительности, которое, как в органической, так и в духовной области, возможно всегда только под условием изменения.

Итак, явления, противоречащие господствующим теориям, представляют для исследователя драгоценный клад. Но мы никогда не должны прилагать к новым явлениям масштаб старых, ниже, основываясь на опыте прошлого, определять границы возможного. Новые явления могут противоречить всем известным нам законам и, несмотря на то, все-таки согласоваться с некоторым известным нам законом, упраздняющим прежние. В таком антагонизме находится, например, магнетизм и сила тяжести. А что существуют в природе неизвестные нам силы и законосообразные обнаружения их, это следует само собой из того, что мир все еще представляет для нас загадку. Поэтому мы не только должны допустить a priori существование противоречий между опытом и нашими теориями, но даже не можем указать границ, до которых способны простираться эти противоречия, так как было бы вполне нелогично утверждать, что сфера порождаемых неизвестными нам силами явлений должна иметь определенные границы. Прогресс наук непрестанно расширяет область возможного. Значит, вместо того, чтобы постоянно противопоставлять явлениям невозможность их, мы должны бы были помнить, что определять границы возможного дело природы и что мы тут ничего знать не можем, за исключением невозможности логических и математических противоречий, как, например, деревянности железа и кривизны прямой линии.

Новейшая наука далеко не отличается таким беспристрастием суждения о природе. Особенно резко обнаруживается это у материалистов. В своем самодовольстве они воображают, что материалистическое сознание исчерпывает свой предмет. Если послушать их, то весь будущий прогресс заключается в продолжении теперешнего движения, в движении в ширину, и умственная работа всех будущих поколений должна состоять в том, чтобы тянуть все одну песнь: материалисты 19-го века узрели истину.

В меньшей степени этот недостаток замечается вообще у ученых. Уже Кант выразил эту мысль, сказав, что трудно услышать от академика слово "не знаю". Специалисты-ученые смотрят всегда на всякое новое открытие как на нарушение их прав.

Нельзя отрицать, что это явление имеет и свою хорошую сторону. Иллюзия, в силу которой человечеству кажется, что оно видит границы своего исследования, составляет для него благодеяние. Оно изнемогло бы в своем преследовании истины, если бы последняя постоянно уходила от него в бесконечную даль. Истина сулит исследователю свою благосклонность в близком будущем и таким образом влечет его все дальше и дальше. Так и изображает Кеплер процесс искания им истины. Она то скрывалась от его глаз, то снова являлась перед ним и побуждала его к ее преследованию.

Но по милости этой же иллюзии ум человеческий теряет из виду то, что прогресс состоит всегда в возврате к движению в глубину и приходит в состояние, делающее его не способным к новым открытиям. Во всяком случае, полная объективность остается наилучшим качеством исследователя, почему не раз и высказывалась парадоксальная мысль, что неведение более учености способствует открытиям. Даже знаменитый физиолог Клод Бернар, несмотря на все пристрастие к материализму, говорит следующим образом. "Не раз высказывалась мысль, что нужно быть невеждой, чтобы делать открытия. Она заключает в себе некоторую долю истины. Сущность ее состоит в том, что лучше не знать ничего, чем слепо веровать в теории и стремиться только к их подтверждению, не обращая никакого внимания на все, что не находится с ними в согласии. Нет ничего хуже такого состояния ума, при котором не может быть и речи об открытии. В самом деле, предметом открытия служит соотношение, непредусмотренное теорией, ибо иначе не было бы открытия. С этой точки зрения человек несведущий, незнакомый с теорией, находится в лучших условиях: его не стесняет теория, она не мешает ему видеть новые факты, не зримые теми людьми, которые ослеплены теорией. Но спешим прибавить, что мы этим самым отнюдь не хотим возводить в принцип невежества. Чем человек образованней, чем обширнее его научная подготовка, тем способнее его ум к великим и плодотворным открытиям. Но при этом надобно сохранять свободу мысли и помнить, что то, что с точки зрения наших теорий представляет нелепость, может иметь место в природе".*

* Ср. Netter: de l'intuition dans les decouvertes, 53, Strassburg, 1879.

Но порождаемая теоретическими предположениями предубежденность не только задерживает прогресс, но приносит еще и положительный вред. А именно. Своими теориями мы втиснули в логический мешок все бесконечное множество явлений природы и поделили их на категории. Когда теперь на место твердого убеждения, что существующая система категорий имеет только временное значение, является предположение, что она совершенна, к чему очень склонны ученые, то все вновь открываемые явления подводятся под эти категории, даже если бы это было противно природе таких явлений и если бы особенность их обязывала нас изменить систему. Когда упускается из виду то, что принятые рубрики соответствуют только наличной сумме наших знаний, то все вновь наблюдаемые явления втискиваются в старые рамки и при этом нередко уродуются. Если же дело все-таки не выгорает, то ненавистные явления подвергаются изгнанию на том основании, что "единичные явления" ничего не доказывают. Как будто в мире вещей существуют разряды и степени сравнения и как будто значение имеют только нормальные явления, потому что они нормальны! "Новое в себе, – говорит Бэкон Веруламский, – обыкновенно понимается всегда на старый лад".** Но ведь предположение, что все подлежащие будущему наблюдению явления могут быть подведены под старые рубрики, равносильно отрицанию всякого будущего прогресса. Если бы, например, Леверье, открывший Нептун, отнесся к заметным отклонениям Урана не как к "новому в себе" явлению и понял бы их "на старый лад", то есть посмотрел бы на них как на результат деятельности известных в его время факторов, то такое предубеждение помешало бы ему прийти к заключению о существовании Нептуна, и он наделил бы известные в его время планеты другими массами и расстояниями, вследствие чего в астрономии произошла бы невообразимая путаница.

* Baco. Novum Organon, I, §34.

Человек вполне прав, когда он в своем стремлении уразуметь вещи старается понять новые явления при помощи старых. Но это старание должно ограничиваться попытками, а не доходить до насильственного толкования явлений, как это очень часто бывает во всех областях знания, особенно же в новейшей психологии. Далее. Современная наука вполне права, когда она упирает на индуктивный метод и требует, чтобы все философические умозаключения имели реальную основу. Но этими громкими словами обыкновенно злоупотребляют в сильной степени. Конечно, главная цель обращения нашего к опыту должна состоять в решении мировой задачи, но мы не имеем права указывать опыту, что он должен давать нам и чего не должен. Мы не можем претендовать на то, чтобы природа всегда склоняла смиренно пред нашими теориями голову, и должны считать a priori достоверным, что существуют такие явления, для которых нет еще места в наших теориях. Следовательно, когда мы обращаемся к природе за объяснением, то должны помнить слова Канта: "Очень нелепо ждать от разума объяснения и вместе с тем предписывать ему наперед, на какую сторону он должен склоняться".* Еще более справедливы эти слова относительно природы, загадочность которой только увеличилась с тех пор, как ум человеческий стал заниматься ею. У нас есть разум для исследования доступных нам явлений; но мы злоупотребляем им, когда наполовину предрешаем ответы на вопросы, обращаемые нами к природе, то есть когда предполагаем, что мы должны делать только те опыты, которые согласны с нашими теориями. Этим мы оскорбляем человеческий разум, ибо считаем его, значит, неспособным к развитию. Мы должны взирать со смирением на величественный лик природы, и о царстве истины можно сказать то же самое, что было сказано Христом о царствии Божием, а именно, что мы не войдем в него, если не уподобимся детям.

* Kant: (Rosenkranz) II, 577.

Итак, благодаря способности к развитию не только науки, но и самого нашего миросознания, человеческий дух возвращается постоянно к движению в глубину и обогащается задачами. И если бы такая загадочная для нас форма жизни, как человек, дыбающая еще в детских башмачках, убедилась даже когда-нибудь сединами, то и тогда она имела бы право сказать заодно с Соломоном: "Я седею, учась без устали".

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>