3. ОТКРЫВАЯ ПРОСТРАНСТВО ДЛЯ НОВЫХ ИСТОРИЙ - Конструирование иных реальностей. Истории и рассказы как терапия - Дж. Фридмен, Дж. Комбс

Сегодня у психологов есть любимое слово, и это слово — неприспособленный. Сегодня я говорю вам, что горжусь своей неприспособленностью к некоторым вещам, которые присутствуют в нашей социальной системе. Я никогда не приспособлюсь к своре линчевателей, сегрегации, экономическому  неравенству и физическому насилию, работающему на самопоражение. Спасение миру принесут неприспособленные.

— Мартин Лютер Кинг, Мл.

... я должен предостеречь вас — если к экстернализации подходят как к чистой технике, она, вероятнее всего, не даст глубоких результатов. Если вы до глубины души не верите в то, что люди не есть их проблемы, и что их затруднения — это социальные и личные конструкции, тогда вы не увидите эти трансформации. Когда работают Эпстон или Уайт, вы можете сказать, что они абсолютно убеждены, люди не есть их проблемы. Их голоса, их позы, все их существо излучают возможность и надежду. Они определенно находятся под влиянием Оптимизма.

— Билл О’Хэнлон, 1994, стр. 28

Люди рождаются в историях; их социальный и исторический контекст постоянно побуждает их рассказывать и помнить истории определенных событий, а другие события оставлять без историй. Ряд авторов (Foucault, 1980; Hare-Mustin, 1994; Lowe, 1991; Madigan & Law, 1992; Weingarten, 1991) предполагают, что “дискурс” — полезное понятие для понимания того, как это происходит. Рейчел Хэйр-Мастин (1994, стр. 19) определяет дискурс как “систему утверждений, практик и установленных структур, которые разделяют общие ценности”. Она (стр. 20) полагает, что дискурсы поддерживают определенные мировоззрения, отмечая, что “То, как большинство людей придерживаются общепринятой точки зрения, говорят о ней и действуют в соответствии с ней — все это часть и поддержка преобладающих дискурсов”. Стивен Мэдиган и Йэн Ло (1992, стр. 33) добавляют, что “дискурс можно рассматривать как отражение преобладающей структуры социальных и властных взаимоотношений”.

Дискурсы властно формируют выбор человека относительно того, какие события жизни следует превращать в истории, и как это надлежит делать. Это верно как для терапевтов, так и для людей, которые приходят к ним на консультацию.

Наши истории о терапии были сформированы разнообразными дискурсами. Вот лишь некоторые из наиболее распространенных: дискурсы о патологии, о нормативных стандартах и о профессионалах как экспертах. Эти дискурсы распространяются через содержание профессионального обучения, равно как и через структуру наших образовательных институтов и процессы профессиональной социализации. Другими словами, большинству терапевтов, включая и нас самих, внушали, что слушать надо диагностическим, патологизирующим ухом. Медицинская модель, с ее акцентом на выслушивание признаков и симптомов болезни, оказывает настолько всепроникающее влияние, что не многим из нас удается избежать ее требований. Наша образовательная система, с ее сильным акцентом на знание верного ответа, приучила нас прислушиваться к фактам того рода, что могут появиться в выборочных тестах, но не к тому, чтобы слушать так, дабы понимать разочарования, дилеммы и устремления рассказывающего.

Эти дискурсы также формируют и содержатся в практиках вне нашей области: например, в требованиях к оплате третьей стороной — постановки диагноза и поддержание картотеки определенных записей — в книгах по самопомощи, в изображении терапевтов в средствах массовой информации и в ожиданиях тех людей, которые приходят к нам на консультацию. Фрейдистские “археологические” метафоры о “глубинной, бессознательной истине” настолько глубоко пропитали нашу культуру, что порой мы не замечаем их влияния. Эти метафоры побуждают нас прислушиваться не к смыслу человека, а к смыслу знатока, спрятанного за ним.

ВЫСЛУШИВАНИЕ

На примере наших историй о терапии, которые были сформированы в контексте этих превалирующих дискурсов, можно сказать, что большинству терапевтов трудно научиться выслушивать истории людей как  истории. Наши истории о терапии тайно побуждают нас держать ухо востро, а рот в ожидании момента для реплики “Ага!”, когда мы распознаем “клинически значимый момент” — когда мы знаем, что с этим делать.

Тем не менее, как замечает Вайнгартен (1991), дискурсы могут меняться и эволюционировать, когда беседы между людьми затрагивают культурно доступные нарративы. Другими словами, знание на локальном уровне и исходящее от подсообществ может влиять на более крупные дискурсы. Как бы просто это ни показалось, перед лицом превалирующих дискурсов и доминирующих знаний, простое выслушивание рассказываемой кем-то истории представляет собой революционный акт.

Когда мы впервые встречаем людей, мы хотим понять, какой смысл несут их истории для них самих.  Это означает наш отказ от “экспертных фильтров”: не вслушиваться в основные жалобы; не “собирать” подходящие-для-нас-как-для- экспертов кусочки диагностической информации, рассеянные по их историям; не слушать их рассказы так, как если бы они служили матрицами, внутри которых кроются ресурсы; не вслушиваться в поверхностные намеки на то, что “на самом деле” является основной проблемой; и не сравнивать те самости, которые они изображают в своих историях, с нормативными  стандартами.

Вместо этого, мы пытаемся влезть в кожу тех людей, с которыми работаем, и понять с их точки зрения, на их языке, что побудило их искать у нас поддержки. Лишь тогда мы сможем признать альтернативные истории. Устанавливая связь с опытом людей с их точки зрения, ориентирует нас на специфические реальности, которые формируют (и ими формируются) их личные нарративы. Понимание такого рода требует, чтобы мы слушали с обостренным вниманием, терпением и любознательностью, одновременно выстраивая взаимоотношения, основанные на обоюдном уважении и доверии.

Несмотря на полученное нами образование, которое говорит нам о том, что мы действительно знаем, мы пытаемся прислушиваться к тому, чего мы не знаем.

Не-знание

Андерсон и Гулишиан (1988, 1990а, 1992; см. также Anderson, 1990; Goolishian, 1990; Goolishian & Anderson, 1990; Hoffman, 1991) страстно и убедительно писали о важности для терапевта позиции “не-знания”. Они рассматривают терапию как процесс, в котором “мы все время движемся в сторону того, что еще не познано” (1990а, стр. 159). Это предполагает, что вопросы не следует задавать с позиции предварительного знания (Andersen, 1991b; Weingarten, 1992), и что не следует задавать вопросы, на которые мы хотим получить определенные ответы.

Тем не менее, позиция не-знания отнюдь не совпадает с позицией “Я ничего не знаю”. Наша задача состоит в познании процесса терапии, а не содержания и смысла человеческой жизни. Мы надеемся, что терапия — это процесс, в котором люди испытывают ощущение выбора, а не чувство “непоколебимой уверенности” (J. Bruner, 1986) по отношению к тем реальностям, которые они населяют. Как пишут Андерсон и Гулишиан (1988, стр. 381):

Цель терапии состоит в том, чтобы принимать участие в беседе, которая постепенно смягчается и раскрывается, а не сжимается и закрывается. Через терапевтическую беседу, неизменные смыслы и формы поведения... получают пространство, расширяются, смещаются и изменяются.

Мы достигаем наибольших успехов в достижении позиции не-знания, когда концентрируемся на выслушивании, и когда наша речь направляется нашим слухом и вторична по отношению к нему. По мере того, как мы слушаем, мы замечаем и подвергаем сомнению те предположения, которые мы делаем. Мы спрашиваем себя: “Понимаю ли я, каково быть этим человеком в этой ситуации, или я начинаю заполнять пробелы в его истории необоснованными предположениями? Что еще я должен сделать, чтобы почувствовать себя на его месте?” Если наша внутренняя беседа говорит нам, что дополнительная информация в определенной области поможет нам глубже проникнуть в реальность этого человека, мы просим его рассказать что-то еще. Такое постоянное сомнение в своих предположениях побуждает людей подвергать сомнению собственные предположения.

Не-знание поощряет установку на любознательность (Cecchin, 1987; Rambo, Heath, & Chenail, 1993). Нам любопытны уникальные ответы людей и мы воодушевляем их на то, чтобы они развивали их более полно. Когда ответ уводит беседу в неожиданное направление, мы задаем даже больше вопросов, следуя в этом новом направлении, если оно кажется подходящим.

Просто выслушивание и постановка побуждающих и проясняющих вопросов с позиции любознательности само по  себе может иметь терапевтический характер. Иногда люди получают все, что они хотят от терапии, единственно через этот процесс. Терапия такого рода, как указывают Андерсон и Гулишиан (1988, стр. 380), представляет собой

... процесс расширения и проговаривания “невысказанного” — развитие через диалог, новых тем, нарративов и, безусловно, создание новых историй.

Интерпретация

Постмодернисты до мозга костей, Андерсон и Гулишиан дают понять, что они не верят, что “невысказанное” — это нечто, что уже существует. Оно не лежит, прячась в бессознательном, или ждет, полностью сформированное, пока его заметят и опишут в контексте кибернетических структур семейных взаимодействий. Наоборот, оно возникает и принимает форму по мере того, как мы беседуем друг с другом. Следовательно, огромное значение имеет то, чему придают внимание слушающие терапевты. Другими словами, выслушивание — это не пассивная деятельность. Когда мы слушаем, мы интерпретируем, хотим мы этого или нет.

Это может звучать как противоречие нашему более раннему заявлению — “Мы хотим понять, какой смысл несут их истории для них.  Это означает наш отказ от “экспертных” фильтров”. То, что здесь важно, это слово “экспертный”. Тогда как невозможно избежать интерпретации, мы пытаемся избежать убеждения, что о прожитом опыте человека, мы знаем больше, чем он сам. Люди, с которыми мы работаем являются первичными интерпретаторами своего собственного опыта.

В ходе своих терапевтических бесед мы “собираем” смыслы во взаимодействии с другими, а не открываем истины. Неизбежно, что мы выберем определенные вещи как стоящие и значимые, и проигнорируем другие. Наш разум — это не пустая грифельная доска (и никогда не может стать таковым), на которой люди могут писать свои истории. Если мы считаем себя экспертами по патологии, мы будем замечать, запоминать и далее исследовать те вещи, произносимые людьми, в которых нам слышится патология. Если наш слух направляется теорией, которая говорит, что люди должны “прочувствовать свою боль”, дабы обрести целостность, мы будем формировать болезненные истории. Если у нас есть специальный интерес к теме обделенности властью, мы будем побуждать людей рассказывать нам истории о том, как они были лишены власти. Все может закончиться тем, что те самые вещи, которых люди пытались избежать, прийдя на терапию, станут более реальными, более живучими и более гнетущими.

Декоструктивное выслушивание

Мы называем этот особый род выслушивания, необходимый для принятия и понимания историй людей без конкретизации и усиления беспомощных, болезненных и патологических аспектов этих историй *[Это не означает, что мы побуждаем людей игнорировать несправедливость или смиряться с ней. На самом деле, это означает, что мы более внимательны к событиям, которые могут быть пересказаны как история “борьбы против несправедливости”, нежели к тем, которые рассказываются как истории о “человеке как жертве”. Таким образом, мы помогаем себе и людям, с которыми работаем, сыграть свои роли в деконструкции патологизирующих историй.] деконструктивным выслушиванием. Путем такого выслушивания мы пытаемся открыть пространство для тех аспектов жизненных нарративов людей, которые еще не обрели свою историю. Наша склонность к социальному конструктивизму приводит к тому, что мы взаимодействуем с людьми, побуждая их относится к своим жизненным нарративам не как к пассивно получаемым фактам, но как к активно конструируемым историям. Мы надеемся, что они переживут свои истории как нечто, к формированию чего они приложили руку, а не как что-то, что уже сформировало их. Мы верим, что эта установка помогает деконструировать “фактичность” нарративов людей, и что такая деконструкция ослабляет хватку ограничивающих историй.

В академических кругах слово ”деконструкция” немедленно приводит на ум работу Жака Деррида (напр., 1988), в которой исследуется, помимо прочего, ускользающая природа смысла. Деррида исследует и иллюстрирует, как смысл любого символа, слова или текста безвозвратно увязает в своем контексте. Деррида и другие конструктивисты полагают, что бесполезно искать один единственный “реальный” или “истинный” смысл любого текста, поскольку все нарративы полны пробелов и двусмысленностей. Ученые-деконструктивисты концентрируют свое внимание именно на этих пробелах и двусмысленностях, чтобы показать, что официально санкционированный или общепринятый смысл данного текста есть ни что иное, как лишь один из огромного числа возможных смыслов.

Итак, когда мы слушаем истории людей “деконструктивно”, наш слух направляется убеждением, что эти истории обладают множеством возможных смыслов. Чаще, чем можно было бы предполагать, смысл, который улавливает слушатель, отличается от смысла, который предполагал донести говорящий. Мы пытаемся извлечь из этого выгоду, выискивая пробелы в нашем понимании и прося людей вставить пропущенные детали, или вслушиваясь в двусмысленности смысла и затем спрашивая людей, как они разрешают или имеют дело с этими двусмысленностями.

Когда люди рассказывают нам истории, мы временами прерываем их, чтобы суммировать наши ощущения от их рассказа. Это позволяет им пояснить нам, совпадает ли тот смысл, который мы уловили, с тем, который они пытались донести. Хотя наша цель состоит в том, чтобы “действительно” понять реальности людей, эти реальности неизбежно начинают изменяться в процессе. Обдумывая наши вопросы и комментарии, люди не могут не рассматривать свои истории с новых сторон. Одно наше присутствие превращает их в мир в новую, другую реальность.

В ходе процесса возникают новые смыслы и новые конструкции. Многие из пробелов, которые мы замечаем, еще не заполнены; людям приходится исследовать свой опыт, чтобы найти детали, которые заполнят пробелы. По мере того, как добавляются детали, меняется форма нарратива. Кроме того, когда люди слышат, что мы улавливаем смысл, отличный от их смысла, они могут пересмотреть свои собственные смыслы и модифицировать их. В течение всего этого процесса мы слушаем очень внимательно, чтобы понять, вокруг чего возникают новые конструкции. Полезны ли они и желательны? Если человек не выражает свое предпочтение новой конструкции, мы ей не следуем.

Восприятие проблем отдельно от людей

Уайт выдвинул идею о том (1987, 1988/9, 1989; см. также Epston, 1993a, и Tomm, 1989), что человек не есть проблема, но проблема есть проблема. Экстернализация — это практика, в основе которой лежит убеждение, что проблема — это нечто, что управляет жизнью человека, влияет на нее и пронизывает ее, нечто отдельное и отличающееся от самого человека.

Выслушивая истории людей, мы задаем себе вопросы вроде “Что здесь проблемного? Какова природа этой проблемы? Как она себя проявляет? Каково этому человеку жить с этой проблемой? Что влияет на этого человека, побуждая его думать/чувствовать/действовать именно так? Что мешает этому человеку принять тот опыт, который он предпочел бы?” Задавая себе эти вопросы, мы делаем первые шаги в восприятии проблем отдельно от людей.

Экстернализация более важна как установка, нежели как техника  (Roth & Epston, в печати). Мы убеждены в том (и наши убеждения основаны на опыте использования нарративных идей в терапии и в супервизорстве других, кто пытается применить нарративные идеи в своей работе), что, когда люди подходят к экстернализации как к технике или лингвистическому ухищрению, она может оказаться поверхностной, принудительной и не особо полезной.

Интернализующие дискурсы

Адамс-Уэсткотт, Дэффорн и Стерн (1993) подробно писали о том, как люди, подвергающиеся насилию, оскорблениям, склонны интернализовать травматизирующие события, которые они пережили, в форме внутренних диалогов, и как эти диалоги окрашивают интерпретацию последующих событий. Они пишут (стр. 262):

Проблемы развиваются тогда, когда люди интернализуют беседы, что ограничивает их узким описанием себя. Эти истории переживаются как гнетущие, поскольку они ограничивают восприятие доступного выбора.

Дэвид Эпстон (1993а) выяснил, что этот процесс интернализации происходит не только в случае локального и специфического опыта травмы и насилия, но и в случае более обширного культурного опыта. Он отмечает описание Фуко, касающееся того, как смерть и болезнь (ранее воспринимаемые так, как если бы они пребывали, в первую очередь, в социальном или духовном мире) стали помещать в специфические места в пределах специфических человеческих тел. Эпстон (стр. 171) пишет:

... анатомическое пространство стало каузальным пространством, обиталищем смерти и болезни. За этим последовало то, что тело стали считать вместилищем человеческих качеств. Считалось, что разум, интеллект, безумие и мириады человеческих качеств пребывают в живых телах.

В Средние Века, если человек был “болен”, “безумен” или “преступен”, причину и средство исцеления, как правило, помещали в социальное или духовное пространство — его правитель не правил должным образом, или он сам был отрешен от надлежащего духовного сообщества. В нынешние времена акцент в большей степени делается на личную ответственность за поддержание нашего разума и тела в надлежащем порядке. Если у человека случается сердечный приступ, это объясняется тем, что он придерживался неправильного режима питания и распорядка дня. Если человек впадает в депрессию, это объясняется химической неустойчивостью определенных циклов в его мозге, и здесь требуются химические средства лечения. Согласно Фуко, наиболее политически могущественные дискурсы в современном обществе отделяют нас друг от друга и побуждают нас относится к себе и своим телам как к проблемным объектам. Эпстон назвал доминирующие дискурсы такого рода, которые поддерживают этот процесс, “интернализующими дискурсами”.

Экстернализующая установка может противостоять “объективирующим” влияниям интернализующих дискурсов посредством объективации и разделения того, что было интернализовано. Однако, чтобы принять экстернализующее мировоззрение, мы должны переориентировать свое восприятие и объектировать проблемы, а не людей.

Упражнение

Точкой поворота в моем (Дж. Ф) научении объективировать и экстернализовать проблемы стала моя экстернализованная беседа с самой собой. Было время, когда я считала себя застенчивой. Однажды, когда я была охвачена ужасом в свете грядущего социального события, я решила поговорить с собой о влиянии застенчивости на мою жизнь. Было весьма замечательно обнаружить, что, поскольку я переживаю сдвиг восприятия застенчивости, проявляющейся в социальных ситуациях, а не свое пребывание в состоянии застенчивости, мне было гораздо легче поддерживать сдвиг восприятия такого рода с другими. Это открытие побудило нас разработать это упражнение. Вы можете выполнить его как “мысленный эксперимент”.

Выберите черту характера, качество или чувство, которых, как вам кажется, у вас в избытке, или которые порой вызывают у других неприятие в отношении вас. Пусть описание этого качества будет иметь форму прилагательного, например, “злой”, “завистливый” или “виновный”. В следующем наборе вопросов, замените Х этим прилагательным. Читая эти вопросы и заменяя Х чертой характера или чувством, отвечайте на них для себя.

1. Как вы стали Х?

2. В отношении чего вы более всего Х?

3. Какие события, как правило, приводят к тому, что вы становитесь Х?

4. Когда вы Х, что вы делаете из того, что бы вы не сделали, если бы не были Х?

5. Каковы последствия того, что вы Х, для вашей жизни и взаимоотношений с другими?

6. Какие из ваших текущих затруднений вызваны тем, что вы Х?

7. Как меняется ваше представление о себе, когда вы Х?

8. Если бы вдруг, каким-то чудом, вы проснулись в одно прекрасное утро и больше никогда не были бы Х, как бы, в частности, изменилась ваша жизнь?

Отметьте общий эффект от ответов на эти вопросы. Каково вам? Что представляется возможным в отношении этой черты или чувства? Что представляется невозможным? Как вам видится будущее в отношении этого?

А теперь давайте отойдем от того, что вы только что делали. Возьмите то же качество или черту характера и превратите ее в существительное. Например, если “Х” означало “завистливый”, теперь это станет “завистью”; “злой” превратится в “злобу”. В следующих предлагаемых вам вопросах, вставьте свое существительное на место Y. Ответьте для себя на эти вопросы.

1. Что сделало вас уязвимым для Y в такой степени, что оно может доминировать в вашей жизни?

2. В каких контекстах Y с наибольшей вероятностью проявляется?

3. Какие события, как правило, приводят к проявлению Y?

4. Что Y побуждало вас делать помимо ваших лучших намерений?

5. Как Y влияет на вашу жизнь и ваши взаимоотношения?

6. Каким образом Y привело вас к тем трудностям, которые вы сейчас испытываете?

7. Закрывает ли Y от вас ваши ресурсы, или вы способны видеть их сквозь это?

8. Бывали ли времена, когда вы могли наилучшим образом воспользоваться Y? Времена, когда Y могло проявиться, но вы не выпустили его на сцену?

Отметьте общий эффект от ответов на эти вопросы. Каково вам? Что представляется возможным в отношении Y? Что представляется невозможным? Как вам видится будущее в отношении Y?

Вспомните свои опыты с “Х”. Чем ваш опыт с “Y” отличается от опыта с “Х”? Превращая качество или чувство в существительное, начали ли вы относится к нему как к объекту, а отвечая на вопросы, экстернализовали ли вы этот объект? Насколько это было полезно при обращении с качеством или чувством?

Вхождение в экстернализующее мировоззрение требует от нас отделения восприятия проблем от восприятия людей. По мере того, как мы учимся рассматривать проблемы отдельно от людей, мы начинаем видеть людей как субъектов. *[Здесь мы используем “субъект” в смысле “субъект глагола; тот, кто действует”.] Дэвид Эпстон (1993а, стр. 172) формулирует это так:

Если люди исчезают или поглощаются в... интернализующем дискурсе, то в экстернализующем дискурсе они как бы возникают и возвращаются к жизни как главные герои в своих жизненных историях, которые теперь могут допустить жизни, направленные в будущее, а не путаться в различных версиях отсчета времени.

Мы полагаем, что выслушивание с экстернализующей установкой оказывает мощный деконструктивный эффект. Оно побуждает нас взаимодействовать с людьми не так, как если бы видели их изначально отягощенными проблемами. Это создает совершенно другой “принимающий контекст” для историй людей, в котором мы можем работать с ними и понимать их проблемы, не относясь к ним как к проблемным или патологическим личностям. В контексте такого рода, содержание и смысл людских историй почти всегда становятся менее сдерживающими.

Пример деконструктивного выслушивания

Следующая стенографическая запись иллюстрирует деконструктивное выслушивание. Здесь я (Дж. К) руководствуюсь как позицией не-знания, так и установкой на  восприятие людей отдельно от проблем.

Беседа проводится с Нэн, которая переехала со своей семьей в Чикаго примерно за шесть месяцев до этой беседы. Начиная с того времени, я принимал Нэн примерно раз в три недели. Она пришла ко мне на прием, поскольку не могла продолжать курс терапии у терапевта из другого города.

Значимые вещи, которыми Нэн делилась в своей истории, заключались в том, что в детстве она подвергалась страшным унижениям — физическим, сексуальным и словесным. Возвращающееся переживание унижения сформировало в Нэн веру в то, что единственный способ выживания для нее состоит в том, чтобы принять “гипертрадиционные” формы женского раболепства, концентрируясь на предвидении и удовлетворении малейших желаний окружающих ее людей. Когда ей было 18 лет, она вышла замуж за Барта. Для нее, в первую очередь, это был повод покинуть дом, в котором она выросла. Она думала, что сделала хороший выбор. Барт вежливо разговаривал с Нэн и обеспечил ей дом, в управлении которым она обладала правом голоса.  Она говорит, что в первое десятилетие (или больше) брака она успешно выполняла свои обязанности гипертрадиционной жены и матери. Тем не менее, дискурс “женского раболепства” все еще управлял ее жизнью.

Тогда как Барт был хозяином в своем доме, он испытывал постоянные трудности в мире бизнеса. Со временем, Барта все больше начал запутываться в иерархических структурах мира бизнеса. Он не любил “получать приказы” от кого бы то ни было. Однако, конечно, каждый раз когда он брался за новую работу, в независимости от высоты своего положения в организации, над ним стоял кто-то более высокий по положению, кто “отдавал ему приказы”. Он переживал это как оскорбление. Он, бывало, разражался бранью, восприняв оскорбление, и увольнялся, или его увольняли. Тем не менее, со временем он пришел к убеждению, что оскорбительные, унижающие практики полезны и временами необходимы.

По мере того, как оскорбление играло все большую и большую роль в мировоззрении Барта на работе, он стал допускать оскорбительные выражения в адрес Нэн. На четырнадцатом году их брака он стал бить ее. В течение этих 14 лет семья 12 раз переезжала в города трех разных штатов. Это объяснялось тем, что Барт искал работу, где, по его словам, он не будет “работать на идиотов”. После того как Барт стал бить Нэн, она начала испытывать припадки паники и крайнюю депрессию. “Отзвуки прошлого”, в которых она живо переживала сцены унижения из своего детства, стали ее ежедневными посетителями. Эти проблемы привели к госпитализации. Позже, когда она пребывала в больнице, Нэн подверглась сексуальному насилию со стороны терапевта, который, как предполагалось, должен был ей помогать.

В те времена, когда имело место это интервью, три с половиной года спустя после травмирующей госпитализации, Нэн все еще боролась со страхами и депрессией. Хотя Барт прекратил физические оскорбления, по мнению Нэн, он все еще был погружен в установки, которые их поощряли. Нэн не чувствовала ни близости к Барту, ни безопасности в его присутствии. Самокритика, вызванная пребыванием в оскорбительном браке, подпитывала депрессию и страхи, которые уже разрушали ее.

Зная о переживаниях Нэн и реальных последствиях этих переживаний, во время нашей беседы я держал в уме некоторые вещи. Я уверен, что, будучи мужчиной, который живет в этой патриархальной культуре, я не свободен от патриархальных установок, что облегчает мне возможность оскорбительно обращаться с женщиной. Я особенно хочу уберечься от невольного дублирования тех травматических переживаний, которые были причинены Нэн доминирующей культурой. Например, навязывание своих идей вместо выслушивания ее собственных могло бы стать копией определенных нежелательных аспектов ее детства и женитьбы. Я пытаюсь уберечься от этого несколькими способами. Я обсуждал с Нэн свою дилемму, предполагая, что она, возможно, предпочла бы работать с женщиной. Когда она решила продолжать работать со мной, я договорился, с ее согласия, о своем текущем взаимодействии с Джилл. Таким образом, в этой работе я нес ответственность перед женщинами. С тем, чтобы не воспроизводить оскорбляющие ее ощущения, связанные с принуждением, я с особым вниманием следую за Нэн. В этом отношении, деконструктивное выслушивание, вероятно, является самой важной практикой.

В тот момент, когда мы с вами начинаем прислушиваться к этой конкретной беседе, Нэн рассказывает о страхе и о том, как он временами сковывает ее.

НЭН Я никогда не была пугливой. Я рисковала. Но теперь все действительно, действительно становится ужасно, я полагаю, в травмирующие моменты, например, когда мне угрожает Барт. Вроде этого... И подходит момент, когда тебя почти сковывает. Чтобы что-то контролировало тебя так...

ДЖИН Вы говорите, что страх сковывает вас?

НЭН Это как если ты сдвинешься вот с этой одной точки, он навалится. Он не дает тебе ответов. Он просто дает тебе ощущения, вот и все. Физические ощущения. Физически пугающие ощущения.

ДЖИН Итак, он здесь прямо сейчас?

НЭН Нет, в большой степени, нет.

ДЖИН Откуда вам это известно? Я имею в виду, что...

НЭН Ну, он работает сам по себе. Он контролирует, когда хочет контролировать. Это вроде, как я сказала, отдельной вещи. Вот что вызывает беспокойство. И это как, понимаете, это как будто какие-то глупости, которые пытаешься выговорить, и это как будто просыпаешься среди ночи, выглядываешь в окно, и это все просто пугает. И ты думаешь: “Какая глупость”. Кажется, что у него есть свое собственное место в тебе, которое ты не контролируешь. Ты не можешь выговориться или сделать что-то, чтобы прогнать его. Он просто будет там.

ДЖИН Похоже, у вас нет никакой прямой власти над ним, он приходит и уходит, как ему заблагорассудится?

НЭН Гм-м... но я могу действовать и вопреки ему, иногда, когда все не так плохо. Я могу заехать за Мэри Пэт в школу. Все же некоторое время ты можешь функционировать.

ДЖИН И когда вы идете напролом и функционируете вопреки ему, как это выглядит?

(До этого момента я “просто слушал”.  Я представлял страх как экстернализованную сущность, и она говорила о нем в том же духе. Я лишь задавал вспомогательные, проясняющие вопросы, выраженные экстернализованным языком, чтобы заполнить пробелы. Задав этот вопрос, я выбрал как бы довольно бесцеремонный путь. Вместо того, чтобы побуждать ее к продолжению истории о страхе, я спросил, что происходит, когда она функционирует вопреки страху. И все же, в первую очередь, моя роль сводится к выслушиванию и пониманию ее истории, как она ее рассказывает.)

НЭН Мне нравится ощущать, как я контролирую его своими действиями, когда он приходит. (Пауза) Но я знаю, что это не так. Он вроде как отпускает меня.

ДЖИН Он играет с вами?

НЭН Это просто... “О’кей, давай ломись, ты делаешь то, что положено, но я все равно буду поблизости”. Понимаете? “Я намерен тебя достать. Я достану тебя позже”. Понимаете? Это что-то вроде психоза или еще что-то? Я становлюсь невероятной? Не знаю.

ДЖИН Хорошо, меня больше заинтересовало это замечание, что вы несколько раз испытывали чувство, что можете иметь на него некоторое влияние. Что вы можете ослабить его хватку. Что даже если он присутствует, вы можете действовать вопреки ему.

(Здесь я отмечаю, что мой интерес относится к особой части ее истории. Мне интересно знать, как она может ослабить хватку страха, но я не пытаюсь научить ее чему-то или убедить в чем-то, просто выяснить, что ей известно об ослаблении хватки страха. Я также надеюсь, что она смогла бы сконструировать нечто новое, ломая голову над тем, как ей удается ослабить хватку страха.)

НЭН Не всегда.

ДЖИН Я понимаю.

(Я полагаю, что “не всегда” означает, что история о тех моментах, когда страх действительно охватывает ее, более уместна для нее сейчас. Я следую за ней и слушаю.)

НЭН Как в прошлую пятницу, когда мне надо было идти к ортопеду, чтобы мне сняли гипс.

ДЖИН У-гу.

НЭН Я не могла выйти из дома. Пути не было.

ДЖИН И что было такого в этой конкретной ситуации? Что такое делал страх, что оказывалось таким эффективным?

(Я поддерживаю использование экстернализованного языка, но, с другой стороны, просто предлагаю ей рассказать больше о страхе и о том, насколько он эффективен.)

НЭН Это было вроде... это было все мое тело, внутри, как будто мне приходилось быть в настоящем, тесном клубке и не двигаться.

ДЖИН Что делал страх, чтобы удержать вас в этом тесном клубке?

НЭН Чувства. Заставляя меня чувствовать чувства.

ДЖИН А что это за чувства? Что это были за чувства тогда?

НЭН Что я распадусь на множество кусочков, если я просто не останусь свернутой в маленьком пространстве. У меня такое бывало, когда отзвуки прошлого были действительно ужасны. Отзвуки прошлого.

ДЖИН У-гу. У-гу.

НЭН Это... тогда это казалось более контролируемым. Потому что, я догадываюсь, знаю, в чем тут дело. Знаете, я могла... я могла сказать о’кэй, вот что случилось, и вот почему ты так себя чувствуешь. Так было лучше. Но эти просто приходят ниоткуда.

ДЖИН Хорошо, если вы взглянете на ситуацию сейчас, сейчас, когда вы не пребываете в ее центре, можете вы увидеть какую-то разницу в чувствах?

(Здесь я аккуратно подвожу ее к другой точке зрения, но я не предполагаю, что она ею воспользуется. Я просто слушаю ее описание в ее собственных словах.)

НЭН Ну, я думаю, это страх перед полной потерей контроля. Это единственная вещь... я имею в виду, я на самом деле не уверена, что это так. Понимаете, что я имею в виду? Но это только мысль.

ДЖИН Как долго, в общей сложности, ему приходилось... он мог держать вас свернутой в клубок?

НЭН Несколько часов. Два-три часа. Звонил телефон, а я не могла ответить, понимаете? Ох, бывают дни, когда я не могу говорить по телефону. Или ответить на звонок в дверь или... (пауза) может, может, потому что я просто... в то время, просто не хотела выходить. (Пауза) А я знала, что выходить надо, и это было вроде полу-существования, понимаете, что я говорю? Это как, я должна быть там, но в действительности меня там нет.

ДЖИН Я думаю, для меня это имеет определенный смысл. Это как если бы вам хотелось просто пропасть на время. Но вы знаете, что Мэри Пэт вернется домой из школы или что... не знаю, какие еще могут быть причины. Какие еще причины, ради которых вам приходится существовать?

(Я осознаю, что не знаю, почему ей “приходится существовать”,  и поэтому прошу заполнить мои пробелы.)

НЭН Я несу ответственность перед собой за свое существование.

ДЖИН Хорошо, расскажите побольше об этом. Я имею в виду, мне интересно это, эта ответственность перед собой за свое существование. В чем вы убеждены или знаете относительного этого?

НЭН Хорошо, я испробовала неподходящие методы. Я поняла, что они не работают, и я действительно не хочу, чтобы они работали. Я знаю, что мне нужно жить. И, ах, я не знаю.  Это просто... как я сказала, это как будто на самом деле я не хочу быть здесь, но ты знаешь, что тебе нужно быть здесь. И это не всегда... это не всегда...

ДЖИН Не всегда будет так?

(Это смысл, который я подразумеваю. Я произношу это громко с восходящей интонацией с тем, чтобы она могла скорректировать меня, если я не понимаю ее смысл.)

НЭН Ну, это не всегда так.

ДЖИН Это уже не всегда так?

НЭН Верно.

ДЖИН Хорошо, вы сказали: “Я знаю, мне нужно жить”. Вы также сказали: “Я знаю, что мне не нужны эти неподходящие методы, я знаю, я действительно не хочу, чтобы они работали”.  Оба эти высказывания мне интересны. Почему бы нет? Возможно, с моей стороны это прозвучит глупо, но вам действительно нужно жить? Почему вы действительно не хотите, чтобы эти методы работали?

(Я не знаю, почему ей “нужно жить”, и мне действительно интересно узнать, почему.)

НЭН Потому что я знаю, что иногда хочу [жить]. Я просто чувствую, что вся моя жизнь была так чертовски трудна. И я больше не хочу отключать свои чувства, как делала это раньше. Я имею в виду, я все еще переживаю самоубийство своего брата и смерть матери четыре года тому назад, понимаете? Почему это должно быть настолько болезненным, физически болезненным сейчас?... Но я не хочу умирать.

В ходе оставшейся части сеанса мы с Нэн говорим о похоронах ее матери. Она рассказывает мне о семейной традиции скрывать свои чувства, и как это не позволяло ей плакать или говорить о своей скорби. Раньше она могла полностью скрывать свои чувства, и это помогло ей прорваться сквозь некоторые мучительные переживания. Теперь она становится чувствующей личностью. Хотя она думает, что в общем это хорошо, но это делает ее более уязвимой для приступов паники и депрессии. К концу сеанса она размышляет над своей решимостью жить и чувствовать — стоять лицом к лицу перед страхом и депрессией и строить значимую для себя жизнь вопреки им.

На тот момент, когда я пишу это, Нэн все еще живет в том же доме, что и Барт, но они разводятся и скоро будут жить отдельно. Они будут продолжать совместно воспитывать свою дочь. Вокруг Нэн растет круг друзей, которые ее поддерживают. Она вернулась в школу, чтобы получить степень магистра образования. Паника и депрессия не исчезли из ее жизни, но она встречает их с большей уверенностью, и лишь очень редко и на очень краткое время они способны сковать ее.

ДЕКОНСТРУКТИВНАЯ ПОСТАНОВКА ВОПРОСОВ

До сих пор мы обсуждали деконструкцию как нечто, что является естественным и неизбежным побочным продуктом наших усилий понять жизненные истории людей через нарративный/экстернализующий фильтр. Наши изначальные намерения состояли в том, чтобы выслушивать нарративы людей и понимать их, не изменяя их каким-либо решительным образом. По мере того, как мы слушаем таким образом, что осознаем, что нарративы строятся на пробелах и двусмысленностях в историях людей, для рассказываемых историй открывается пространство для смещения.

В свете сказанного, мы часто ощущаем, что важно занимать более активную роль. Мы согласны с Карлом Томмом (1993, стр. 66), который пишет:

Герменевтического выслушивания, кругового опроса, эмпатического отражения и системного понимания не достаточно, к особенности, когда затрагиваются проблемные паттерны несправедливости.

В некоторый момент, обычно когда достигнута определенная степень доверия и взаимопонимания, мы начинаем задавать вопросы, в которых в большей мере присутствует намеренный элемент вмешательства. То есть, мы переходим от деконструктивного выслушивания к деструктивной постановке вопросов.

Деконструктивный опрос побуждает людей увидеть их истории с разных точек зрения, заметить, как они сконструированы (или что они сконструированы), отметить их ограничения и обнаружить, что существуют другие возможные нарративы (Combs & Freedman, 1994b). Иначе этот процесс называют “распаковкой”. По мере того, как люди начинают задумываться над тем, как были сконструированы нарративы, которые они проживают, они видят, что эти нарративы не неизбежны, что они не олицетворяют неотъемлемую истину. Напротив, они являются конструкциями, которые могли быть сконструированы по-другому. Намерение такого рода деконструкции состоит не в том, чтобы бросить вызов нарративу (Griffith & Griffith, 1994), а распаковать его или предложить возможность рассмотреть его под другим углом. Когда это случается, люди могут опротестовать его.

Политика деконструктивной постановки вопросов

Майкл Уайт определяет деконструкцию более активно, придавая ей политический характер. Он (1991, стр. 27) говорит:

Согласно моему не слишком глубокому определению, деконструкция имеет дело с процедурами, которые ниспровергают общепринятые реальности и практики: эти так называемые “истины”, которые отчуждены от условий и контекста их создания; эти бестелесные формы речи, которые скрывают их склонности и предубеждения; и эти привычные практики самости и взаимоотношений, которые порабощают человеческие жизни.

Следуя за Уайтом (и Фуко), мы полагаем, что доминирующие истории могут “порабощать человеческие жизни”. В  Главе 1 мы уже обсуждали, как медицинская модель может привести к тому, что люди ощущают себя “послушными телами”, подвластными знанию и процедурам, в которых у них нет активного голоса. Есть также порабощающие истории о поле, расе, классе, возрасте, сексуальной ориентации и религии (это лишь немногие из них), которые в такой степени превалируют и укоренены в нашей культуре, что мы можем попасться на них, не замечая этого.

Деконструкция по Уайту может помочь нам разоблачить “так называемые истины”, которые “скрывают свои склонности и предубеждения” за “бестелесными формами речи”, что создает атмосферу законности ограничивающим и порабощающим доминирующим историям. Принимая и защищая деконструкцию такого рода, мы встаем на политическую позицию против определенных практик власти в нашем обществе.

Когда мы говорим о принятии позиции, мы не имеем в виду чтение лекций людям, с которыми мы работаем. В контексте терапии, хотим мы этого или нет (хотя мы предпринимаем шаги, чтобы свести это к минимуму), слова терапевта обладают привилегиями. Навязывание наших убеждений людям, с которыми мы работаем, копировало бы влияние привилегированных знаний и практик доминирующей культуры на тех, кто находится в порабощенном положении.

Тем не менее, отказ от принятия позиции поддерживает статус кво. В этом смысле, нельзя не принять политической позиции. В расистском обществе, к примеру, игнорировать расизм (“не принимать его позицию”) значит поддерживать его существование. Мы убеждены, что наша ответственность как терапевтов состоит в том, чтобы развивать понимание доминирующих (или потенциально доминирующих) историй в нашем обществе и разрабатывать способы совместного исследования влияния этих историй, когда мы ощущаем их воздействие на жизнь и взаимоотношения людей, которые приходят к нам на консультацию.

Рейчел Хэйр-Мастин (1994, стр. 22) использовала метафору “зеркальной комнаты”, говоря о том, что единственные идеи, которые могут появиться в терапии, это идеи, которые вовлеченные люди приносят в комнату для терапии:

Комната для терапии подобна комнате, уставленной зеркалами.  Она отражает лишь то, что произносится в ее пределах... Если терапевт и семья не знакомы с маргинальными дискурсами, связанными, к примеру, с членами подчиненного пола, расы и классовой группы, эти дискурсы остаются за стенами зеркальной комнаты.

Это замечание предполагает, что терапевты должны постоянно размышлять над дискурсами, которые формируют наше восприятие возможного, как для нас, так и для людей, с которыми мы работаем. Хотя мы никогда не сможем получить отстраненное или объективное видение, мы можем раскрыть, но не закрыть разнообразие возможностей, доступных в зеркальной комнате для терапии. Мы можем размышлять над мощными взаимоотношениями, заложенными в каждом возможном дискурсе. Мы можем искать новые возможности через самообразование и через постоянную, регулярную деконструкцию наших убеждений и практик. Мы следуем деконструкции такого рода, обдумывая со своими коллегами и людьми, с которыми мы работаем, влияние историй и дискурсов, которые направляют наши убеждения и практики.

Экстернализация и деконструктивная постановка вопросов

Мы убеждены, что людям наиболее просто исследовать влияние проблемно-насыщенных историй на их жизнь, когда они делают это в контексте экстернализующей беседы. Мы уже познакомили вас с тем, как мы слушаем, используя экстернализующую установку.  Теперь мы хотим обсудить, как мы задаем вопросы, которые побуждают не только терапевтов, но и людей с которыми они работают, переживать проблемы в экстернализованной форме. Первый шаг в этом процессе состоит просто в том, чтобы язык, используемый человеком для описания проблемы, преобразовать так, чтобы проблема была объектирована, и задавать человеку вопросы о ней.

Например, в северо-американской культуре, людей, вовлеченных в полный диапазон переживаний, называют “со-зависимыми”. Существуют направления, например, 12-шаговые группы, которые конкретизируют этот ярлык. “Со-зависимость” становится интернализованным дискурсом, и люди ощущают ее частью своей личности. Когда дискурс со-зависимости набирает силу, они теряют контакт с многочисленными аспектами пережитого опыта, которые лежат за его пределами. Люди объективируются как со-зависимые, и другие, некогда трепетные аспекты их опыта уже не принимаются во внимание. Чтобы вовлечь в экстернализующую беседу человека, который был участником этого процесса, мы можем начать с того, чтобы спросить, как со-зависимость повлияла на его жизнь. Если он присоединяется к нашей беседе, мы вместе начинаем бить интернализующий дискурс его же оружием, выводя со-зависимость за пределы личности. Поскольку он больше не определяется как “со-зависимый”, он волен восстанавливать другие аспекты себя и своего опыта. Теперь он может решать, что делать с со-зависимостью. Он может решить выбросить ее из своей жизни или переименовать ее — возможно, в “заботливое отношение”.

Следующие стенограммы, выбранные из двух последовательных встреч, иллюстрируют то воздействие, которое беседа такого рода оказала на одного человека, с которым я (Дж. Ф) работала.

ЛАВЕРН Итак, это большая, это правда большая проблема для меня... потому что такого никогда не было. И все становится, и все становится все хуже и хуже. Луше не становится.

ДЖИЛЛ Откуда вам известно, что становится хуже?

ЛАВЕРН Ну, я чувствую, что становится хуже, потому что я все больше боюсь. Понимаете, что я имею в виду? Я никогда не чувствовала себя так прежде. То есть, я чувствовала себя так прежде, когда они говорили примерно: “ЛаВерн Сколник, пожалуйста, выйдите вперед и прочитайте нам ваше двадцатистраничное что-то там такое”.

ДЖИЛЛ Гм-м.

ЛАВЕРН Знаете. Это не так, это не так сильно, как это. Но что-то начинает шевелиться. Понимаете? И я стала просто как...

ДЖИЛЛ Итак, я прошу вас помедленнее, действительно помедленнее.

ЛАВЕРН Хорошо.

ДЖИЛЛ И слушайте, что это такое.

ЛАВЕРН Хорошо.

ДЖИЛЛ Итак, когда вы говорите, что-то начинает шевелиться. Что вы имеете в виду?

ЛАВЕРН Хорошо. У меня появляется это ужасное ощущение тошноты. Нет, меня не рвет.

ДЖИЛЛ Гм-м.

ЛАВЕРН Мое сердце начинает бешено колотиться. Я чувствую, что мне надо в ванную. Г-м. Я имею в виду, что начинаю потеть.

ДЖИЛЛ Г-м.

ЛАВЕРН А потом я начинаю делать что-то вроде, о, мы, пожалуй, присядем здесь. Кажется, все смотрят на меня. Нет, не совсем так, я собираюсь сказать какую-нибудь глупость. Это просто потому, что я не имею, что сказать. Что, в свою очередь, заставляет меня абсолютно ничего не говорить, потому что я собираюсь начать все анализировать.

ДЖИЛЛ Хорошо. Г-м. Откуда страху известно, когда он может достать вас? Когда он может прийти и начать создавать эту ужасную тошноту? И...

ЛАВЕРН Хорошо, это интересная манера ставить вопрос. Откуда страху известно, когда он может прийти и достать вас? Ух, это страшно интересно.

ДЖИЛЛ Почему? Почему это интересно?

ЛАВЕРН Я не знаю. Это просто так, как вы сказали. Как если бы страх, как будто бы страх не был частью меня, понимаете, что я имею в виду? Страх был чем-то, что где-то там, как противоположность тому, чтобы быть во мне.

ДЖИЛЛ Именно так я думаю о нем.

ЛАВЕРН Вы так думаете о нем? Да, я думаю, я знала это. Это страшно интересный способ спрашивать об этом. Мне это нравится. Сейчас вы дали мне другое видение его. Это страшно интересно.

ДЖИЛЛ Г-м.

ЛАВЕРН Мне можно сказать вам нечто, что прозвучит весьма странно?

ДЖИЛЛ Что это?

ЛАВЕРН Как бы то ни было, я чувствую себя странно. Ух. Я имею в виду. когда вы только сказали это и я сказала, я подумала, ох, что это интересная манера говорить об этом. А потом я была, ох, как будто где-то там. Я почти так себя чувствовала. Я усекла это, понимаете, что я имею в виду? Как будто какая-то часть этого дерьма вытеснилась наружу.

ДЖИЛЛ Это здорово.

ЛАВЕРН Отчасти. Да, это хорошо. Меня раздражает, что я это чувствую.

ДЖИЛЛ Хорошо, я могу понять, как бы вы себя чувствовали. Это из-за того, как люди обсуждают свои проблемы. Поэтому я понимаю, на что это похоже, понимаете, некое облегчение.

ЛАВЕРН Да. Я бы буквально сказала, несмотря ни на что.

ДЖИЛЛ Да. Да. И позвольте мне спросить, как вы думаете, с этим, то, что как бы отдельно от вас, вы лучше осознаете какие-то свои силы?

ЛАВЕРН Да. Я не знаю, сможет ли это, смогу ли я контролировать это чувство, потому что я просто получила некий намек на него. Как только, как я сказала, я получила облегчение?

ДЖИЛЛ Г-м.

ЛАВЕРН Я сказала так. И это как будто было прямо здесь. Вроде того, вроде, ох. Я имею в виду, это было не какое-то облегчающее чувство.

ДЖИЛЛ Г-м.

ЛАВЕРН Вроде что-то волнующее, но прямо здесь. Я думаю, что могу, я имею в виду, когда я начну чувствовать это, я смогу, понимаете, я смогу сказать: “Убирайся отсюда, мужик.” Понимаете, что я имею в виду? Но сказать как бы себе, конечно.

ДЖИЛЛ Да. Хорошо, разрешите мне вернуться к вопросу, который я задавала. Как вы думаете, как страх узнает, когда он может внедриться? И попытаться утвердиться?

ЛАВЕРН Г-м. Я имею в виду. Если вы думаете, что это происходит буквально, то это не так. Я вроде как приглашаю его войти. Потому что, как он сам может, если думать реалистично. Если мы действительно думаем, что он где-то там. Мне пришлось бы его впустить. Он не мог бы просто войти.

ДЖИЛЛ Хорошо, я полагаю, что может статься, есть какие-то определенные вещи, с которыми он объединяется, что делает вас уязвимой к нему.

ЛАВЕРН Ох.

ДЖИЛЛ Вроде сомнения в себе. И я думаю, если были бы определенные вещи, если бы мы могли начать определять их. Ну, к примеру...

ЛАВЕРН Верно, я понимаю вас. Я понимаю, что вы имеете в виду.

ДЖИЛЛ Полезно было бы узнать об этом?

ЛАВЕРН Верно.

(Следующий отрывок взят из нашей следующей встречи две недели спустя)

ЛАВЕРН Я думала о страхе, который вне меня. Я думала об этом целую неделю. Или, скорее, все две недели.

ДЖИЛЛ Действительно?

ЛАВЕРН Да, исключительно.

ДЖИЛЛ И что вы думаете?

ЛАВЕРН Просто я все время об этом думала, а потом мне пришлось... Этот парень, Крэйг, хотел, чтобы я встретилась с ним в доме его друга. И вот я поехала на выходные к этому парню, который мне нравится. В общем, мы вошли в связь.

ДЖИЛЛ Г-м.

ЛАВЕРН Но я стала, я начала слегка дурачиться. Итак, я ехала туда, и этот страх вроде как был со мной. Я выключила радио. И начала, в общем, начала громко с ним беседовать. Вроде как была, нет. Я была с ним, я полностью контролировала его, даже если не желала этого, понимаете. Я была, понимаете. Делая это, я постукивала пальцем по рулю, потому что кругом была куча народа. Понимаете. Итак, я притворялась, что я вроде бы пою.

ДЖИЛЛ (Смеясь) Действительно?

ЛАВЕРН Знаете, похоже так.

ДЖИЛЛ Итак, вы как бы возражали страху? Это вы делали?

ЛАВЕРН Я просто, в основном, говорила, что не намерена позволять ему входить в мое тело. Как если бы он сидел рядом со мной.

ДЖИЛЛ Ух, ты.

ЛАВЕРН Но похоже, похоже, что это хороший способ думать о множестве вещей, знаете, не только об этом.

ДЖИЛЛ Г-м. Почему вы думаете, что это хороший способ думать о множестве вещей?

ЛАВЕРН Ну, потому что это очень, я думаю, это может дать тебе хорошую возможность проверить реальность.

ДЖИЛЛ Г-м.

ЛАВЕРН Понимаете, о чем я говорю?  Это выстраивает вещи в некую перспективу, вроде того.

ДЖИЛЛ Г-м.

ЛАВЕРН Да, мне нравится это.

Один из аспектов критики, которую мы слышим в адрес экстернализующих бесед, состоит в том, что они могут побудить людей уйти от ответственности за свое поведение. Мы обнаружили прямо противоположное. Экстернализующие беседы позволяют многим людям впервые пережить выбор возможности. Когда проблема определяет кого-то, этот человек мало что может сделать с этим. Она может. Когда проблема занимает внешнюю по отношению к человеку позицию, он может взять на себя ответственность за взаимодействие с ней. Лаверн почти мгновенно стала ставить страх на положенное ему место.

В Главе 5 мы дадим примеры специфических вопросов, которые могут быть использованы при деконструктивном опросе. А сейчас давайте рассмотрим несколько концепций, которые кажутся нам полезными в практике деконструктивной постановки вопросов.

Поименование сюжета

Поименование сюжета (или проблемной истории) — это полезное дополнение к экстернализации проблемы. Часто одно и то же название годится как для проблемы, так и для связанного с ней нарратива. (“Вранье” может быть как проблемой, так и сюжетом.) Но иногда для них лучше срабатывают разные названия. (Проблему можно назвать “Гнев”, а сюжет — “вынудили выйти из себя”.)

В отношении поименования сюжета, Томм (1993, стр. 69) пишет:

Такое поименование, как процесс наклеивания ярлыка, патологизирует сам патологизирующий паттерн, а не людей, которые его осуществляют. Любые практики исключения, которые могут быть мобилизованы негативным наклеиванием ярлыков подобного рода, затем вынужденно используются в качестве ресурсов, поскольку они автоматически направлены на проблемный паттерн, а не на соответствующего человека.

В следующей стенограмме Гектор обсуждает со мной (Дж. К) преимущества, которые он обнаруживает, давая названия различным аспектам сюжета и проблемы. Он рассказывал о своей борьбе с депрессией и как раз перед тем, как мы начали беседу, он упомянул, что уже больше “не выскребает днище бочки”.

ГЕКТОР Что-то позволяет мне, ну, (длинная пауза) видеть вещи в перспективе. Поэтому мне... гораздо легче сейчас, чем раньше, выйти за пределы депрессивных ощущений и попытаться увидеть, что они собой представляют, а не принимать их близко к сердцу и барахтаться в них.

ДЖИН Что-то... Не могли бы вы охарактеризовать это “что-то”, что облегчает?

ГЕКТОР Г-м. Я думаю, где-то это может быть осознание. (Длинная пауза)

ДЖИН Осознание чего?

ГЕКТОР Ну, осознание симптомов, во-первых. Так... это было в прошлом, в один прекрасный день я просыпаюсь и внезапно понимаю: “Эй, а я ведь глупец”. Понимаете. Депрессия. Тогда как сейчас я могу видеть вещи так, как они происходят, или, знаете, когда начинают приходить ощущения, я могу их распознать.

ДЖИН Г-м.

ГЕКТОР Что не облегчает обращения с ними. Г-м. За исключением того, что я однажды дал этому название. Это легче... я бы не сказал классифицировать это, но... может быть... может быть, с этим легче обращаться. (Джин и Гектор смеются.)

ГЕКТОР Да.

ДЖИН Да. Хорошо, это именно это? Я имею в виду, другие люди тоже говорят об этом. Что, как только они дают имя чему-то... г-м, как только это уже не просто бесформенный тип опыта, который вдруг случается, и они пробуждаются в середине дня, и он уже очень интенсивен...

ГЕКТОР Г-м.

ДЖИН ... ух, в том, чтобы назвать его, есть что-то, что дает больше... больше возможностей справляться с ним, бороться с ним. Делать что-то. Однако, послушайте, вы не могли бы рассказать чуть побольше о том, как это работает в вашем случае? Об этом присвоении ему имени, которое делает его...

ГЕКТОР Хорошо, я думаю, что вообще у человеческих существ есть потребность классифицировать.

ДЖИН Г-м.

ГЕКТОР И я знаю, что у меня тоже. И неизвестное порождает гораздо больше страха, чем известное. Поэтому, если появляется смутное облачко чувства, которое я могу потрогать пальцем, я... я позволяю себе больше раскрыться. Раскрыться для боли, причиняемой им.

ДЖИН Г-м.

ГЕКТОР Принимая во внимание, что я могу зацепиться за него. Ну, это как... Что могло бы стать хорошей аналогией? Разница между... вы можете представить себе шар из воды и шар изо льда? Хорошо? (Смех)

ДЖИН Хорошо.

ГЕКТОР Вода, вода это... когда за нее нельзя держаться, она в высокой степени бесформенна.

ДЖИН Г-м.

ГЕКТОР Однако лед... ты можешь, по крайней мере, почувствовать его и что-то сделать с ним. За него можно зацепиться. Понимаете?

ДЖИН Знаете, ох, я не уверен, что знаю, на каком уровне вы здесь говорите. Итак, если вы говорите: “Ох, вот. Это летаргия. Ох, это когда утром с трудом вылезаешь из постели.”

ГЕКТОР Г-м.

ДЖИН Ну, о поименование такого рода вы говорите? Или вы просто говорите о том, чтобы называть депрессию депрессией? Это первое или второе?

ГЕКТОР Нет, это гораздо более специфично. Да. Прежде всего, осознавать общую ситуацию...

ДЖИН Г-м.

ГЕКТОР ... это помогает.

ДЖИН Г-м.

ГЕКТОР Ну, потому что затем это позволяет мне войти в жизнь и воспринять индивидуальные вещи. А потом, если мне хватит жизненных сил, я могу действительно попытаться что-то сделать с этим. Но, понимаете, если я просто хандрю, понимаете, и мне ничем не интересно заниматься, и внезапно я осознаю: “Эй, то же самое я замечал за собой в прошлом!” Тогда я неоднократно могу заставить себя выйти из дома или сделать что-то. Все что угодно. Пойти поиграть на пианино или еще что-то, понимаете? Просто развеяться.

ДЖИН Итак, я просто хочу убедиться, что я следую за этим и не приписываю этому те смыслы, которых вам бы не хотелось. Г-м... итак, поименование этого “летаргией” или, г-м, “некоторым затруднением в контроле над собой” и определение этого как первых шагов к настроению такого рода, мотивирует вас что-то сделать с этим. Вы это имели в виду?

ГЕКТОР Хорошо, настроение — это сама депрессия.

ДЖИН О’кэй.

ГЕКТОР А поименование этих других вещей позволяет мне справиться с ней.

ДЖИН Верно

ГЕКТОР Да.

Как вы можете видеть, поименование сюжета или проблемы позволяет выяснить тактику и средства функционирования, которые использует проблема. Это знание помогает людям понять, как реагировать. В ходе процесса терапии поименование и переименование сюжета может продолжаться по мере развития историй людей.

Постановка вопросов в режиме относительного влияния

Майкл Уайт (1986а, 1986b, 1988a, 1988/9) вводит “постановку вопросов относительного влияния” как способ структурировать экстернализующие беседы. При таком методе опроса людей сначала просят обозначить влияние проблемы на их жизнь и взаимоотношения, а затем обозначить свое влияние на жизнь проблемы.

На основе двух этих наборов вопросов устанавливается, что человек не есть проблема, но он находится во взаимоотношениях с проблемой. Каждый из участвующих в беседе имеет возможность описать эти взаимоотношения множеством способов. Одно из последствий этих вопросов состоит в том, что становится ясно, что каждый — не только “порождающий проблему” — находится во взаимоотношениях с проблемой.

Например, сегодня днем нам в офис позвонила Лэшон, поскольку у ее семилетней дочки Линетт возник ряд проблем в школе. Из нашего телефонного разговора, я (Дж. К) вынес ощущение, что в жизни Линетт появилось несчастье, ввергая ее в образ жизни, связанный с ложью и воровством. Разговаривая с Лэшон, я обнаружил, что проблема затронула ее так же, как и Линетт. Раньше Лэшон была всегда близка к своей дочери, но теперь, похоже, это несчастье отстранило ее от Линетт. Несчастье проходит между Лэшон и Линетт. Лэшон сказала, что в своих попытках “докопаться до сути” она несколько раз разговаривала с людьми в школе. Так много раз, сказала она, что там с ней больше никто не хочет разговаривать.

“Итак, это несчастье нанесло урон вашей репутации в школе Линетт?” — спросил я. Лэшон согласилась с этим, добавив, что это может стать проблемой также и для ее других двоих детей, поскольку никто в школе больше не желает ее слушать. Раньше она проявляла активность в родительском комитете, однако сейчас это несчастье занимает так много времени и требует столько энергии, что она больше не хочет появляться в школе.

Дальнейшие вопросы несомненно установили бы, что проблема повлияла на жизнь и взаимоотношения членов семьи.

Распространение влияния проблемы на нескольких человек имеет ряд преимуществ. Во-первых, это помогает сохранять идентичность проблемы отдельно от каждого человека. Во-вторых, это создает более широкий ландшафт для постановки вопросов второго набора (влияние, которое люди оказывают на проблему). В-третьих, это мобилизует людей на сплочение в работе по противостоянию последствиям проблемы. Это особенно полезно в тех ситуациях, когда проблема отчуждает людей друг от друга.

Например, тогда как несчастье вклинилось между Лэшон и Линетт, уводя Лэшон со сцены, мы можем предполагать, что в результате опроса в режиме относительного влияния они могли бы решить создать единую рабочую команду, которая смогла бы убрать со сцены несчастье.

Поскольку мы получили некоторое понимание того, как проблема влияет на жизнь членов семьи и их взаимоотношения, мы спрашиваем, какое влияние оказали члены семьи на жизнь проблемы. В Главе 5 мы приведем примеры вопросов, которые мы используем с этой целью. Мы называем их “вопросами, открывающими пространство” и используем их, чтобы создать “уникальные эпизоды” (White, 1988a). Уникальные эпизоды — это те формы опыта, которые не могут быть предсказаны сюжетом проблемно-насыщенного нарратива. Поскольку ландшафт проблемы был расширен обозначением ее влияния на жизнь и взаимоотношения участвующих людей, здесь быть много начал для историй, которые могут привести к уникальным эпизодам. Сюда можно включить переживания, которые служат исключениями для проблемы, к примеру, времена, когда Линетт была счастлива, но они не ограничиваются этими исключениями (White, 1995).

Например, наша обучающая команда в настоящее время работает с семьей, которой потребовалась терапия, потому что старший сын, старшекурсник, прогуливает занятия. Учебная администрация уведомила, что, если это будет продолжаться, Хуан не сможет стать выпускником вместе со своим классом. Когда Дайна Шульмен, терапевт, работающий с семьей, задавала вопросы, Хуан и его семья обозначили проблемы как “прогулы занятий” и “беззаботное отношение”, которое привело к этим прогулам. По мере того, как Дайна задавала деконструктивные вопросы, члены семьи говорили о влиянии проблемы на них как на семью — включая неприятные разбирательства в школе, недоверие, злоба и разочарование — что начало окрашивать различные аспекты семейной жизни.

Уникальный эпизод, обусловленный вопросами Дайны, выразился в том, что старшая дочь, Роза, избежав хватки злобы и разочарования, перестала читать Хуану нотации по поводу того, что ему следует делать. Она начала уделять больше времени своим собственным интересам и меньше — злобе и разочарованию. Хотя новое поведение Розы не служит исключением из проблемы прогуливания занятий, оно наверняка не могло быть предсказано сюжетом проблемной истории. Ее действия представляют собой уникальный эпизод или начало истории, которое может быть расширено с целью развития направления в семейном нарративе, в котором проблема доминировала бы в меньшей степени. *[В Главе 8 помещено письмо, которое обучающая группа написала этой семье. В него включено обсуждение этого уникального эпизода.]

Итак, когда мы задаем вопросы о влиянии людей на жизнь проблемы, мы начинаем видеть, что в жизни людей гораздо больше историй, чем это предполагается проблемой. Уникальные эпизоды или начала историй — это двери в альтернативные истории.

Выявление роли подчиняющих доминирующих дискурсов

Мы можем выявить подчиняющие доминирующие дискурсы, задавая вопросы о контекстуальных влияниях на проблему. Что “подпитывает” проблему? Что заставляет ее “голодать”? Кому это выгодно? В какой обстановке проблемная установка может быть полезной? Какие люди будут честно защищать проблему? Какие группы людей будут определенно противостоять ей и ее намерениям? Вопросы подобного рода побуждают людей задуматься над тем, как общий контекст их жизни воздействует на проблему, и наоборот.

Деконструкция такого рода часто разоблачает политически деспотичные истории. Как указывает Дэвид Райсс (1985, стр. 257), семейное конструирование реальности требует некоторой поддержки извне. “Действительно, семья поддерживается (и вносит свой вклад в них) конструкциями сообщества, в котором она живет”. Большая часть неустойчивости в сфере власти в семье вызвана и поддерживается неустойчивостью власти в более обширной культуре. Эти более общие аспекты неустойчивости поддерживаются доминирующими историями о классе, сексуальной ориентации, расе, поле и пр. Когда люди, через “разоблачающий” процесс сопряжения проблем с общественными дискурсами, видят в своих локальных проблемах особые случаи политических проблем в более обширном обществе, это может побудить их относиться к ним по-другому. Когда люди перестают жить под диктатом политической проблемы на локальном уровне, они помогают деконструировать проблему на общественном уровне.

Работая с Рут Энн, мне (Дж. Ф) не пришлось задавать много вопросов о контекстуальных влияниях, чтобы разоблачить дискурс, который поддерживал депрессию в ее жизни. Спустя год после того, как она консультировалась со мной, Рут Энн позвонила мне и сообщила, что продвинулась с иском о расовой дискриминации, которому она дала ход. В связи с этим иском, она попросила меня написать краткое резюме нашей совместной работы. Вот это резюме, которое я написала:

Я встречалась с Рут Энн Уилсон в течение трех терапевтических сеансов в апреле 1993 и последующего приема в январе 1994.

Стремление мисс Уилсон к терапии объяснялось депрессией и раздражительностью. У нее не было работы, и поиски работы были затруднительными для нее, что объяснялось депрессией и сомнением в собственных силах. Эти затруднения перед лицом поиска работы привели к крайнему стрессу, поскольку на мисс Уилсон лежала ответственность за своих детей. Раздражительность, в особенности вызываемая нежелательными и назойливыми воспоминаниями об особых случаях, когда ее унижали как сотрудницу _______________, и сопутствующие ей ощущения разочарования и безнадежности, казалось, стали доминирующими в ее жизни.

В эти времена чувства облегчения и умиротворенности исходили для мисс Уилсон исключительно от ее церкви и друзей, которые ее поддерживали.

В курсе терапии стало очевидно, что депрессия и чувства раздражения, разочарования и безнадежности были вызваны дурным обращением со стороны ее бывшего работодателя в течение всей последовательности событий, приведших (и включая) ее увольнение. Вполне реальные последствия потери этой работы включали финансовую угрозу, потерю дома и проблемы с обучением и безопасностью для детей мисс Уилсон. Кроме того, переживания, перенесенные мисс Уилсон, вызвали у нее утерю доверия и чувства безопасности, что чрезвычайно осложняло собеседования при приеме на работу  и социальные связи.

Расизм и расовая дискриминация практически разрушили жизнь Рут Энн Уилсон. Тем не менее, ее личная сила, ресурсы и связи в сообществе, в особенности, осуществляемые через церковь, позволили ей проявить упорство в возвращении к жизни.

Терапия служила тому, чтобы поддержать ее возвращение к жизни, несмотря на весьма неблагоприятные условия.

Получив этот отчет, Рут Энн прислала мне записку. Эти размышления о нашей совместной работе были весьма важны для меня.

Дорогая Джилл!

Ваш отчет напомнил мне о том, что это была за терапия. Не знаю, говорила ли вам, что я не хотела приходить. Навалились все старые несчастья, я знала это, но я ненавидела саму мысль об обращении к профессионалу за помощью, когда я знала (я надеялась), что со мной все в порядке. Это была огромная дилемма: я знала, что страдаю от депрессии и нуждаюсь в помощи, но я все время думала, что моя потребность в помощи несправедлива. Я думала, что помощь отвлечет мое внимание от того, что было действительно не в порядке — от того, как со мной обращались в ______________. Но, как бы то ни было, мучения усилились настолько, что я решилась встретиться с вами.

Я никогда не могла представить, что в данных обстоятельствах мы могли бы назвать проблему расизмом. Если бы я не полагалась на ЕАР (?), я бы никогда не встретилась с белым терапевтом и, по правде сказать, я не ожидала, что белый терапевт может меня понять. Вы сказали, что, возможно, не поймете, и потом пошли дальше и действительно поняли (по крайней мере, большую часть проблемы!). Я не могла себе представить, что могла бы знать, что это расизм, и все же держаться за свою депрессию. По сути дела, поименование этого расизмом здорово помогло. Депрессия была реальной, и она действительно имела отношение к расизму.

Я не знаю, подала бы я иск о расовой дискриминации без терапии. Я весьма рада, что подала его, и надеюсь, что эта организация больше никогда не сможет сотворить подобное с кем-то еще!

Терапия действительно помогла.

Спасибо Вам,

Рут Энн

Мы также можем вскрыть доминирующие дискурсы, спрашивая людей об истории их взаимоотношений с проблемой. Особенно полезно в этом отношении спрашивать, как  люди были втянуты в то, чтобы действовать или веровать согласно диктату проблемы: “Где вы обучились этому способу мышления о взаимоотношениях?” “Какие модели были характерны для установок такого типа?” “Каким образом страх так легко заставляет вас поверить в это?” Такой метод опроса часто побуждает людей задуматься над дискурсами власти, которые формируют идеи и действия.

Эти вопросы не имеют ничего общего с поучением или навязыванием мнений. По мере того, как люди начинают размышлять над влиянием политики на их собственную жизнь, они почти неизменно хотят продолжать беседу. *[См. Freedman & Combs (в печати), где содержится отчет о такой работе с патриархальными историями.]

Например, Райан пришел ко мне (Дж. Ф) один, спустя несколько лет после того, как я работала с ним и Дарлен в терапии для пар. Он рассказал мне, что в течение последней пары лет случались периоды времени, когда Дарлен его не привлекала. Они могли длиться дни, недели и даже месяцы. Его объяснение отсутствия влечения состояло в том, Дарлен набрала значительный вес. Его дилемма заключалась в том, как подойти к Дарлен с этим вопросом. До сих пор его попытки заканчивались тем, что Дарлен давала понять, что ему “не позволено говорить об этом”. Хотя в других отношениях их взаимоотношения были весьма удовлетворительными, эта проблема беспокоила Райана все больше и больше.

После того, как мы с Райаном отметили некоторые аспекты влияния отсутствия влечения на него, на Дарлен и на их взаимоотношения, я спросила о той тактике, при помощи которой отсутствие влечения вклинивалось между Дарлен и Райаном. Поразмышляв немного, он сказал, что время от времени его разум посещают “совершенные образы женщины”.

После этого я начала задавать вопросы о том, как образы такого рода так сильно захватили его разум — “Откуда они приходят? Кто запускает их в обращение?”

“Ох, — сказал он, — я не имею об этом ни малейшего понятия”. Далее он продолжал беседу, рассказывая, как в детстве он подрабатывал в аптеке. В магазине продавалось несколько порнографических журналов, которые он внимательно изучал, когда предоставлялась такая возможность. Повзрослев, он стал покупать журналы такого рода. “Что же, выходит, все дело в порнографии?” — спросил он меня.

“Хорошо, как вы думаете, какое влияние имела порнография на вашу жизнь?” — спросила я.

Райан начал с того, что сказал, что он слишком часто откладывал в сторону порнографические журналы. Поэтому он думает, что она не имела на него никакого влияния.

Затем я поинтересовалась насчет образов. Когда он снова поразмышлял над образами, он заключил: “Я думаю, что влияние порнографии затмило мой разум. Эти совершенные образы определенно затмевают мой разум.”

Когда мы разговорились, Райан сказал, что порнография видит женщину по-другому. Он охарактеризовал этот другой способ видения как “не людей”. Когда он понял, что влияние порнографии и связанные с ней понятия, определяющие женщин как не-людей, закрепились в его взаимоотношениях с Дарлен, он со всей ясностью заявил, что намерен противостоять этому положению дел. Когда я спросила о том, как эти идеи могут повлиять на его дочерей, он выразил еще большую приверженность к противостоянию порнографии и ее эффектам.

Он сказал, что осознал две вещи. Одна состояла в том, что он способен отстранить идею о женщинах как “не-людях или менее людях” от своей жизни в других контекстах. Теперь он, однако, увидел, что порнография приводила его в замешательство в сексуальной сфере. Его второй вывод состоял в том, что он позволил физической внешности диктовать условия его чувствам. Это не соответствовало тому, как он хотел действовать. В ходе разговора об этом Райан решил, что он может охранять себя от фокусирования на физической внешности, навязываемого порнографией, говоря себе: “Это не касается секса. Это касается любви. Я хочу, чтобы секс касался любви, и я люблю Дарлен”.

“Знаете, что? — спросил Райан. — Я думаю, что порнография сыграла главную роль в кончине моего первого брака, и я не позволю, чтобы это случилось опять”.

В ходе дальнейшей беседы стало ясно, что Райан ушел от фактического рассмотрения порнографии в процессе восстановления своей жизни после развода. Он со страхом обнаружил, что некоторые идеи, связанные с порнографией, постоянно обнаруживаются вокруг.

Из терапии для пар, которую я проводила с Райаном и Дарлен, я знала, что для него весьма важна религия. Воодушевленная работой Мелиссы и Джеймса Гриффитов (Griffith, J.L., 1986; Griffith, M.E., 1995), я спросила Райана, интересно ли ему было побеседовать об этом с Богом. Он сказал, что сделал бы это по собственной инициативе. В нашей беседе он сказал, что он чувствует, что Бог уже направил его к тому, чтобы убрать эти образы и идеи о женщинах из своей жизни. Он верил, что через молитву он обретет силу для борьбы с любыми проявлениями этих идей. Однако он также сказал, что вполне уверен, что эти образы и идеи больше не будут для него проблемой. На самом деле, он не верил в них. Он просто не знал, что они там присутствовали. Теперь, когда он проявлял бдительность по отношению к ним, он полагал, что сможет уберечься от их влияния.

Мы договорились встретится снова с Дарлен, чтобы убедиться в том, что идеи о женщинах как не-людях не проникли в их взаимоотношения какими-то другими путями.

ТЕРАПЕВТИЧЕСКАЯ БЕСЕДА

Мы заканчиваем эту главу терапевтической беседой, которая иллюстрирует многие из тех идей, о которых мы писали.

Беседа происходит с Фрэн, которая пришла ко мне (Дж. Ф), побуждаемая своей борьбой с тем, что она называет депрессией. В нашей совместной работе мы решили, что будет полезно поименовать ряд проблем, которые составляют депрессию. Этот отрывок касается “голоса неуверенности”. Мои вопросы — не единственные, которые могли быть заданы; вы можете продумать другие.

ФРЭН  За тот месяц, что  я вас не видела, я совершенно ошалела, просто впала в мрачные настроения... Не знаю, может быть, это все из-за Натана. Я даже не знаю, говорила ли я вам, что обнаружила, что Натан последние шесть месяцев с кем-то встречается с серьезными намерениями. Я не знаю, идет ли дело к помолвке, или что. Лоретта говорила со мной на прошлой неделе. Она сказала, что это не исключено.

ДЖИЛЛ О, да.

ФРЭН Вы знаете, я встречалась с этим парнем, Крисом, и он меня просто раздражает. Он, похоже,  совсем не хочет проводить время в одиночку. Для меня, именно этого касаются взаимоотношения. Я хочу узнать другого человека. Но его действительно трудно познать. В субботу вечером он сказал мне: “Давай в воскресенье как следует выспимся и поедем завтракать”. Я так никогда не делаю. Я люблю встать пораньше, сходить в спортзал и позаниматься там, а потом уже начинать свой день. Но я согласилась. Мы встали где-то около полудня. Он принял душ и так небрежно бросил, что он  встречается с приятелями, чтобы сыграть на бильярде и выпить пива. Я просто ошалела. Он мог бы что-то сказать. Итак, он сказал: “Хорошо, мы можем остановиться, перехватить какой-нибудь еды, и я просто немного задержусь”. Я сказала ему: “Нет. Ты сказал, что будешь там. Ты должен держать свое слово”. Потом он сказал, что мы могли бы поужинать вечером, но я просто сказала: “Нет”. Потом он сказал: “Ты — крутой цыпленочек”. Я могу сказать, что он вряд ли сможет примириться с этим. С тех пор я просто не выхожу из этого ужасного настроения. Я не знаю, готова ли я встретиться...

ДЖИЛЛ А какую роль играет настроение?

ФРЭН Я не знаю. Может, мне следует быть поспокойнее, не лезть со своей заботой. Я имею в виду, что встречаюсь с ним всего лишь месяц и уже заявила ему, что я просто не хочу проводить время с большими группами людей. Я хочу узнать его. В смысле, я не хочу просто развлекаться.

ДЖИЛЛ Хорошо. Я немного смущена. Как забота может быть проблемой?

ФРЭН Хорошо. После того, как я уехала в воскресенье, я думала: “Что со мной не так? Почему он не хочет проводить со мной время? И Натан не сдержит обязательств по отношению ко мне. А каково будет, когда он находится с кем-то еще”.

ДЖИЛЛ Итак, этот голос во многом связан с ...

ФРЭН Я просто совсем растеряна.

ДЖИЛЛ Я думаю, не создает ли этот голос неуверенности некое пространство для таких настроений?

ФРЭН Я просто желаю не быть такой растерянной.

ДЖИЛЛ Знаете, я просто не понимаю, как свести все это вместе. Вы рассказали Крису о том, чтобы вам хотелось видеть в ваших взаимоотношениях. Я полагаю, вы действительно чувствовали уверенность, делая это. Или я что-то упустила?

ФРЭН ... я не смотрела на это с этой стороны... думаю, это так. Я изменилась. Год назад я сказала бы: “Ах, ты пошел напролом. Прекрасно. Увидимся вечером.

ДЖИЛЛ Что вы сделали вместо этого?

ФРЭН Я защищала себя, но потом я стала задумываться: “Что с тобой происходит? Почему с тобой никто не хочет быть?”

ДЖИЛЛ Итак, хотя уверенность действительно проявляется в вашем поведении, с вами разговаривает голос растерянности?

ФРЭН О, да.

ДЖИЛЛ Это звучит примерно так: когда он говорит с вами, он не позволяет вам замечать, что вы способны постоять за себя. Верно?

ФРЭН Да.

ДЖИЛЛ Как еще он воздействует на вас?

ФРЭН Как еще... ?

ДЖИЛЛ Хорошо, разрешите я сначала спрошу вас кое о чем. Как вы думаете, какие идеи создают пространство для голоса растерянности?

ФРЭН Я не понимаю, что вы имеете в виду.

ДЖИЛЛ Хорошо, я думала, что вы говорите о дилемме, связанной к приспособлению к мужчине. И я думала, что множество женщин говорят об этом — и так мало мужчин.

ФРЭН Это верно. Все оканчивалось тем, что я все планировала по Натану, но он никогда не планировал в соответствии со мной. Даже когда я готовила для него ужин, он мог позвать меня и сказать: “Не могли бы мы заняться этим в 18:30, чтобы я сначала мог сходить в спортзал?”

ДЖИЛЛ Откуда это исходит, как вы думаете?

 ФРЭН Г-м. Моя мама все делала, согласуясь с рабочим распорядком отца, и казалось, что так следует делать всем.

ДЖИЛЛ Да. Как вы думаете, что подтолкнуло ваших родителей к такой модели?

ФРЭН Г-м. Точно так все происходит вокруг тебя — телевидение, твои соседи, церковь.

ДЖИЛЛ Итак, вы выросли с этими идеями, которые как бы направляли ваше будущее?

ФРЭН Да, и я не думаю, что реально что-то изменилось. Теперь женщины работают, но все еще предполагается, что они должны готовить ужин, убирать дом и подстраиваться под режим мужа.

ДЖИЛЛ Вы думаете, это справедливо?

ФРЭН Нет.

ДЖИЛЛ А что вам представляется справедливым?

ФРЭН Я думаю, что оба человека должны уделять внимание распорядку и желаниям друг друга.

ДЖИЛЛ Хорошо. Итак, похоже, вы предпринимаете некоторые шаги, чтобы изменить паттерн, который был присущ вам долгое, долгое время.

ФРЭН Да, но вчера вечером он хотел, чтобы мы встретились, и я сказала “нет”, потому что сегодня на работе у меня должна быть важная встреча, но все кончилось тем, что я встретилась с ним. Но я хотела видеть его. Ох, я не знаю, что со мной происходит.

ДЖИЛЛ Это говорите вы или голос растерянности?

ФРЭН Я полагаю, это голос растерянности.

ДЖИЛЛ Да, похоже, он мешает вам замечать, что вы защищаете себя, и, кажется, что он как бы выстилает путь для настроений, которые портят вам жизнь. Вы согласны?

ФРЭН Да. Он заставляет меня сбиться с дороги, на которой я так изменилась.

ДЖИЛЛ Что он еще делает?

ФРЭН Я думаю, он заставляет меня желать изоляции, не связываться с кем-то, чтобы не испытать боль.

ДЖИЛЛ Каким образом он влияет на ваших друзей и семью?

ФРЭН Я полагаю, он здорово отстраняет меня от них.

ДЖИЛЛ А могли бы вы сказать, что культурный паттерн, который мы обсуждаем, как бы подготавливает сцену для голоса растерянности?

ФРЭН Да, потому что практически весь мир движется в другом направлении. Ну, может быть, не все молодые люди, но это буквально все окружающие.

ДЖИЛЛ Хотя это все, кто вас окружает, бывали ли времена, когда вы были способны не слушать этот голос?

ФРЭН Да! В воскресенье, после того, как Крис бросил меня, я позвонила некоторым из моих друзей, потому что я хотела быть с кем-то. Как правило, я остаюсь дома в одиночестве и плачу, но в воскресенье я позвонила подругам. Ко мне зашла Пэтти, и мы собрались пойти в кино, но все закончилось тем, что мы достали видео и остались дома. Я рассказала ей о том, что произошло, и еще одной подруге я рассказала об этом. И обе они сказали: “Фрэн. Мы так гордимся тобой. Это его счастье, что он может быть с тобой. Не принимай это близко к сердцу”.

ДЖИЛЛ Как вы думаете, если бы мне удалось поговорить с вашими подругами о том, что вы сделали, как, по вашему мнению, они бы вас описали? Я имею в виду, какие характеристики они бы вам приписали?

ФРЭН Они бы сказали, что мои дела улучшаются, однако они знают, что я думала про все эти негативные вещи про себя.

ДЖИЛЛ Это тот голос растерянности, о котором мы говорили?

ФРЭН Да.

ДЖИЛЛ Могу я просто задать вам вопрос об этом? Если бы голос соответствовал тому, что вы делаете во внешнем мире, что бы он вам сказал?

ФРЭН Он бы сказал: “Ты готова для настоящих взаимоотношений с тем, кто хочет тебя по-настоящему узнать. Ты этого заслуживаешь. Тебе приятно видеть, если именно это происходит, и не время говорить: “Знаешь, не похоже, что это решит проблему”. Это не несет тебе ничего плохого”.

ДЖИЛЛ Ух, ты.

ФРЭН Да, сейчас он говорит: “Что с тобой? У него есть право побыть со своими друзьями. Ты устраиваешь с ним эти разборки. Вероятно, он  не намерен с этим мириться, потому что, похоже, его уже от этого тошнит...”

ДЖИЛЛ Итак, разница будет заключаться в том, что голос говорил бы о том, что вы хотите, а не о том, что он хочет?

ФРЭН Да.

ДЖИЛЛ Случалось ли такое когда-нибудь?

ФРЭН Да! В воскресенье. Вот почему все кончилось тем, что я не ушла в изоляцию, а позвонила друзьям.

ДЖИЛЛ Итак, вы были способны поговорить с собой вместо того, чтобы позволить растерянности взять верх?

ФРЭН Да.

ДЖИЛЛ Какого рода подготовка предшествовала этому?

ФРЭН (Смеясь) Годы терапии! Нет, конечно, но, на самом деле, это связано с терапией.

ДЖИЛЛ Однако терапия не происходила, когда вы это сделали? Как вы это сделали?

ФРЭН Я сделала это, напомнив себе, что я представляюсь важной. Чему я научилась в терапии, это проговаривать то, что у меня на уме, поскольку, другие не узнают, если я им не скажу, а замалчивание ужасно.

ДЖИЛЛ Что для вас значит этот опыт?

ФРЭН То, что я могу добиться уверенности, если поработаю над этим.

ДЖИЛЛ Итак, вы назвали бы проект, над которым работаете, “уверенностью”, или как-то по-другому?

ФРЭН Уверенность.