9. РАСПРОСТРАНЯЯ НОВОСТИ - Конструирование иных реальностей. Истории и рассказы как терапия - Дж. Фридмен, Дж. Комбс

Поскольку “самость” есть явленная самость, способность к выживанию альтернативных знаний повышается, если новые идеи и смыслы, которые они порождают, запускаются в обращение.

— Майкл Уайт, 1988, стр. 10

Тяжким трудом добытые смыслы следует проговаривать, вырисовывать, вытанцовывать, драматизировать, запускать в обращение.

— Виктор Тернер, 1986, стр. 37

Если люди утверждают свои предпочтительные самости, исполняя свои предпочтительные истории, то важно, чтобы у этих историй был круг слушателей. Если существуют такие слушатели, то они создают локальные субкультуры, которые конструируют и распространяют альтернативное знание — знание, которое обеспечивает новую оптику, сквозь которую интерпретируется опыт. По мере того, как предпочтительные истории распространяются и распределяются в субкультуре, все участвующие в этой субкультуре конструируют друг друга в соответствии с ценностями, убеждениями и идеями, которые несут предпочтительные истории этой субкультуры. Весь этот процесс представляет собой нечто вроде “восстания порабощенных знаний”, о котором писал Фуко (1980). Мэдиган и Эпстон (1995) предлагают для таких субкультур участников-слушателей термин “заинтересованные сообщества”.

Хотя в доминирующей культуре терапия склонна к скрытной технологии, в нарративной субкультуре люди, которые консультируются с нами, как правило, с энтузиазмом относятся к тому, чтобы сделать процесс открытым для других людей. Мы думаем, что экстернализующие и анти-патологизирующие практики предлагают людям другой тип опыта в терапии. Когда терапия превращается в контекст, в котором люди утверждают предпочтительные самости, им нечего скрывать и есть, что показать. Дэвид Эпстон (O’Hanlon, 1994, стр. 28) так говорит об этом:

... в этой терапии люди проявляют себя как герои и они часто хотят, чтобы их героизм был отмечен каким-то социальным путем. Как правило, они с удовольствием общаются с другими и рассказывают свои истории.

Идеи о способах комплектования аудитории участников или локальных субкультур в настоящее время дают первые ростки. В этой главе мы описываем некоторые возможности, способствующие формирования таких заинтересованных сообществ. Некоторые из них используют те идеи, которые мы уже описывали, к примеру, процессы размышления и письма. Других, таких как “лиги”, мы еще не касались.

ВОПРОСЫ ДЛЯ ОПРЕДЕЛЕНИЯ И КОМПЛЕКТОВАНИЯ СЛУШАТЕЛЬСКОЙ АУДИТОРИИ

Опрашивание — это, вероятно, самый простой путь для терапевтов к тому, чтобы побудить людей, с которыми они работают, к определению и комплектованию аудитории. Далее следуют примеры вопросов, которые побуждают людей назвать кандидатов и рассмотреть возможность их включения в число слушателей.

* Кому было бы наиболее интересно узнать о шаге, который вы сделали? Почему это так ее заинтересовало бы? Как вы могли бы дать знать ей об этом?

* Кто из вашего окружения мог бы предвидеть, что вы возьмете на себя это обязательство? Что они знают о вас такого, что могло бы привести их к этому предвидению? Каким образом знание об этом шаге могло бы поддержать такое представление о вас? Было бы это полезно для вас? Каким образом? Как вы могли бы дать знать им об этом?

* Кто мог бы лучше всех оценить то событие, о котором мы говорим? Что бы он мог узнать о вас, если бы вы преподнесли это в форме, представляющей для него интерес? Что бы он мог сказать вам по поводу этого? Как вы могли бы инициировать такую беседу?

Все эти вопросы предполагают, что человек действительно способен инициировать беседу. Такие беседы, когда они происходят, представляют большую ценность. Они утверждают аспекты прожитого опыта, которые могут стать важными событиями в жизненных нарративах людей. Один лишь интерес к идее такой беседы часто мотивирует людей к инициированию такой беседы.

Мы обнаружили, что, даже если беседы не происходят на самом деле, люди все же развивают идею о слушательской аудитории в своем мышлении и воображении. Даже воображаемая беседа может представлять собой реальный опыт поддерживающей аудитории. Достаточно часто случается так, что человеку бывает достаточно назвать кого-то, заинтересованного в его истории, чтобы, даже не встречаясь с этим человеком, предположить, что тот его поддержит и оценит. Это предположение увеличивает шансы на то, что этот человек представит предпочтительные версии себя самого, когда окажется перед незнакомой аудиторией. В этом случае незнакомая аудитория становится реальной аудиторией!

Вопросы, которые не предполагают предложения о беседах с другими людьми, также могут быть полезными — либо в создании воображаемой аудитории, либо в напоминании человеку, что он является членом поддерживающего сообщества.

* Кого больше всех обрадует то, что вы сделали этот шаг? Как она могла бы это обнаружить?

* Кого более всех затронет это направление развития? Что он заметит такого, что даст ему знать об этом?

Даже если конкретный человек  недоступен в текущей ситуации, может стать полезным назвать его в качестве потенциального участника аудитории.

* Кто из вашего прошлого мог бы предсказать это направление развития? Что она знала о вас такого, что могло бы привести ее к этому предсказанию? Был ли конкретный эпизод, который позволил бы ей узнать это о вас? Как этот эпизод связан с этим направлением развития?

* С кем из тех, с кем вы еще не говорили об этом, вы хотели бы поговорить? *[Этот вопрос предложен Томом Андерсеном (1991b).] Это может быть любой, живой или покойный, живущий рядом или очень далеко. Что бы они могли сказать?

ПРИГЛАШЕНИЕ СЛУШАТЕЛЕЙ НА ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ВСТРЕЧИ

Харлен Андерсон и Хэрри Гулишиан, а также другие (Anderson & Goolishian, 1988; Anderson, Goolishian, & Winderman, 1986; Goolishian & Anderson, 1981, 1987; Hoffman, 1988; Levin, Raser, Niles, & Reese, 1986) подчеркивали, что проблемы поддерживаются через язык и социальное взаимодействие. В соответствии с этой идеей, они приглашали членов “проблемно-детерминированной системы” — тех, кто говорит на языке проблемы — в комнату для терапии.

Члены команды Брэтлборо (Lax, 1991) обычно спрашивают: “Кто вовлечен в эту ситуацию?”, когда от кого-то поступает запрос на терапию.

В течение этого первого телефонного звонка они обговаривают возможность того, чтобы на встречу пришли все, кто вовлечен в проблему.

Мы предпочитаем фразу “обговаривают возможность”, поскольку прямое требование присутствия друзей, родственников, сотрудников или представителей соответствующих организаций может причинить страдание.

Как правило, когда людей ищут терапии, доминирующие дискурсы подводят их к предположению, что с ними что-то не в порядке. Если мы предлагаем включение в процесс других людей, они могут опасаться переживаний, связанных со смущением, стыдом и возможностью социального контроля. По мере того, как их предположения по поводу терапии деконструируются в процессе нашей совместной работы (включая предварительную беседу по телефону), люди склоняются к большей открытости и даже проявляют энтузиазм относительно введения в процесс других людей. Окончательный решение о том, кто должен присутствовать на терапевтических встречах, всегда, конечно, остается за людьми, которые консультируются с нами.

Опыт, который я (Дж. Ф) пережила несколько лет назад, был весьма полезен, поскольку показал, насколько ценным может оказаться право выбора в отношении включения в работу других. В то время я работала с Донной, которая в детстве перенесла сексуальное насилие со стороны нескольких членов своей семьи. Тогда ей было под сорок, и это насилие воздействовало на нее, поддерживая в ней страх и недоверие к другим. Страх и недоверие не только заставляли ее отстраняться от социальных ситуаций, но также и подготовили почву для того, чтобы верх брали злоба и горечь, часто по малейшему поводу. Для большей части жизни Донны была характерна социальная изоляция. Она сказала мне, что другие люди думают, что с ней трудно ладить, что она подозрительна и раздражительна.

Во время нашей совместной работы я по достоинству оценила ее упорство и целостность. Она делала дотошные различения, вынося суждение о том, что важно для нее во взаимоотношениях, и как она может распознать, можно ли доверять кому-то. Эти различения постепенно позволили ей больше открыться для людей. По мере того, как она начала утверждать себя как человека, который может быть связан с другими, мы обе ощутили разочарование в том, что, похоже, за пределами комнаты для терапии ее изменения не получали признания. Казалось, что ее репутация не позволяет другим увидеть текущие направления развития в ее жизни.

Она предложила привести на встречу директора колледжа, где она обучалась само-терапии. В то время эта идея несколько обеспокоила меня. До этого я беседовала с ее нанимателями о ком-то, с кем я работаю, но Донна предлагала нечто совершенно другое. Она хотела, чтобы кто-то с ее работы увидел, какая она есть, когда мы взаимодействуем в процессе терапии. Она полагала, что, если кто-то увидит ее такой, то это поможет ей убедить этого человека, что она возвращается к жизни. Поскольку мне тоже хотелось, чтобы это произошло, как я могла ей отказать?

Я ожидала этого интервью с некоторой тревогой. Не дискредитирует ли директор терапию? Или попытается убедить меня в том, какова Донна “на самом деле”? Эта идея о включении в процесс кого-то еще, кто не был членом семьи, противоречила тому, чему меня учили о конфиденциальности. И хотя я уже отказывалась от многих терапевтических идей, которым меня учили, с этим принципом было трудно распрощаться. Тем не менее, Дэн, директор колледжа Донны, пришел на встречу.

Мы пригласили Дэна на встречу, предупредив его, что временами мы будем интересоваться его мнением. После этого мы начали беседу в том духе, как обычно мы их проводили. В один момент у Донны промелькнула мысль, что она, возможно, тот человек, который может легко вести беседу. То, что она может вести беседу такого рода со мной, мы посчитали шагом в этом направлении. Второй шаг заключался в том, чтобы она могла представить себе, что такая беседа происходит с другими конкретными людьми. “Если бы вы продолжали двигаться в этом направлении, с кем, по вашему мнению, вы могли бы побеседовать? В каких контекстах это могло бы начать происходить?” — спросила я.

Донна молчала, как казалось, в течение долгого времени.  “Я просто не знаю”, — сказала она, обескураженно качая головой.

Дэн прочистил горло и выразительно выпалил: “Так ведь это уже случалось! Вы участвовали в последнем собрании факультета так, как я себе и представить не мог. Все казалось естественным; вы чувствовали себя легко. Кроме того, я видел, как вы беседуете с людьми в учительской. Возможно, это было связано с погодой, но раньше вы влетали, выпивали немного кофе и вылетали. Теперь вы там находитесь. Вы сидите некоторое время и не пугаетесь, когда кто-то подсаживается к вам”.

Донна ошарашено глядела на него.

“Вы знали, что другие видят вас именно такой?” — спросила я.

“Нет”, — сказала она и расплакалась.

“Этот вопрос может показаться вам странным, — сказала я Дэну, — но до этой беседы вы замечали те шаги, которые предпринимала Донна, пытаясь общаться с людьми?”

“Нет. Я об этом не думал, — сказал он. — Но теперь я вижу”.

“Видение” Дэна впоследствии изменило его реакцию на Донну в колледже. Изменение его реакции помогло Донне укрепиться в новом видении себя и поддерживало ее, когда она рисковала и устанавливала отношения с другими.

Идея Донны многому нас научила. Теперь мы часто спрашиваем, не было бы полезным пригласить других людей для участия в наших встречах.

Когда Уэйн впервые обратился ко мне (Дж. К), он просил об индивидуальной терапии. В то время, помимо сна и беспокойства, депрессия допускала его лишь к компьютерным играм. Вскоре после начала терапии мы пригласили на встречу Дорис, супругу Уэйна. Депрессия встала между ними и окутала их взаимоотношения покровом безнадежности. Похоже, единственным человеком, к которому Дэн был сильно привязан, был его сосед Дон, изредка заходившем к нему поиграть на компьютере. Когда терапия уже вот-вот должна была зайти в тупик, мы предложили Дон присоединиться к нам.

Далее следует краткая стенограмма одной из моих встреч с Уэйном, Доном и Дорис. До этого Уэйн говорил, что он застрял. Он ощущал себя так, как будто депрессия снова загнала его в угол, и почва уходит у него из-под ног. Он говорил так, как если бы он был убежден в том, что он не сделал хоть какого-то процесса. Дорис и Дон начали перечислять свидетельства обратного, и пока они это делали, я вспомнил, что забыл включить видеоаппаратуру. Желая обеспечить запись происходящего, я извинился и вышел на минуту. Вот что произошло, когда я вернулся:

ДЖИН Вы перечисляли здесь некоторые вещи — это то, что я хотел записать на пленку — которые вам кажутся, которые, по вашему мнению, являются... служат свидетельствами того, что Уэйн прогрессирует.

ДОРИС Верно.

ДЖИН Что... Хорошо, давайте вернемся назад и запишем этот список.

ДОРИС Он внимателен. И сосредоточен. И я могу вспомнить многочисленные моменты из последних лет, когда, понимаете, ты задаешь Уэйну вопрос и получаешь такой пустой взгляд, и ты знаешь... как бы то ни было, он, вероятно, действительно мучительно пытается понять, о чем ты говоришь. И обрабатывает это внутри себя. И, может быть, потом он возвратится с ответом. Но чаще такого не случалось. Г-м. Это... это вещи, которые я больше не вижу. Я имею в виду, когда мы говорим или что-то, он высказывает свои суждения по вопросу. Он присутствует здесь и понимает, о чем я говорю. Внимательность. Способность сосредоточиться на задаче. И выполнить ее до конца. Г-м... и заинтересованность в этом. Г-м...

ДЖИН Итак, он... имеет ли здесь смысл говорить здесь об “отзывчивости”? Я имею в виду, похоже, что он стал в большей степени реагировать на вас или... на текущее задание.

ДОРИС Да, определенно. У-гу, гм-м. Это хорошее слово. В общем... но не просто реагирует. Понимаете, но также и принимает ответственность за то, что делает.

ДЖИН Проявляет инициативу?

ДОРИС Да, инициативу. Точно. Продолжает... начинает что-то и сам продолжает.

ДЖИН Могли бы вы сказать, что вам уже не приходится так часто иметь дело с замешательством, потому что... теперь... редко выпадают такие периоды, когда... Как бывает, когда ты говоришь что-то, и в середине фразы ты теряешь слово. А то и мысль целиком. Вроде того, что “Я понятия не имею, что хотел сказать тебе”. Или “Я не могу подобрать верного слова”. И вы уже не наталкиваетесь на реакцию такого рода.

ДОРИС Да, это не так часто происходит. И, и разрешите мне...

ДЖИН То есть... тот туман, о котором вы говорили...

УЭЙН Да.

ДЖИН ...разрежается? Вроде как приподнимается?

УЭЙН Уменьшается, да.

ДОН И внезапная растерянность.

ДЖИН Это тоже имеет место?

УЭЙН У-гм-м. Ну... и тяжелое ощущение... неохоты что-то делать, г-м, вроде как приподнимается. Так более удобно в этом отношении?

ДЖИН Неохота?

УЭЙН Жить в этом теле.

ДЖИН Как вы замечаете, что неохота ушла? Я имею в виду, что именно... Как вы... ?

УЭЙН Ну, просто по тому... г-м, что я сажусь за компьютер и работаю... или что-то еще. Я привык просто силой заставлять себя делать эти вещи. И я нахожу все меньше и меньше этого. У меня все еще есть дни, которые не так хороши, как следующий или предыдущий, но я думаю, что я немного поднялся по шкале.

ДОРИС Я думаю, ты тоже получаешь удовольствие от того, что ты делаешь. Понимаешь. Вроде тех рисунков, что ты приклеил на факсы, и все такое прочее. Понимаешь?

УЭЙН У-гу-гм-м.

ДОРИС Я имею в виду, ты... в некотором отношении, это также и гордость за свою работу? А? (к Джину) Поверите ли, Джин, но я вижу в нем нетерпеливость. Чего я уже долго в нем не замечала. Прошлым вечером мы работали над разворотом (книги?). Понимаете, “Хорошо, я хочу сделать так”. “Ну”, понимаете, “Я не хочу делать так”. Понимаете, просто провоцирует меня на ответы. По поводу таких вещей, о которых я даже представления не имею. Понимаете? Это нетерпеливость такого рода, который вы не видели. Я видела.

ДЖИН Я бы даже назвал это... я бы назвал это “рвением”.

ДОРИС Точно. Точно, так.

ДЖИН Итак, Уэйн, эти вещи которые замечают Дорис и Дон, они присущи вам? Я имею в виду, чувствуете ли вы себя более внимательным? Более сконцентрированным на задачах? Более отзывчивым? Что вы проявляете инициативу? Что вы последовательно заканчиваете дела?

УЭЙН (шутливо) Более нетерпеливым.

ДОН Но...

ДЖИН Это хорошо или плохо? Я имею в виду...

УЭЙН Что из этого?

ДЖИН Нетерпеливость. Я подразумеваю, что это...

УЭЙН Г-м. Я думаю, это — никак. Это зависит. Это зависит от результата.

ДЖИН Хорошо, если вы думаете над этим в рамках, г-м, ваших взаимоотношений с депрессией, в рамках вашей ситуации, в рамках того, насколько крепка хватка депрессии. Это нетерпеливость...

УЭЙН Я думаю...

ДЖИН В рамках этого, нетерпеливость — это хороший или плохой знак?

УЭЙН Ну, это надежный индикатор, потому что, как я сказал раньше, я бы просто игнорировал это. Понимаете. Даже просто не затратил бы энергии, чтобы отреагировать. Поэтому я думаю, что тот факт, что я реагирую, это индикатор того, понимаете, что энергии немного прибавилось, или идет небольшой подъем по шкале. Чего угодно.

ДОН Да, потому что...

УЭЙН (к Дорис) Я думаю, ты прогрессируешь быстрее, чем я.

ДОРИС Я думаю, что мы все прогрессируем, что достаточно волнительно.

(Смех)

УЭЙН У-гу.

(Здесь мы прерываемся и переходим к окончанию беседы. Поскольку я чувствую, что подходит время заканчивать, я размышляю вслух над списком.)

ДЖИН Это был довольно... этот список заинтересовал меня, понимаете, все то, что вы наболтали в начале. Здесь есть отличия. Я не знаю, видите вы в этом прогресс или нет, но вы понимаете, что мне это кажется прогрессом? Прослушав весь список всего этого?

УЭЙН О, да, я тоже вижу. Да. Я просто оценивал ее прогресс по сравнению с моим.

ДЖИН Хорошо, может быть, в следующий раз мы начнем с того, что вы представите мне список изменений, которые вы видите в Дорис.

УЭЙН О’кей. Я составлю список.

(Смех)

ДОРИС К тому времени, когда мы встретимся, он превратится в библию.

ДОН Вот что случается, когда люди живут вместе годы и годы. (Смех)

ДЖИН И я был бы... Если бы мы составили такой список, мне было бы любопытно узнать, какое влияние оказывают эти изменения на вас. Понимаете. Потому что, когда в рамках взаимоотношений один человек меняется, это действительно оказывает реальное влияние на других.

УЭЙН О, определенно так.

Люди могут быть приглашены с тем, чтобы они стали продолжительной частью терапии, либо их можно пригласить на единственную встречу, как Дэна. Мы также обнаружили, что людей время от времени полезно приглашать на встречи, чтобы доводить до них точную информацию. Мы применили этот принцип к родителями, когда встречались с подростком наедине или с его партнерами по взаимоотношениям. Эти встречи часто принимают форму подведения итогов развивающейся альтернативной истории или празднования достижений. Вносят ли люди свой вклад в беседу или нет, их свидетельства в пользу альтернативных историй или предпочтительных версий самости часто оказываются важными для людей, с которыми мы работаем. Кроме того, эти свидетельства почти всегда изменяют восприятия того, кто свидетельствует. Эти изменения затем становятся частью последующих взаимодействий.

КОМАНДЫ

Вводя понятие “вскармливающих команд”, Майкл Уайт (1995) обращается к другому аспекту приглашения людей на встречи. Он говорит, что “вскармливающие команды” могут служить противовесом “командам насилия”, которые, как правило, действовали в жизни некоторых людей. Уайт отмечает, что многие люди, подвергавшиеся жестокому насилию, приходят к тому, что видят в себе “зависимую природу”, критикуют и патологизируют себя за то, что имеют такую природу. Он размышляет над тем, не укрепляются ли люди в этом мнении о себе доминирующими культурными историями о “независимости”, “самообладании”, “опоре на собственные силы” и прочем — историями об “отделении и индивидуации”.

Чтобы деконструировать эти доминирующие истории, Уайт осведомляется о наличии команды насилия. Была ли такая команда? Кто ее члены? В течение скольких лет и на каком уровне интенсивности был активен каждый из членов? Затем он подсчитывает “весомость” насилия, умножая число членов команды на число лет и на значение интенсивности за год. Затем он размышляет над тем, что могло бы послужить “противовесом” насилию, и предлагает идею “вскармливающей” команды, прикидывая, насколько большая команда потребуется в течение данного периода времени, чтобы компенсировать влияние команды насилия. Уайт предлагает, чтобы люди действительно могли пригласить во вскармливающую команду тех, от кого, по их убеждению, они зависимы, равно как и других людей, которые, как им кажется, могли бы принять это предложение. Терапевты могут предложить других людей для участия в команде. Он (White, 1995, стр. 106) описывает, что может произойти на встрече с участием вскармливающей команды:

Первое, человек, который разослал приглашения, представляет некоторый отчет о членах команды насилия, ее деятельности и долговременных последствиях этой деятельности. Второе, представляется понятие вскармливающей команды наряду с несколькими мыслями по поводу того, какую роль могла бы сыграть эта команда в устранении последствий работы команды насилия. Третье, отмечается работа, которая была уже проделана предполагаемыми членами вскармливающей команды наряду с последствиями этой работы. Четвертое, после этого предполагаемые члены команды обсуждают свой возможный вклад в работу, который, по их убеждению, мог бы устранить последствия работы команды насилия и соответствовать их собственным потребностям, не становясь обременительным для них. Пятое, человек, созвавший собрание, отвечает на эти предложения и вносит дальнейшие предложения по поводу того, что могло бы лучше всего сработать для него. Шестое, обсуждаются все эти предложения, и составляются планы для их осуществления. На этот раз эти планы прорабатываются во всех подробностях.

Уайт предлагает, чтобы терапевты присутствовали по крайней мере на первых встречах и были доступны для поддержки и прояснения процесса.

Структурируя поддерживающие системы подобным образом, людей следует не столько призывать к реагированию на кризисы, сколько к тому, чтобы они ознакомились с историей. Им следует дать возможность играть роль в создании новой культуры, в которой предпочтительная история имеет возможность расцвести.

Когда я (Дж. Ф) услышала размышления Майкла Уайта о таких командах, я подумала о своей дорогой подруге, чья жизнь была искалечена и жестко ограничена синдромом хронического утомления. Она лишилась средств к существованию и утратила свое профессиональное лицо, равно как и возможность участвовать в тех видах деятельности, которые приносили ей удовольствие большую часть ее жизни. Я знаю это о ней и я видела ее бесстрашную борьбу за то, чтобы удержать, насколько она могла, оставшуюся часть жизни. И все же, когда она звонит мне в ужасном состоянии, нуждаясь в какой-то помощи, я часто мечусь от одной вещи к другой, перегруженная обязательствами по работе и не имеющая, как может показаться, ни минуты свободного времени. Слишком часто я реагирую, отделываясь от нее. Я бы с большой охотой вступила во вскармливающую команду для нее и с удовольствием внесла бы свой вклад. Если бы мне пришлось думать о себе как о человеке, который играет свою роль в создании субкультуры, которая поддерживала бы ее в сохранении ее жизни для нее самой, и где ценились бы усилия с ее стороны, я бы нашла время. Если бы это было согласовано заранее, а не в приступе синдрома хронического утомления, я могла бы сделать это частью моей жизни. Я знаю, что другие поступили бы так же ради тех людей, о которых они заботятся.

В дополнение к идее команд, которые несут и разделяют обязанности, мы обнаружили, что весьма эффективным оказывается предложение идеи команды, которая приближала бы к мыслям и чувствам человека. После того, как проект получил название, мы можем задать вопросы, чтобы помочь человеку определить, кто бы мог участвовать в команде для этого проекта. Мы приводим сокращенный набор таких вопросов:

* Мы совсем немного поговорили о том, откуда исходит идея, касающаяся того, что вы ничего не можете добиться. Я понимаю, как сообщения и комментарии подпитывают стиль жизни, связанный с зацикливанием. Это заставляет меня задуматься над тем, не могли бы сообщения и комментарии других людей подпитать стиль жизни, связанный с возвращением себе своей жизни. Кто мог бы участвовать в команде, которая поддержит стиль жизни, связанный с возвращением себе своей жизни? Они могут быть из вашего настоящего или прошлого, может быть, некто, кто заметил в вас что-то еще очень давно, или некто, кто не знает вас лично, но поддержал бы то, чего вы начинаете добиваться здесь.

* Если бы рядом с вами, в ваших мыслях и чувствах, когда вы продвигаетесь в вашем проекте, была команда, то, что бы это изменило?

Эти вопросы дают людям возможность решить, кого они хотят видеть в своем сообществе, в своей команде. Все мы держим людей в своем сердце и мыслях. Эта идея побуждает людей выбирать, кого им впускать туда. Мы обнаружили, часто существует учительница начальной школы, которая сыграла роль спасительницы жизни и может дальше играть важную роль, даже если мы не знаем ее местопребывания, или даже если ее уже нет в живых. Поскольку сами мы из Чикаго, не стоит удивляться тому, что в нашей практике Майкл Джордан и Фил Джексон, тренер “Чикаго Буллз”, входят в состав многих команд. Мы уверены, что это могло бы принести им еще большую славу.

Членам команды, знающих людей, с которыми мы работаем, мы можем задать вопросы, развивающие историю взаимоотношений и их знания наших клиентов:

* Если бы мне пришлось интервьюировать вашу кузину Шейлу, как вы думаете, что бы она сказала по поводу того, что она больше всего ценит в вас?

* Что она такого заметила в вас, что привело ее к такой оценке?

* Есть ли конкретное событие, о котором она могла бы мне рассказать?

* Каким образом ее знание вас позволяет ей стать членом команды?

Или мы можем рассмотреть возможность приглашения доступных членов команды на терапевтическую встречу и их интервьюирования.

Если до этого отсутствовали взаимоотношения с членами команды, мы можем задать вопросы гипотетического характера:

* Как по-вашему, чтобы больше всего ценил бы в вас Фил Джексон, если бы он узнал, что вы делаете, и вы были бы знакомы?

* Из того, что вы сделали, что бы больше всего привлекло его внимание?

* Почему это привлекло бы такое внимание?

* Как бы он мог поддержать дальнейшее развитие в этом направлении?

Кроме того, у людей часто есть творческие идеи, касающиеся того, как осуществить присутствие членов команды в своей жизни. Один человек вставил в рамку фотографии членов его команды и поместил их на видное место в своей квартире. Поскольку он не мог найти фотографию классного руководителя шестого класса, он вписал в рамку его имя.

Как только команда названа, мы можем поддерживать активность ее членов, расспрашивая о них в ходе терапии:

* Чем команда может помочь вам при подготовке к собеседованию при поступлении на работу?

* Теперь, когда с вами команда, видится ли вам этот проект по-другому?

* На кого из команды вы можете рассчитывать, если ужас прокрадется в ваши сны? Что она могла бы сделать или сказать?

ОТРАЖЕНИЕ ПРОЦЕССОВ

В Главе 7 мы описываем, как, работая с парами, семьями или группами, мы обычно разговариваем с одним человеком, тогда как другим мы предлагаем занять позицию наблюдателя.

Если проблема, в частности, касается одного человека, очевидно, как занимающие позицию наблюдателя могут сыграть роль слушательской аудитории. Например, семья пришла на терапию, потому что ночные кошмары терроризировали семилетнего Брюса, будя его, покрывая его холодным потом и отсылая в постель к родителям. Хотя эти страхи касались каждого, их влияние на Брюса было гораздо более сильным. На второй встрече я (Дж. К) обнаружил, что в предыдущую ночь со вторника Брюс поставил страхи на место, когда они пытались отправить его будить родителей. Пока я обсуждал с Брюсом, как ему это удалось, его родители и младший брат слушали. Когда всплыла здравая история о достижении Брюса, я задал “аудитории” несколько вопросов: Как, по их мнению, это новое направление развитие влияет на судьбу взаимоотношений Брюса и страхов? Что говорит о Брюсе то, что он взял ситуацию в свои руки таким образом? Приходилось ли им раньше наблюдать, как он брал ситуацию в свои руки? И так далее.

В ходе беседы стало ясно, что история о Брюсе распространяется среди других. Теперь это не было просто знание о себе; это было семейное знание. У победы Брюса была своя аудитория.

Даже если два человека вовлечены в терапию, работая над “проблемами взаимоотношений”, каждый из них может служить аудиторией для другого. Фактически, когда партнер выслушивает историю взаимоотношений из уст другого партнера (которая всегда, в той или иной степени, отличается от его версии), его представления о взаимоотношениях и самом партнере могут измениться. Такова природа аудитории.

Структурирование бесед таким образом, что один человек говорит, тогда как другие выслушивают историю, впоследствии делясь своими откликами на историю рассказчика, повышает возможность того, что каждый будет играть роль рассказчика или аудитории, и минимизирует возможность того, что люди будут подвергать сомнению истории других или противопоставлять им свои истории.

“Формальные” команды наблюдателей типа тех, что мы используем при консультации и супервизии, предполагают другой тип аудитории участников. Хотя участники, в отличие от друзей и членов семьи, обычно больше не появляются в жизни людей, над чьими историями они размышляют, они воплощают собой новую локальную субкультуру во время терапевтических встреч. Это может сыграть очень могущественную роль, и люди действительно говорят, что они носят “команду” в своих сердцах и мыслях.

Команда наблюдателей обеспечивает “восстание порабощенных знаний”. Разнообразные люди, составляющие команду наблюдателей, представляются и придают своим комментариям индивидуальную окраску, и люди слушают их как конкретных людей с конкретным личным опытом, идеями и намерениями (White, 1991). Часто в той части встречи, когда люди делятся своими откликами на отклики членов команды, они называют членов команды по имени или по характерным признакам (“парень с бородой” или “та женщина, что сидит вон там — ее зовут Энн?”). В ходе терапевтической беседы люди часто упоминают свои поступки в промежутке между встречами и интересуются тем, что об этом подумает конкретный член команды или вся команда в целом. В отличие от “пустой таблички” экспертов, команда — это аудитория индивидов-участников для возникающих историй людей.

ЗАПУСК ИСТОРИИ В ОБРАЩЕНИЕ ЧЕРЕЗ ПЛЕНКИ, ПИСЬМА, ДОКУМЕНТЫ И ЦЕРЕМОНИИ

Процесс свидетельствования может происходить где угодно, не только в помещении для терапии. В Главе 8 мы писали о пленках, письмах и документах как о средствах для продолжения и уплотнения историй. Их также можно использовать для распространения новостей об альтернативной истории, как средство комплектования слушательской аудитории.

Далее следует пример того, как документ может быть использован для приглашения других в заинтересованное сообщество:

Стюарт — 30-летний мужчина, который за год до начала терапии прошел тест на ВИЧ-инфекцию с положительным результатом. Результаты теста привели к депрессии и постоянным мыслям о смерти. Как одинокий, гетеросексуальный мужчина, работающий преподавателем в высшей школе, Стюарт не был частью сообщества, опытного или умелого в части обращения с ВИЧ-инфекцией. Он рассказал о своем статусе ВИЧ-инфицированного лишь небольшой группе членов семьи, друзей и сотрудников. Один из этих сотрудников, озабоченный его депрессией, убедил Стюарта прийти на терапию.

В ходе терапевтического процесса Стюарт назвал депрессию в качестве проблемы и признал, что она забрала у него жизнь еще до того, как на сцене появился зрелый СПИД. Его решение прожить остаток жизни с ВИЧ-инфекцией, а не провести его, умирая от СПИДа, стало поворотным пунктом необычайной важности. К нему было нелегко прийти. Поскольку Стюарт действительно пришел к этому поворотному пункту, беда заключалась в том, что трудно было продолжать жизнь в окружении друзей и членов семьи, выглядящих подавленными и скорбящами при встрече с ним и предлагающих делать вещи за него вместо того, чтобы наслаждаться с ним жизнью. Стюарт решил, что он может распространить среди людей документ, который, с одной стороны, подпустил бы их ближе к его поворотному пункту, а с другой — дал бы им понять, какой тип аудитории он считает наиболее полезным для себя. Мы создали следующий документ.

ОБЯЗАТЕЛЬСТВА В ОТНОШЕНИИ ЖИЗНИ

1. Возможно вы с этим еще не столкнулись, но мы все находимся в одном и том же затруднительном положении. С каждым вздохом мы приближаемся к смерти. Перед лицом этого затруднительного положения мы можем сосредоточиться на смерти или на жизни.

2. НАСТОЯЩИМ Я ВЫБИРАЮ СОСРЕДОТОЧЕНИЕ НА ЖИЗНИ.

3. Поскольку моя жизнь, возможно, будет короче, чем у большинства людей, я намерен играть и работать более упорно, беседовать более интенсивно и быть к людям ближе, чем я привык.

4. Если вы действительно хотите помочь мне, не пытайтесь остановить меня заботой и страхом.

5. Если вы действительно хотите помочь мне, почувствуйте радость в моей жизни и, если можете, присоединяйтесь!

6. Это отнюдь не означает, что я не намерен обсуждать свое здоровье, свои страхи и свою смерть. Я готов к этому, но я прошу вас помнить, что до последнего своего вдоха я буду делать это в контексте своей жизни.

7. Как живой человек, я тоже могу сделать свой выбор и принять участие в вашей жизни и борьбе.

Стюарт передал этот документ, который сначала состоял из шести пунктов, друзьям, сотрудникам и членам семьи, которые знали, что он ВИЧ-инфицирован, и хотели поддержать его. Он распространял этот документ в течение нескольких месяцев, каждый раз сопровождая его беседой, в которой он говорил людям, что ценит их заботу о нем, но их выражение заботы не соответствует тому направлению жизни, которое он выбрал. Как правило, люди выражали облегчение по поводу того, что они получают информацию о том, как реагировать на его заболевание. В одном случае карьера его приятельницы начала разваливаться на глазах, но она не обратилась к Стюарту за поддержкой, поскольку считала, что ему хватает своих проблем. Она использовала презентацию документа как возможность, чтобы спросить Стюарта, не будет ли ему обременительно выслушать ее проблемы. Стюарт понял, что его ощущение умирания отчасти объяснялось отсутствием взаимности во взаимоотношениях. Люди старались быть полезными для него, но ничего не просили в ответ. Он желал двухсторонних отношений. В результате этого понимания он добавил к своему документу седьмой пункт.

Хотя “сочувствующие взгляды” еще не исчезли полностью, Стюарт считает, что этот документ позволил сообществу узнать о его отношении к жизни, что не облегчает ту жизнь, которую он хочет прожить. Он заметил, что, получив его документ, люди более свободно обсуждают с ним их взаимоотношения, что дает ему возможность более подробно объяснять им, чего он хочет.

Как документы, так и письма могут быть использованы с тем, чтобы комплектовать аудиторию. В своей недавней работе Стивен Мэдиган и Дэвид Эпстон (1995) описывают несколько кампаний по рассылке писем, каждая из которых начиналась тогда, когда Мэдиган понимал, что добровольная и доброжелательная аудитория доступна, но находится на некотором расстоянии. Он вместе с людьми, с которыми работал, рассылал письма к этим отдаленным друзьям, прося последних напомнить его клиентам то, что они знали о них, их достижениях и т.д. Посыпались многочисленные воспоминания и свидетельства, напоминая возрожденную и продленную версию “Королевы на день”.

В Главе 8 приведены примеры историй, запущенных в обращение, включая декларацию Сюзен “Стоять прямо”, которую она зачитала своей семье за праздничным столом, терапевтические беседы с семьей Эрики, в ходе которых мы разворачивали ее рисунок, зачитывали список ее друзей и торжество с печеньем, на котором был вслух зачитан Проект Бесстрашия Кэрри и ей было вручено членское удостоверение.

В каждой из этих ситуаций до внимания аудитории участников доводилось нечто новое об истории человека. В некоторых случаях аудитория участников приглашается на участие в церемониях и торжествах в терапевтическом контексте. В других случаях состав аудитории рассматривается в ходе терапии и комплектуется вне рамок терапевтических встреч. Например, мы экспериментировали с записью на видеопленку предпочтительных историй, которыми они могли бы поделиться в процессе распространения новостей. В случае нескольких подростков, с которыми мы встречались и которые, с согласия родителей, хотели, чтобы терапия была “частной”, запись видеопленок была способом доведения до сведения их родителей важных аспектов предпочтительных историй при сохранении частного характера терапевтических взаимоотношений.

ЛИГИ

Идея “лиг” (иногда называемых клубами, ассоциациями, командами или гильдиями, но обычно — лигами) упоминалась Майклом Уайтом и Дэвидом Эпстоном (1990), а также другими (Freeman & Lobovitz, 1993; Zimmerman & Dickerson, 1994a), однако ей редко посвящаются статьи.

При ранних применениях этой идеи в нарративном сообществе людей награждали удостоверениями и провозглашали их членами “Австралийской ассоциации укротителей чудовищ и ловцов страхов”, “Гильдии ловцов и укротителей чудовищ и гадов”, “Австралийского и ново-зеландского клуба убийц страхов и охотников за привидениями” и других ассоциаций. Когда лиги используются подобным образом, часто обсуждаются условия членства в такой лиге, но обычно не упоминается деятельность лиги, которая обусловлена членством в ней. Эти лиги являются “виртуальными” заинтересованными сообществами; для большинства людей они служат той же цели, что и членство в профессиональной организации. Вступление в лигу означает, что человек достиг компетентного уровня в конкретной области. Его членское удостоверение признает достижение им нового статуса!

Дэвид Эпстон продвинул роль лиг немного дальше. В течение более чем десяти лет он служил архивариусом для нескольких лиг, собирая пленки, художественные работы и письма, в которых предлагаются идеи о том, как люди избегают такие проблемы, как вспышки раздражительности, ночные кошмары, отказ ходить в школу и астма (Madigan, 1994). Похоже, что в последнее время наиболее активной является Новозеландская лига анти-анорексии/анти-булимии.

До того, как стать архивариусом, Эпстон был известен как рассказчик историй, публикуя свою работу в “Уголке историй” в Австралийском и ново-зеландском журнале семейной терапии. В беседе, в которой мы впервые услышали об этих архивах, Эпстон сказал, что роль рассказчика его больше не интересует. Он описывал свою работу с членами Лиги анти-анорексии/анти-булимии, говоря примерно следующее: “Когда я разговариваю с Кларой о дилемме, с которой она столкнулась, я спрашиваю: “Вам хотелось бы узнать о том, как с подобной дилеммой столкнулась Барбара?” Если Клара проявляет к этому интерес, я рассказываю, что сказала Барбара, а также что нового нашел здесь Рене”.

Когда мы услышали это описание, мы взглянули друг на друга и подумали: “Он действительно все еще рассказывает истории”. Мы страшно ошиблись.

Дэвид Эпстон и люди, которые сражаются за то, чтобы отобрать свою жизнь у анорексии и булимии, создали большой архив писем, пленок, рукописей, журнальных статей, художественных работ, заметок и прочих произведений. Коллекция доступна для членов. Они используют ее в борьбе против анорексии и булимии.

Когда я (Дж. Ф) зачитала некоторые из материалов лиги Джил, к которой я присоединилась в ее борьбе за жизнь, Линн нашла впечатляющим выслушивание слов кого-то другого, кто столкнулся с подобным врагом. Те пассажи, которые, как я подумала, не были особенно уместными, растрогали ее до слез. “Не могли бы мы спросить ее, как ей удалось совершить этот шаг?” — стала умолять меня Линн, когда услышала о достижениях одного из членов. Вот так мы написали письмо в сестричество анти-анорексии и анти-булимии, и завязалась переписка.

Мы говорим, что были страшно неправы, когда подумали, что его работа — это то же самое, что рассказывание историй (хотя мы сами — страстные поклонники рассказывания историй), потому что мы видим, что эта работа относится к совершенно другой лиге. Она объединяет и запускает в обращение голоса людей, вовлеченных в общую борьбу. Их голоса, но не голоса терапевтов, обладают привилегиями. Когда Линн читает слова ее анти-анорексийного, анти-булимического корреспондента из Новой Зеландии, она относится к ним весьма серьезно, как к реальному, полезному опыту. Никакой пересказ терапевта не может обладать для нее такой вескостью. После того, как мы вместе прочитали последние письма, Линн взглянула на меня и сказала: “Когда я слышу о ее опыте, я понимаю, что я все время планировала проигрыш, и я стала задумываться над тем, нельзя ли планировать победу”.

Разговаривая с коллегами о том опыте, который я разделяю с Линн, участвующей в Лиге анти-анорексии/анти-булимии, я столкнулась с неожиданной возможностью. Люди продолжали снабжать меня журнальными статьями, заметками, письмами и прочим. Услышав о том, что происходит в Новой Зеландии, люди зажглись таким энтузиазмом в части основания местной лиги, что все, казалось, происходит по ее воле!

Как мы уже заявляли, доминирующая культура часто конструирует людей, придавая им статус проблемных личностей. В особенности, когда дело касается анорексии и булимии, но также и многих других проблем, это приводит многих людей к изоляции в стыд и самоотвлечение. Подкрепленное экстернализацией проблем, такое сообщество, как лига, не только обеспечивает аудиторию для распространения историй сопротивления и достижений, но также изменяет контекст жизни людей. “Я уже не чувствую себя такой одинокой”, — говорит мне Линн. Хотя я (Дж. Ф) ощущаю себя участницей ее борьбы, это не то же самое, что связь другими, которые эмпирически понимают, против чего она восстала.

Ванкуверская лига анти-анорексии и булимии, возникшая на базе группы стационарных больных, проводимой Стивеном Мэдиганом (1994), утвердила себя в качестве массовой организации, которая проводит регулярные встречи, устанавливает круг обязанностей и организует комитеты по членству, и выпускает вестник. Помимо личных историй и пленок, Ванкуверская лига собрала печатные материалы по анти-анорексии и составила справочный список. Лига действует не только во благо своих членов — людей, сражающихся с анорексией и булимией, терапевтов, членов семьи, любимых и друзей — но также включает и внешнюю составляющую, предлагая консультации и образование для сообществ и профессиональных групп.

Как реципиенты консультации с членами Ванкуверской лиги, мы можем сказать вам, что они убедительно опровергают истории традиционной терапии об “анорексиках”. Они не только распространяют истории надежды и возможности. Поскольку их число превосходит 300 человек, они бьют эффекты изоляции и умолчания, присущие анорексии, их же оружием.

Они намерены не только создать субкультуру, но также и изменить доминирующую культуру. Недавно Стивен Мэдиган (1994, стр. 27) описал некоторые виды деятельности Лиги:

Комитет Лиги по наблюдению за средствами массовой информации публично осуждает про-анорексийные/булимические виды деятельности, такие как использование манекенов с фигурой беспризорных или рекламу гимнастических залов, призванную вызвать телесное чувство вины. Члены Лиги пишут письма президентам компаний, издателям газет и журналов и дают интервью СМИ.  Члены Лиги пишут письма президентам компаний, издателям газет и журналов и дают интервью СМИ. Наклейки Лиги, вроде “Голодание убивает ваш аппетит к Жизни” и “ВЫ — это не только тело” помещаются на щиты рекламные щиты, призванные побудить женщин рассматривать истощение как физический идеал. Центры диеты — это тоже излюбленная цель этой кампании наклеек...

Учитывая тот настораживающий факт, что диета уже обсуждается в кругах четырехлетних младенцев, наш комитет по содействию школе разработал анти-анорексийную/булимическую программу для учеников начальных и средних школ. Эти программы представляют ученикам пагубные подробности, сопровождающие анорексийные и булимические стили жизни, в графической форме. Кроме того, их ознакомляют со стратегиями и информацией в части того, как противостоять нарастающей тенденции “расстройств в питании”.

Воистину замечательный аспект лиг состоит в том, что они позволяют своим членам не только иметь аудиторию для представления новых историй и нового учреждения себя, но и быть аудиторией для новых историй других и учреждения их самости.

Группы

Есть еще один метод, как превратить людей, сражающихся с похожими проблемами, в аудиторию друг для друга. Это терапевтические группы. Джэнет Адамс-Уэсткотт и Динна Айзенбарт (1995, стр. 335) предлагают это описание своей работы с людьми, пережившими сексуальное насилие в детстве:

Мы предлагаем членам группы развивать связи и создать сообщество, которое поддерживает личное путешествие перемен каждого из участников. Это “сообщество” обеспечивает аудиторию для членов с тем, чтобы: (1) развивать свое собственное самопознание, (2) практиковать более основательные истории о своей самости и (3) включать предпочтительные нарративы в свой пережитый опыт.

Джэнет Лаубе и Стивен Трефц (1994) использовали нарративную структуру, когда работали с людьми, сражающимися с депрессией. Они (стр. 33) определяют “аудиторию” как один из “целительных факторов” и поясняют:

Участники группы — это изначальная аудитория для рассказывания историй в безопасном окружении, где существует основательность, общность и свидетельства того, как депрессия получила доминирующее влияние. Члены помогают друг другу преображать свои истории, становясь аудиторией для обнаружения исключений и выявления отличий.

Другие идеи

Существует множество способов создания аудиторий и субкультур, в которых можно делиться знанием. Дженни Фримен (Freeman, Lopston, & Stacey, 1995) использовала аудиторию в своей работе с детьми. Она пишет:

Мы развиваем “публичные практики”, в которых сообщества детей устанавливают контакт друг с другом через поддержку и знание. Когда их идеи собираются терапевтом для распространения в аудиториях через руководства, пленки, письма и словесное общение, детям нравится, что эти идеи приносят им уважение. Кроме того, они получают дополнительное удовлетворение от того, что вносят вклад в жизнь других.

Руководства, которые принимают форму антологий, включают “Руководство для укротителя гнева” и “Руководство для противника страха”. Дети вносят свой вклад, помещая на страницах этих руководств свои стихи, заметки и рисунки, или пересказывая свои соображения терапевту. Фримен (Lobovits, Maisel, & Freeman) добавляет фотографии и карикатуры.  Эти пособия доступны для детей, столкнувшимся с похожими проблемами, а также служат “... источниками вдохновения и напоминания для авторов, если последние ощущают регресс” (Freeman, Lopston, & Stacey, 1995). Фримен начала распространять эти пособия среди других терапевтов. Прежде чем книги возвращаются назад, дети, с которыми они работают добавляют в них свой материал.

Еще одна инновация, пока находящаяся на стадии планирования, заключается в идее совета по общественной информации. Пол, который изменяет свои взаимоотношения с депрессией так, что он управляет ей, а не она им, работает над созданием совета по общественной информации для людей, страдающих от депрессии. Для участия в нем будут приглашены члены семьи, друзья и терапевты, наряду с теми, кто подвержен ее прямому влиянию. Хотя Пол обнаружил в Интернете 17 баз данных, имеющих отношение к депрессии, он уверен, что люди, борющиеся с депрессией, часто теряют работу и, следовательно, постоянно сталкиваются с финансовыми трудностями. Это привело его к проекту создания совета по общественной информации по номером 800. (Все другие базы данных — платные.)

Эта идея формировалась постепенно по мере того, как Пол задавался вопросом: “Поскольку депрессия может служить барьером на пути к “нормальной социальной среде”, тогда для какой Среды она не могла бы служить барьером?” Он понял, что такой совет представляет собой поддерживающий и одновременно анонимный аспект. Они могут быть организованы с разделением на разные категории. Например, если депрессия мучает человека мыслями о самоубийстве, этот человек может войти в категорию “суицидальных мыслей”. Другой человек может подключиться к категории “суицидальных мыслей” с позиции силы и доверия, предлагая истории о том, как ему удалось изменить методы борьбы. Выбор, который предлагает вход в категории, дает преимущество над группами поддержки, в которых люди могут просто утонуть в потоке депрессивных историй.

Создание такого информационного совета — важный шаг в проекте Пола по изменению своих взаимоотношений с депрессией. “Это нечто, что не каждому под силу, но под силу мне”, — сказал он нам. И благодаря усилиям Пола это будет нечто, к чему смогут присоединиться другие.

КОМПЛЕКТОВАНИЕ И КООРДИНИРОВАНИЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ АУДИТОРИИ

Иногда терапевт находится в идеальной позиции для распространения возникающей истории среди людей, принадлежащих другим профессиям, институтам или организациям. Такие люди могут играть роль слушателей лишь в том случае, если кто-то создает доступную для их понимания историю. В случае Миши, к примеру, похоже, огромную роль сыграло то, что я (Дж. К) пошел на разговор с администрацией его школы на их поле.

У Миши были прекрасные глаза — огромные, темные, сияющие всем интересующиеся глаза с длинными, черными ресницами. На протяжении всей нашей первой встречи он проявлял себя интеллигентным, уравновешенным и разговорчивым мальчиком. Это меня озадачило. По словам его родителей, люди в школе считали его застенчивым, грубым и медлительным. Они считали, что его следует перевести в специальный класс для детей с расстройствами развития и поведения. Почему мне виделся в нем совершенно другой человек?

От Миши и его родителей я узнал, что они вместе с двумя младшими сестрами Миши за два года до этого эмигрировали из России. Они приехали вместе с сестрой мишиной мамы, и Миша начал посещать местную чикагскую общеобразовательную школу. Большинство учеников в этой школе были испаноязычными, и Миша, которому в то время было десять лет, быстро освоил как испанский, так и английский. Его тамошний учитель любил его и считал, что он поразительно прогрессирует, учитывая, что помимо обычной программы пятого класса ему приходится осваивать совершенно новую культуру.

Однако мишиных родителей школа весьма беспокоила. Там происходили случаи криминального характера, включая стрельбу по проезжающим автомобилям, в которой был уличен шестиклассник. Оба родителя через своих родственников и знакомых нашли хорошую работу и на второе лето решили переехать в пригород, где, как говорили им все их друзья, Миша и его сестры могли бы ходить в более безопасную, достойную школу.

На второй встрече, на которой присутствовал один Миша, он рассказал мне, как с первого дня в новой школе все для него пошло наперекосяк. Он никого не знал, и никто, похоже, не был заинтересован в том, чтобы узнать его поближе. Дети в этой новой школе одевались совсем не так, как в его старой школе. Для каждого предмета у него был отдельный учитель, и ему приходилось идти в другой класс каждый раз, когда начинался новый урок. Все это смущало и немного пугало.

В течение всего учебного года все мишины учителя обращались с ним как с тупицей; то есть, все, кроме его учительницы английского языка. Она заметила, что он любит читать, и стала предлагать ему книги, которые он мог взять в библиотеке. Когда они в классе вслух читали пьесу, она похвалила его за то, что он очень хорошо читает.

У него совсем не было друзей. На уроках физкультуры ребята смеялись над ним, поскольку он не знал баскетбольных правил. Все больше и больше времени он проводил в одиночестве. Он ненавидел эту новую школу.

К концу учебного года Миша заваливал математику и еле-еле успевал по другим предметам, за исключением английского. Но даже здесь у него возникали трудности, когда нужно было писать сочинения. Именно тогда его предложили перевести в класс для детей с расстройствами развития и поведения. Школьный психолог предположил, что, возможно, мишина проблема заключалась в депрессии. Мишины родители были весьма встревожены этим предположением и сразу же предприняли действия. Вот так они оказались в моем кабинете, поскольку мишин дядя консультировался со мной несколько лет назад и рекомендовал меня им.

Расспрашивая их далее, я узнал, что дома, за исключением приступов печали и разочарования, связанных с темой школы, Миша оставался тем интеллигентным, веселым, очаровательным ребенком, каким его всегда знала его семья. У него все еще было двое хороших друзей из старой школы, которых он навещал по выходным. Мне казалось, что если проблемой была депрессия, то это была в высшей степени контекстуализированная форма депрессии. То же самое верно для любого серьезного проявления неспособности к обучению или расстройства поведения. Эти вещи просто не получали подтверждения, когда Миша находился вне школы.

В ходе моей третьей встречи с Мишей, на которой также присутствовали его родители и сестры, мы сформировали историю обо всем том, чего достиг Миша после переезда в США. Он выучил два новых языка. (Он все еще довольно часто говорил по-испански с одним из своих друзей из старой школы.) Теперь он знал, как обращаться с видеоаппаратурой, кабельным телевидением, Нинтендо и с персональным компьютером своего папы. Кроме европейского футбола, с которым он был уже знаком, он стал преуспевать в бейсболе и, с помощью его городских друзей, в баскетболе. Все согласились с тем, что дома дела у Миши шли просто замечательно. Проблема состояла в том, как запустить эту историю в обращение в его школе.

С разрешения Миши и его родителей я позвонила школьному психологу. Она была слегка удивлена и весьма заинтересована, услышав, как замечательно успевал Миша в старой школе, и что дома он ведет себя по-другому. Она сказала, что у нее сложилось впечатление, что Миша иммигрировал, когда был еще совсем маленьким. Она на самом деле не знала, что он выучил английский за последние два года. Она была рада услышать мое мнение о том, что он не страдает от сильной депрессии, однако она не знала наверняка, как школа могла бы помочь ему вернуться на свой путь.

Некоторые из учителей, похоже уже поставили на нем крест. Его учительница математики находил его “неисправимым”. Его, безусловно, просто не могли перевести в обычный седьмой класс. Приближался конец учебного года и заседание педагогического совета, и она не была уверена, что может дать ему положительную рекомендацию для перевода в следующий класс. Я тоже в этом не был уверен. Я спросил ее, не могут ли сторонние консультанты, вроде меня, присутствовать на педсовете. Она ответила, что такое случается не часто, но она была убеждена, что это будет только приветствоваться.

Я осведомился у Миши и его семьи, было бы, по их мнению, для меня полезным посещение педсовета. Я объяснил, что моя роль там, как я ее вижу, состояла бы в том, чтобы донести до всех вести о том Мише, который существовал в его прежней школе и который все еще существует дома — рассказать им о его достижениях за последние два года. Я сказал, что надеюсь на то, что это заставит людей задуматься над тем, как они могли бы превратить школу в то место, где Миша может расцвести. Они полагали, что это может здорово помочь, и воодушевили меня на то, чтобы пойти туда.

На заседании педагогического совета, на котором присутствовали директор и все учителя Миши, а также я и психолог, разговор начался с того, что Миша очень плохо успевает. Учительница математики, похоже, видела в нем городского головореза, который случайно забрел не в ту школу. Другие учителя скорее были склонны видеть в нем застенчивого, неуверенного в себе и запутавшегося мальчика. Учительница английского полагала, что он мог бы подавать надежды, если бы его можно было уговорить вылезти из своей скорлупы. К моему удивлению, начала очень подробно описывать, насколько подавленным, негативно настроенным и асоциальным выглядел Миша в свете тех тестов, которые она к нему применила — все шло так, как если бы у нас не было с ней беседы по телефону.

Когда мне предложили выступить, я рассказал историю Миши, как я ее понимал, прося их поставить себя на его место, насколько это было возможно. Я понял, что эти люди были свидетелями другой истории Миши, отличной от той, в которую верил я. Но я надеялся, что, если они смогут поместить его опыт в более широкий контекст, они бы увидели другие возможности. Если бы они превратились в слушателей для мишиной предпочтительной истории, то их исполнение этой истории вдохнуло бы в нее жизнь.

Я вслух размышлял о том, каково это — попасть из маленького русского городка на улицы Чикаго. Я просил их представить себе, как их отдают в огромную школу, где большинство учеников говорят по-испански, тогда как учителя на уроке говорят по-английски. Я рассказал, как быстро Миша выучил оба языка настолько, чтобы достаточно хорошо ориентироваться. Я рассказал о том, как он завел друзей, обучился новым играм, новым социальным обычаям, новым стилям одежды — целой новой культуре. Вероятно, точнее было бы сказать — целым новым культурам.

Я просил их представить себе, каково это — как раз тогда, когда ты действительно начинаешь добиваться успехов в этой новой, странной окружающей среде, тебя перебрасывают в еще одну новую среду, где к отличиям относятся с меньшим терпением, чем в прежней школе. В этой новой школе все вещи были меньше, более индивидуальными, более однородными. Что вышло для Миши на первый план, это то, что он не вписывается сюда. Могли они понять, что он чувствовал, когда ученики издевались над ним? Когда учителя, казалось, рассматривали его под микроскопом? Если они признали бы его достижения в старой школе и дома, смогли бы они поверить, что он действительно был интеллигентной и способной личностью, сражающейся с одиночеством и смятением?

“Да, — сказала учительница математики, — но он все еще не успевает, и неважно, в чем здесь причина. Все пойдет только хуже, если мы переведем его в седьмой класс”.

Учительница английского сказала, что осуществляет специальный драматический проект в летней школе, и ей хотелось бы, чтобы Миша сыграл в нем значительную роль. Ей казалось, что она могла бы все устроить так, чтобы у Миши было больше возможностей завести друзей, если бы он участвовал в этом проекте. Психолог, которая, похоже, снова вернулась в мир предпочтительной истории Миши, спросила, нельзя ли ему брать дополнительные уроки по математике. Учительница математики, которая, казалось, потеплела в своем отношении к проекту, сказала, что она может это устроить. Другой учитель вызвался за лето подтянуть Мишу по другим предметам. К концу собрания люди говорили о мишиных проблемах, как если бы они представляли вызов их творческим способностям, а не пустое расходование их времени и энергии.

Когда совет закончился, я спросила психолога, не могла бы она поговорить со мной еще несколько минут. Она пригласила меня в свой кабинет, и я сделал все, чтобы оживить в ее голове историю Миши как способного и скорее удачливого навигатора среди новых культур. Мы договорились поддерживать связь по телефону в течение лета, чтобы она могла рассказывать мне, как продвигается новый план для Миши.

Я еще раз встретился с Мишей и его семьей через три недели после начала летней сессии. Они были удовлетворены тем, как идут его дела в школе. Они были убеждены, что люди в школе тоже этим удовлетворены. Миша сказал, что в новой школе ему начали нравиться некоторые вещи. Ему особо понравилось то, что некоторые люди, похоже, хотели завести с ним дружбу.

Психолог позвонила мне дважды в течение лета и последний раз — осенью. Каждый раз она давала мне понять, что учительский коллектив гордится тем планом, который они вместе разработали для Миши. Все, даже учительница математики, полагали, что дела у него идут просто прекрасно.

Как только коллектив учителей превратился в аудиторию для предпочтительной истории, характер их участия в судьбе Миши изменился коренным образом. Они создали план, который я не мог предвидеть или осуществить своими силами, план, который хорошо срабатывал для Миши и продолжал его историю.

Я убежден, что для Миши все могло бы пойти по-другому, если бы у меня не было возможности посетить педагогический совет в его школе. Мое личное пребывание там позволило мне поделиться с ними его предпочтительной историей в такой неотразимой манере, которая была бы недоступна ни по телефону, ни в письменной форме. Поскольку весь коллектив присутствовал в одном месте, они, как группа, могли втянуться в историю Миши и обнаружить свою заинтересованность в участии в команде Миши.

Сколько бы пользы не приносила встреча с членами потенциальной аудитории на их поле, она не всегда осуществима. Иногда имеющие отношение к делу профессионалы, могущие помочь, находятся так далеко или разбросаны по стольким разным местам, что встреча с глазу на глаз просто нереальна. В этом случае могут быть использованы телефонные звонки, письма, факсы и прочее. История Хейли иллюстрирует одну из форм того, как это может происходить.

Хейли была поражена очень редкой болезнью, которая заставляла ее кровь очень легко сворачиваться. Эта болезнь проявилась в жизни Хейли, вызвав сгусток крови, который отрезал поток крови к печени, что вызвало ее отмирание. Вскоре после своего шестнадцатого дня рождения Хейли перенесла пересадку печени, которая не прижилась. Она полностью отторгалась в течение двух месяцев. Затем ей вживили новый трансплантант, который ее тело приняло, и он все еще работал достаточно хорошо, когда я (Дж. К) впервые увидел ее два года спустя.

Хейли стали давать экспериментальный препарат, который выполнял огромную работу по контролю над расстройством свертывания крови. Теперь проблемой стала боль. В ходе двух пересадок печени хирурги вскрывали и зашивали брюшную полость Хейли по крайней мере десять раз — дважды для самой трансплантации, и восемь других раз для того, чтобы предотвратить абсцессы, образование мелких сгустков крови и закупорку кишечника. Она страдала от хронической, тупой, пульсирующей боли в одной области брюшной полости и от перемежающейся, неимоверно сильной, острой боли в другой точке.

Поначалу хирурги с удовольствием подавляли боль опиоидами, но по прошествии некоторого времени они все с большей и большей неохотой склонялись к применению этих препаратов, несмотря на то, что ничего больше не могло облегчить боль Хейли. По словам Хейли и ее матери, врачи боялись, что она приобретет зависимость от обезболивающих средств. Пока боль продолжала мучит Хейли, разнообразные профессионалы, проводящие ее лечение (гастроэнтеролог, гепатолог, гематолог, социальный работник, заведующий хирургическим отделением и анастезиолог, специализирующийся на хронических болях — вот лишь несколько из них), разошлись в своих мнениях по поводу ее происхождения и правильного лечения. Все больше и больше из них стали сомневаться в том, что боль “настоящая”. Эти люди усматривали в ней проявления слабоволия или симуляции. Они стали говорить об ищущих внимания, ищущих лекарств и сверх-зависимых аспектах поведения Хейли.

Когда люди начали рассматривать действия Хейли сквозь линзы, окрашенные идеями о сверх-зависимости от лекарств, ее действия стали претворятся в истории, поддерживающие эти ярлыки. Когда эти истории стали распространяться в кругу людей, ответственных за лечение Хейли, они создали ей известную репутацию, которая опережала ее во время посещения клиники. Когда мама Хейли, Симон, встала на защиту дочери и попыталась добиться того, чтобы к жалобам ее дочери относились серьезно, о ней сложили историю, в которой она представлялась настырной и капризной персоной. Хейли и Симон стали все больше и больше ощущать свою отчужденность и атмосферу непонимания. Депрессия стала чаще наведываться в жизнь Хейли, а Симону часто глодала злоба. Злоба и депрессия виделись членами лечащей команды как дальнейшее подтверждение того, что Хейли и Симон были неприятными людьми, и вокруг стало циркулировать еще больше историй о том, какие они неблагодарные, неспособные сотрудничать и капризные.

Слушая их историю, я был тронут тем мужеством и решительностью, которую проявили Хейли и Симон. Хейли, как минимум, дважды за предыдущие два года отвоевала свое возвращение от порога смерти. Хотя за это время большую часть времени она провела в больнице, и будущее ее было неясным, она строила планы по поводу своего поступления в колледж осенью. Симон проявляла страстную решимость в своем желании видеть, что ее дочери оказывают квалифицированную помощь. Она была намерена задавать трудные вопросы, читать специальные медицинские журналы и выслушивать мнения вторых и третьих лиц, если это могло придать осмысленность жизни ее дочери. Несмотря на то, что они ощущали дистанцию, отделяющую их от людей, призванных помогать им, они были убеждены, что к Хейли следует относиться как к достойному человеку с реальными проблемами, а не как к “сачку” или наркозависимой личности.

Сразу же после нашей первой встречи я позвонил заведующему отделением, который был своеобразным “привратником” лечащей команды. Именно он был более других озабочен “ищущими внимания и лекарств аспектами поведения”. Я сказал, что только то встречался с Хейли и ее матерью, и (подавляя импульс сказать ему, что он пользуется неверной историей) и поинтересовался, каким образом, по его мнению, это могло бы быть полезным. Он заговорил о своем нарастающем неудовольствии, вызванном непомерными требованиями Хейли и Симон. Он перечислил несколько случаев, когда попытки кого-то из членов команды помочь Хейли в ее борьбе с болью и/или упадком духа заканчивались лишь провалом. Казалось, что, что бы они ни делали, это не было достаточно хорошо для Хейли и ее матери. На одном из самых последних многопрофильных совещаний, посвященных Хейли, кто-то обратил внимание на высокие дозы опиоидов, которые она принимает в течение столь долгого времени. Заведующий ощущал личную ответственность за “превращение Хейли в наркозависимого человека”.

Снова подавляя импульс “исправить” эту историю, я задал несколько вопросов, которые, как я надеялся, могли бы вызвать к жизни другую реальность. Я спросил о прогнозе, касающемся Хейли. Он сказал, что, возможно, еще долго проживет — некоторые люди с трансплантантами печени замечательно себя чувствуют через пятнадцать лет после операции — или же она может пострадать от любого из возможных осложнений и умереть очень скоро. Я попросил заведующего рассказать мне (и, как я надеялся, себе) о тех типах хирургии, которые прошла Хейли. Я спросил, не думает ли он, что боль Хейли могла быть вызвана старыми швами, адгезией (склеиванием?) или повреждением нервной системы в ходе множества операций. Он сказал, что, очевидно, может быть и так. Я спросил о его мнении по поводу применения мощных и предположительно вызывающих зависимость болеутоляющих средств сразу после операции. Он сказал, что приветствует их применение в дозах, достаточно высоких для того, чтобы полностью устранить боль. Я поинтересовался его  философией в части применения опиоидов для облегчения боли на терминальной стадии болезни. Он и здесь одобрял их применение. Мои надежды в связи с этими последними вопросами зиждились на том, что они породят другие контексты, в которых он сможет переиначить историю о применении болеутоляющих средств в случае Хейли.

Я спросил, что он думает по поводу направления Хейли на консультацию к другому специалисту по хроническим болям. Он признал это хорошей идеей. Я спросил, будет ли он спокойно чувствовать себя в тот промежуток времени, пока такая консультация недоступна, относясь к жалобам Хейли на боли так, как если бы они были реальными, и сообщая о них как таковых хирургу, который прописывает обезболивающую медикаментацию. Он сказал, что это не доставит ему никаких неудобств. Второй звонок, на этот раз хирургу, принял во многом тот же оборот. В течение нескольких последующих дней я поговорил с гепатологом и гематологом Хейли. В каждом из этих случаев мое основное намерение заключалось в том, чтобы предложить человеку поддержать историю о Хейли как о бесстрашной и решительной личности, которая борется за выживание, как представлял ее я. Когда Хейли записалась на прием к специалисту по болям, я позвонил ему, чтобы рассказать ему историю Хейли, как я ее знал. Я упомянул о беспокойстве по поводу наркотической зависимости и подтвердил свою приверженность к работе с Хейли и Симон и намерение помочь им в установлении контроля над беспокойством, страхом и упадком духа, взращенными ее медицинскими проблемами. Я поинтересовался, не могли он поработать вместе со мной с тем, чтобы найти лучшую стратегию, которая освободила бы Хейли от ее страшных болей и позволила бы ей обрести ответственность за свою жизнь. Он сказал, что согласен. Это изменение в установках помогло расцвести предпочтительной истории Хейли, тогда как предыдущие идеи специалистов по боли подкосили ее.

Теперь прошло уже два года с тех пор, когда я впервые встретился с Хейли. Она все еще большую часть времени сидит на опиоидах. Она до сих пор сражается с болью, и, благодаря усилиям лечащей команды, мы теперь знаем, что одной из причин боли служит хронический панкреатит — еще одно осложнение в результате множества хирургических вмешательств. Большая часть моего участия в заботе о ней сводится к роли глашатая и фасилитатора коммуникаций. Беря на себя эту роль, я пытался поддерживать жизнь ее истории о бесстрашной борьбе перед лицом почти непереносимой болезни, и чаще — по большей части, благодаря неиссякаемому бесстрашию и силе Хейли и Симон — я преуспевал в этом. В настоящее время Хейли и Симон гораздо лучше рассказывают эту историю сами, и только в самые напряженные моменты подавленности и перегруженности работой члены лечащей команды обращаются к старой истории о симуляции и зависимости от наркотиков. Большую часть времени они составляют аудиторию участников для новой, предпочтительной истории о том, как все работают вместе, чтобы помочь Хейли прожить наилучшую из возможных жизней в течении самого долгого из возможных периодов времени. Я счастлив сообщить, что теперь эта история зажила собственной жизнью.

10 ВЗАИМООТНОШЕНИЯ И ЭТИКА

Далеко не безнадежная идея о том, что каждый из нас пере-созидает реальность при каждой встрече, наполняет меня чудной надеждой, возможностями и ощущение причастности к сообществу. Если “где-то там” не существует абсолютной истины, которая могла бы создать “экспертные системы”, каким-то образом могущие разрешить наши проблемы математически... если мы допускаем, что, вступая в диалог, мы оба меняемся; если верно, что мы со-зидаем реальность, которая в свою очередь творит нас — тогда к нам взывает новый тип сообщества. Если бы я только хочу стать часть творения, я должна действовать смиренно. Это должно перебороть ощущение себя богиней...

— Морин О’Хара, 1995, стр. 155

Терапевтическое взаимодействие — это двухсторонний феномен. Мы собираемся вместе с людьми в течение некоторого периода времени, в течение нескольких встреч, и это изменяет всю нашу жизнь.

— Майкл Уайт, 1995, стр. 7

Как мы слышали, Карл Томм говорит, что он пришел к этой работе, влюбившись в идеи Майкла Уайта. Мы тоже влюбились в идеи Уайта (как и другие люди, работающие в этой области), но постепенно, понемногу. Поначалу мы, на самом деле, не понимали важности этих идей или смещения в мировоззрении, которое они отражают. Во что мы влюбились в первую очередь, так это в те взаимоотношения, которые мы наблюдали между Майклом Уайтом, а позже — Дэвидом Эпстоном, и людьми, с которыми они работают, созидая друг друга. Мы наблюдали, как люди в рамках этих взаимоотношений могут преобразить себя и свою жизнь. *[Мы отнюдь не предполагаем, что взаимоотношения, создаваемые Майклом Уайтом и Дэвидом Эпстоном, лучше, чем взаимоотношения, творимые другими, или что другим в нарративном сообществе не под силу создать настолько же привлекательные взаимоотношения. Мы ссылаемся на взаимоотношения, в которые вовлечены Эпстон и Уайт, лишь потому, что они служили для нас наиболее явной демонстрацией этих идей, и потому, что мы были весьма тронуты, наблюдая их в ходе работы с людьми.]

Когда мы выбрали это направление работы, мы обнаружили, что оно лучше способствует установлению различных терапевтических взаимоотношений, чем наши прошлые методы. Эти безусловно двухсторонние взаимоотношения укрепляют членство в новых сообществах и новые истории как терапевтов, так и людей, которые с ними консультируются. Мы думаем, что, по большей части, уникальный характер этих терапевтических взаимоотношений определяется этическими практиками, которые формируют их конструкцию.

В подходе к этике между модернизмом и постмодернизмом существуют различия. Поскольку модернистские проекты основаны на всеобъемлющих мета-нарративах и совершенных научных теориях, модернистская этика склонна базироваться на законах, которые могут быть предписаны и приведены в жизнь “сверху вниз”, как, к примеру, этические кодексы Американской психологической ассоциации, Американской ассоциации семейной и брачной терапии и большинства других профессиональных организаций.

В постмодернистском мире этика фокусируется на конкретных людях, переживающих конкретный опыт, и проявляется значительный скептицизм в отношении применимости любых всеобъемлющих, универсальных, “безразмерных” утверждений истины. Шейла Мак-Нэми (1994), обсуждая различающиеся этические системы в сообществах с разными дискурсами, указывает, что любой дискурс — это история, и что любая история всегда рассказывается с некоей точки зрения. Она (1994, стр. 74) пишет:

Это имеет прямое отношение к... вопросу этики, поскольку мы сразу понимаем, что существуют различающиеся и конкурирующие точки зрения, и что любая оценка или суждение по поводу истории — это тоже история и, следовательно, тоже связана с какой-то точкой зрения.

Некоторые (Doherty, 1991; Minuchin, 1991) выражают беспокойство по поводу того, что социально-конструктивистская этика предполагает, что одна история так же хороша, как и другая. *[Вики Дикерсон и Джефф Зиммерман (в печати) полагают, что эта идея порождена, по крайней мере частично, путаницей между “конструктивизмом” и “социальным конструктивизмом”. Они пишут, что “... конструктивистская точка зрения может быть релятивистской, рассматривая все конструкции и технологии как в равной степени полезные... С этой точки зрения, система одного человека настолько же истинна, как и система любого другого, и, что бы ни срабатывало в данной ситуации, оно обретает значение”. Большая часть этой главы (и мы надеемся, что и всей книги) посвящена тому, чтобы показать, что социально-конструктивистская точка зрения в корне отличается от описанной выше. ] Мы не согласны с этим. Наоборот, мы придерживаемся идеи о том, что этика не может быть основана на монолитных утверждениях истины, но должна поддерживать несколько важных смещений — смещение к предоставлению пространства для вытесненных голосов и вытесненных культур; смещение к тому, чтобы человек в положении клиента выбирал то, что ему подходит; смещение к тому, чтобы терапевт ясно осознавал свою позицию, давая людям возможность правильно воспринимать наши идеи; и смещение к рассмотрению как локальных, межличностных, моментальных эффектов нашей позиции и практики, так и тех вибраций, которые эти эффекты посылают во внешний мир.

Эти идеи отнюдь не приводят нас к тому, чтобы относиться ко всем историям как к равным, но побуждают нас выверять свою этическую позицию по более чем одной единственной, олимпийской точке зрения и рассматривать влияние конкретных практик в конкретных локальных культурах. Мы могли бы осмыслить это как подход к этике, “смещенный на край”. При таком подходе ценится опыт людей на краях доминирующей культуры или на дне любой из иерархий культуры и принимается строгая этическая позиция в пользу предоставления пространства для того, чтобы голоса этих людей были услышаны, поняты и отреагированы.

Недавняя статья в Журнале Американской медицинской ассоциации (Carese & Rhodes, 1995) иллюстрирует отличия в модернистской и постмодернистской этике в сфере медицины, а также, по нашему мнению, высвечивает отличия в нашей области. Каррес и Родс изучали смысл определенных практик традиционной культуры навахо с позиции западных биомедицинских и био-этических концепций. Они (стр. 826) вполне ясно излагают один из аспектов модернистской позиции:

В культуре западной биомедицины и био-этики принципы автономии и самооопределения пациента играют центральную роль. Следовательно, явное и прямое обсуждение негативной информации между медицинским работником и пациентом является текущим стандартом здравоохранения. Например, согласие на основе информированности требует раскрытия риска медицинского вмешательства, правдивость требует раскрытия плохих новостей и предварительное планирование лечения требует того, чтобы пациент учел возможность серьезного заболевания в будущем.

Затем авторы (стр. 826-827) описывают некоторые аспекты традиционной культуры навахо:

... считается, что мысль и язык обладают силой, которая позволяет им формировать реальность и контролировать события.... По мнению навахо, язык не просто описывает реальность, язык формирует реальность. По этим причинам пациенты, принадлежащие к традиционным навахо, могут посчитать обсуждение негативной информации потенциально пагубным.

Они также описывают хожо, центральное понятие культуры навахо, которое охватывает все позитивное, включая красоту, доброту, блаженство, порядок и гармонию.

Полевая работа Кэрреса и Родса научила их тому, что люди навахо реагируют на проблемы здоровья и угрожающие жизни ситуации только им присущим образом, который отражает хожо и идею о том, что язык и мысль формируют реальность. Отсюда они выводят заключение, что практикование доминирующей морали в отношении людей, подобным навахо и считающими ее неподходящей, проблематично в этическом смысле. Они указывают на то, что Соединенные Штаты состоят из людей с различной культурной основой, и что точки зрения морали в доминирующем обществе не подходят для многих других культур. Кэррес и Родс заканчивают свою статью декларацией, которая во многом созвучна нашим намерениям в этой главе. Они утверждают, что вынуждены признавать другие культуры, в которых применение доминирующей морали может оказаться проблематичным.

Эта глава посвящена тому, как различные терапевты в нарративном сообществе начинают делать упор на этику, которая рассматривает людей в их локальных культурах и претворять эту этику в практику. Она также рассказывает о взаимосвязи этики и терапевтических взаимоотношений, о том, как люди формируют друг друга.

УЧРЕЖДЕНИЕ САМОСТИ КАК ЭТИЧЕСКАЯ ПРАКТИКА

Мы начнем с того, что вернемся к взаимоотношениям, которые связывают в единое целое Майкла Уайта и Дэвида Эпстона и тех людей, с которыми они работают, поскольку это было первое, что взволновало нас в практическом осуществлении нарративных идей. Очевидно, что каждое межличностное взаимоотношение уникально. Кроме того, Уайт и Эпстон, во многих отношениях, работают в весьма отличных друг от друга манерах. Здесь мы хотим сфокусироваться на том, что их объединяет.

Интервью как Уайта, так и Эпстона, в основном, состоят из вопросов. В ходе их терапевтических бесед вызываются к жизни эмпирически неотразимые и значимые истории. Эти истории кажутся естественными и не подготовленными заранее. Когда их развивают, они начинают высказывать важные “истины” о людях — о их жизни, взаимоотношениях и возможностях. Люди, которые наблюдают за этими беседами, обычно видят клиентов в новом свете. Они, как правило, думают, что Уайт и Эпстон каким-то образом связаны с новым светом.

Модернистские объяснения того, как появляются на свет новые истории, могли бы фокусироваться либо на (1) определенных личностных чертах Уайта и Эпстона, и, вероятно, делать вывод (как это было сделано в отношении Карла Уитакера и Милтона Эриксона) о том, что их успех основан на харизме и индивидуальной силе, либо (2) на определенных количественных параметрах используемой ими техники, возможно, предполагая, что определенные вопросы, заданные определенным способом, приведут к определенным видам историй.

С конституционалистской и социально-конструктивистской точек зрения, нас интересуют не столько индивидуальные стили или точная форма вопросов Уайта и Эпстона, сколько то, как они учреждают себя во взаимоотношениях с другими людьми. Вместо того, чтобы строить догадки по поводу того, обладают ли Уайт и Эпстон некоей встроенной личностной чертой или какой-то беспроигрышной техникой, мы интересуемся тем, как они активно участвуют в формировании своей личности с тем, чтобы внести вклад во взаимоотношения особого рода.

Не забывайте, что мы, как социальные конструктивисты, рассматриваем “самость” не как центральную, неотъемлемую или предопределенную сущность, но как нечто, что мы учреждаем во взаимоотношениях с другими людьми. Мы убеждены, что Уайт и Эпстон намеренно включают себя в дискурсы и сообщества, которые поддерживают их в учреждении себя в соответствии с определенными этическими принципами и ценностями. После этого, когда входят в новую ситуацию, они могут нести эти сообщества и дискурсы — и, следовательно, ценности, которые они поддерживают — в себе, в своем сердце. В той степени, в которой мы наделены правом выбора, выбор сообщества или дискурса представляет собой этический акт.

Мы не предлагаем, чтобы каждый из нас поступал в соответствии с этикой Уайта или Эпстона.  Тем не менее, что касается нас, то, поскольку мы находим их работу и лежащие в ее основе взаимоотношения привлекательными и эффективными, то полезно поразмышлять о том, как они учреждают себя и участвуют в развитии взаимоотношений особого рода.

Мы задали Эпстону и Уайту несколько вопросов, касающихся их этики, в особенности в контексте того выбора, который они делают в учреждении себя во взаимоотношениях с другими. Мы поинтересовались, держат ли они в уме определенные идеи или методы ориентирования, которые позволяют им вступить в предпочтительные рабочие взаимоотношения. В ответ они предложили следующие вопросы, которые, по их словам, долго направляли их в выборе моделей, теорий и практик.

1. Как эта модель/теория/практика “видит” людей?

2. Как она убеждает вас вести себя с теми людьми, которым нужна ваша помощь?

3. Как она убеждает их вести себя с тем, кто предлагает им помощь?

4. Как им, в ее рамках, надлежит “относиться” к себе? “Видеть” себя?

5. Как она пере-описывает/пере-определяет этого человека?

6. Предлагает ли она людям видеть в терапевте или в самих себе экспертов в области самих себя?

7. Она разделяет и изолирует людей или дает им ощущение сообщества и сотрудничества?

8. Ведут ли задаваемые вопросы в производительном или нормативном направлении (например, предлагают альтернативу или сохраняют доминирующие социальные практики)?

9. Эта модель требует, чтобы человек входил в “экспертное” знание терапевта, или она требует, чтобы терапевт входил в “мир” клиента?

10. Как в ее рамках определяется “профессионализм”? Эта идея “профессионализма” связана более с тем, как терапевт представляет свою самость коллегам и другим, или с тем, как он представляет свою самость людям, которые ищут его поддержки?

Эти вопросы кроют огромную область. Они предлагают несколько путей к размышлению над эффектами моделей, теорий и практик, которые учреждают как нашу “самость”, так и нашу работу. В этих вопросах нас особенно впечатляют три вещи.

Во-первых, это — вопросы. Точно так же, как терапия не диктует людям, что им делать, но ставит перед ними вопросы, так и эти этические направляющие принципы выражаются не в форме законов или формул, но в форме вопросов, которые предлагают терапевту проверить и пересмотреть свои практики в контексте ценностей и взаимоотношений, которые эти практики порождают. Это весьма отличается от угодливого принципа ”просто делай это и ни о чем не задумывайся”, который могут предлагать законы, спускаемые “сверху вниз”.

Во-вторых, эта этика относится к людям и взаимоотношениям. Она не предлагает истины, но интересуется людьми, ставя вопросы в первую очередь перед теми, чьи голоса доминируют в терапевтических взаимоотношениях.

В-третьих, вопросы фокусируются главным образом на эффектах практик. Терапевты оцениваются не по тому, насколько их действия следуют законам, но по реальному воздействию этих действий на жизни людей.

Мы согласны с Томом Андерсеном (1991b, стр. 13), который сказал:

Для меня пришло время задавать вопросы: Хочу ли я применять в своей работе метод, который потребует неприемлемых для меня взаимоотношений? Может быть, настало время, когда мы должны позволить нашей этике и эстетике формировать наши взаимоотношений, и позволить этим взаимоотношениям привести к возможным (определяемых методами) видам деятельности.

ЭТИЧЕСКИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Карл Томм (Bernstein, 1990) описал ряд этических положений и поместил себя в их рамки. Его работа в этой области обращается к некоторым вопросам, которые интересуют и нас. Томм определяет, как он использует свою схему в учреждении себя в отношении людей, которые консультируются с ним, и намечает другие возможности для того, как люди могут учредить другие виды взаимоотношений, отличные от предпочитаемых им. Чтобы объяснить свои идеи, он использует несколько крестообразных схем. (В качестве примера см. рис. 10.1.)

Надписи на рис. 10.1

Уменьшающий выбор

Манипуляция    Конфронтация

Тайное знание     Доступное знание

Поддержка    Наделение возможностями

Увеличивающий выбор

Рисунок 10.1 Схема модели Карла Томма

На горизонтальной оси он размещает степень доступности знания в процессе изменения. Левый край оси представляет изменение, которое основано на полностью “тайном” (профессиональном) знании. Правый край представляет изменение, основанное на доступном знании, когда все стороны информированы и сотрудничают в процессе. Как гипноз, так и медикаментация, к примеру, разместились бы на левом (тайном, бессознательном) краю оси, тогда как совет, сопровождающийся объяснениями, разместился бы близко к правому краю.

Вертикальная ось представляет подразумеваемые средства, посредством которых предполагается осуществить изменение. Эта вторая ось охватывает диапазон, распространяющийся от уменьшающего выбора, или закрытия пространства, наверху до увеличивающего выбора, или открытия пространства, внизу. Например, если человек задумывается о самоубийстве, план блокировать этот выбор через госпитализацию и постоянный надсмотр закроет пространство. На другом конце диапазона, в зоне открытия пространства можно было бы расположить вопросы, которые позволяют человеку, скованному недоверием к себе, увидеть себя в новом свете, что в свою очередь позволяет ему поверить в новые возможности, связанные с работой.

Используя два эти измерения, Томм помечает четыре сектора, которые они образуют (начиная с верхнего левого по часовой стрелке): “манипуляция” (основанная на тайном знании и закрывающем выборе), “конфронтация” (основанная на тайном знании и ограничивающем выборе), “наделение возможностями” (основанное на доступном знании и множественном выборе) и “поддержка” (основанная на профессиональном знании и открывающем выборе). Он оговаривает, что все модели психотерапии включают все эти положения, тогда как опираются на первичное. Он также замечает, что каждое положение располагает терапевта к присущей этому положению форме взаимоотношений.

Томм заинтересован в том, чтобы учреждать себя как терапевта, который в первую очередь устанавливает наделяющие возможностями взаимоотношения, а во вторую — поддерживающие. Он определил для себя три вещи, которые он делает, чтобы поддержать и напомнить себе о своих предпочтениях. Первая — переименовать края вертикальной оси как “терапевтическое насилие” (закрытие пространства) и “терапевтическое милосердие” (открытие пространства), используя данные Матураной определения насилия как “любого навязывания чьей-то воли другому” и любви как “открытия пространства для существования другого”. Поскольку Томм приемлет любовь и отвергает насилие, это переименование позволяет ему действовать так, чтобы это вносило свой вклад в со-зидание возможностей и поддержки.

В Главе 5 мы упомянули то, что Томм называет “вопросами разветвления” — вопросами, которые сопоставляют два противоречащих друг другу понятия, предлагая людям выбрать из них одно. Контрастные названия двух краев оси во многом служат той же цели, направляя эмоциональные реакции в определенном направлении. Томм намеренно выбрал названия, которые были бы привлекательны и отвратительны для него.

Второй метод Томма, применяемый им для этического учреждения себя по отношению к другим, состоит в том, чтобы проверять себя на то, как он видит людей, с которыми работает. Поскольку взгляд на людей как на порабощенных, притесняемых и стесненных (в противоположность, скажем, необразованным, больным или упрямым) помогает ему в выборе обнадеживающих методов, он стремится к тому, чтобы видеть людей именно такими.

В-третьих, выделил четыре направляющие принципа, которые он использует при наделении возможностями себя и других: обоснование (быть чувствительным), рекурсивное мышление (быть внимательным), согласование (быть когруэнтным) и удостоверение подлинности (быть искренним). Каждый из этих принципов — вы могли заметить, что “ние” указывает на степень “действенности” — предполагает определенные действия Томма. Например, обоснование предполагает прослеживание контекстов и обстоятельств других, внимательное выслушивание и доведение мнений до других, но не сохранение их частного характера. Рекурсивное мышление включает выслушивание других и предположение по поводу предположений. Примеры согласования включает определение несоответствия между намерением и результатом, а также предпочтение эмоциональной динамики, что позволяет искать интуитивное соответствие. Удостоверение подлинности включает предпочтение прямых переживаний объяснениям, исполнение своих собственных объяснений и открытость себя для чужого взгляда.

Что особенно привлекает нас в предложенной Томмом схеме этических положений, так это его глубокое описание возможных терапевтических и этических позиций. Он описал конкретные позиции, через которые он хочет учреждать себя по отношению к другим и изобрел язык, который будет поддерживать и напоминать ему о принятии желаемого этического решения в текущий момент. Эта схема обеспечивает характеристики, которые можно использовать в производительном и доброжелательном типе постоянной деконструкции и реконструкции во внутреннем процессе.

ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ О ЛЮДЯХ И ТЕРАПИИ

Джеймс и Меллиса Гриффиты (1992a, 1994) предоставили свои описания того, как они обеспечивают участие в терапевтических взаимоотношениях, для которых характерна атмосфера любознательности, открытости и уважения. Их работа (1992а) по этому вопросу была инспирирована опытом обучения клинических психиатров нарративным подходам. Исследуя многочисленные случаи, когда семьи отказывались от терапии после первого интервью, Гриффиты обнаружили, что обучаемые врачи задавали запомнившуюся им последовательность “нарративных вопросов”, как если бы это был стандартный протокол, не проявляя ни малейшего усилия установить контекст, в котором семьи могли бы свободно рассказывать свои истории и быть услышанными. В этом смысле, весьма показательна цитата из высказывания одного из врачей-психиатров из их программы:

Что меня изначально привлекло к супервизии с вашей стороны, это желание установить лучший контакт с моими клиентами, как это удается вам. Но я так сосредоточился на формулировании следующего вопроса, что и ухом не повел, когда отец признался, что ему был поставлен диагноз рака. Это на меня не похоже. (Griffith & Griffith, 1992a, стр. 5)

Размышляя над комментариями подобного рода, Гриффиты решили, что в процессе обучения они не уделяли достаточного внимания взаимоотношениям и эмоциональным состояниям. Чтобы исправить эту ситуацию, они пересмотрели свой курс супервизии таким образом, что первые 10 недель (из 30) посвящались развитию умения в создании терапевтических взаимоотношений, не включая в процесс обучения конкретные вопросы и процедуры до последних недель курса.

В ходе своего курса Гриффиты начали обращать внимание на установки и убеждения, которые приводят к любознательной, открытой и уважительной атмосфере, к которой они стремились в терапевтической беседе. Они напоминают нам о том, что выбираемые нами предположения и язык будут вносить свой вклад в со-зидание эмоциональных состояний в комнате для терапии. В своей статье они (Griffith & Griffith, 1992a, стр. 9) делятся следующими предположениями, которые, по их мнению, представляют ценность:

* “Члены этой семьи и я, как человеческие существа, разделяем больше сходств, нежели различий”.

* “Члены семьи — обычные люди, ведущие обыденную жизнь, которые, к несчастью, столкнулись с необычным и трудным жизненным опытом”.

* “Когда человек или семья с проблемой просит психотерапии, это объясняется тем, что они борются с дилеммой, которая мешает участию в беседе, которая требуется для ее разрешения”.

* “Люди и семьи всегда обладают большим жизненным опытом как ресурсом, чем тот, что может содержаться в доступных нарративах о проблеме”.

* “Люди и члены семьи в своих глубочайших стремлениях не желают причинить вреда себе или другим”.

* “Я не смогу понять смысла языка человека до тех пор, пока мы вместе не обсудим его”.

* “Изменение всегда возможно”.

* “Человек или семья с проблемой желают освободиться от проблемы”.

* “Я не могу знать наверняка, какие действия следует предпринять членам семьи, чтобы проблема была разрешена”.

Подобно решению Карла Томма о том, чтобы видеть людей с проблемами как порабощенных, притесненных и стесненных, эти предположения об индивидах и семьях играют значительную роль в том, как Гриффиты видят людей, которые консультируются с ними, и как они выслушивают истории, которые им рассказывают люди. Вы можете представить себе, как эти предположения влияют на последовательность мгновений выбора, с которой Гриффиты встречаются в ходе своей работы? Насколько эти предположения соответствуют вашим собственным предположениям о людях и проблемах, которые приводят их к терапии?

РОЛЬ СООБЩЕСТВА

До сих пор мы обсуждали этику в рамках того, как различные терапевты учреждают себя во взаимоотношениях с людьми, которые с ними консультируются. Дин Лобовиц и Дженифер Фримен (1993) рассматривают некоторые из более обширных контекстов, которые влияют на учреждение жизни и взаимоотношений в терапии.

Это исследование вытекает из изучения случаев сексуальной эксплуатации со стороны терапевтов. Они начинают его с того, что фокусируются на культурной норме, которая отдает предпочтение личному удовлетворению перед согласованностью. Они полагают, что для обеспечения этических норм в контексте сексуальной эксплуатации терапевты должны воплощать принципы, которые не согласуются с этой нормой. Спрашивая себя, какие процессы утверждают такие принципы, они (1993, стр. 34) находят ответы, которые имеют отношение к опыту принадлежности и подотчетности “сообществам, которые поддерживают наделяющие силой, сотруднические взаимоотношения, а не лишающие силы экспертные взаимоотношения”.

В Главе 9 мы пишем о том, как команды и сообщества могут помочь в развитии и поддержке новых нарративов. Сообщества нарративной терапии *[Участие в сообществах нарративной терапии может принимать различные формы, такие как совместная работа с другими с использованием этих идей, возможно, в команде наблюдателей или в обсуждении терапии; участие в терапии в позиции клиента; участие в семинарах или конференциях, на которых обсуждаются эти идеи; и чтение книг и статей, которые используют нарративные идеи, и включение этих книг, статей или их авторов в свою команду.], как международные, так и местные, начинают играть роль аудитории участников, которая поддерживает в каждом ответственность за те типы самостей и взаимоотношений, который он порождает в другом. Шейла Мак-Нэми (1994, стр. 72) пишет:

Если определенные способы разговора конструируют наши миры, тогда дискурсивные формы, которые возникают и набирают жизненную силу внутри определенных сообществ, конструируют этические стандарты, по которым мы живем.

Нарративные сообщества, как и любые другие сообщества, со временем будут отдавать предпочтение определенным позициям над другими, и, конечно, разные нарративные сообщества будут отдавать предпочтение разным позициям. Вопросы, которые Эпстон и Уайт задают себе, этические позиции Томма и предположения Гриффитов внесли свой вклад в текущие этические дискурсы в “нарративном сообществе”. Книги и статьи, обучение, демонстрации, видеопленки тех, кого объединяют эти идеи, равно как практики и истории, которые циркулируют среди нас, также вносят свой вклад в наделение некоторых дискурсов и этических принципов привилегиями.

Привилегированные этические принципы, в свою очередь, привлекают членов в сообщество. Например, недавно в Ньюзуик (Cowley & Springen) трехстраничная статья о нарративной терапии. Люди звонили со всех концов страны, прося о записи на прием к нарративному терапевту или проявляя интерес к местной программе, в рамках которой они могли бы изучать нарративную терапию. Поначалу это казалось нам удивительным. В конце концов, очень мало можно сказать на трех страницах.

Когда мы начали интервьюировать людей, которые позвонили, мы обнаружили, что их привлекла идея о том, что люди рассматриваются отдельно от проблем. Они рассказывали нам истории о пагубных эффектах смешивания людей с их проблемами в их жизни и в жизни их любимых людей. Было похоже, что они просто изголодались по сообществу, чья этическая позиция состоит в том, чтобы отделять людей от проблем. Когда мы не смогли направить одну женщину на прием, она спросила, не могли бы мы помочь ей в составлении списка вопросов, которые она могла бы задать местным терапевтам. “Может быть, — сказала она, — они занимаются нарративной терапией, не зная об этом”.

Нас очень воодушевляет развитие нарративных сообществ.  Тем не менее, то рвение, с которым люди реагируют на эти идеи, также поднимают дилемму: Как предотвратить превращение нарративных сообществ в монолитные движения или культы, которые более не будут отражать ту этику, на которой они построены?

Если нарративные практики воспринимаются как “техники” и используются в рамках мировоззрения, которое не поощряет сотрудничество, открытость и постоянное изучение эффектов своих практик, они могут иметь нежелательные последствия. Жизненно важно, чтобы практики, которые стали частью работы, не применялись вне контекста рефлексивного, деконструкционистского, не-патологизирующего мировоззрения, в рамках которого они были разработаны. Кроме того, мы должны продолжать модифицировать свои практики в соответствии с предпочтениями людей, которые консультируются с нами, и “реальными эффектами” этих практик в их локальных культурах.

ЭТИКА НА ПРАКТИКЕ

В недавнем выпуске вестника Новости различий Двора Саймон (1995) повторяет историю, которую Джей Хейли рассказал на ново-орлеанской конференции, созванной для чествования Джона Уикленда. Хейли сказал, что во время пребывания в Японии его заинтересовало то, что члены семьи кланяются отцу семьи. Он истолковал эти поклоны как выражение уважения и упомянул об этом в разговоре с семьей. Они исправили его, сказав (стр. 3): “О, нет. Мы кланяемся, чтобы практиковать уважение”.

Саймон продолжает, предполагая, что практики, которым она обучилась, не есть предписания, которых следует придерживаться, но способы практикования установок. В свете этого, а также держа в уме, что они все время меняются, мы хотели бы остановиться на некоторых из наших практик.

Само-ориентирование

Когда мы говорим о “само-ориентировании”, мы имеем в виду практику ясного и публичного определения тех аспектов собственного опыта, воображения и намерений (White, 1991), которые, по нашему убеждению, направляют нашу работу. Поступая так, мы вступаем в терапевтические взаимоотношения как подверженные ошибкам человеческие существа, а не как эксперты. Мы представляемся как конкретные люди, которые были сформированы конкретным опытом и подвержены его влиянию. Мы надеемся, что это дает людям представление о том, как бы они могли бы воспринимать то, что мы говорим и делаем.

Описывая эту практику в своей работе с гетеросексуальными парами, Джон Нил (1995, стр. 10) пишет:

... терапевту полезно начинать с некоторого признания своего контекста. В случае гетеросексуальных пар, в частности, важно признание влияния пола терапевта (поскольку его пол может совпадать с полом лишь одного из партнеров). В моем случае, так как я — мужчина, я обычно заявляю, что было бы полезным, если бы мы внимательно отнеслись к тому факту, что, как мужчина, я могу неправильно понять или не заметить какие-то аспекты женского опыта; что я знаю, что “я не знаю”, и попытаюсь почаще сверяться с нею, чтобы выяснять, не “упускаю” ли я какие-то вещи.

Помимо выяснения на первой встрече чего-то о людях вне проблемы, мы обычно спрашиваем, не хотели бы они задать нам какие-нибудь вопросы. Реакции, которые мы получали в ответ на это были самыми противоположными. Некоторые люди отказываются задавать вопросы. Одни спрашивают о нашем обучении и интересуются идеями из области терапии. Другие задают разнообразные вопросы. К двум из наших любимых относятся “Вы верите в Бога?” и “Что вы любите читать?”.

Ориентирование — это постоянный процесс. Представляя новые идеи, мы ориентруем их в отношении своего опыта, одновременно следя за тем, чтобы в беседе не доминировали наши избыточные разговоры о себе. Дэвид Эпстон (White, 1991) ввел термин прозрачность, чтобы обозначить этот процесс деконструкции и ориентирования вклада терапевтов в терапевтический процесс.

В Главе 7 мы описывали, как члены команды наблюдателей ориентируют себя и задают друг другу вопросы, способствуя прозрачности. Кроме того, если позволяют обстоятельства, мы устраиваем пост-сеанс, на который приглашаются команда наблюдателей и члены семьи. В ходе этого сеанса они интервьюируют терапевта, задавая ему вопросы, касающиеся его опыта терапевтического процесса и того, почему он сделал то-то и то-то в ходе предыдущих сеансов. (Прежде чем пригласить членов семьи мы предлагаем им выслушать им ряд вопросов и сориентироваться в их отношении.) В ходе этого процесса мы задаем примерно такие вопросы:

* Что бы вы выделили в этом интервью? Какой смысл несет это для вас как для терапевта?

* В чем состоит ваш опыт работы с этой семьей?

* Ранее в интервью, когда Джон назвал две различных сферы интересов, мне показалось, что вы могли уйти в двух различных направлениях. Как вы решали, какое направление выбрать? Что придало большую важность именно этому направлению?

* (От члена семьи) Вы задавали Сюзи множество вопросов о том, как на нее влияет депрессия. Почему вы не спросили, как она влияет на меня?

* Я бы больше расспросил о той беседе, что произошла между ними во вторник вечером. Вы заметили какую-то подсказку, которая увела вас от этого предмета?

Временами мы проводим подобные встречи, предлагая членам команды наблюдателей деконструировать их комментарии и вопросы. Как отмечает Стивен Мэдиган (1993, стр. 223):

Терапевтическая любознательность, которая направляется лишь на ограничения клиента, публично не признавая ограничения терапевта, увековечивает современные мифы экспертного знания.

Хотя не все заинтересованы в участии в этих беседах, способствующих прозрачности терапевта, те, кто заинтересован в них, обычно находят этот процесс крайне значимым. Один мужчина дал такой комментарий после своего первого пост-сеанса: “Вы, ребята, действительно принялись за это всерьез!”. Мы приняли это как упоминание о том, что Карл Томм называет “согласованием” — стремлением к согласованности намерения и результата. Прозрачность терапевта предлагает нам путь для практикования горизонтальных, сотруднических взаимоотношений (или, по крайней мере, для начального сглаживания иерархии).

Выслушивание и постановка вопросов

В определенный период нашей работы мы стали структурировать интервью, вводя в него специальные, целевые вопросы. Мы обосновывали это тем, что если мы позволим людям просто рассказывать, они погрузятся в свои проблемы, что не принесет пользы. Теперь мы начинаем с деконструктивного выслушивания историй людей (см. Главу 3). Поступая так, мы надеемся получить некоторое понимание локальных культур людей и их конкретных дилемм, в то же время приоткрывая небольшое пространство для проблемно-насыщенных историй. Вместо того, чтобы побуждать их к дальнейшему погружению в проблемы и изоляции в них, мы пытаемся присоединиться к ним в их переживании мира. Что касается нас, это первоначальное выслушивание задает этическую тональность для нашего участия в их борьбе (в случае, если они открыты для взаимоотношений такого рода).

В ходе терапевтического взаимодействия мы стремимся задавать вопросы, а не интерпретировать, инструктировать или осуществлять вмешательства более прямого характера. Мы делаем это по нескольким причинам, имеющим отношение к этике. Во-первых, хотя вопросы не нейтральны, они более открыты, чем заявления. Люди, отвечая на вопросы, имеют выбор, и, если мы искренне выслушиваем и оцениваем ответы людей, их идеи, а не наши, остаются в центре терапии. Пенн и Шейнберг (1991, стр. 32) пишут:

Сопротивление терапевта декларативному языку и его пребывание в режиме постановки вопросов и размышления... служат противовесом присущим языку свойствам, которые представляют реальность, как если бы она была не зависима от нашего процесса ее конструирования.... Эта позиция также защищает терапевта от принятия иерархической позиции и переиначивает идею о терапевте как эксперте.

Очень важно то, как мы воспринимаем ответы на вопросы. В этой работе вызывает интерес и часто восхищение то, что люди дают откровенные ответы, в которых они сообщают о событиях и рассказывают истории, особенно если эти события и истории отражают предпочтительные направления в их жизни. В ходе эволюции нашей собственной работы мы продвинулись от осмысления себя как, в первую очередь, рассказчиков до осмысления себя как членов слушательской аудитории (или временами как соавторов).

По крайней мере два вопроса, которые Эпстон и Уайт предлагают для оценки нашей клинической практики, представляются нам имеющим отношение к этому смещению в вопросе привилегированности рассказчика:

Предлагает ли эта модель/теория/практика людям видеть в терапевте или в самих себе экспертов в области самих себя?

Требует ли она, чтобы человек входил в “экспертное” знание терапевта, или она требует, чтобы терапевт входил в “мир” клиента?

Мы часто задаем вопросы типа “Это то, о чем вы хотели поговорить?” и “Вы не против, если я спрошу  об этом?”. Эти и другие вопросы предпочтения (которые мы обсуждаем в Главе 5) призывают людей решить, какие направления, альтернативы и нарративы они предпочитают. Решая это, люди становятся экспертами в области своей собственной жизни и активно приспосабливают терапию к своим желаниям.

Еще одна важная область изучения — это опрашивание о последствиях. Мы регулярно интересуемся последствиями конкретных интервью и терапевтического процесса в целом. Ответы на эти вопросы позволяют нам приспособить свою практику к различным людям в различных ситуациях. Изменение структуры терапии в ответ на предпочтительные для людей последствия демонстрирует, что нашу ответственность за последствия нашей работы. Далее следуют примеры вопросов, которые мы можем задавать, интересуясь последствиями:

* Была ли эта встреча полезной? В чем она была полезной?

* Мне любопытно узнать о влиянии терапии на вашу жизнь. Могли бы вы сказать, какие из этих влияний проявлялись в последнее время? Это были позитивные или негативные влияния?

* Какие мысли и идеи возникали у вас в связи с нашей последней беседой? Как они изменили вашу жизнь? Находите ли вы эти изменения полезными?

Практики ответственности

Проблема, которая “встроена” во взаимоотношения между терапевтами и клиентами, состоит в том, терапевты находятся в привилегилированном положении *[Наш друг не согласен с этим анализом, заявляя, что некоторые люди рассматривают терапевтов в качестве “подсадных уток”, которых можно подстрелить на расстоянии брошенной шляпы. Тогда как такая установка может характеризовать некоторые терапевтические взаимоотношения в течение некоторого времени, последние все еще обычно происходят в пространстве терапевта, в определяемых им временных рамках и в структуре, определяемой терапевтом. Более того, терапевт обычно рассматривается как обладающий компетентностью во взаимоотношениях такого рода, а пациент — как нуждающийся в помощи. Все эти факторы во взаимоотношениях “терапевт-клиент”, как они определяются в западной культуре, предполагают, что терапевт находится в доминирующем положении.] в контексте терапии. В особенности когда мы работаем с людьми из вытесненных культур, положение эксперта неизбежно укрепляет культурное господство (Hall & Greene, 1994). В ходе терапии, когда мы пытаемся деконструировать проблемы и разоблачить культурные дискурсы, которые их поддерживают, мы, безусловно, стремимся избегать воспроизведения того угнетения, которое вносит свой вклад в проблемные нарративы (Kazan, 1994). И все же, как члены доминирующей культуры, мы действительно участвуем в культурном господстве. Кэрмел Тэппинг и ее коллеги (1993, стр. 8) пишут:

Наши секуляризированные концепции душевного здоровья, индивидуализма и идентичности, ядерной структуры и динамики семьи, границ поколений, практик “благополучия” и заботы о детях для людей, чья культура и духовность сильно отличаются от наших, оказаться в высшей степени несправедливыми и зловредными, как дробовики и отравленные колодцы — для наших предков.

Из-за процесса конкретизации, который мы обсуждаем в Главе 2, мы легко упускаем из виду сконструированную природу реальности и предполагаем, что мы разделяем с ними одни реальности. Это предположение закрывает пространство для возможностей других реальностей и способствует установлению господства и угнетения. В процессе терапии, когда мужчина начинает рассказывать о своих взаимоотношениях, и, предполагая что он гетеросексуален, мы спрашиваем о “ней”, или когда, назначая первую встречу, мы, предполагая, что у человека есть автомобиль, объясняем ему, как добираться до нашего офиса на машине, или, разговаривая с гетеросексуальной парой и предполагая, что они женились по любви, мы просим их рассказать о том, что изначально привлекло их друг в друге — во всех этих ситуациях мы формируем терапевтические взаимоотношения в контексте своей собственной культуры, вытесняя другие возможные культуры. Когда мы предполагаем, что реакция людей на наши вопросы являются искренним отражением их опыта, мы, тем самым, предполагаем, что они чувствуют себя свободно, открыто разговаривая с нами. Это может быть и не так.

Существует множество других примеров неверных предположений, которые мы не можем привести, поскольку мы, как члены доминирующей культуры, не знаем о них.

Мы можем реагировать на эти предположения по-разному. Во-первых, мы можем задаться скрупулезным исследованием своей работы и, когда ложность предположения станет явной, перестать применять их в отношении других. Во-вторых, мы можем намеренно поднять вопрос ложных предположений в среде тех людей, которые приходят на встречу с нами, давая им понять, что мы берем на себя ответственность за любое непонимание, которое может произойти. Когда они действительно имеют место, мы можем исследовать ложные предположения, допуская, что они могут быть связаны с нашим привилегированным положением. В-третьих, мы можем выстроить практики, поддерживающие ответственность.

Мы убеждены, что практики ответственности впервые появились в этой области по примеру и воодушевлению со стороны команды Справедливой терапии из Семейного центра в Лоуэр-Хатт, Новая Зеландия. В своем центре они структурировали свои практики так, чтобы обратить вспять предубеждения против женщин и людей из вытесненных культур (см. Tamasese & Waldegrave, 1993). Чтобы осуществить это, они сформировали закрытые собрания по признаку пола и принадлежности к той или иной культуре. В рамках своего центра они договорились о том, что закрытые собрания людей из подчиненных культур могут инициировать свои встречи каждый раз, когда они испытывают несправедливость на работе, в моделях терапии или на практике. Закрытые собрания людей из доминирующих культур несут ответственность за консультации с другими собраниями по поводу проектов и направлений. Политические решения принимаются только через этот консультационный процесс, и политика не проводится в жизнь до тех пор, пока она не будет одобрена всеми заинтересованными закрытыми собраниями.

Киви Тамасесе и Чарльз Уолдегрейв (1993) отмечают, что через учреждение закрытых собраний индивиды могут быть услышаны как члены коллектива, что может быть жизненно важным для их готовности выговориться в ситуациях, когда они находятся в меньшинстве или обладают низким статусом.

Кристофер Мак-Лин (1994, стр. 2-3) пишет:

[Структуры ответственности] предлагает практический путь вперед. Они начинают с признания центральной роли структурированных различий власти в нашем обществе и разрабатывают средства обращения с ними так, что группы, которые были вытеснены и унижены, могли бы быть услышаны... ответственность... в первую очередь касается обращения с несправедливостью. Она обеспечивает членов доминирующей группы информацией, необходимой для того, чтобы противостоять унижающим практикам, присущим нашей собственной культуре, о которых они могут совершенно не знать.

Когда члены вытесненных групп доводят информацию такого рода до культурно-доминирующих групп, в этом есть доля несправедливости, поскольку они тратят свое время и энергию на обучение людей, которые уже находятся в более привилегилированном положении, чем они. Красота практик ответственности, подобных работе команды Справедливой терапии, состоит в том, что они наделяют привилегиями голоса людей из групп, которые были вытеснены. Этим идеям выделяется больше пространства. Эта практика как таковая служит контр-практикой, сконструированной так, что она ставит практики вытеснения и маргинализации с ног на голову. Когда люди из вытесненных групп принимают участие в практиках ответственности такого рода, они не просто обучают нас; они, кроме этого, участвуют в более справедливом контексте. В этом контексте члены доминирующей культуры берут на себя ответственность за действия в соответствии с той информацией, которую они получают.

Роб Холл (1994) предлагает назвать эти практики, которые так отличаются от иерархических практик, часто ассоциируемых с ответственностью, “партнерской ответственностью”. Он подчеркивает, что добрая воля, включающая приверженность конструированию этических решений, которые способствуют социальной справедливости, критической самооценке и ответственности, является необходимой составляющей партнерской ответственности.

Практики ответственности обращаются к некоторым из тех принципов, которые положены в основу вопросов Эпстона и Уайта, касающихся этики:

* Они собирают людей вместе в рамках сообщества и сотрудничества.

* Они ведут в производительном направлении и поощряют альтернативные социальные практики.

* Они предлагают другую роль тем, чье знание считается экспертным и чей “мир” привилегирован.

В своей собственной работе мы начали применять эти идеи в нескольких направлениях. Мы рассматриваем эту книгу, которая доносит наши идеи до широкой общественности, как составляющую своей ответственности. Показ видеопленок нашей работы и проведение показательных интервью — это тоже практики ответственности, в особенности, когда эти события происходят в контекстах, которые поддерживают открытую и искреннюю критику. Мы использовали гендерные закрытые собрания как способ включения контр-практики в наше обучение и наделения привилегиями голосов женщин.

Структура ответственности, которую мы разработали, стала, вероятно, важнейшим аспектом в терапии с одной парой. Кевин инициировал терапию, поскольку ему стало ясно, что Иветт готовилась покинуть его. Он избивал ее несколько раз, и она больше не желала жить с ним. Она согласилась присоединиться к нему на одну встречу терапии для пар. На этой встрече она дала понять, что, если она убедится, что Кевин никогда больше не тронет ее в порыве агрессии и не будет относится к ней с презрением в других отношениях, она будет заинтересована в сохранении их отношений.

Тем не менее, она весьма ясно дала понять, что ему следует стать человеком, который сможет взять на себя ответственность за насилие. Она желала получить подтверждение того, что вещи изменились, но не хотела быть частью терапии с ним, поскольку была убеждена, что в этом случае проблема будет определена как их совместная, а не проблема Кевина.

Мы совместно выработали соглашение, что я (Дж. Ф) буду встречаться с Кевином индивидуально, что сеансы терапии будут записаны на видеопленки, которые будут доступны для просмотра Иветт. Сначала, из-за озабоченности опасностью и манипуляцией, мы с Иветт просматривали пленки вместе, без Кевина. Ее впечатления от терапии и ее мысли и желания по поводу ее продолжения были первостепенными в моей работе.

Хотя Кевин согласился с этим планом, когда он в первый раз понял, что Иветт действительно просмотрела пленку, в нем возобладал гнев, подсказывая ему резкую манеру поведения в обсуждении со мной вопросов конфиденциальности. Мы воспользовались этим случаем, чтобы деконструировать то, как скрытность и отсутствие ответственности поддерживали насилие во взаимоотношениях.

В ходе продолжения терапии мы деконструировали некоторые из социо-культурных контекстов и установок, которые поддерживали насилие. Кевин назвал последствия насилия и взял на себя ответственность за них, а затем начал ставить себя на место Иветт и понимать, какое опустошение она переживала. *[Подробное описание работы по пробуждению в мужчинах ответственности за агрессивное поведение см. в Alan Jenkins (1990), Invitations to Responsibility: The Therapeutic Engagement for Men Who Are Violent and Abusive.] В этот момент Иветт решила, что Кевин может просматривать записи вместе с ней и услышать ее реакции. В этом смысле, он начал нести перед ней прямую личную ответственность.

Мы продолжали встречаться до тех пор, пока Иветт, основываясь на результатах просмотра работы Кевина, не рассудила, что она готова возобновить их взаимоотношения. Я встретилась с этой парой дважды за месяц, который последовал за их воссоединением. Я разговаривала с Иветт по телефону год спустя. Она сказала мне, что Кевин не ударил ее ни разу и не относился к ней агрессивно, и что изменения в его отношении к ней повлияли на их взаимоотношения так, как она не могла предвидеть. Она сказала, что ощущает себя равноправным партнером с равноправным голосом во взаимоотношениях.

Экстернализующие беседы

Каждый раз, когда мы участвуем в экстернализующей беседе с кем-то, мы практикуем взгляд на этого человека как на существующего отдельно от проблемы. Эта практика оказывает эффект снежного кома. Чтобы выразить вопрос на экстернализующем языке, мы должны рассматривать проблему как различимую и изолированную сущность. Такое восприятие может открыть нам новые области исследования, которые могут заострить наше восприятие проблемы как отдельной от человека сущности. В то же время, мы предлагаем человеку другой взгляд на себя, взгляд, который не затемнен проблемой.

Экстернализующие беседы помогают нам выверять себя по предположению Гриффитов, что члены семьи — обычные люди, ведущие обыденную жизнь, которые, к несчастью, столкнулись с необычным и трудным жизненным опытом.

Когда мы присоединяемся к людям в перцептуальном режиме, который позволяет каждому участнику встречи рассматривать себя отдельно от своей проблемы, мы неизбежно устанавливаем взаимоотношения, отличные от тех, которые возникали бы, если бы мы рассматривали их как проблемных или содержащих проблему людей. Видение проблем и людей как отдельных друг от друга позволяет нам вступить в сотруднические взаимоотношения друг с другом, противостоя проблеме. В этих сотруднических взаимоотношениях мы признаем, что человек и семья в большей степени обладают непосредственным опытом в области проблемы, чем мы. Мы признаем их компетентность *[Мы отмечаем, что у нас тоже есть относящийся к делу опыт и знания в области терапевтических практик, которые мы вносим в это предприятие. Большая часть этой книги посвящена именно этому. Мы находим, что фокусирование на часто непризнаваемой, но жизненно важной роли собственного опыта людей и их компетентности помогает сформировать такие взаимоотношения, в которых мы хотим участвовать.] в этой области и следуем за ними.

Люди, для которых нарративные практики внове, часто сталкиваются с этической дилеммой, касающейся ответственности за экстернализующие беседы. Они задумываются над тем, не заставляет ли людей взгляд на проблемы как отдельные сущности окончательно запутаться. Мы не думаем, что случается именно это. Мы убеждены, что отделение людей от проблем повышает вероятность того, что они будут способны ответственно действовать по отношению к проблеме.

Как подчеркивают Дэвид Эпстон и Сэлльян Рот (в печати), если проблема рассматривается как отдельная от человека, человек находится в позиции, которая позволяет ему видеть свои взаимоотношения с проблемой и видеть возможность сопротивления, протеста или пересмотра этих взаимоотношений. Когда люди видят себя проблемными, они часто ощущают себя беспомощными, неспособными изменить свое положение. Возможно, они могут “контролировать себя”. Тем не менее, когда эта идея доводится до логического завершения, близкого к самоубийству, остается мало пространства для освобождения от проблемы, когда эта проблема — ты сам.

Когда мы рассматриваем себя отдельно от проблем, мы можем взять на себя ответственность за свои взаимоотношения с ними и решить, что делать в их отношении. Большая часть нарративной терапии связана с побуждением людей к описанию предпочтительных отношений с конкретными проблемами и документированию предпочтительных идентичностей, которые они конструируют, будучи отделенными от проблемно-насыщенных самоописаний.

Точно так же, как взгляд на проблему как отделенную от человека открывает людям пространство для признания, оценки и пересмотра своих взаимоотношений с проблемами, эта перцептуальная позиция открывает терапевтам пространство для учета и выяснения более широких социально-политических контекстов и дискурсов, которые поддерживают проблемы. Когда мы задаемся соображениями подобного рода и делаем их частью процесса терапии, наши взгляды на людей и проблемы навсегда меняются.

Например, я (Дж. Ф) в настоящее время встречаюсь с семьей из пяти взрослых человек, которые живут в четырехкомнатной квартире. Хотя справочная информация, основанная на недавней психиатрической госпитализации, фокусируется на Джин, 23-летней дочери, как на “агрессивной, слабо контролирующей свои импульсы и обладающей параноидальным мышлением”, я вижу последствия нищеты, расизма и связанной с ними несправедливости, которые создали контекст, в котором расцвели безнадежность и отчаяние.

Идеализированные образы того, что составляет “успех” в нашем капиталистическом обществе, по контрасту с реальной ситуацией семьи, побудили их интернализировать ощущения неудачи и стыда. Эти ощущения мешали Джин завести друзей или устроиться на работу. В нашей культуре (в особенности, для женщин) большая часть достоинства человека вне рамок финансового успеха связана с его взаимоотношениями. Это означает, что отсутствие друзей и сотрудников усилило у Джин ощущения неудачи и стыда, позволяя отчаянию возобладать в ней.

В локальной культуре Джин, наводненной бандами, насилие проявляется ежедневно как должный ответ на трудности. Когда мы учтем это, мы не удивимся тому, что после увольнения с минимально оплачиваемой работы Джин пришла домой, разгромила квартиру и отхлестала по щекам Марину, свою мать, когда та пыталась остановить ее. Именно этот поступок привел к ее госпитализации и последующему занесению в категорию “агрессивной, слабо контролирующей свои импульсы и обладающей параноидальным мышлением”.

Когда мы назвали проблему “отчаянием” и начали ее деконструировать, Джин решила противостоять ощущению неудачи и стыда и держать ближе к сердцу тех людей и опыт, которые имеют отношение к пониманию. Это помогает ей отказаться от агрессии и сделать шаги, которые, по ее убеждению, сделают ее жизнь более удовлетворительной. Она развивает свои собственные идеи и образы успеха, а не сравнивает себя с образами доминирующего общества.

С наблюдательного пункта текущего нарратива Джин ее описание как “агрессивной, слабо контролирующей свои импульсы и обладающей параноидальным мышлением” кажется несправедливым и даже неэтичным, в особенности когда оно не сопровождается описанием финансовых и внутриличностных сложностей, которые угнетают ее каждодневно и поддерживаются расизмом и классизмом (классовой структурой общества?). Практика интереса к социально-политическому контексту подготавливает нас ко взгляду на людей с проблемами как на порабощенных, притесняемых и стесненных. Этот взгляд, в соответствии со схемой Томма, способствует со-зиданию новых возможностей.

Практики размышления

Практики размышления, в формах описанных нами в Главе 7, представляют собой особенно ясный пример постмодернистской этики в действии. Переход от невидимых, зазеркальных команд к командам наблюдателей основан на этических положениях, которые ценят открытость, прозрачность, разнообразные точки зрения и децентрализацию роли терапевта. Открывая пространство и делясь знанием, команды наблюдателей поддерживают “наделение возможностями”, предпочитаемый Карлом Томмом терапевтический стиль. Гриффиты (1994) напоминают нам, что практика размышлений перед зеркалом, тогда как члены семьи наблюдают и слушают, представляет собой политический акт, цель которого — распределить власть среди всех участников терапии.

В процессе с участием команды наблюдателей мы предлагаем людям оценочно выслушать наши различные понимания их истории и прокомментировать те понимания, которые они находят полезными и подходящими. Это то, что Эпстон назвал бы “контр-практикой” в том смысле, что она ставит распределение ролей при оценке с ног на голову.

Работа команды наблюдателей согласуется с принципами, которые лежат в основе списка вопросов Уайта и Эпстона, приведенного ранее в этой главе:

* Она предлагает людям рассматривать себя как экспертов в области самих себя.

* Она предлагает людям ощущение сообщества и сотрудничества.

* Она требует, чтобы терапевты входили в “мир” клиента.

* Ее идея “профессионализма” имеет отношение к тому, как терапевт представляет себя людям, ищущим поддержки.

Ни что, по сравнению с открытым размышлением, не обладает такой эффективностью в обучении терапевтов мышлению и высказыванию в уважительной и не-патологизирующей манере по отношению к людям, с которыми они работают. Как мы упоминали в Главе 7, при наших первых попытках обсуждать людей, пока они наблюдали и слушали из-за зеркала, мы были почти парализованы, зная о их присутствии. Мы могли почувствовать, что наши привычные способы переговоров за зеркалом не всегда были уважительными в той степени, которой мы хотели бы желать. Это также означает, что наши мысли не были уважительными в полной мере.

Нам хотелось бы думать, что годы работы с командами наблюдателей сформировали наше мышление и манеру разговаривать таким образом, что они отражают более уважительное отношение к людям. Сегодня даже тогда, когда люди, с которыми мы работаем, не присутствуют в данный момент, мы стремимся говорить, мыслить и действовать так, как если бы они были рядом. Для нас это центральная практика в учреждении тех видов взаимоотношений, которые порождают наши предпочтительные стили жизни.

Когда мы предлагаем людям, вовлеченным в процесс терапии, дать свои отклики на терапевтическую встречу (как мы формально делаем в конце ряда встреч с участием команды наблюдателей), мы участвуем как в продолжающемся исследовательском проекте, так и в деконструкции работы и ее последствий. Мы уже коснулись этого под рубрикой “само-ориентация”.

Даже когда мы делаем это с командой, размышления и отклики остаются базовым способом для проверки последствий наших действий. Каждый раз, когда мы интересуемся влиянием какого-то убеждения или значением какого-то действия, мы просим людей оценить какой-то аспект терапевтического процесса и решить, делать ли это убеждение или действие частью их предпочтительного направления в жизни.

Мы убеждены, что полезно через регулярные интервалы времени размышлять над нашим профессиональном развитии и рассмотреть влияние наших текущих убеждений и манеры поведения не только на жизни и взаимоотношения людей, которые консультируются с нами, но также и на наши локальные культуры.

Размышляя над практиками размышления, наибольшее значение мы придаем тому, что меняемся ролями с теми, кто консультируется с нами — находясь перед зеркалом, пока они слушают; находясь за зеркалом, пока они комментируют наши комментарии, выслушивая их отклики и вопросы о нашей работе. Эта смена ролей осуществляется в духе солидарности. Майкл Уайт (1993, стр. 132) пишет:

Я думаю о солидарности, которая конструируется терапевтами, которые отказываются проводить четкие различия между своей жизнью и жизнью других, которые отказываются вытеснять на обочину людей, ищущих помощи; терапевтами. которые готовы постоянно опровергать тот факт, что, столкнувшись с обстоятельствами, создающими пагубный контекст для других, они просто не смогут действовать настолько же добросовестно, как по отношению к себе.

Практики взаимоотношений, которые противостоят иерархии

Когда мы “ориентируем” себя, мы делаем это таким образом, чтобы люди смотрели нас как на обычных людей, а не на записных профессионалов. Когда мы предпочитаем больше выслушивать и задавать вопросы, чем говорить, давать советы или делать заявления, мы снова поддерживаем  практики, которые противостоят иерархии, которую подразумевает наше профессиональное положение. Практики размышления и ответственности — это анти-практики, которые намеренно опрокидывают доминирующий дискурс о том, чей голос наиболее важен в терапевтических взаимоотношениях.

Дэвид Эпстон и Майкл Уайт (1992) разработали терапевтическую практику под названием “консультирование ваших консультантов”, которая, по их словам:

... побуждает людей документировать знания, связанные с решением проблем, и альтернативные знания о своей жизни и взаимоотношениях, которые были восстановлены и/или порождены в процессе терапии. (стр. 12)

Знание, которое люди документируют в этом процессе, принадлежит им самим. Будучи задокументированным, это знание становится доступным для использования людьми с похожими проблемами и терапевтами, которые желают поучиться у жизненного опыта других. Когда люди решают, что они в достаточной степени пересмотрели свои взаимоотношения с проблемой и более не нуждаются в терапии, начинается описанный Эпстоном и Уайтом процесс планирования торжества. Как часть этого торжества, их расспрашивают о том знании в преодолении проблем, которого они добились. Это знание документируется в письмах, удостоверениях, видеопленках и прочем и, с надлежащего разрешения, постепенно распространяется среди других людей, борющихся с похожими проблемами.

Когда мы ценим, используем и запускаем в обращение знание, заработанное тяжким трудом людей, которые консультируются с нами, мы участвуем в создании заинтересованных сообществ, в которых мудрость победителей проблем, по крайней мере, настолько же важно, как мудрость терапевтов. (Архивы Анти-анорексийной лиги Новой Зеландии, в частности, хорошо известны как обширное собрание такого знания. *[Архивы включают заметки, письма, художественные работы, пленки, которые были созданы как часть терапевтического процесса, а также документы, записанные со слов людей.]) Мы можем еще больше децентрализовать свою роль в этом процессе, платя за консультации, в ходе которых они делятся с нами своим временем и мудростью, и (с их согласия) публично признавая их источником знания и мудрости.

В том же русле, мы можем принять участие в со-исследовательских проектах вместе с людьми, формально консультируясь с ними по поводу влияния конкретных практик на конкретные проблемы. Я (Дж. К) в настоящее время участвую в проекте с одной женщиной, в ходе которого она оценивает и осмысливает один час видеопленки моей ранней работы с ней в обмен на каждый час консультации со мной в настоящем.

В очень реальном смысле, вся нарративная терапия — это со-исследование. Когда мы внимательно выслушиваем истории людей, мы проводим исследование. Когда мы задаем вопросы смысла и вопросы предпочтения, мы просим людей присоединиться к исследованию. Когда мы даем отклик — с командой или без нее — на уникальное событие, на влияние различных практик, на предпочтительные направления в жизни или на любой другой аспект терапии, мы проводим со-исследование.

Одна из конкретных целей этого со-исследования заключается в оценке этической стороны убеждений, установок и практик, составляющих нашу работу. В свете такой оценки, работа постоянно меняется.

Признание влияния взаимоотношений на нас

В декабре умер наш любимый кот Санчо. Я (Дж. Ф) выросла в семье, где не поощрялись домашние животные, и жить одной жизнью с другим существом — а он был особым существом, котом миролюбия, который мурлыкал, стоило мне только взглянуть на него — стало для меня опытом, который я высоко ценила. Когда Санчо умер, я была опустошена. Величайшим утешением для меня стало очень ясное воспоминание о словах 11-летней Джейн, которая пришла на терапию, потому что при переходе из одной школы в другую ей навязали убеждение в том, что она не сообразительна. Я спросила Джейн, есть ли у нее домашние любимцы, и наткнулась на богатую золотую жилу. Оказалось, что у нее есть Флаффи (кошка), Фред и Тед (две золотые рыбки), Бэббит (кролик) и Расти. Расти, как она рассказала мне, был золотистым ретривером, который умер, когда ей было восемь. “Он все еще мой самый обожаемый любимец. Мы все время говорим о нем. У нас есть его фотографии. А сам он — в моем сердце”. Мудрость этой 11-летней девочки, которая вместе со своей семьей консультировала меня, направляла меня на начальной стадии моей скорби.

Каждый день, когда мы приходим на работу, люди поверяют нам истории о душевной боли, борьбе не на жизнь, а на смерть, и мужестве в противостоянии. Когда тебя не просто впускают в жизнь другого, но приглашают в партнеры в борьбе другого — это большая честь. По мере того, как мы в процессе терапевтической работы пересматриваем роли и взаимоотношения людей, мы обнаруживаем, что их голоса, их боль и их мудрость все глубже проникают в нашу жизнь.

Мы рассказываем людям об их влянии на нас. Когда мы слушаем истории людей, наполненные болью и несправедливостью, мы плачем вместе с ними. А когда они признают, что ненависть к себе или отчаяние — это не они, а интернализованная проблема, мы радуемся. Когда Мэдлин сказала мне дрожащим голосом, что впервые она поняла, что заслуживает права голоса в своей жизни, что интернализированный “голос пытки” больше не определяет ее каждое движение, и что она отпраздновала это в местном ресторане, огромная радость не покидала меня несколько дней. Я чувствую эту радость каждый раз, когда прохожу мимо этого ресторана или освежаю свои воспоминания. Я рассказал Мэдлин о том, что это значило для меня, и наши совместные рассказы превратились в опыт, которые помогает ей бороться с голосом пытки и помогает мне, как терапевту, в создании моей истории. Знать, что мы можем быть в таких командах — это здорово обогащает жизнь и работу, правда.