Глава IV. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ПОЛИТИЧЕСКОГО ЛИДЕРСТВА - Социально-политическая психология- Дилигенский Г.Г.

1. Лидерство как междисциплинарная проблема

Психология исторических деятелей - монархов и государственных лидеров, вождей партий и массовых движений, министров и революционеров - одна из наиболее древних и в то же время наиболее молодых сфер научных исследований. Люди, внесшие заметный вклад в историю, всегда вызывали интерес у своих современников и потомков. И этот интерес никогда не ограничивался тем, что делали эти люди на политической и общественной арене. Известный деятель всегда привлекает внимание именно как личность - всем своим психологическим, нравственным и интеллектуальным обликом, мотивами своих действий, своими прозрениями и просчетами. Жанр исторической биографии со времен Плутарха - едва ли не самый популярный в историографии; герои всемирной истории вновь и вновь становятся персонажами романов, пьес, кинофильмов.

Психология политиков - это и совсем новая, переживающая еще младенческий период область знаний. Ибо первые попытки применить к исследованию их личностей данные, понятийный аппарат и концепции психологической науки относятся к середине и второй половине нашего века. В этом сказались и относительная молодость самой этой науки, и совсем недавнее ее «вторжение» в сферу политики. Сегодня не имеет смысла рассуждать о сравнительных достоинствах традиционных - научно-исторических и художественных - и новых, научно-психологических методов: эти новые методы только начинают разрабатываться. Более того, позволительно усомниться в том, что, даже достигнув в будущем гораздо большего совершенства, они смогут превзойти по своим познавательным возможностям методы традиционные. Любая личность и тем более личность выдающегося деятеля целостна и уникальна, а эти ее целостность и уникальность скорее «улавливаются» языком, мышлением и интуицией добросовестного и объективного историка или умного и талантливого беллетриста, чем психолога, «рассекающего» целостную личность на некую сумму ее структурных компонентов и классифицирующего ее по теоретически разработанной им типологии. (Речь не идет, разумеется, ни о псевдонаучных - апологетических или разоблачительных - вульгаризациях, ни о поделках «массовой культуры»,  спекулирующих на интересе публики к истории и политике.)

Видимо, правильнее говорить не о каком-то соперничестве традиционных и научно-психологических подходов к личности политиков или о превосходстве одних над другими, но о своеобразном «разделении

труда» и взаимодополнении. При всей уникальности любая личность представляет собой совокупность типологических психических - когнитивных, мотивационно-волевых, эмоциональных и т.д. - механизмов и процессов и имеет по тем или иным своим психическим свойствам общие черты с другими личностями. Ограничиваясь научно-психологическим анализом и соответствующими понятиями, мы вряд ли сможем нарисовать «живой портрет» Ленина, Ф. Рузвельта или де Голля, но зато, возможно, лучше поймем те внутрипсихические причинно-следственные и системные связи, которые обусловили их действия в конкретных ситуациях. А также поймем, что психологически объединяло их с другими людьми, особенно их современниками и соотечественниками, что также весьма важно для объяснения как причин и мотивов их действий, так и условий, позволивших им сыграть свои исторические роли.

Как и любое явление жизни, политическое лидерство имеет свою анатомию, в том числе личностно-психологическую, строгий анализ которой требует соответствующего понятийного аппарата и предполагает процедуру типологизации. Именно такого рода задачи в перспективе сможет решать психологическая наука. И если она будет решать их успешно, ее достижения в той или иной мере будут интегрироваться исторической и политической науками, содействуя обогащению их аналитического инструментария.

Следуя целям данной книги, мы не будем рассматривать весь богатейший опыт мировой науки - историографии, социологии, политологии в изучении проблемы политического лидерства. Нас будут интересовать лишь результаты тех исследований, в которых эта проблема изучается с позиций современной психологической науки.

Основная масса этих исследований выполнена американскими психологами и политологами. Поэтому данной области знаний «американский акцент» присущ еще в большей степени, чем социальной и политической психологии в целом. Исследования теоретического и методологического характера основаны главным образом на эмпирическом материале политической жизни США, излюбленным их сюжетом является психология американских президентов. Естественно, что специфика политической системы США и место в ней президента, формальные и неформальные «правила игры» в политической сфере, наконец, весь культурно-исторический контекст американского общества - все это в значительной мере ограничивает общетеоретическую значимость выводов подобных исследований. Точно так же, как теоретико-психологический анализ советской политической элиты вряд ли мог бы служить путеводной нитью при изучении психологии американских политиков. Тем не менее многие методологические подходы американских политических психологов можно рассматривать как первый существенный вклад в изучение лидерства в целом.

Этот вклад заключается прежде всего в формулировании проблематики такого изучения и ее структурировании. Известная американская исследовательница М. Германн подразделяет факторы, определяющие феномен лидерства на следующие основные группы:

1) исторический контекст (или ситуация); 2) психологические характеристики лидера; 3) последователи или сторонники лидера; 4) отношения между лидером и его последователями; 5) поведение лидера. Останавливаясь подробнее на понятии психологических характеристик лидера, Германн делит их на 7 групп: 1. «Базовые» политические убеждения лидера. 2. Его политический стиль (например, склонность к работе в группе или в одиночку, к политической риторике и пропаганде, к детальному изучению проблем или к получению лишь обобщенной информации, к засекречиванию или открытости своей работы и т.д.). 3. Мотивация к достижению лидирующих позиций. 4. Реакции лидера на стрессы и давление. 5. Способ, которым он достиг своего положения. 6. Предшествующий политический опыт лидера. 7. Политический климат, в котором «стартовал» лидер1.

Нетрудно заметить, что оба перечня не построены на скольконибудь строгих логических основаниях (непонятно, например, почему «климат»,  в котором началась карьера политика, отнесен к его собственным психологическим характеристикам, а поведение и политический стиль - к различным группам факторов). Тем не менее предлагаемая совокупность факторов представляется достаточно полной и действительно определяет основные направления возможных исследований феномена политического лидерства. Вместе с тем кажется более логичным отделить «внешние» условия, которые воздействуют на формирование и деятельность лидера, от его собственных «внутренних» психологических характеристик и поведения. Если «внешние» факторы могут служить объектом социально-исторических и междисциплинарных - историко-психологических или психолого-политологических исследований, то личностные характеристики лидера - предмет специального психологического анализа. Верно, конечно, что политическая психология не может замыкаться в рамках такого анализа и должна так или иначе интегрировать социально-исторические подходы, но предлагаемая дифференциация, возможно, содействовала бы более полному использованию методов различных наук.

Национальноисторическая ситуация как детерминант психологии лидерства

К числу ситуационных факторов, воздействующих на психологию и деятельность лидера, в первую очередь, очевидно, должны быть отнесены характер политического строя и политическая культура данной страны. В условиях тоталитарного режима действуют совершенно иные принципы и механизмы формирования политической элиты, чем в странах развитой представительной демократии. Политическая система и политическая культура общества задают тот минимальный набор психологических характеристик, которые обеспечивают восхождение на вершину власти.

Потенциальный национальный лидер в демократической стране должен уметь завоевывать популярность и доверие в широких массах

населения и особенно среди членов и сторонников той партии, которую он возглавляет. Тоталитарный лидер в этом не нуждается, ему нужно прежде овладеть умением обходить и устранять соперников в ходе аппаратных интриг в высших эшелонах бюрократической власти, создавать себе опору в номенклатуре, главным образом в верхушке партийно-государственного аппарата. Во многих странах «третьего мира»,  где формальный политический плюрализм и соперничество на выборах сочетаются с силовой борьбой политических группировок военных, этнотрибалистских (племенных) или конфессиональных клик для претендента на власть важны качества, обеспечивающие лидерство в «своей» группе и ее победу в такой борьбе, в частности способность не стесняться в выборе средств и свобода от моральных ограничений. Эта ситуация во многом напоминает условия завоевания власти в античных и средневековых городах-государствах, в феодальных и абсолютных монархиях, когда там происходила борьба за престолонаследие или насильственное устранение предшественника.

Разумеется, все эти различия не носят абсолютного характера. В условиях демократии и правового общества политики в борьбе за власть нередко прибегают к весьма изощренным и циничным закулисным интригам (достаточно вспомнить Уотергейт). Тоталитарные лидеры не уступают античным и средневековым тиранам в готовности использовать силовые методы, террор и политические убийства; популярность в народе нужна им в общем не меньше, чем руководителям демократических государств. Тем не менее каждой политической системе присущи специфические именно для нее механизмы достижения и удержания высшей власти, во многом определяющие психологический облик «вождя».  В устоявшейся абсолютной монархии или тоталитарном режиме одним из таких механизмов является сакрализация личности «первого лица»,  сам факт его пребывания на троне или в кресле генсека признается достаточным основанием выполнения им этой роли во временных пределах, ограниченных лишь его уходом из жизни. Эта сакрализация оказывает на психологию лидера еще большее влияние, чем на его окружение и различные слои политической элиты: в зависимости от его индивидуальных особенностей она либо снижает его способность реагировать на события, усиливает консерватизм мышления и поведения, либо, напротив, питает психологию вседозволенности, побуждает к волюнтаристским и авантюристическим решениям. В России, где сокрализация высшей власти глубоко укоренилась в традициях политической культуры, «иммобилистский» вариант представлен Николаем II и Брежневым, волюнтаристский - Хрущевым (особенно в последние годы его правления). Авантюризм Гитлера свидетельствует, однако, о том, что этот социально-психологический механизм порождается не столько национальной психологией, сколько - абсолютизмом или тоталитарной политической системой.

В условиях представительной демократии национальный лидер должен повседневно доказывать обществу и самому себе своего рода дееспособность и политическую эффективность, и именно эта необходимость, а не простое исполнение роли носителя высшей власти является главной пружиной его действий. Один из ярких примеров -  политическая судьба генерала де Голля, дважды достигавшего и в собственном самоощущении и в глазах большинства своих соотечественников ореола героического национального лидера и дважды за несколько лет терявшего этот ореол, когда то же большинство переставали устраивать его политика и стиль руководства. Не менее яркий пример из нашей собственной недавней истории - политическая биография М.С. Горбачева, разрушившего тоталитарную систему, чтобы затем пасть жертвой требований, предъявленных лидеру обществом, освободившимся от ее ига.

Политическая система влияет на психологию лидера и посредством тех нормативных предписаний, которые присущи порожденной ею культуре и образуют трудно переходимые границы выбора им методов своих действий. Речь идет о «правилах игры»,  которые социологи называют «нормы-рамки» и которые в той или иной мере интериоризируются политиками, становятся органическим компонентом их психологии. В современных условиях крайне трудно представить себе западного политического лидера, которому пришло бы в голову вопреки конституции разогнать парламент или использовать полицейские и воинские части в борьбе с легальной политической оппозицией (что не исключает разгона чересчур агрессивных, нарушающих порядок массовых манифестаций). Правда, столь же мало вероятно и использование вооруженных методов борьбы оппозиционными партиями (если не говорить о подпольных экстремистских группировках вроде североирландской ИРА или итальянских «бригадистов»). Легальная оппозиция - правая или левая (опять же за исключением маргинальных экстремистских групп) - столь же мало склонна или психологически способна к применению вооруженного насилия - «нормы-рамки» признаются и соблюдаются подавляющим большинством, в отношении них существует общественный консенсус. В целом они являются продуктом относительно поздней культурно-исторической эволюции (нового и новейшего времени), мы не обнаружим их в большинстве обществ в эпохи, предшествующие XVIII-XIX вв. Общецивилизационное развитие оказало влияние не только на систему «норм-рамок» в демократических и демократизировавшихся обществах Северной Америки и Западной Европы, его не избегли и абсолютистские режимы. В России XIXXX вв. власти жестоко преследовали «бунтовщиков»,  революционеров и «подрывных» литераторов, но не трогали неугодных императору политических деятелей режима - Сперанский был, кажется, последним опальным сановником, отправленным в ссылку, впоследствии санкции не заходили дальше отставки. Большевистская революция походя покончила с этим достижением цивилизации и возродила — в намного расширенном масштабе - политические нравы XVI в.

Фундаментальные особенности политической системы - далеко не единственный объективный фактор, воздействующий на психологию лидеров. Конкретный характер этого воздействия во многом определяется состоянием системы, конкретной фазой ее исторического бытия. От этих параметров исторической ситуации зависят, в частности, такие

выделенные в приведенном выше «перечне» М. Германн психологически значимые моменты, как «климат»,  в котором осуществляется политический старт лидера, его предшествующий политический опыт, способы, которыми он достиг своего положения.

Ситуационные состояния системы можно в первом приближении подразделить на следующие фазы: 1) становление системы; 2) ее устойчивое равновесие и поступательная эволюция; 3) стагнация системы, сопровождаемая дисфункциональными, кризисными явлениями; 4) состояние ситуационного кризиса, вызванное усложнением конкретных проблем внутренней или внешней политики, угрождающим стабильности системы; 5) общий кризис системы, выражающийся в ее необратимой дестабилизации. Каждая из этих фаз предъявляет специфический «социальный заказ» на лидеров по принципу «нужный человек в нужное время».

Советские и западные лидеры

В послереволюционной России и Советском Союзе Ленин был лидером, соответствующим фазе становления тоталитарной системы: он создал ее основы, не доведя их, однако, до логического завершения. Сталин завершил процесс становления тоталитаризма, осуществив милитаризацию, распространив принципы прямого репрессивного администрирования на все сферы общественной жизни. И вместе с тем обеспечил на некоторое время равновесие и ограниченное определенными сферами поступательное развитие системы (индустриализация, «культурная революция»,  достижение военного могущества и статуса сверхдержавы). Методы, посредством которых он достиг этих целей, - массовый государственный террор, система каторжного и принудительного труда, нищенский уровень массового потребления, жесткий идеологический контроль, истребление кадров правящей партии и госаппарата во имя утверждения личной власти, предельная централизация управления - соответствовали фундаментальным принципам тоталитаризма. Личностные различия двух лидеров отражали особенности фаз развития системы. Революционный идеализм и утопизм Ленина, обеспечившие политическую мобилизацию масс, так же как его готовность к «временным отступлениям и компромиссам» (именно так оценивал он идею НЭПа), были необходимы для спасения рождающегося, еще неокрепшего режима от угрозы падения под гнетом всеобщей разрухи, голода, предельного обнищания народа. Последовательный цинизм, политический разбой и патологическая жестокость, присущие Сталину, были адекватны задаче превращения имеющей лишь ограниченную поддержку в стране диктатуры в мощное, устойчиво функционирующее тоталитарное государство. Не менее важен для этого был его идеологический цинизм, облегчивший переход от выдохшейся к 40-м годам романтики «мировой пролетарской революции» к великодержавному имперскому национализму.

Со спецификой различных фаз связаны и особенности политической биографии первых советских лидеров, соответствующие их психологическому облику. Ленин приобрел свою харизму и власть в качестве общепризнанного вождя победившей социалистической революции;

Сталин, будучи в революционном движении второстепенной и для многих сомнительной фигурой, смог добыть то и другое, только оттеснив -  вначале путем аппаратных интриг, а затем - преследований, репрессий и убийств - более известных и популярных партийных лидеров. Поэтому Ленина и сегодня продолжают почитать далеко не только поклонники тоталитарной системы, а на Сталина молятся лишь те, кто предпочитает исповедовать ценности националистического тоталитаризма («коммунофашизма»).

В последние годы жизни Сталина созданная им система стала обнаруживать признаки стагнации, в ряде сфер (эффективность экономики, сельское хозяйство, научные исследования, жилищная проблема, социальное обеспечение и т.д.) назревал глубокий кризис. Дисфункциональный характер начала принимать диспропорция в системе номенклатурной власти - бесконтрольное господство госбезопасности над партийной, государственной и военной элитой. Реформы Н.С. Хрущева, его новации в сфере внешней политики - попытка восстановить равновесие и поступательное развитие системы. Независимо от ее результатов как психологические отличия Хрущева от его предшественников, так и его общность с ними обусловлены тем, что он был «тоталитарным реформатором».  С одной стороны, смелость в разрыве с некоторыми идеологическими и политическими догмами и практикой, в разоблачении сталинских преступлений, с другой - та же вера во всемогущество неограниченной партийно-бюрократической власти, порождавшая пресловутый хрущевский волюнтаризм, то же стремление командовать всем и вся и - вопреки провозглашенному стремлению к мирному сосуществованию - великодержавные амбиции и авантюризм во внешней политике (Карибский кризис).

Годы правления Брежнева и его двух недолго царствовавших преемников — время усиливающейся стагнации режима, грозившей его глубоким тотальным кризисом. Испугавшись реформаторских рывков Хрущева и ощущая, что любая глубокая реальная реформа несовместима с существующей системой власти («ткнешь пальцем - все развалится»,  по формуле секретаря райкома из очерка Ю. Нагибина), правящая номенклатура делает ставку на воздержание от резких движений, статус-кво, стабильность. Она замыкается в уютном мирке собственной власти и привилегий, закрывая глаза на проблемы страны. Стремясь в то же время выиграть от экономических отношений с Западом, предотвратить опасность военной конфронтации с ним и расширить зону советского имперского влияния в развивающемся мире. Лидер, органически неспособный к какой-либо инициативе в экономической и внутренней политике, но обожающий дорогие подарки от западных президентов и премьеров и готовый продемонстрировать военную мощь по подсказке своих маршалов и генералов, - оптимален для фазы позднего, стагнирующего, «размягченного» тоталитаризма. Только в рамках этой системы возможны многолетнее пребывание на высшем посту в государстве тяжело больного, маразмирующего старца и последующее назначение на тот же пост заурядного чиновника с физическими и интеллектуальными данными К.У. Черненко. Последующие национальные лидеры - разрушители и реформаторы системы - это уже одновременно деятели и жертвы ее тотального кризиса и крушения.

Различные фазы и типы ситуационных состояний системы характерны и для новейшей истории стран Северной Америки и Западной Европы. Наиболее острый ситуационный кризис, перераставший в общесистемный, они пережили в период великой депрессии конца 20-х начала 30-х годов. Личные качества Ф.Д. Рузвельта были одним из важнейших факторов, позволивших крупнейшей демократической стране перейти из этой опасной фазы в состояние устойчивого равновесия и поступательной эволюции: в нем наиболее полно воплотились черты лидера, выступающего в качестве «демократического реформатора».  В другом национально-историческом контексте и соответственно в несколько ином варианте те же черты проявили лидеры народного фронта во Франции, возглавившие массовое антифашистское движение и осуществившие социальные реформы, которые на несколько лет отодвинули крах демократического режима. В Германии, где внутренняя обстановка была во многом сложнее, чем в США или Франции, ситуационный кризис перерос в системный, завершившийся падением демократического режима и переходом к тоталитаризму. Послевоенным лидерам ФРГ - К. Аденауэру и его коллегам - пришлось выступить в роли не только «демократических реформаторов»,  но и созидателей демократической системы.

Послевоенные лидеры США и большинства западноевропейских стран (за исключением Испании, Португалии, Греции и отчасти Италии) сталкивались в основном лишь с ситуационными кризисами, связанными с «холодной войной»,  крушением колониальной системы (войны во Вьетнаме, Алжире, Карибский кризис и т.д.) и обострением экономических проблем, они действовали в условиях относительной стабильности и поступательной эволюции системы. По всей вероятности, возможно выявить корреляции между этими «фазовыми» характеристиками состояния общества и психологическим обликом лидирующих политиков соответствующих стран.

Столь же возможны такие корреляции и при анализе проблем политического лидерства в «третьем мире»,  где в одних странах господствуют стагнация и политическая неустойчивость, а в других проявились тенденции к глубокому реформированию экономической и политической структуры и поступательной эволюции. Авторитаризм, присущий политическим режимам многих из этих стран, играл совершенно различную роль - стабилизирующую, реформаторскую или дестабилизирующую и застойную - в зависимости от преобладания тех или иных тенденций и соответствующих им психологических характеристик национальных лидеров.

Взаимодействие исторических ситуаций и психологических свойств национальных лидеров - сфера увлекательных междисциплинарных историко-психологических или психолого-политологических исследований. Значение ее определяется тем, что, как считают ныне многие профессиональные социальные и политические психологи, именно ситуационные факторы являются решающими в возвышении деятелей

с определенными психологическими характеристиками на роль лидеров. В 70-80-е годы «фундаментально ошибочной аттрибуцией» признается склонность ряда исследователей лидерства рассуждать об исторических личностях, не учитывая в достаточной мере «внешние детерминанты» их поведения2. Фактически такие исследователи впадают в тот же грех персонификации (или персональной аттрибуции) общественных явлений, который, как мы видели (см. главу I) присущ массовому сознанию. Известный американский политический психолог Д.К. Саймонтон сочувственно цитирует в этой связи философско-исторический эпилог «Войны и мира» Л. Толстого и его знаменитую уничижительную характеристику исторической роли Наполеона. Излагая результаты собственных исследований факторов, определивших сравнительные масштабы исторической роли 342 европейских монархов средневековья и нового времени, американских президентов, а также факты выборов президентом США бывшего вице-президента, Саймонтон приходит к выводу о значительном перевесе ситуационных факторов над личностно-психологическими. В свете этих исследований теория Толстого не вызывает, по его мнению, «серьезных оговорок»3.

Значение личностных характеристик лидеров

Некоторые оговорки, на наш взгляд, все же необходимы. Несомненно, что выдающиеся (или признанные таковыми) исторические деятели выполняют «социальный заказ эпохи».  Однако для выполнения этого заказа они все же должны обладать соответствующими ему личностными качествами. Трудно вообразить, что могло бы произойти с Америкой в 30-е годы, если бы на посту президента находился человек, не превышающий по своим психологическим данным предшественников и преемников Ф.Д. Рузвельта. Или с Францией, если бы в 1958 г. в ее политическом резерве не было Шарля де Голля. Выборы М.С. Горбачева генеральным секретарем в 1985 г. были результатом сложной комбинации сил в Политбюро ЦК КПСС, его вполне реальным соперником был консервативный и по-сталински крутой ленинградский лидер Романов. Сложись эта комбинация несколько иначе (например, если бы кандидатуру Горбачева не поддержал А.А. Громыко), возможно, история СССР и России в 80-90-х годах приняла бы совсем иной оборот.

Значение личности лидера нетрудно доказать и, так сказать, негативным способом - ведь нередко бывает так, что «социальный заказ» не выполняется, нужный человек не появляется в нужное время. Неадекватность уникальной по сложности, обилию запутанности острейших проблем ситуации в посттоталитарной России качествам верхнего слоя ее политической элиты, видимо, один из немаловажных аспектов российского кризиса 90-х годов. Возможно, в более «спокойных» и стабильных ситуациях - например на фазе поступательной

эволюции и «частичных» кризисов (как в современных США и других развитых странах) - персональные качества лидеров играют менее значительную роль, чем в условиях становления, общего кризиса и распада социально-политических систем.

В анализе феномена политического лидерства рассматривавшийся выше вопрос «Почему человек становится и является лидером?» неизбежно увязывается с другим: «Как личностные качества лидера влияют на историю и политику?».  Иными словами, если в комплексе взаимоотношения «лидер-ситуация» (во всех ее уровнях и аспектах) очевидна детерминирующая роль ситуационного компонента, то это не должно означать умаления активной роли компонента личности. И именно этот компонент занимает в настоящее время центральное место в исследованиях политических психологов, посвященных проблеме лидерства. Ибо, как отмечает Саймонтон, «мало кто может уйти от размышлений о характере этих своеобразных людей - наших лидеров, которые являются наиболее значительными действующими лицами событий, буквально управляющих нашей жизнью»4.

Естественно, что данное направление исследований является более «психологическим»,  чем междисциплинарное изучение ситуационных, факторов лидерства. Ведь речь в данном случае идет о психологии личности, точнее, о тех ее особенностях, которые связаны с выполнением специфической социальной роли политического лидера. В то же время в методологии изучения личности лидеров сказывается влияние различных тенденций, идущих от тех «материнских» дисциплин, на скрещении которых возникла политическая психология. Так, в приведенном выше перечне характеристик лидера, принадлежащем М. Германн, преобладает политологический подход: большая часть позиций перечня может быть выявлена непосредственно из политических акций, деклараций и политической биографии лидера и не требует специального психологического анализа. Это проявляется и в принципе дифференциации характеристик, например, в рядоположенных отношениях находятся мотивация и убеждения лидера. С психологической точки зрения, убеждения или ценности не нечто отдельное от мотивации, но ее выражение и продукт; как мы видели, они представляют собой «гибридное» образование, в котором сливаются мотивационные и когнитивные процессы. Однако когнитивные стороны психологии лидера, особенности восприятия им политической действительности и информации о ней вообще отсутствуют в списке Германн.

Если в изучении психологии лидеров следовать методам, разработанным в рамках общепсихологических и социально-психологических концепций личности, ее надо представить как взаимодействие когнитивных, мотивационных, аффективных, коммуникативных и конативных (поведенческих) компонентов, прослеживая их выражение в установках (аттитюдах) лидеров, в том числе в их ценностях и убеждениях. Такой подход характерен для исследователей, изучающих феномен лидерства преимущественно с позиций психологической науки.

2. Интеллектуально-познавательные параметры лидерства

Когнитивный стиль лидеров. Концепция «интегративной сложности»

Когнитивный «стиль» политиков исследуется в американской политической социологии по критерию простоты и сложности восприятия ими явлений и процессов, образующих объекты их профессиональной деятельности. «Крайними»,  противоположными типами по этому критерию являются с одной стороны, политик, мыслящий на основе примитивных жестких стереотипов и нетерпимый к сколько-нибудь многозначным суждениям, с другой стороны, деятель, способный к представлениям и оценкам, отражающим различные аспекты явления, его противоречивость, и к формированию ценностного образа объекта во всей его реальной сложности. Как мы убедились, знакомясь с понятиями стереотипа, социального представления, каузальной аттрибуции и т.д. (см. главу I), такого рода различия в восприятии общественной действительности характерны для людей вообще и образуют одну из важнейших основ типов и разновидностей социальнопсихологической психологии. Однако для политических деятелей они имеют особо важное значение, ибо прямо влияют на принятие ими решений, затрагивающих судьбы целых народов.

Стремясь придать указанной когнитивной характеристике операциональное (т.е. пригодное для применения в эмпирических исследованиях, для формализации и измерения) значение, американские политические психологи ввели категорию «интегративная сложность».  Для измерения уровня интегративной сложности была разработана специальная методика контент-анализа выступлений, статей и другой документации политиков5. На основании этой методики была проведена серия исследований как на современном (главным образом американском), так и на историческом материале.

Один из наиболее интересных результатов этих исследований установление корреляций между уровнем интегративной сложности, с одной стороны, взглядами, позициями и конкретной ролевой ситуацией политиков, с другой. Так П. Тетлок, сопоставляя взгляды американских сенаторов с их когнитивным стилем, показал, что у консервативных законодателей уровень интегративной сложности ниже, чем у умеренных и либералов. Объектом его последующего исследования стали члены британской палаты общин, где представлена намного более богатая палитра политических взглядов, чем в американском конгрессе. Его результаты показали, что интегративная сложность связана не столько с идеологическим содержанием политических позиций, выражающимся в партийных этикетках, сколько с интерпретацией этого содержания - жестко догматичной, замкнутой и конфронтационной либо динамичной, гибкой, открытой к восприятию новых идей и компромиссу с другими течениями. В палате общин наиболее низким уровнем интегративной сложности отличались представители противоположных

 «крайностей» - левые лейбористы и правые консерваторы, наиболее высоким - умеренные парламентарии обеих партий. Еще в одном исследовании того же автора выявлено влияние интегративной сложности на линию поведения сенаторов в отношении конкретных политических проблем. Деятели, выступавшие за изолюционистскую линию США во внешней политике, обладали этим качеством в меньшей мере, чем те, которые настаивали на активной глобальной политике6.

Подобные исследования оставляют открытым вопрос: является ли личностный «когнитивный» стиль предпосылкой избираемой политиком идеологической позиции или, напротив, эту позицию определяют в основном другие объективные и субъективные, в том числе биографические, факторы? Во втором случае уровень интегративной сложности является производным от позиции (политик воспринимает и познает действительность так, как требуют его взгляды, партийная принадлежность и политическая интеграция).

В действительности, по-видимому, имеют место и та и другая причинно-следственные связи. Во всяком случае конкретные исследования показывают, что деятели, выдвинувшиеся на лидерские роли в конфронтационных ситуациях (война, революция, вообще силовой конфликт противоположных лагерей), в которых политический эффект давали скорее упрощенные, однозначные и однолинейные представления и позиции, оказывались менее состоятельными в условиях «нормального» осуществления политической власти. Так, П. Суедфелд и А. Рэнк в исследовании, посвященном психологии и политическим биографиям 19 деятелей, игравших ключевую роль в 5 различных революциях, пришли к выводу, что присущий им личностный уровень «концептуальной сложности» повлиял на их судьбы после прихода к власти революционных сил. Революционным лидерам с наиболее жесткими и догматическими когнитивными стилями не удавалось сохранить свои главенствующие позиции, когда перед ними вставала задача управления страной, требовавшая иных психологических качеств. Особенно показательным в этом отношении авторы считают сопоставление политических судеб Ленина и Троцкого7.

Вместе с тем целый ряд исследований доказывает, что уровень интегративной сложности, проявляющейся в высказываниях и линии поведения политического деятеля, может резко повышаться или снижаться в зависимости от изменения политической или личной ситуации. Так, в США кандидаты в президенты, как правило, представляют политическую действительность в гораздо более упрощенном виде, предлагают гораздо более примитивные, однозначные решения, чем когда те же деятели становятся президентами. В данном случае сказываются императивы борьбы за власть: у большинства избирателей нет ни желания, ни способностей разбираться в сколько-нибудь сложных, требующих умственного напряжения концепциях, им важнее уловить главную направленность политических программ кандидатов, их «общий дух»,  а он скорее передается с помощью простейших однозначных формул. В сфере международной политики, как показал, в частности, опыт «холодной войны» и ее преодоления, образы других стран и их лидеров, которыми руководствуются политики, их большие или меньшие простота и сложность прямо зависят от состояния межгосударственных отношений; чем жестче конфронтация, тем примитивнее эти образы.

Очевидно, что когнитивный стиль политиков во многом зависит от конкретных ситуационных мотивов и целей их деятельности (например, от того, является ли целью завоевание или удержание и эффективное осуществление власти), от объективно обусловленных методов достижения этих целей, от ролевых функций, в наибольшей степени интериоризованных политиками. Национальный лидер, который ощущает себя прежде всего управляющим уже налаженной и исправно функционирующей системой, использует иные политические механизмы, чем тот, который добивается ее радикального реформирования, или чем «вождь»,  видящий свою задачу в сплочении нации против внешнего врага. Если же лидер одновременно решает две или больше таких приоритетных задач, он может придерживаться различных когнитивных стилей - «сложных» или «простых» - в различных сферах своей деятельности (например, во внешней и внутренней политике).

В работе российской исследовательницы Е.В. Егоровой проведен тщательный контент-анализ восприятия СССР двумя ведущими деятелями рейгановской администрации - госсекретарем А. Хейгом и военным министром К. Уайнбергером. Обоих министров одного из наиболее жестко антисоветских американских правительств объединяло крайне враждебное отношение к Советскому Союзу и его внешней политике. При этом Уайнбергер, по наблюдению исследовательницы, «обладает более гибким мышлением, чем Хейг, его образ СССР более целостен, структурирован (у Хейга этот образ носит «мозаичный» характер), он более способен к прогнозированию событий. Из этих портретов ясно вырисовывается интеллектуальное превосходство военного министра над госсекретарем, но в то же время и большая жесткость, однозначность, идеологическая зашоренность позиций Уайнбергера: в своем отношении к СССР он исходил прежде всего из перспективы вооруженного конфликта с Советами. По мнению Егоровой, Хейг способен смягчить свою линию в отношении Советского Союза, для Уайнбергера она такую возможность исключает8.

Эти наблюдения, на наш взгляд, свидетельствуют, во-первых, о том, что реализм и гибкость в политике (по-видимому, соответствующие понятию интегративной сложности) отнюдь не обязательно зависят от силы интеллекта лидера ( к этому вопросу мы вернемся

несколько ниже). Во-вторых, они показывают, что на восприятие политических объектов и проблем существенное влияние, помимо личностных характеристик, оказывают ролевые, в том числе «ведомственные» функции политического деятеля. В обстановке жесткой конфронтации США и СССР глава американского военного ведомства, так сказать, подталкивался этими функциями к однозначно непримиримой позиции, а руководитель государственного департамента - к хотя бы минимальному учету дипломатических возможностей разрешения конфликта. В перестроечном СССР и посттоталитарной России наблюдаются сходные различия между многими деятелями ВПК и ведущими дипломатами.

Ум политика, если понимать под ним широту кругозора, реализм, способность видеть связи явлений, предвидеть ход событий, адекватно реагировать на ситуацию, во многом определяется его общей культурой и знаниями. В Советском Союзе методы политического руководства и характер принимаемых решений по ряду вопросов были в 30-50-х годах значительно грубее, примитивнее, часто попросту глупее, чем при Ленине и в годы НЭПа. Видимо, это было связано не только с общим изменением политической стратегии, но и с переменами в составе коммунистической элиты - вытеснением из нее представителей революционной интеллигенции и их заменой необразованными выдвиженцами. И напротив, в 70-80-е годы, когда в партийный и государственный аппарат пришло более образованное поколение функционеров, власть стала проявлять способность к ограниченному маневрированию и даже - при М.С. Горбачеве - к радикальной ревизии политической идеологии.

Массовые социологические исследования неизменно показывают воздействие уровня образования на те личные психологические характеристики, которые американские политические психологи называют интегративной, или концептуальной, сложностью. Однако, как уже отмечалось в первой главе, значение данного фактора не абсолютно. Хрущева и тем более Брежнева вряд ли можно считать более культурными и умными людьми, чем Сталин, но их политика, по крайней мере в некоторые периоды и в некоторых сферах, была умнее и реалистичнее сталинской. Сопоставление интеллектуальных характеристик американских президентов показало, что наиболее догматичными из них были как наименее, так и наиболее образованные и именно под влиянием своей «учености» чрезмерно идеологизированные деятели. «Как культурная безграмотность, - замечает по этому поводу Д. Саймонтон, - так и идеализм, приобретенный в башне из слоновой кости, вредны для когнитивной гибкости"9.

Полезность категории интегративной сложности очевидна, но ее вряд ли можно рассматривать как инструмент совершенно объективного психологического анализа. Создается впечатление, что американские исследователи неосознанно приписывают те или иные интеллектуальные качества своим президентам в зависимости от результатов их

политики. В этом отношении показательна попытка оценить когнитивный стиль политика не постфактум, но на начальном периоде его деятельности у кормила высшей власти. Речь идет о Билле Клинтоне. Если один политический психолог - П. Суедфелд, анализируя опыт первых 10 месяцев его президентства, утверждает, что Клинтон обладает крайне низким уровнем интегративной сложности, не способен «осваивать» политические проблемы10, то другой - Ст. Реншон констатирует у него очень высокий уровень когнитивных способностей11. Противоречивость оценок, очевидно, объясняется тем, что эффективность политики Клинтона в начале 1994 г. была еще величиной неизвестной.

На рассмотренных американских исследованиях, как уже отмечалось выше, лежит печать национально-исторического контекста - общества со сложившейся и устоявшейся политической культурой, «правилами игры» и системой ценностей, в котором вариации в психологических особенностях лидеров ограничены известными пределами и не оказывают обычно решающего воздействия на судьбы страны. В таком обществе потрясения, угрожающие основам его бытия, - это лишь редкое исключение. Наверное, именно в таком контексте возможны исследовательские методики, ориентированные на формализацию и измерение качеств лидеров, их изображение в виде математических формул, шкал и графиков - ведь таким операциям поддаются лишь «объекты»,  обладающие высоким уровнем общности (в данном случае культурно-психологической) и различающиеся по ограниченному числу параметров. Подобные методики и лежащие в их основе концепции гораздо труднее применять в обществах, где резкие переломы, тотальные кризисы и борьба диаметрально противоположных тенденций - органическая черта исторического развития, определяющая и психологический облик лидеров. Скажем, сравнивать «когнитивные стили» Андропова, Горбачева и Ельцина вряд ли возможно лишь на основе тех показателей, которые используются при сопоставлении американских президентов.

Когнитивный стиль советских и российских лидеров

Тем не менее концепции и выводы современных исследований психологии лидерства выходят по своему значению за пределы тех обществ, в которых они осуществляются. Многое из этого теоретико-методологического инструментария может быть использовано при исследовании лидерства в иных, более сложных и противоречивых национально-исторических ситуациях, в том числе советской и российской. Но использовано при обязательном условии его корректировки и развития, отвечающих своеобразию этих ситуаций.

Низкий уровень или отсутствие интегративной сложности можно,

например, считать одной из важнейших особенностей психологии И.В. Сталина. Сочетаясь с незаурядной хитростью, ловкостью, прагматическим цинизмом, сталинский догматизм оказал немалое влияние на его политический курс. Веря во всемогущество тоталитарного государства («диктатуры пролетариата»), его способность решить любые проблемы методами приказа и насилия, Сталин проявлял поразительную неспособность реалистически оценивать экономическую и социальную ситуацию в стране. С наибольшей силой эта черта проявилась в последние годы его жизни, когда он провозгласил скорое пришествие коммунистического рая на основе полного искоренения товарно-денежных отношении. В нищей, разоренной войной и послевоенной милитаризацией стране подобные пророчества отдавали патологическим бредом.

Внешняя политика Сталина может показаться более реалистической и эффективной. После второй мировой войны страна достигла еще не виданного могущества на мировой арене, зона коммунистического господства распространилась на восточную часть Центральной Европы, где стабильность ее границ гарантировалась Ялтинскими и Потсдамскими договоренностями; советским вассалом на какое-то время стал Китай. Жесткая конфронтация с Западом сочеталась с осторожностью, устойчивым воздержанием от опасных военных авантюр. Нельзя, однако, забывать о том, что эти «успехи» были достигнуты ценой миллионов жизней советских людей, кровью и потом русских солдат. Те крайне неблагоприятные условия, в которых стране пришлось вступить во вторую мировую войну и взять на себя основную тяжесть сопротивления гитлеризму, были во многом результатом догматических просчетов сталинской политики. Его подыгрывание и упорное доверие Гитлеру после заключения договоров 1939 г., нескрываемая враждебность к западным демократиям базировались на недооценке агрессивной природы фашизма и его фундаментальных отличий от других разновидностей «империализма».  Западный мир представлялся Сталину вполне в духе ленинских и его собственных концепций единой империалистической системой, чья враждебность социалистическому государству может быть перекрыта только межимпериалистическими противоречиями, которые, следовательно, надо всячески раздувать, не особенно считаясь с различиями в политических режимах и целях внутри этой системы. Демократические страны психологически были для Сталина даже «хуже» фашистских (так же как левые социал-демократы хуже правобуржуазных политиков), поскольку они воплощали принципы буржуазной демократии, в борьбе с которыми сформировался марксизмленинизм; с тоталитарным же германским диктатором он, возможно, чувствовал политическое родство. Нельзя в то же время не признать, что западные лидеры своей политикой умиротворения Гитлера укрепляли подобные установки Сталина: им тоже явно не хватало «интегративной сложности»,  когда они рассчитывали, что антикоммунизм Гитлера спасет их страны от угрозы агрессии.

В деятельности Сталина бывали периоды, когда он отходил от идеологических догм, способствуя, например, укреплению антигитлеровской коалиции в период войны, распустив Коминтерн, препятствуя в

послевоенные годы дестабилизирующим коммунистическим мятежам в странах Западной Европы и поощряя переход западных коммунистов на «парламентский путь» борьбы за социализм. Подобные факты подтверждают наблюдение политических психологов о влиянии конкретной ситуации на уровень интегративной сложности политических лидеров. Вместе с тем высказанная Сталиным в 1952 г. «надежда» на перспективу новой войны между западными странами без участия СССР в результате обострения межимпериалистических противоречий показывает, что его оценки глобальной ситуации, определявшие стратегию напряженности и «холодной войны»,  продолжали базироваться на уже совершенно обветшавших к тому времени марксистско-ленинских догмах.

Гораздо труднее оценить однозначно уровень интегративной сложности преемников Сталина. Когда размышляешь о Н.С. Хрущеве, не легко определить, чего в нем было больше - реализма в понимании внутренних и внешнеполитических проблем страны или волюнтаристского догматизма, выразившегося, в частности, в намерениях «закопать» капитализм и построить коммунизм к 1980 г. По-видимому, начало кризисной эпохи в истории реального социализма вызвало к жизни лидеров, или - как Хрущев, а позднее Андропов - обладавших неполной или частичной интегративной сложностью, или - как Брежнев - с парализованным, отключенным когнитивным аппаратом, что позволяло подменять руководство страной исполнением церемониала власти. Стагнирующий социализм возродил известный из истории наследственных монархии тип «ритуального лидера».

Эпоха перестройки и реформ породила новую психологическую разновидность лидерства. Ни Горбачеву, ни Ельцину не откажешь в способности к адекватному восприятию всей сложности, многомерности исторической ситуации, в которой им пришлось действовать. К Горбачеву такое понимание пришло в 1986-1987 гг., к Ельцину - после августовского путча 1991 г., когда простая биполярная формула «народ против коммунистической партократии» уже не могла служить достаточным политическим ориентиром. Однако весьма сложные, многоплановые образы общественной действительности, сформировавшиеся в сознании обоих лидеров, вряд ли можно назвать интегративными, целостными. Судя по высказываниям и действиям Горбачева, образ экономической, социальной и внутриполитической ситуации у него был скорее мозаичным, противоречивым, не ориентированным на последовательную взаимосвязанную политику. Весьма двусмысленным до 1991 г. были его представления о роли КПСС и других общественнополитических сил, о возможных путях реформирования экономики, о федерализме и национально-этнических отношениях в стране, об общественных настроениях. Отсутствие целостной картины страны было тем более заметным по контрасту с горбачевским видением международных отношений («новое мышление»), стимулировавшим смелый, целостный и последовательный внешнеполитический курс.

Подобный когнитивный стиль, пожалуй, можно было бы назвать «дезинтегративной сложностью»,  помимо общей мозаичности, «клочковатости» образа действительности, его характеризуют неодинаковые уровни интегративной сложности составляющих его образов различных сфер, например внутриполитических и международных отношений. После отстранения Горбачева от власти его политическое мышление испытало процесс явного упрощения, его в основном стали определять роль оппозиционного экс-лидера, негативные эмоции по отношению к новой власти.

Для когнитивного стиля Ельцина характерно сочетание дезинтегративной сложности со стремлением упростить образ действительности, «подвести» его под однозначные простые решения. Оказавшись реальным главой государства после поражения августовского путча, он испытал вначале период колебаний и сомнений, а затем разрешил их, призвав к руководству .команду Гайдара. Это решение, видимо, выражало не только политическую волю к проведению радикальных реформ, но и влияние сложившегося ранее антикоммунистического биполярного стереотипа: либеральные установки Гайдара импонировались президенту своей диаметральной противоположностью «социалистическим ценностям».

Деятели команды реформаторов, обладая весьма высоким уровнем интегративной сложности в понимании процессов одной сферы макроэкономических процессов, - в основном ограничивали ею свой когнитивный горизонт, сознательно оставляя социально-политический анализ и политическое обеспечение реформ на долю президента. Общественная действительность, однако, едина и взаимосвязана, и она плохо поддается «ведомственному» подходу. Сталкиваясь со все более ожесточенным сопротивлением большинства Верховного совета и стоящих за ним сил, Ельцин волей-неволей вновь вернулся к близкому его когнитивному стилю биполярному образу: президент вместе с демократами и народом против реакционно-коммунистического Верховного совета. Несомненно, Хасбулатов и парламентская непримиримая оппозиция делали все, чтобы придать убедительность этому образу, однако в результате сложилась ситуация, при которой руководство оказалось неспособным к целостному анализу всего комплекса экономических, социальных и политических проблем страны и выработке соответствующей интегральной политики. Результатом стали сентябрьско-октябрьские события и выборы декабря 1993 г. После выборов в когнитивном стиле Ельцина явно усилилась дезинтегрирующая тенденция. После выборов в его политике проявляется нерешительность и колебания, но в то же время чувствуется и стремление к расширению сферы и обогащению методов политического анализа, к более целостному и последовательному курсу.

Опыт политического лидерства в перестраивающейся и реформируемой России не опровергает методологическую значимость категорий интегративной сложности, но в то же время показывает, что ее величина носит не абсолютный, но относительный характер, масштаб ее измерения зависит от сложности ситуации. Познание и мышление определенного уровня интегративной сложности могут быть вполне адекватны одной исторической ситуации и совершенно недостаточными

в другой, более сложной. Уникальная сложность современной российской ситуации такова, что для эффективного воздействия на нее, возможно, требуются лидеры, обладающие гениальным политическим даром. К сожалению, гении и особенно гении политические рождаются крайне редко...

Интеллект и лидерство

Некоторый свет на эту проблему проливает одно парадоксальное наблюдение, сделанное американскими политическими психологами. Сопоставляя измеряемый на основе специальных психометрических методик уровень интеллекта политических лидеров с масштабами их влияния, они пришли к довольно пессимистическому выводу. Оказалось, что зависимость второго показателя от первого имеет вид криволинейной функции, а решающим условием влияния политика является близость его интеллекта к среднему интеллектуальному уровню его сторонников и последователей. Наиболее низкий уровень влияния обнаружился у лидеров, чей интеллектуальный потенциал в 34 раза ниже или выше(!) среднего, наибольший же успех (например, на выборах) доставался тем, у которого он превышал средний лишь на 2530%12. Мы не располагаем подобными математизированными исследованиями интеллекта советских и российских лидеров, но сумма впечатлений об их словах и делах позволяет предполагать, что результаты таких исследований за небольшими исключениями были бы сходны с американскими.

Американские авторы склонны возлагать ответственность за интеллектуальную посредственность национальных лидеров на избирателей. «Лидеры, - писал один из них, - не могут слишком возвышаться над не-лидерами... Любое приращение интеллекта дает более мудрое правительство, но толпа предпочитает быть плохо управляемой людьми, которых она понимает»13. В этом объяснении большая доля истины, но его вряд ли можно считать исчерпывающим или единственно возможным. Во-первых, интеллектуальный аспект лидерства, как и многие другие его качества, зависит от ситуации. Приводившиеся уже примеры Рузвельта и де Голля свидетельствуют о том, что в острокризисных экстремальных ситуациях (для Америки весьма нетипичных) может значительно возрастать влияние деятелей, выдающихся своим интеллектом. В таких ситуациях «толпа» стихийно ищет харизматического лидера, «спасителя»,  который по каким-то своим качествам резко выделялся бы из общей массы политиков. Такими качествами могут быть воля, решительность, целеустремленность, ассоциируемые с образом лидера, неординарность и радикализм его программы, но бывает и так, что им становятся его интеллектуальные качества.

Американской политической культуре не особенно свойствен феномен харизматического лидера, но в других частях мира и особенно в прошлые исторические эпохи, начиная с античности, популярность

лидера часто во многом зависела от его способности стать объектом поклонения. Патерналистский тип лидерства, еще и сегодня сохраняющийся во многих странах, отличается этим от присущего демократической - и особенно американской политической культуре - установке на лидера «своего человека»,  «первого среди равных».  Лидер - отец нации должен обладать мудростью и знаниями, недоступными прочим простым смертным. Это, конечно, идеотип, который довольно редко совпадает с действительностью, но во всяком случае выражает социальные ожидания, сфокусированные на фигуре лидера. В условиях абсолютной наследственной монархии патерналистский тип лидерства в идеале вообще исключает какую-либо связь авторитета лидера с его личными качествами: слова и действия «помазанника Божия» не подлежат критической оценке его подданными (как ни удивительно, в современных, даже весьма «либеральных» российских газетах примерно с таких позиций подчас оценивается фигура Николая II). Однако связь типа лидерства с политической культурой - особая тема, которую мы не можем рассматривать более подробно.

Во-вторых, поддержка лидера «толпой» имеет значение для достижения и удержания им власти лишь в условиях представительной демократии. Источником власти советских лидеров от Сталина до Горбачева было не народное волеизъявление, но аппаратная номенклатура, которую они со своей стороны постоянно сортировали, «перелопачивали»,  чтобы предотвратить возможность оппозиции. Но и в странах с демократическим устройством выдвижение политика на роль национального лидера - отнюдь не только результат его популярности среди избирателей.

Прежде чем выйти на поле предвыборных баталий, политик должен получить поддержку какой-то команды - партии и особенно ее верхушки, достаточно влиятельной части истеблишмента. На этом уровне политической конкуренции действуют социально-психологические механизмы, типичные для отношений в малых группах: чтобы возглавить команду, приобрести сторонников, будущий лидер должен удовлетворять установкам и ожиданиям своих коллег, психологически приспосабливаться к ним. Конечно, очень сильный, самобытный лидер способен сам заново сформулировать систему ценностей своей команды или групп поддержки, но чаще всего он должен проявлять конформизм по отношению к групповым ценностям и ожиданиям. Такая ситуация крайне неблагоприятна для людей с сильным интеллектом и весьма удобна для посредственностей. Сила ума - это прежде всего его творческий потенциал, способность находить неординарные, принципиально новые решения, психология же группового конформизма неизбежно подавляет эту способность. Поэтому люди, обладающие сильным умом и потребностью в его реализации, чаще идут не в политику, а в науку, литературу и публицистику. Политиками же чаще всего становятся те, для кого позиции власти важнее выявления собственного творческого потенциала или вообще таковым не обладающие. Речь здесь идет, разумеется, о, так сказать, «обычных»,  «среднестатистических» политиках и политических лидерах. Но не о тех, которые приходят в

политику, движимые собственной или усвоенной политической идеей, выражаемыми ею социальными интересами. Здесь мы подходим к проблематике, которая касается уже не интеллектуально-когнитивных, но мотивационных аспектов психологии лидерства.

3. Проблемы мотивации лидеров

Потребность во власти. Макиавеллизм

В политико-психологической литературе важнейшим мотивационным источником лидерства обычно признается потребность во власти. С этим тезисом, вероятно, согласится большинство людей, весьма далеких от научных политологических исследований и изысканий. Борьба за власть - явная или тайная -  пронизывает политическую жизнь любого общества. Многие авторы считают стремление к власти присущим биологической природе человека, заложенным в его генах. Они располагают убедительным доказательством - ведь ожесточенная борьба за лидерство в группе происходит и в животном мире.

Подобный подход к психологии лидерства при всей внешней бесспорности, разумеется, не может решить проблему его мотивации. Скорее он ставит новые вопросы. Во-первых, стремление к власти у одних людей сильнее, чем у других; у многих оно вообще отсутствует. Понять причины этих различий необходимо хотя бы для того, чтобы выяснить, кто и почему становится политическим лидером. Во-вторых, даже на уровне обыденного сознания власть не признается единственно возможной целью политиков. Весьма обычное в сегодняшней российской прессе и общественном мнении осуждение политиков за то, что они думают только о власти, а, скажем, не о благе народа, равносильно признанию, что хотя бы в принципе у них могут быть и иные, менее своекорыстные цели. Если это так, важно понять, как потребность во власти взаимодействует в психологии лидера с другими мотивами и с какими именно.

Сильную потребность во власти, присущую потенциальным и реальным лидерам, проще всего объяснить их врожденными индивидуальными особенностями. И действительно, исходя из здравого смысла невозможно отрицать, что условием достижения и осуществления лидерства является какой-то минимальный набор природных задатков: организационные способности, воля, сила убеждения, быстрота реакции, стиль общения и т.д., хотя, как мы уже видели, этот «набор» различен в различных социально-исторических условиях. Способности же, как известно, трансформируются в потребности: человек, способный осуществлять власть, испытывает потребность в ней. Однако в ходе своего развития политико-психологическая наука вышла за рамки «генетического» подхода. С 30-х годов на исследование психологических предпосылок лидерства значительное влияние оказывают идеи фрейдистского психоанализа. Они побуждают искать эти предпосылки в условиях первичной социализации личности, в отношениях ребенка с непосредственной социальной средой.

Так, в работах американского психолога Г. Лассуэла доказывается, что психологической основой политической деятельности является бессознательное вытеснение «частных конфликтов»,  пережитых личностью, в сферу общественных объектов и последующая их рационализация в понятиях общественных интересов. По мнению этого автора, проявляющаяся во все более сильной форме потребность во власти имеет компенсаторное происхождение: обладание властью психологически компенсирует ущербность, фрустрацию, испытываемую личностью14. Иллюстрацией к этим тезисам может служить высоко оцениваемая в США биография президента В. Вильсона, написанная А. и Дж. Джордж. Стремление Вильсона к власти и характерные черты его политического стиля: жесткость позиций, неумение идти на уступки и компромиссы авторы выводят из отношений будущего президента с суровым и требовательным отцом. Эти отношения, сочетавшие идентификацию с отцом и подавленную враждебность к нему, породили в психике Вильсона фрустрацию, которую компенсировало жесткое осуществление власти15.

Подобное психоаналитическое анатомирование собственных национальных лидеров приобрело широкое распространение в американской литературе. Так, в одной из биографий Р. Никсона этот президент описывается как невротик, одолеваемый страстью к самоутверждению, страхом смерти и потребностью в эмоциональном враге, что порождало у него склонность к провоцированию политических кризисов, подозрительность, социальную изоляцию и трудности в принятии решений16.

Можно по-разному оценивать адекватность подобных выводов. В американской политической психологии психопаталогический подход к феномену лидерства вызвал серьезные возражения. Один из ее видных представителей Р. Лэйн даже выдвинул в противовес этому подходу тезис, в соответствии с которым успешно действующими демократическими политиками становятся люди со здоровой, уравновешенной психикой17. В любом случае было бы неверно недооценивать значение бессознательных внутрипсихических конфликтов в развитии и укреплении потребности во власти и различных черт личности, проявляющихся в ее осуществлении.

С точки зрения изложенной в главе II концепции базовой напряженности психики, доминирование этой потребности в личностной мотивации можно рассматривать как следствие дефицита позитивных психосоциальных связей личности, ее общности с другими людьми. С этим дефицитом часто взаимосвязано одностороннее, гипертрофированное развитие индивидуалистических или эгоцентрических амбиций; для одинокой социально изолированной личности особо острой, настоятельной является потребность в самоутверждении. Поскольку оно возможно лишь в отношениях с другими людьми, гипертрофированноиндивидуализированная личность ищет путь к самоутверждению в господстве, власти, контроле над ними. Дефицит эмоционально позитивных отношений - любви, сочувствия - в раннем детстве может стать первичным звеном всей этой цепочки причин и следствий и превратить в конце концов страсть к власти в доминирующий мотив личности18. Соответствующие наблюдения политических психологов представляются достаточно убедительными: не только в Америке неблагополучие в родительской семье - типичная черта биографий наиболее властолюбивых и авторитарных политиков.

Впрочем, для объяснения этой черты не всегда нужно обращаться к детским годам. Участие в борьбе за политическую власть нередко бывает результатом неудовлетворенного самолюбия вполне взрослых людей, отсутствия успеха и низкого профессионального статуса в первоначальной сфере деятельности. Такими людьми в значительной мере наполнялась партноменклатура КПСС, а в годы перестройки в политику хлынули профессора и доценты, научные работники и инженеры, не сумевшие по тем или иным причинам получить признание и выйти на первые места в своей области.

Конечно, среди них были люди с различными мотивами, но та легкость, с которой впоследствии многие из них меняли свои политические позиции, показывает, что чисто «статусная» карьерная потребность была достаточно типичной для этого поколения российских политиков.

Конкретные исследования да и тот же здравый смысл показывают, что властолюбие или карьеризм далеко не всегда являются единственными или главными движущими силами вхождения человека в политику и его дальнейшей деятельности в данной сфере. Политики, воплощающие подобную мотивацию, так сказать, в «чистом»,  законченном виде, обычно легко распознаются общественным мнением (или хотя бы наиболее проницательной его частью) и как бы выделяются им в особую категорию. Ибо таких деятелей отличают явные черты поведения: цинизм, вероломство, неразборчивость в средствах, жестокость. В политологии и политической психологии их относят к макиавеллическому типу лидеров (по имени флорентийца Николо Макиавелли, рекомендовавшего в XVI в. именно такую линию поведения современным ему властителям).

Современные американские исследователи разработали коэффициент измерения уровня макиавеллизма, основанный на таких показателях, как слабая роль эмоций в межличностных отношениях, пренебрежение конвенциональной моралью, отсутствие идеологических убеждений, наслаждение, получаемое от манипулирования другими людьми.

Наиболее благоприятными для проявления макиавеллизма считаются ситуации, в которых политик обладает относительной свободой действий в определенной сфере, например, если он возглавляет ведомство, обладающее относительно высоким уровнем автономности в государственном аппарате. Именно таким, по мнению некоторых американских исследователей, было положение Г. Киссинджера в администрации Никсона, что и позволило расцвести пышным цветом макиавеллическим чертам этого деятеля19.

За пределами американского контекста ситуации, благоприятные макиавеллизму, легко обнаружить в условиях тиранических, абсолютистских и тоталитарных режимов. А также в обстановке крупных революционных катаклизмов, когда разрушены старые и еще не возникли новые «нормы-рамки» политической деятельности. Генри Киссинджер выглядит богобоязненным монахом по сравнению с такими отечественными воплощениями макиавеллизма, как Сталин, Берия или Андропов. Именно специфика и ограниченность исторических (или административно-управленческих) условий, в которых проявляются деятели макиавеллического типа, показывают, что гипертрофированное властолюбие не может рассматриваться как единственно возможная мотивация лидерства.

С этой точки зрения особый интерес представляют мотивы революционных лидеров. Эта проблема кажется достаточно сложной. С одной стороны, обстановка революционного подполья, жесткой дисциплины и конспирации создает предпосылки «вождизма» и революционного макиавеллизма (по принципу «цель оправдывает средства»), воплотившегося в русской истории в феномене нечаевщины и разоблаченного в «Бесах» Достоевского. С другой стороны, невозможно отрицать, что для многих революционных лидеров исходным мотивом их деятельности были бескорыстные мотивы борьбы за свободу и народное благо, которые в России утвердились в культуре и ценностных ориентациях разночинной интеллигенции. Исследователи, принадлежащие к психоаналитическому направлению, склонны видеть в таких мотивах лишь рационализацию личных неосознанных страстей, но это трудно доказать в каждом конкретном индивидуальном случае. В то же время очевидно, что наиболее революционные течения - и прежде всего большевизм - по мере своего становления, развития и особенно приобщения к борьбе за власть и ее осуществлению неизбежно порождали макиавеллический тип лидерства.

Ленин, по свидетельству знавших его людей, был чрезвычайно авторитарным, властолюбивым человеком не только в политике, но и в быту, однако трудно доказать, что только стремление к власти заставило юного Владимира Ульянова засесть за труды Маркса и детально исследовать развитие капитализма в России. Читая «Тюремные тетради» Антонио Грамши, проведшего многие годы жизни и погибшего в фашистских застенках, невозможно поверить, что к напряженному интеллектуальному творчеству, к поиску новых ответов на проблемы теории и практики революции его побуждала хотя бы и неосознанная страсть к власти.

Возможно, у многих революционных лидеров потребность во власти развивается и укрепляется не с раннего детства, а под влиянием тех лидерских ролей, которые они приобретают в революционном движении. Реальная власть, сначала над ближайшими сторонниками, а потом и над более широкой массой, превращается у них в способ самовыявления и самоутверждения, в потребность и устойчивую установку. Такая динамика в общем не противоречит современным научным представлениям о мотивации.

Важно иметь в виду, что политика - далеко не единственная и даже не самая благоприятная сфера для удовлетворения потребности во власти. В демократическом «рыночном» обществе власть промышленного и финансового магната или менеджера крупной компании во многом не уступает, а по показателю устойчивости превосходит власть политического лидера. Люди, посвятившие себя политике, прекрасно знают, что лишь немногие из них достигнут верхних этажей политического здания, где индивид (президент, премьер, министр, партийный лидер, губернатор) является носителем реальной власти; даже члены высших законодательных органов обладают лишь властью коллективной, вряд ли способной удовлетворить сильное личное властолюбие. Кстати, эмпирические исследования, проводимые среди западных законодателей, не обнаруживают у них подобной мотивации. Все это подтверждает многообразие и сложность мотивации политиков вообще и политических лидеров в частности.

Иерархия мотивов

Это многообразие констатируется и в современных концепциях психологии лидерства. Так, кроме потребности во власти и в компенсации неосознанного психического дискомфорта в качестве мотивов лидера выделяются его убеждения и стремление решить какую-то политическую проблему (например, вывести страну из кризиса); чувство долга; потребность в одобрении и уважении со стороны других людей; в статусе и признании; те требования («вызов»), которые предъявляет к лидеру занимаемое им положение20.

По другой классификации, основанной на исследованиях психологии американских президентов, мотивацию лидеров могут определять три доминирующих потребности: во власти, в достижении цели (или успехе) и во внутригрупповых связях, в любви, дружбе, в общем в позитивных межчеловеческих отношениях21.

Нетрудно заметить, что как бы ни классифицировать мотивы лидерства, все они, как правило, не являются взаимоисключающими; все или почти все могут сочетаться в психологии одного и того же человека.

Так потребность во власти чаще всего совпадает с потребностями в статусе, в одобрении, признании и уважении со стороны других людей; лидер-властолюбец в процессе осуществления власти и часто в качестве способа реализации своего властолюбия может стремиться к достижению каких-то конкретных внутри- и внешнеполитических целей, решению определенных проблем. При этом в соответствии с общепсихологическими представлениями о мотивации одни мотивы могут играть служебную, инструментальную роль по отношению к другим, выступать как потребности «второго ранга».  Так, потребность в признании или успехе обычно обслуживает «содержательные» потребности - во власти, в достижении конкретных целей и т.д.

Анализируя психологию президента Клинтона, Ст. Реншон приходит к выводу, что ее отличает чрезвычайно высокий уровень уверенности в себе и в правильности своих действий, доходящий до самоидеализации, стремление к достижению поставленной цели. В то же время - потребность «быть с людьми»,  иметь друзей, получать от них моральное подкрепление своим планам и действиям, одобрение. Эти качества обусловливают весьма высокую политическую активность Клинтона, склонность к выдвижению все новых инициатив. По мнению Реншона, с этим связаны определенные опасности, поскольку общество и его институты не смогут абсорбировать слишком много новых инициатив22. Другой исследователь - Ф. Гринстейн полагает, что Клинтон поведет страну к принципиально новым целям в области внутренней политики23.

Смысл классификации лидерских мотивов состоит, очевидно, не в том, чтобы классифицировать в соответствии с ней реальных лидеров (приписывая каждому какой-то один из них), но в выявлении в их психологии относительной силы различных мотивационных тенденций, их иерархии. Иерархию же эту можно выстроить лишь на основе анализа ситуаций выбора - когда одни мотивы приходят в конфликт с другими: в этих случаях «победивший» мотив характеризует психологию лидера в большей мере, чем «побежденный» или отброшенный им, и можно утверждать, что первый занимает более высокое иерархическое место в мотивации данного деятеля. Например, о деятеле, стремящемся к власти, но не способном ради этого стремления совершать действия, которые могут снизить его моральный престиж, уважение или любовь к нему окружающих, можно справедливо сказать, что властолюбие не является его доминирующим мотивом.

Важно также учитывать, что сама возможность конфликта мотивов обусловлена объективной ситуацией, в которой находится лидер, особенно его место в отношениях власти. Политик, который еще не имеет реальной власти, но стремится заполучить ее, подвержен во многом иным мотивационным импульсам, чем уже обладающий властью и прочно удерживающий ее. Французский президент Ф. Миттеран на ранних этапах своей политической деятельности выглядел не особенно принципиальным и не слишком разборчивым в средствах деятелем, озабоченным главным образом поиском своей политической ниши, карьерой. В 60-е годы политическая обстановка во Франции сложилась таким образом, что Миттеран - в частности из-за неприязненных личных отношений с де Голлем оказался наиболее удобным кандидатом на роль «первого лица» нараставшей антиголлистской оппозиции. Приобретенный таким образом имидж объединителя левых сил позволил ему возглавить перестраивающуюся после тяжелого кризиса Социалистическую партию, а в 1981 г. - победить на президентских выборах. Последовавшее через 7 лет в совершенно иной политической обстановке переизбрание на новый срок придало редкую устойчивость его позициям: те мотивы, которыми направляется деятельность французского президента в конце 80-90-х годах обеспечение стабильности и мира в стране и за ее пределами - весь его спокойный, уравновешенный и уверенный стиль очень мало походят на засвидетельствованное политической хроникой 50-х годов «стремление наверх» не слишком удачливого депутата Миттерана. Не менее известны, однако, (и приведенные выше) другие примеры - когда достижение высшей власти усиливает патологический страх ее утерять и этот страх становится доминирующим мотивом лидера.

Исследования американских психологов показывают, что относительная сила различных мотивов может оказывать существенное воздействие на политическое поведение главы государства. Так, наиболее властолюбивые американские президенты, имеющие в то же время сильную «мотивацию к достижению»,  проводили более активную политику, проявляли способность к принятию крупных решений, но в то же время меньшую гибкость, чем президенты, ориентированные на дружеские межличностные отношения (в частности в вопросах ограничения гонки вооружений). В то же время лидеры, ориентированные на такого рода отношения, склонны подбирать правительство и свой аппарат больше по признаку личных симпатий, чем компетентности. В целом наиболее властолюбивые президенты признаются более эффективными и более опасными для страны, чем лидеры с иной мотивационной иерархией.

Одна из наиболее сложных проблем мотивации лидеров - роль в ней их убеждении, ценностей, политических целей, не сводимых к личным, эгоистическим побуждениям и амбициям. Совершенно очевидно, что эта роль, значение мировоззренческого, или идеологического, фактора, соотношение личных и общественно-политических мотивов в психологии и деятельности политиков носят ярко выраженный индивидуальный характер. В политической сфере действуют не только последователи Макиавелли, но и такие люди, как академик А.Д. Сахаров, абсолютно чуждые стремлению к власти и руководимые лишь силой своих убеждений. Биография генерала де Голля убедительно доказывает, что вопреки его репутации деятеля, стремившегося прежде всего к личной власти, она была для него лишь орудием осуществления определенной политической программы. Генерал легко расстался с властью, когда

убедился, что его политику отвергает большинство французов. Противоположный пример - советские лидеры вроде Брежнева, упорно цеплявшиеся за власть, не будучи физически и интеллектуально в состоянии осуществлять свои функции. В то же время, как уже отмечалось, личное властолюбие даже очень сильное, подчас помогает национальному лидеру решать важные для страны задачи. Страсть к власти генерала Бонапарта побудила его отбросить республиканские убеждения своей молодости, установить империю на развалинах приконченной им республики и втянуть Францию в военные авантюры, стоившие ей одного из самых сокрушительных поражений в ее истории. Но это не помешало ему провести глубокие внутренние реформы, заложившие фундамент нового общественного строя. Ричард Никсон в борьбе за власть использовал неприглядные методы, впоследствии преждевременно оборвавшие его карьеру, но за недолгие годы своего президентства успел вывести страну из вьетнамского тупика и заключить исторические соглашения об ограничении гонки термоядерных вооружений с Советским Союзом.

Верность политика своим убеждениям также может находиться в совершенно разных отношениях с уровнем его властолюбия и авторитаризма. Скажем, убеждения лидера фашистского движения оправдывают и поощряют его стремление к неограниченной личной власти, чего не скажешь о либерально-демократических движениях.

Социальная идентификация политиков

Достаточно сложную и часто противоречивую структуру мотивации политиков помогает понять категория идентификации, в общем виде рассмотренная в предыдущей главе. Как мы видели, процессе идентификации с той или иной большой социальной общностью, с объединяющей ее системой ценностей происходит в психике любого человека. Однако у политиков и особенно у политических лидеров этот процесс полнее овладевает психикой, чем у большинства смертных. Политика - по определению это не личное или частное, но общее публичное дело (в первичном древнегреческом значении слова - дела городской общины, полиса). Относительно глубокий в психологическом смысле характер социальной идентификации политика с нацией, страной, этносом, классом и т.д. обусловлен тем, что это - ролевая идентификация. Заниматься политикой — значит выполнять определенную социальную роль, функцию, служить интересам, выходящим за рамки личных.

Самый эгоистический властолюбивый и макиавеллически-циничный политик отличается, скажем, от жаждущего власти собственникапредпринимателя тем, что служение интересам и целям общности есть обязательная ролевая норма его деятельности. Эта социальная ролевая функция не может не оказывать влияния на структуру его мотивации. Идентифицируя себя с общностью, политик исповедует взгляды, ценности, убеждения, соответствующие этой идентификации. Исходя из сказанного, можно сформулировать следующую гипотезу: структура мотивации лидера связана с тем, с чем (или с кем) и каким образом он себя идентифицирует.

Объект и способы идентификации определяются характером политического строя и политической идеологией эпохи. В античных городах-государствах политические лидеры идентифицировали себя с общиной свободных граждан. В патриархальной монархии источником высшей власти считался божественный промысел, поэтому абсолютному монарху не было нужды идентифицировать себя со своими подданными. Страна, этнотерриториальная общность, отданная монарху божьей волей, ассоциировалась не с совокупностью образующих ее людей ( в предельных случаях - как в древневосточных монархиях или в допетровской Руси «рабов» венценосца), но со скреплявшей ее системой власти, как бы продолжавшей власть Бога над смертными («власть от Бога»). Верховный властитель ассоциировал и идентифицировал себя поэтому с институтом власти - государством, ощущал свою ролевую функцию в соответствии со знаменитой формулой Людовика XIV «государство это я».

Отождествление страны и ее населения с государством укоренилось настолько глубоко, что до наших дней живет в языке и общественном сознании. Оно означает отождествление национальных интересов с интересами институтов власти и подчинение первых вторым. Своего апогея оно достигает при тоталитаризме, но лидеры демократических стран подчас, подобно М. Тэтчер, развязывают нелепые войны за какие-то острова - лишь бы отстоять престиж государства. И вознаграждаются аплодисментами своих сограждан! Ибо идентификация носит двусторонний характер: человек с улицы нередко принимает власть и влияние правителей, чиновников и генералов на какой-то территории или в каком-то регионе мира за свои собственные, якобы воплощающие национальные интересы. Такова одна из самых застарелых и устойчивых иллюзий массового сознания.

Понятно, что описанный способ социальной идентификации политического лидерства позволяет легко сочетать его ролевые нормы с личными мотивами и целями, ориентированными на власть - ее охрану, максимальное расширение ее объема и пространства. Защита территории своего государства и завоевание новых территорий, предотвращение смут и беспорядков - это одновременно нормативная функция, долг властителя и способ удовлетворения его властных амбиций. В его функции входит, разумеется, и забота о благе подданных. Но эта забота осмысливается на основе принципов патернализма: она осуществляется лишь в той мере и форме, которые соответствуют приоритетным интересам власти, содействуют ее укреплению. Иными словами, эта забота никак не соотносится с собственной волей и стремлениями людей, составляющих ее «объект».

Войны, служащие амбициям властителей, могут приносить те или иные материальные выгоды каким-то слоям населения победившей страны (солдатские трофеи, земли для расселения, новые рынки и т.д.). Но власти нет нужды думать о жертвах, приносимых народом на алтарь войны. Во всех случаях демонстрация и утверждение «державности»,  мощи государства остается приоритетной политической целью независимо от того, соответствует она или нет жизненным потребностям людей (в наши дни такое понимание национальных интересов изящно маскируется геополитической фразеологией).

Демократизация и гуманизация политического строя и политической идеологии в новейшее время, перемещение центра тяжести в решении социально-экономических проблем с методов внешней экспансии на внутренний технико-экономический прогресс, появление угрозы термоядерного апокалипсиса - все это постепенно, хотя и не полностью изменяло объект и способы социальной идентификации политиков. Уже проникновение в общественное сознание принципов свободы и равенства, зависимость судьбы политиков от воли избирателей означают, что им в той или иной мере приходится идентифицировать себя со всей массой членов общества. Появляются условия для идентификации по принципу эмпатии (см. главу III) - установка лидера на удовлетворение потребностей руководимых им людей, на включение их воли и стремлений в процесс принятия политических решений. Таким образом складывается тип демократического лидера.

Разумеется, реализация этих тенденций возможна лишь при демократических порядках, обеспечивающих права и свободы личности, предполагающих диалог власти с обществом. Тоталитарные и авторитарные режимы проявляют свободу о «благе народа» в духе патерналистских установок (руководство, «вождь»,  правящая партия обладают монопольным правом решать, что хорошо и что плохо для народа). В условиях демократических режимов политики обладают различными убеждениями, исповедуют различные системы ценностей, либо усвоенные ими из политических культур и субкультур общества, либо в той или иной мере сформированные или модифицированные ими самими.

Лидер может идентифицировать себя с партией или политическим течением, быть консерватором, либералом, социал-демократом, националистом или вообще не иметь четкой идеологии, предпочитая прагматический подход к решению проблем. Он может в различной пропорции сочетать в своей психологии потребность во власти, другие эгоистические - карьерные и корыстные мотивы, авторитарный стиль с верностью определенным общественным целям и идеалам. Однако при всех этих различиях нормативная идентификация лидеров с реальными людьми, «обобщенным другим»,  обществом (а не только с безличными властными институтами) создает в его психике ограничитель для одностороннего и гипертрофированного развития потребности в личной власти, побуждает добиваться влияния и контроля на основе убеждения других людей, согласия с ними. Не случайно люди, наделенные непомерным, патологическим властолюбием нередко примыкают к экстремистским - крайне правым или крайне левым - течениям, отвергающим демократические нормы. Можно утверждать, что интериоризация политиком демократических ценностей и ценностных норм и демократического правосознания, соответствующий им способ его социальной идентификации являются одним из важнейших организующих начал его психологии, мотивов, которыми он руководствуется в своей деятельности.

Все сказанное, возможно, не опровергает психоаналитический тезис, рассматривающий убеждения, ценности и цели политика как рационализацию неосознанных личных мотивов. Однако даже если ценности и цели имеют такое происхождение, это ничего не меняет в том факте, что они могут выступать как реальные мотивы деятельности политика. С точки зрения политической истории США и других стран в конце концов факт заключения Версальского договора намного важнее тех семейных обстоятельств Вудро Вильсона, которые, как считают его биографы, определили его роль в этом событии.

4. Личностно-психологические предпосылки политических решений

Психология лидерства есть результирующая сложной «пирамиды» факторов, в основе которой лежат исторические условия и ситуации, в которых действует лидер, его индивидуальные свойства, природные или приобретенные, а в вершине - психические механизмы, непосредственно регулирующие его политическую деятельность. Естественно, что политическую психологию более всего интересует эта «вершина»,  ибо именно на ней проявляются качества лидера, определяющие принимаемые им решения и оказывающие тем самым влияние на политическую жизнь. Помимо рассмотренных выше когнитивно-интеллектуальных и мотивационных, в том числе ценностных и идеологических компонентов к ним относятся и такие индивидуальные психические свойства, которые как бы переходя с основания «пирамиды» на ее вершину, оказывают самостоятельное и весьма существенное воздействие на деятельность политиков и ее результаты. Различные политики могут иметь сходные мотивы, убеждения, цели, не особенно различаться по своему интеллектуальному уровню и используемым когнитивным механизмам, но принимать при этом в сходных ситуациях решения, резко различающиеся по уровню своей адекватности ситуации и результативности.

Политическая психология испытывает потребность в понимании такого рода различий, но наталкивается при этом на громадные трудности. Фактически речь идет об анализе неопеределенного числа психологических характеристик, образующих в совокупности неповторимую индивидуальность человека, переплетающихся друг с другом и не поддающихся при современном уровне науки четкой дифференциации и классификации. Иллюстрацией этих трудностей может служить попытка американских психологов описать психологический облик президентов США с помощью 110 определений (например, «умеренный, скромный, темпераментный»,  «дружественный, консервативный, холодный» и т.д.), сгруппированных в 14 агрегированных «укрупненных» характеристик24. Подобные исследования могут представлять определенный интерес для описания и сравнения психологии политических деятелей, однако их результаты не отличаются особой доказательностью, ибо набор анализируемых свойств достаточно произволен (почему их ПО, а не 55 или 220?) и не имеет ясных логических и методологических оснований.

Матрица психологических характеристик лидеров

Более перспективной представляется дифференциация психологических свойств лидеров на крупные блоки, разделяемые по достаточно четким основаниям. Так, их можно, во-первых, подразделить на содержательные и процессуальные характеристики. Определенным содержанием, или значением обладают мотивы, цели, ценности, убеждения человека, знания и представления, формирующие в его психике образы дейcтвительности. Процессуальные характеристики описывают как происходят осуществляемые человеком процессы познания, мышления, практического действия; к ним относятся его когнитивный, поведенческий, коммуникативный стили, в которых отражаются его темперамент, способности, сила воли, особенности эмоциональной сферы.

Во-вторых, психологические свойства лидеров целесообразно подразделить на интрапсихические и поведенческие (имплицитные и эксприцитные). К интрапсихическим относятся все компоненты психики -  содержательные и процессуальные - образующие сознание, мышление и неосознанные переживания, мотивы, установки, к поведенческим -  конативные компоненты установок, стиль поведения и общения.

Предлагаемая классификация подчинена задаче анализа психологического механизма принятия политических решений. Ее преимущество состоит в том, что совмещение положенных в ее основу двух дифференцирующих принципов позволяет выявить взаимосвязи различных компонентов этого механизма, отделить причины от следствий.

Проиллюстрируем сказанное на конкретном примере из области международных отношений. Предположим, что президент США принимает решение достичь договоренности с Россией, предусматривающей взаимное сокращение определенного вида вооружений. Посмотрим, как выглядит процесс принятия этого решения в свете предложенной классификации (см. таблицу 2).

Предлагаемую схему можно также использовать при прогнозировании политических решений и позиций лидеров по конкретным вопросам. На основе известных из прошлого опыта эксплицитных данных о лидере аналитик-психолог может реконструировать картину его внутрипсихических образований и процессов, регулирующих его политическую деятельность, а затем, исходя из нее, предсказать его поведение в прогнозируемой ситуации.

Наконец еще одно преимущество предлагаемой классификации состоит в том, что она позволяет придать более точный смысл многим определениям, используемым в обыденном языке для характеристики политиков. Подобные определения часто сбивают с толку своей семантической многозначностью. Например, если попытаться применить ходячую пару определений «умеренный-радикальный» к советским реформаторам постсталинского периода, сразу же обнаружится не

Таблица 2

адекватность однозначных характеристик. И Хрущев, и Горбачев могут восприниматься в зависимости от точки отсчета и как умеренные, и как радикальные реформаторы. Оценки окажутся более точными, если признать, что Хрущев по своим убеждениям, ценностям и целям, по содержанию принимаемых принципиальных решений был гораздо более умеренным реформатором, чем Горбачев 1987-1989 гг. Но по процессуальным характеристикам, по стилю мышления и политической деятельности Хрущев был, скорее, «радикалом»: его решения (разоблачить преступления Сталина, отдать Крым Украине, покрыть всю страну полями кукурузы) носили импульсивный, «взрывной»,  часто не продуманный характер. Горбачев же, напротив, долго вынашивал свои решения, проявлял осторожность, колебания, нередко нерешительность. Это не могло не сказаться на результатах его политики: с одной стороны, гласность, многопартийность и плюрализм, свободные выборы, «новое мышление» во внешней политике радикально подорвали тоталитарный строй и изменили глобальную ситуацию, с другой -  нерешительность и непоследовательность в проведении реформ и во взаимоотношениях с партноменклатурой КПСС обернулись деструктивными последствиями для экономической и политической ситуации в стране. Этот пример показывает, насколько сильно результативность деятельности лидера зависит от соответствия или рассогласования между содержанием (мотивами, целями) его политики и ее процессуальными политическими компонентами - стилем ее осуществления.

Отметим, что предлагаемый подход к анализу психологии лидерства не противоречит уже применяемым в науке, но скорее дополняет и уточняет их. Это относится в частности к «перечням» характеристик лидеров. Так, позиции цитировавшегося выше «перечня» М. Германн

Таблица 3

(см. с. 185) могут быть без труда распределены по клеточкам нашей таблицы. Еще более детальный «перечень» предложен Е.В. Егоровой в рамках разработанной ею «методики построения психологического портрета политических лидеров капиталистических государств».  В числе выделяемых ею компонентов «портрета» одни - потребности, мотивационная сфера, система убеждений - относятся к имплицитным содержательным, другие - познавательные процессы, устойчивость к стрессу, отношение к неудачам, решительность - к имплицитным процессуальным, третий - тактический аспект принимаемых решений, определяющий их конкретное содержание - к эксплицитным содержательным, четвертые - стили руководства и межличностных отношений, «лингвистические и поведенческие характеристики личности, наблюдаемые визуально» - к эксплицитным процессуальным25. Практически речь идет не о пересмотре принципов дифференциации психологических компонентов, но о замене однолинейного способа их расположения матричным, позволяющим в какой-то мере отразить их соотношение в структуре психики и поведения.

Подобный способ уже применяется в политико-психологических конкретных исследованиях, правда, пока с учетом более ограниченного числа компонентов. Например, Л. Этеридж анализировал психологию американских президентов XX в. по двум параметрам: потребность во власти, господстве над другими людьми и стиль общения с ними, определяя его по известной классификации К. Юнга как экстравертный или интравертный (открытый или замкнутый). Этериджа интересовало, какое влияние оказывали различные сочетания этих качеств на внешнюю политику президентов. Полученные им результаты можно передать следующей таблицей26 (см. таблицу 3).

Применяя нашу терминологию, можно сказать, что в данном случае подтвердилось влияние на политику лидеров взаимодействия содержательных (сильный или слабый мотив стремления к власти) и процессуальных (коммуникативный стиль) компонентов их психологии.

Лидерство как взаимодействие

Важнейшая сущностная особенность политики состоит в том, что она представляет собой процесс взаимодействия людей. Виды, уровни и линии этого взаимодействия весьма многообразны, оно охватывает отношения внутри больших социальных групп и между ними; международные и межгосударственные отношения, которые реализуются главным образом на уровне государственного руководства, но также и на массовом уровне; отношения внутри малых контактных групп, функционально осуществляющих политическую деятельность или вовлеченных в нее, а также между такими группами. Взаимодействие неразрывно связано с общением людей, причем психологическая наука пока не достигла особой ясности в понимании взаимоотношения между этими двумя понятиями. Одни концепции (например, интеракционизм Дж. Мида) фактически отождествляют их, в других взаимодействие признается лишь одной из сторон общения, наряду с коммуникативной (обмен информацией) и перцептивной (восприятие людьми друг друга) его сторонами.

Феномен лидерства, в том числе и лидерства политического, в сущности представляет собой один из видов взаимодействия и общения. Словосочетание «одинокий лидер» выглядит абсурдным, лидером можно быть только по отношению к другим людям. В политической психологии интеракционистский подход к проблеме лидерства является одним из наиболее распространенных; как отмечают авторы американского учебника по этой дисциплине, для него характерно рассмотрение отношения «лидер—его последователи» как единицы анализа, он сконцентрирован на том влиянии, которое они оказывают друг на друга27.

Некоторые авторы выделяют свойства лидера, характеризующие особенности его отношения к другим людям, его взаимодействия с ними в отдельный «социально-психологический» блок (наряду с мотивационным, когнитивным и т.д.). Такая операция наталкивается на серьезные трудности, пожалуй, даже превышающие те, которые, как отмечалось, возникают при любых попытках структурирования психики. Ведь реализуемые в общении отношения между людьми являются тем «пространством»,  в котором происходит формирование и функционирование большинства психических процессов. Мы видели, что из этих отношений рождаются многие потребности и мотивы людей, в том числе те, которые специфичны для психологии лидерства; те же отношения обусловливают процесс социальной идентификации. По данным политико-психологических исследований, мотивы, ориентированные на сферу общения, могут быть доминирующими в психологии лидера. Не менее трудно отделить социально-психологические характеристики от когнитивных: объектом знаний лидера, его образов действительности являются другие люди или их общности, а такие знания представляют собой перцептивную и коммуникативную стороны общения.

Для преодоления этих трудностей возможны два пути. Первый

состоит в выделении процессуальных, имплицитных и эксплицитных черт, характеристик психологии лидера, образующих коммуникативный и перцептивный стили его отношений с другими людьми: общительность или замкнутость, дар убеждения или подверженность влиянию других, доверие, подозрительность, эмоциональный или трезво рациональный подход к ним и проч. и проч. Такие характеристики могут быть определены как социально-психологические в узком смысле этого понятия. К ним тесно примыкают «гибридные» образования, в которых социально-психологические характеристики сливаются с мотивационными, например инструменталистское, или основанное на эмпатии отношение к людям.

Второй путь состоит в том, что личность лидера рассматривается не как таковая, а именно в ее отношениях, «связке» с другими людьми, это отношение и становится объектом социально-психологического анализа. Избирая такой путь, мы сразу же сталкиваемся со значительной разнотипностью такого рода отношений, невозможностью рассматривать их как единое целое. Одно дело «горизонтальные» отношения между различными лидерами (государств, партий), другое - «вертикальные» между лидером, его последователями и массой, доверие которой он стремится завоевать. Это «вертикальное» взаимодействие и общение, в свою очередь, весьма неоднородно по своим механизмам и содержанию. По этим признакам их можно разделить на отношения лидер—масса, лидер—его активные сторонники (например, члены и активисты возглавляемой им партии или движения, поддерживающего его политический курс, высокопоставленные государственные служащие и военные) и отношения лидера с его «командой» (членами правительства, партийным руководством, узкими группами помощников и советников).

Поскольку на каждом из этих уровней отношений во взаимодействии с лидером находятся субъекты, различающиеся по своим интересам, целям, месту и роли в таком взаимодействии, логично анализировать конкретно каждый из них. Так, психологические аспекты взаимодействия и общения лидеров государств исследуются в рамках психологии международных отношений, выделившейся в особое научное направление. Социально-психологические отношения лидеров с населением своей страны и политическим активом целесообразно рассматривать в рамках анализа соответствующих групповых субъектов социально-политической психологии (которым посвящены последующие разделы книги). В контексте же данного раздела мы касаемся главным образом отношений, складывающихся в политических «командах».

На предыдущих страницах психология лидерства рассматривалась в основном как разновидность психологии индивидуальной. Такой подход связан с традицией политической психологии, главным объектом которой пока являются национальные лидеры - «первые лица» в государстве. В действительности субъектом лидерства, в том числе лидерства национально-государственного, далеко не всегда являются лица, формально облеченные высшей властью. Реальными индивидуальными лидерами становятся лишь деятели, обладающие соответствующими мотивационными, интеллектуальными и поведенческими качествами - вряд ли этот тезис нужно иллюстрировать общеизвестными примерами. Когда таких качеств у формального лидера нет, лидерство фактически делегируется другому лицу или группе. Здесь тоже возможны различные ситуации. В условиях наследственной монархии фактически лидером мог стать всемогущий «серый кардинал» (Ришелье, Борис Годунов, Бирон). Или же монарх, мало вмешиваясь в текущую политику, сохранял за собой роль высшей инстанции в определении принципиального направления политического курса и в выборе воплощающего этот курс лидирующего политика. В этих случаях политика государства нередко приобретала неустойчивый характер, зависела от конъюнктуры, влияния на монарха его непосредственного окружения и придворных интриг. В России такими чертами отличалось царствование Александра I и особенно - Николая II, последние годы которого отмечены уродливым явлением распутинщины. Современная действительность свидетельствует о том, что подобные ситуации - пусть не в столь экстремальной форме -  возникают далеко не только в условиях монархии.

В несколько иных формах сходные различия проявляются и в условиях республиканско-демократических режимов - как президентских, так и парламентских. Достаточно сравнить тот след, который оставили в истории своих стран Рузвельт и Черчилль, де Голль и Аденауэр, Тэтчер и Пальме, с «вкладом» в нее более заурядных президентов и премьеров, например с бесконечной чередой глав часто сменяющихся кабинетов IV Французской или Итальянской республик. Недавняя история свидетельствует о том, что независимо от институциональных особенностей политического устройства, наличия или отсутствия в нем предпосылок личной власти, национально-государственное лидерство может быть в разной мере индивидуальным или групповым. Тоталитарные и авторитарные системы создаются под индивидуального лидера, но и они в определенных условиях порождают олигархическое «коллективное руководство».

Особенности политического строя, конкретной исторической ситуации и личностные качества национально-государственных лидеров таковы факторы, определяющие соотношение индивидуального и группового лидерства. Их перечень был бы, однако, неполным, если не учесть еще один фактор: объективно необходимое разделение труда в осуществлении лидерских функций. Даже деспотический лидер, стремящийся лично контролировать все сферы жизни общества, не всегда может обойтись без консультаций с помощниками, лучше, чем он, знающих ту или иную сферы. Эта необходимость многократно возрастает с усложнением экономической и социально-политической жизни, с повсеместно возрастающей ролью государства и политики в регулировании экономических и социальных процессов. Ныне невозможно единолично управлять государством так, как это делали Цезарь, Наполеон или Петр I. Функциональный фактор оказывает растущее

воздействие на институциональную структуру власти, на осуществление принятого в развитых странах принципа разделения властей и в то же время на неформальную дифференциацию внутри лидирующей микрогруппы. Одним из наиболее типичных ее оснований является разделение общеполитических и «экономических» функций, особенно необходимое в условиях модернизации и реформирования экономики. Глава государства делегирует всю экономическую политику компетентному специалисту (классический пример Аденауэр - Эрхардт). Еще одно проявление действия того же фактора - обрастание высшей исполнительной власти обслуживающим ее экспертным аппаратом. Так, администрация и аппарат помощников президента России насчитывает несколько тысяч служащих. Сходные процессы происходят и за пределами институтов государственной власти - в крупных партиях, профсоюзах, других общественных организациях.

Психологические аспекты отношений, складывающихся внутри лидирующих групп, несомненно, оказывают существенное влияние на процесс принятия политических решений. Однако до настоящего времени они исследуются больше в рамках общей теории управления, социологии и социальной психологии, концепций групповой динамики, чем в качестве специфического объекта политической психологии. Несомненно, механизмы лидерства, выявляемые этими научными направлениями, действуют и в политической жизни. Так, широко признанная классификация стилей руководства групповой деятельностью: авторитарный, демократический, устраняющийся — вполне применима к политическим лидерам. Тем не менее отношения в группах, осуществляющих политическое лидерство, имеют свою специфику, связанную с маштабом и общественными последствиями принимаемых решений, с влиянием на них идеологических ценностей и социальных интересов. Эту специфику, очевидно, должна была бы исследовать политическая психология, но она мало интересуется подобными проблемами.

Представляется, что в рамках социально-политической психологии взаимодействие внутри лидирующих групп могло бы изучаться в двух основных аспектах.

Во-первых, с точки зрения влияния механизма этого взаимодействия (стиля лидерства, распределения ролей и т.д.) на качество принимаемых решений. Обычно решения, принимаемые коллективно, на основе свободного сопоставления различных точек зрения, организуемого демократическим лидером, считаются более адекватными, чем навязанные авторитарным лидером, к которому подлаживаются его сотрудники. Роль «первого лица»,  однако, во всех случаях очень велика.

Политические психологи специально исследовали механизм решения американской администрации, принятого в начале правления Дж. Кеннеди. Речь идет о военной акции против Кубы, совершенно бессмысленной и приведшей к крупному политическому провалу. Это решение фактически было принято небольшой группой высших чинов администрации и, как считают исследователи, явилось результатом

группового конформизма - явления, обстоятельно изученного социальной психологией и вырастающего в присущую многим малым группам тенденцию к нивелированию индивидуальных мнений. В нем, видимо, реализуется присущее человеческой психике стремление к интеграции с социальной общностью, с «другими»,  которое особенно сильно проявляется в ситуациях непосредственного общения и совместной деятельности (см. главу II). В рассматриваемом случае еще не набравшийся политического опыта новый президент, очевидно, поддался «общему мнению».

Как показывает советская история, «коллективное руководство»,  объединяемое конформистским единством, стремлением избежать разногласий и сохранить стабильность группы, ничуть не эффективнее авторитарной власти единоличного лидера. Достаточно напомнить о коллективном решении направить войска в Афганистан. Вряд ли нужно специально доказывать, что в политике в основе группового конформизма лежит общность «базовых» идейно-политических ценностей лидирующей группы.

Эффективность группового взаимодействия зависит от того, в какой мере оно обеспечивает «интегративную сложность» анализа решаемой проблемы. Оптимальна ситуация, при которой лидер стимулирует столкновение позиций, акцентирующих различные ее аспекты и соответственно обеспечивающих различные варианты решения. Но этого недостаточно: в группе должен быть человек, способный сопоставить и «сложить»,  интегрировать различные мнения в целостную картину и на этой основе предложить оптимальное решение. В идеале таким человеком должен быть лидер, обладающий формальным статусом, дающим право ставить точки над «и».  «Устраняющийся лидер»,  не способный выработать собственное мнение, резко снижает эффективность группового взаимодействия, нередко делает его безрезультатным.

В свете сказанного очевидна весьма неоднозначная роль компромисса в процессе группового взаимодействия. Компромисс компромиссу рознь. Только что рассмотренная ситуация группового конформизма представляет собой как бы абсолютный компромисс - члены группы бессознательно авансом подавляют собственные мнения, чтобы сохранить единство. Компромисс политически эффективен, если он представляет собой целостное решение, учитывающее разные стороны проблемы, и различные мнения, но основанное на достаточно четком выборе приоритетов и целей. Компромиссы же, основанные на механическом соединении различных, в том числе взаимоисключающих позиций, ценностей, целей, приводят к противоречивым или бессодержательным, чисто бумажным псевдорешениям, подрывают стабильность и последовательность политического курса. Такими компромиссами изобилует российская политика в посттоталитарный период.

Во-вторых, внутригрупповое взаимодействие можно изучать с содержательной точки зрения - как соединение подходов, ориентированных на единую цель, но основанных на различных профессионально

ролевых и ценностных приоритетах. В современном мире соответствующая ситуация складывается в странах с отсталой, неэффективной и кризисной экономикой, пытающихся преодолеть отсталость и выйти на уровень наиболее развитых стран. Технико-экономическая отсталость в большинстве таких стран тесно связана с тоталитарным или авторитарным политическим строем: государственная власть в той или иной мере сращивается с экономическими структурами, заставляет их обслуживать свои интересы, пытается командовать ими и тем самым тормозит экономическое развитие. Поэтому стремление к экономическому прогрессу сливается с борьбой за демократию.

Дискредитация социалистического пути модернизации, не приводящего, как показал исторический опыт, к экономическому процветанию и полностью подавляющего демократию, повсеместно повысила престиж альтернативного пути: перехода к свободной рыночной экономике. В странах Западной и Центральной Европы с относительно отсталой (Италия, Испания, Португалия) или ранее частично огосударствленной экономикой (ФРГ), где для такого перехода существовали солидные экономические, социальные и психологические предпосылки, двуединая задача демократизации и рыночной модернизации решались довольно легко; иначе обстояло дело в большинстве республик СССР, ряде стран Восточной Европы и третьего мира, где таких предпосылок было намного меньше. Модернизация, означает здесь радикальную ломку устоявшихся экономических и социальных структур и в то же время не может привести к быстрому и массированному росту благосостояния, требует значительных жертв как от части связанных со старой системой элитарных, так и особенно от массовых слоев. Перед лидирующими группами этих стран возникала трудно разрешаемая дилемма: как обеспечить политически реформирование экономики, коль скоро оно - во всяком случае на первых, наиболее трудных своих этапах - не может опереться на достаточно широкую социальную поддержку, как совместить его и нужно ли вообще совмещать с функционированием демократических институтов, с политическим плюрализмом?

Разумеется, такая формулировка проблемы носит теоретикоаналитический характер. В реальной же жизни она решалась на основе иной «логики»,  в зависимости от хода политической борьбы, состава и политической идеологии группировок, осуществляющих государственную власть. Уже имеющийся опыт позволяет поставить вопрос, имеющий прямое отношение к теме наших размышлений: какой тип политического лидерства и взаимодействия в лидирующей группе оптимален для решения проблем переходного периода?

Более или менее ясен один из компонентов ответа: переход «получается»,  если непосредственная разработка и осуществление реформ доверяется команде квалифицированных специалистов, а политическое их обеспечение берет на себя носитель высшей власти. Гораздо труднее однозначно определить, каким должен быть этот политический лидер и какими методами должен он выполнять свои функции.

В качестве образца успешного и относительно быстрого решения проблем модернизации в современной российской публицистике нередко преподносится опыт Чили. Своеобразие этого опыта заключается в том, что рыночная модернизация оказалась здесь побочным продуктом подавления начавшейся мирной социалистической революции и прихода к власти контрреволюционной террористической военной диктатуры. Глава хунты генерал Пиночет, жестоко расправившись с левосоциолистическими силами и поддерживавшей их частью общества, полностью делегировал экономическую политику группе университетских либеральных экономистов, преодолевая при этом сопротивление своих коллег по хунте, предпочитавших сохранить за собой (в соответствии с обычной практикой «генеральских» латиноамериканских режимов) командные позиции в экономике. По словам лидера реформаторской группы экономиста С. де ла Куэдра, твердость Пиночета - «случайность, совпадение, почти чудо»28. Очевидно, Пиночет рассчитывал, что развитие рыночных сил и экономические успехи укрепят его власть. И... ошибся: эти процессы через полтора десятка лет, напротив, размыли почву диктатуры и привели к установлению демократического режима. Если же обратиться к позициям де ла Куэдра и его коллег-либералов, трудно не задаться вопросом: как либеральные интеллектуалы могли предложить свои услуги (а дело обстояло именно так) одной из самых кровавых в истории Латинской Америки диктатур, покрывшей страну сетью концлагерей и пыточных камер? Какими бы соображениями они ни руководствовались, очевидно, что для этого надо было обладать незаурядной глухотой и слепотой к тому, что происходит в стране, к крови, и смертям и страданиям многих тысяч чилийцев. Скорее всего, профессиональные приоритеты и ценности (либеральное экономическое кредо) сочеталось у чилийских реформаторов с полной индифферентностью к ценностям гуманистическим, попросту говоря, к судьбам реальных людей. Модернизация Чили была осуществлена под руководством лидирующей группы, организованной по принципу разделения труда между топором и компьютером - между авторитарным лидеромпалачом и «высоколобыми» интеллектуалами с последовательно технократическим менталитетом.

Исходя из опыта Чили и ряда других успешно модернизирующихся стран третьего мира, некоторые российские политологи выдвигают идею авторитарного пути реформирования России. Логика их рассуждений состоит в том, что временная отсрочка демократизации и утверждение авторитарной политической власти позволили бы стране относительно быстро проскочить этап «шоковых» реформ, а их успех создал бы условия для восстановления демократии. В наши задачи не входит анализ этой проблемы во всех ее аспектах, в контексте нашей темы важно лишь констатировать отсутствие в составе реформистского российского лидерства психологических предпосылок для реализации авторитарного пути. Проще говоря, Ельцин - не Пиночет, а Гайдар, Федоров и Чубайс, видимо, сильно отличаются психологически от де ла

Куэдра. Правда, российский президент не чужд авторитарного стиля, но он затрагивает лишь процессуальную сторону его деятельности -  методы принятия и осуществления решений. В содержательном же, ценностном плане Ельцин - популист-демократ. Он ни разу не пытался установить собственную единоличную власть, даже когда для этого создавались благоприятные условия (в августе 1991 и в октябре 1993 г.), не хотел отказываться от демократических правил игры. В менталитете команды Гайдара заметен элемент технократизма (выражавшийся, например, в относительно слабом внимании к социальным проблемам), но весьма трудно представить ее действующей в рамках жестко авторитарного террористического режима. Само ее появление на политической сцене - результат демократизации. Людей, психологически готовых ввести такой режим, нетрудно найти в лагере антиельцинской оппозиции, но зато весьма трудно ожидать от них проведения рыночных реформ.

Сторонники авторитарного пути могут сослаться на слабую результативность реформаторского лидерства в России. И они будут правы, однако корни этой слабости вряд ли правильно видеть в отказе от насилия и соблюдении определенных демократических норм. Скорее, она во многом объясняется отсутствием продуманного взаимодействия внутри лидирующей группы, соответствующего принятой ею демократической ориентации. Такая ориентация предполагает, с одной стороны, необходимость компромисса между приоритетами экономической эффективности реформ и приоритетами социальными - минимизацией жертв, приносимых населением, достижение минимального консенсуса власти с массовыми слоями. С другой стороны, ориентация на рыночные преобразования предполагает, что они должны проводиться широким фронтом, охватывать все уровни экономической структуры (например, в Чили были отменены все льготы, квоты и привилегии для предприятий, характерные для государственно-административного руководства экономикой). В России ни в 1992 г., ни в 1993-1994 гг. не было соответствующего этим задачам четкого распределения ролей внутри исполнительной власти: министры-реформаторы инициировали лишь отдельные направления рыночных реформ, параллельно теми же вопросами занимались президент и его администрация, социальные проблемы решались спорадически под давлением конъюнктурных факторов либо не решались вообще, практически отсутствовал диалог с обществом. В 1994 г. с изменением состава правительства ориентация на реформы оказалась еще менее обеспеченной институционально и политически.

Не касаясь здесь других, не менее существенных аспектов российской ситуации, отметим лишь, что отсутствие сколько-нибудь продуманной системы взаимодействия внутри лидирующей группы (или ее подгруппами) является одной из основных ее особенностей.

Возвращаясь к «чилийской модели»,  стоит констатировать, что выбор между репрессивно-террористическим и относительно демократическим вариантами модернизации невозможно основывать на чисто рациональных критериях эффективности. В конечном счете он основан

и на базовых ценностях, которые принимает политическое руководство и которые отражают психологические предпочтения достаточно широких социальных групп. Для того чтобы арестовывать и убивать несогласных с принятым политическим курсом, нужно обладать определенными психологическими качествами, которых, по-видимому, «не хватает» у российских руководителей. Считать ли это их слабостью или достоинством - вопрос, который каждый решает для себя, исходя опять же из своей личной морали и системы ценностей. Автору более долгий, извилистый, сопряженный с попятными движениями, изнурительный, но относительно мирный путь модернизации кажется все же меньшим злом, чем пролегающий через новый ГУЛАГ и море крови.