4 - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука

В русской научной (или, если угодно, философской) литера­туре есть одна повсеместно известная книга «Проблемы поэтики Достоевского» М. М. Бахтина. Считается, что в этой книге Достоевскому дана новаторская трактовка. Главное в этой трактов­ке — мысль автора о диалогичности творчества Достоевского, о по­лифонии, что якобы и отделяет его радикальным образом от про­чих писателей — по крайней мере, новоевропейских, ибо корни указанной особенности Достоевского М. М. Бахтин находит в древнегреческой культурной традиции, в так называемой мениппо-вой сатире, или мениппее. Художественный космос Достоевско­го — это открытая система, в ней принципиально отсутствует за­вершающая и резюмирующая универсальная истина — или «мо­нологическая» истина, употребляя терминологию Бахтина. Герой Достоевского — тоже незавершенный, необъективированный че­ловек, а не носитель той или иной отчуждающей социальной маски, — он, этот герой, нетождествен самому себе. Система Досто­евского строится как взаимодействие и сосуществование живых человеческих голосов, в ней столько же центров, сколько челове­ческих сознаний. Бахтин согласен с тем, что романы Достоевского идеологичны, но говорит, что идеи берутся здесь в качестве лич­ностей и субъектов, а не как абстрактные интеллектуальные кон­цепты. Это и есть полифония, установка на диалог. Мир Достоев­ского — не бытиен, а со-бытиен; в нем царит не единогласие, а со­гласие не совпадающих друг с другом голосов. Идеи не имеют у Достоевского решающей силы, они не доминируют над челове­ком.

М. М. Бахтин всячески подчеркивает, что его интерпретация Достоевского имеет в виду прежде всего и единственным образом художественные особенности, а не философию или идеологию Достоевского. Если уж говорить об идеологии, то Достоевский-художник характерен в первую очередь тем, что у него идеологии не было. Один пример: в «Дневнике писателя» Достоевский строит идеологическую программу, близкую к той, что развивает в «Бе­сах» славянофильствующий Шатов; но в публицистике Достоевско­го — это именно программа, идеология, а в романе — только один из «голосов». Другими словами, у романов Достоевского столько же авторов, сколько в них героев. Это и есть главная особенность художества Достоевского.

Настойчивые попытки М. М. Бахтина представить свою книгу исключительно в качестве эстетического трактата вполне понятны и, я бы сказал, извинительны — имея в виду культурную обстанов­ку в Советском Союзе того времени. Книга Бахтина вышла пер­вым изданием в 1929 году, написана же была лет на пять раньше. Это, однако, не может помешать нам увидеть в этой замечатель­ной книге своеобразное философское сочинение, выдвинувшее не­кое целостное мировоззрение. Следует сказать об экзистенциаль­ном звучании книги Бахтина. Достоевскому дана в ней чисто экзи­стенциалистская трактовка. Некоторые пассажи книги Бахтина звучат как цитаты из Сартра (например, о нетождественности человека самому себе). Но главная ассоциация, вызываемая кни­гой, — это, конечно, «Я и Ты» Мартина Бубера. Не исключено, что Бахтин был знаком с этим сочинением; учитывая хронологию обоих произведений, можно даже, пожалуй, допустить, что «Поэти­ка Достоевского» была написана под прямым влиянием Бубера. Маскировка своего мировоззрения под эстетический трактат — ста­рый, испытанный прием русских авторов, идущий из дореволюцион­ной России (где это получило название «реальная критика»). Не мог же в 20-е годы XX века русский автор, живущий в Советском Союзе, излагать то, что потом было названо экзистенциальной фило­софией, от своего имени, — для этого требовалась некая крупная фигура, в тени которой можно было спрятаться. Безусловно, Дос­тоевский был весьма удобен для такой маскировки: историки идей находят у него важнейшие основоположения экзистенциа­лизма.

Все это, однако, не убеждает меня в том, что данная М. Бах­тиным интерпретация Достоевского специфична именно для этого писателя. По существу, полифония, диалогичность, многоголосие являются всеобщей характеристикой литературного творчества; это его родовая черта. И если на этом выросла философия экзистен­циализма, то ничего удивительного здесь нет: давно уже было замечено, что экзистенциализм можно понимать как философскую проекцию опыта художественно ориентированной личности. В этом контексте писатель, более или менее отвечающий этому званию, может быть назван если не Достоевским, то уж экзистенциалистом во всяком случае. И понималось это — теми, кто вообще был заин­тересован эстетическими феноменами, — более или менее всегда — во всяком случае, задолго до экзистенциализма.

Вот что писал Шопенгауэр:

«Природа — это не тот плохой поэт, который, изображая не­годяя или придурка, делает это столь неуклюже, столь старатель­но, что вы видите, как он стоит за каждым из своих персонажей, постоянно снимая с себя ответственность за их слова и дела и указывая предупреждающим голосом: «Это мошенник, а это дурак; не обращайте внимания на то, что он говорит». Наоборот, природа действует, как Шекспир и Гёте, в чьих произведениях каждый ха­рактер, будь это даже сам дьявол, прав — когда выходит на сце­ну и начинает говорить; мы привлечены на его сторону и вынужде­ны симпатизировать ему, потому что он взят столь объективно, потому что он развивается из своего собственного внутреннего принципа, как создание природы, и его речи и действия по этой причине кажутся естественными и необходимыми».

Речь у Шопенгауэра идет о природе, но основополагающая мысль высказывается об искусстве. Впрочем, понимание искусства как модели природы (скажем общее — бытия) всегда было ин­тимным убеждением романтизма, с которым вполне можно связать и Шопенгауэра. Объективность природы у Шопенгауэра делается субъективностью идеи у Бахтина. Слова о правоте выходящих на сцену и начинающих говорить персонажей великих писателей впол­не могли бы появиться на страницах «Проблем поэтики Достоев­ского». За всем различием терминологии — тождественное, в сущ­ности, понимание экзистенции человека, как она явлена у гениальных писателей. Ибо эстетическое измерение литературы не должно быть самодостаточным и уводить от понимания того, что здесь в литературе, дан некий идеальный вариант общественной жизни, той «политики», о которой писал Томас Манн.

В одном месте своей книги Бахтин обмолвился — и намекнул на то, как нужно понимать интимный план его трактовки Достоев­ского: он сказал, что наиболее адекватным аналогом художествен­ной системы Достоевского является в историческом мире христиан­ская идея Церкви как мистической общности неслиянных и нераз­дельных душ. За личиной нейтрального литературоведа таился ве­рующий христианин. Возникает вопрос: нельзя ли обнаружить се-кулярный вариант такой аналогии, и не будет ли этим секуляр-ным вариантом — демократия? Так в нашем контексте демократия обретает если не религиозный смысл, то соотнесенность с рели­гиозными содержаниями. Во всяком случае, у Томаса Манна в «Раз­мышлениях аполитичного» обнаруживается подобное соотнесение понятия демократии с тем Достоевским, о котором писал М. М. Бах­тин.