М. Шлик О ФУНДАМЕНТЕ ПОЗНАНИЯ - Аналитическая философия. Избранные тексты (Изд. Московского унив. 1993) - Неизвестен - Философия как наука

Все значительные попытки создать теорию познания строились как решение проблемы достоверного знания. А эта проблема в свою очередь вырастала из стремления к абсолют­ной достоверности.

Существует взгляд, согласно которому утверждения обы­денной жизни и науки могут быть в лучшем случае лишь ве­роятными и даже самые общие результаты науки, подкрепляе­мые всем человеческим опытом, суть не более чем гипотезы. Это воззрение постоянно стимулировало философскую мысль — на­чиная с Декарта и даже, хотя это и не столь очевидно, со вре­мен античности — к поискам неколебимого, несомненного осно­вания, некоего твердого 6азиса, на котором могло бы покоить­ся наше недостоверное познание. Недостоверность обыкновен­но объясняли невозможностью, скорее всего принципиальной, построить более надежную структуру силой человеческого мыш­ления. Однако все же продолжались поиски фундамента, кото­рый существовал бы прежде всяких построений и не был бы шатким.

Усилия в этом направлении предпринимались даже “реля­тивистами” и “скептиками”, которые не признавали возможно­сти такого поиска. Пути войска были различными, как и свя­занные с ними мнения. Прoблeмa “пpoтокoльныx предложений”, их структуры и функций есть новейшая форма, в которую философия, или скорее решительный эмпирицизм наших дней, облекает поиски последнего основания познания.

Первоначально под “протокольными предложениями” пони­мались—“а“ это видно из самого наименования—те предло­жения, которые выражают факты абсолютно просто, без како­го-либо их переделывания, изменения или добавления к ним чего-либо еще,—факты, поиском которых занимается всякая наука и которые предшествуют всякому познанию и всякому суждению о мире. Бессмысленно говорить о недостоверных фактах. Только утверждения, только наше знание могут быть недостоверными. Поэтому если нам удастся выразить факты в “протокольных предложениях”, без какого-либо искажения, то они станут, наверное, абсолютно несомненными отправными точками знания. Конечно, мы оставляем их, когда переходим к утверждениям, актуально употребляемым в жизни или науке (такого рода переход является, видимо, переходом от “сингу­лярных” к “универсальным” предложениям), но они тем не менее образуют твердый базис, которому все наши познания обязаны присущей им степенью правильности.

И не имеет значения, были или не были сформулированы на самом деле эти так называемые протокольные предложения, т. е. были, ли они высказаны, записаны или даже явно “помыс-лены”; надо только знать, какие предложения образуют базис актуальных обозначений, и быть способными в любой момент их реконструировать. Когда, например, исследователь записы­вает, что “при таких-то и таких-то условиях стрелка показыва­ет 10,5”, он знает, что это означает “две черные линии пересек­лись” и что слова “при таких-то и таких-то условиях” (пред­ставим себе, что условия здесь оговорены) точно так же скла­дываются в определенные протокольные предложения, которые, если бы он пожелал, могли бы быть сформулированы точно, хо­тя, наверное, это было бы трудно.

Вряд ли кто-то станет оспаривать, что знание в жизни и на­уке в каком-то смысле начинается с констатации фактов и что  “протокольные предложения”, в которых они фиксируются, на­ходятся в том же самом смыслов начале науки. Что это за смысл? В каком смысле должно быть понято “начало”—во временном или в логическом?

Уже здесь мы обнаруживаем много путаницы и неясностей. Я сказал ранее, что неважно, делаются ли (или высказывают­ся) такие утверждения актуально или нет, и это, очевидно, оз­начает, что они не обязательно должны стоять в начале по бремени, но могут быть, если возникнет такая необходимость, найдены и позже. Необходимость в их формулировке может появиться в том случае, если мы пожелаем прояснить для себя смысл предложения, которое мы действительно записали. Сле­дует ли тогда понимать отнесение к протокольным предложени­ям в логическом смысле? В этом случае они будут отличаться какими-то определенными логическими свойствами, своей струк­турой, своим местом в системе науки, и тогда мы должны бу­дем решить задачу выявления этих свойств. Фактически имен­но так Карнап, например, первоначально ставил вопрос о про­токольных предложениях, хотя и объявил потом, что данный вопрос решается с помощью произвольного выбора.

С другой стороны, часто предполагают, что под “протоколь­ными предложениями” должны пониматься только те предло­жения, которые также и по времени предшествуют другим пред­ложениям науки. Правильная ли это точка зрения? Мы должны помнить, что имеем дело с последним базисом знания о реаль­ности. Недостаточно было бы трактовать утверждения как, ска­жем, “идеальные конструкции” (в платоновском смысле). Нам следует обратиться, скорее, к реальным происшествиям, собы­тиям, которые случаются во времени,—они-то и есть то, о чем высказываются суждения. Поэтому мы должны заняться про­исходящими в психике актами “мышления” или же физически­ми актами “творения” или “письма”. Поскольку психические акты суждения пригодны для установления интерсубъективно верного знания только в том случае, когда они переведены в вербальные или письменно зафиксированные выражения (т. е. в физически существующую Систему символов), то “протоколь­ные предложения” следует рассматривать как некоторые про­изнесенные, записанные или напечатанные предложения. На­пример, какие-то символические комплексы из звуков или ти­пографской краски, будучи переведены с обычных сокращений на полноценную речь, означают нечто вроде “М-р N. N. в та­кое-то и такое-то время наблюдал то-то и то-то в таком то и таком-то месте” (этого взгляда придерживался, в частности, О. Нейрат). В самом деле, если проследить путь, которым мы действительно идем, когда добываем знание, то обязатель­но обнаруживаешь этот источник: напечатанные в книгах предложения, слова, произносимые учителем, наши собственные на­блюдения (в последнем случае мы сами являемся N. N.).

С этой точки зрения протокольные предложения—реальные происшествия в мире, и они по времени предшествуют другим реальным процессам, вроде “построения науки” или производ­ства личного знания.

Не знаю, насколько различие, проведенное здесь между логическим и временным первенством протокольных предложений, соответствует различиям во взглядах, которых придержи­ваются современные авторы,—это неважно. Нашей целью яв­ляется установление не того, кто именно высказал правильный взгляд, но того, в чем этот правильный взгляд заключается. А для этого наше различение двух точек зрения будет весьма полезным.

По существу эти два взгляда совместимы друг с другом, по­скольку утверждения, регистрирующие простые данные наблю­дения и стоящие по времени в начале, могут быть одновремен­но теми же, которые в силу своей структуры образуют логиче­ский отправной пункт науки.

II

Нас прежде всего будет интересовать следующий воп­рос: что дает формулировка проблемы -последнего базиса по­знания в терминах протокольных предложений? Ответ на этот вопрос сам по себе явится путем к решению проблемы.

Думаю, что значительным усовершенствованием метода яв­ляется попытка искать базис познания, выявляя не первичные факты, а первичные предложения. Но я думаю также, что из этого достижения не было извлечено максимума пользы, воз­можно, в результате непонимания того, что речь в общем-то идет о старой проблеме базиса. Позиция, к которой привела рассмотрение протокольных предложений, на мой взгляд, не­состоятельна. Она приводит к своего рода релятивизму, необ­ходимо следующему из того взгляда, что протокольные предло­жения суть эмпирические факты, на которых .затем строится здание науки.

Другими словами: .когда протокольные предложения тракту­ют таким образом, то сразу же возникает вопрос о достовер­ности, с которой можно утверждать об их истинности,) и мы должны признать, что здесь возникает множество самых раз­ных сомнений.

Например, мы встречаем в книге предложение, в котором говорится, что N. N. применил некий инструмент, чтобы проде­лать некое наблюдение. Мы можем при определенных обстоя­тельствах этому верить. Однако это предложение (и наблюде­ние, которое оно фиксирует) ни в .коем случае нельзя считать абсолютно достоверным. Ибо возможность ошибки очень вели­ка. N. N. мог по небрежности или ненамеренно описать что-то такое, что не репрезентирует наблюдаемый факт правильно; в записи о нем или в печати также могли закрасться ошибки. По сути дела и допущение, что символы в книге сохраняют свою скорму хотя бы на мгновение и не изменяются “сами по себе” в другие предложения, тоже есть эмпирическая гипотеза, кото­рая, будучи гипотезой, никогда не может быть строго верифи­цирована. Ибо всякая верификация покоится на таких же допу­щениях и на предположении, что наша память не вводит нас в заблуждение по крайней мере в течение краткого временного интервала и т. д.

Это означает, разумеется,—и некоторые указывают на это почти с триумфом,—что трактуемые таким способом прото­кольные предложения в принципе ничем не отличаются от лю­бых других предложений науки: они являются гипотезами и ничем другим кроме гипотез. Они не являются неоспоримыми, и их можно использовать в строительстве системы науки, пока они поддерживаются или во всяком случае не опровергаются другими гипотезами. Таким образов мы всегда оставляем за собой право изменить протокольные предложения, и коррекции очень часто и на самом деле происходят, когда мы элиминиру­ем некоторые протокольные предложения, объявляя, что они, должно быть, явились результатом какой-то ошибки.

Даже в случае утверждений, которые мы делаем сами, не исключается принципиальная возможность ошибки. Мы допус­каем, что наше сознание в тот момент, когда суждение было высказано, могло быть в состоянии спутанности и что опыт, о котором мы сейчас говорим как об опыте, который мы имели две минуты назад, может оказаться на деле галлюцинацией или чем-то, чего не было вовсе.

Таким образом, ясно, что в рамках этого взгляда прото­кольные предложения не имеют никакого сходства с тем, что является целью поисков твердого базиса познания. Наоборот, в результате мы должны отказаться от исходного различения протокольных и непротокольных суждений как различения бес­смысленного. Итак, мы начинаем понимать, как люди прихо­дят к мысли, - что любые предложения науки можно отобрать произвольно и назвать “протокольными предложениями” и что поэтому вопрос о том, какие именно предложения так выбира­ются, есть вопрос об удобстве.

Но можем ли мы согласиться с этим? 'Только ли в удобстве здесь дело? Не в том ли дело, откуда берутся эти особые пред­ложения, каково их происхождение, их история? И вообще, что здесь имеется в виду под удобством? Какова наша цель, когда мы делаем и выбирает предложения?

Цель может принадлежать только самой науке: достижение истинного описания фактов. Для нас очевидно, что проблема базиса знания состоит именно в нахождении критерия истинности. Конечно же, причиной введения термина “протокольные  предложения” было прежде всего то, что он помогал выделить некоторые предложения, истинностью которых можно было бы измерить, как линейкой, истинность  всех других предложений. Но, согласно только что изложенной точке зрения, этот измери­тельный стержень оказался бы столь же относительным, как, скажем, любые измерительные стержни в физике. И именно этот взгляд вместе с его следствиями был предложен как сред­ство для вытравливания последних остатков “абсолютизма” в философии.

Но что тогда вообще остается в качестве критерия истин­ности? Поскольку предлагается не то, что все научные предло­жения должны согласовываться с некоторыми определенными протокольными предложениями, но скорее то, что все предло­жения должны согласовываться друг с другом,—с тем резуль­татом, что каждое отдельное предложение рассматривается как в принципе могущее быть исправленным, то истина может за­ключаться лишь во взаимном согласии предложений.

Ill

Этот взгляд, который был в данном контексте явно сформулирован и представлен, например, Нейратом, хорошо известен в новейшей философии. В Англии его обычно называ­ют «когерентной теорией истинности» и противопоставляют ста­рой “корреспондентной теории”. Следует заметить, что слово “теория” здесь совершенно не подходит. Ибо наблюдения, ка­сающиеся природы истины, явно иного характера, чем научные теории, всегда являющиеся некоторой системой гипотез.

Суть нового взгляда выражают, противопоставляя его ста­рому: согласно традиционному взгляду, истинность предложе­ния состоит в том, что оно согласуется с фактами; по новому взгляду—теории когеренции -истинность предложения состо­ит в его согласили с системой других предложений.

Я не стану здесь разбирать вопрос о том, можно ли послед­ний взгляд интерпретировать и так, что внимание будет обра­щено на нечто вполне правильное (а именно, на тот факт, что в одном определенном смысле мы не можем “выйти за границы языка”, как это формулирует Витгенштейн). Скорее, я дол­жен показать, что в той интерпретации, которая требуется на­стоящим контекстом, взгляд этот недостаточно убедителен.

Если истинность предложения состоит в его когеренции, или согласии с другими предложениями, нам надо ясно понимать, что имеется в виду под “согласием” и какие предложения име­ются в виду под “другими”.

На первый вопрос ответить легко. Поскольку под “согла­сием” не может иметься в виду, что предложение, подлежащее проверке, утверждает то же самое, что другие предложения остается только смысл, что они должны быть совместимыми с ним, т. е. что между ними нет противоречий. Истина состоит тогда просто в отсутствии противоречия. Однако по вопросу о том, может ли истинность быть отождествлена просто с отсут­ствием противоречия, нечего и спорить. Следовало давным-давно признать, что только в случае тавтологии можно уравни­вать истинность (если вообще применять этот термин) и отсут­ствие противоречий, как, например, в случае предложений чис­той геометрии. Однако в таких предложениях намеренно уст­ранена какая-либо связь с реальностью; это лишь формулы внутри некоторого исчисления; нет смысла в случае предложе­ний чистой геометрии спрашивать, согласуются ли они с фак­тами мира: они должны быть совместимыми только с аксиома­ми, произвольно положенными в начало (к тому же обычно требуется, чтобы они следовали из аксиом), и тогда мы назы­ваем их истинными, или правильными. Перед нами в точности то, что раньше называли формальной истиной и отличали от истины материальной..

Последняя есть истина синтетических предложений, пред­ложений о фактах, и если мы желаем описать их с помощью концепции отсутствуя противоречий (согласия с другими пред­ложениями), то можем это сделать, только если скажем, что они не могут противоречить очень специальным предложениям, а именно тем, которые выражают “факты непосредственного наблюдения”. Критерием истинности не может быть совмести­мость с любыми предложениями; согласие требуется лишь с некоторыми исключительными предложениями, которые вовсе не являются произвольно выбранными. Другими словами, от­сутствие пpoтивopечий само по себе — недостаточный критерий материальной истинности, речь идет скорее о совместимости с очень специальными предложениями. И для обозначения этой совместимости нет никакой причины не употреблять—я даже считаю, что это употребление в высшей степени оправданно— старого доброго выражения “согласие с реальностью”.

Поразительная ошибка «когерентной теории» может быть объяснена только тем фактом, что ее защитники и толкователи размышляли лишь о предложениях, которые актуальны в нау­ке, и считали их своими единственными примерами. Поэтому отношение непротиворечивости было, по сути дела, достаточ­ным, но только потому, что предложения эти имеют очень спе­циальный характер. Они в некотором смысле (сейчас я его разъясню) “происходят” из предложений наблюдения, они “из­влекаются”—можно с уверенностью использовать здесь тра­диционную терминологию—“из опыта”.

Если серьезно рассматривать когерентность в качестве об­щего критерия- истинности, мы должны считать всякого рода сказки столь же истинными, как исторические свидетельства или утверждения в трудах по химии,—конечно, в том случае, когда в сказке нет противоречий. Я могу создать своей фанта­зией удивительный мир, полный чудесных приключений,—и фи­лософ, придерживающийся “теории когеренции”, должен пове­рить в истинность моего повествования, при условии, что я по­забочусь о взаимной совместимости моих утверждений, а так­же приму меры предосторожности, исключив любое столкнове­ние с обыденным описанием мира. Можно, например, поместить сцену действия на далекой звезде, что исключает возможность каких-либо наблюдений. Строго говоря, мне даже не надо при­нимать этих мер предосторожности; я могу с равным успехом потребовать, чтобы другие приспособились к моему описанию, а не мое описание было приспособлено к ним. Они не смогли бы тогда возразить, что, допустим, некоторое конкретное про­исшествие противоречит наблюдениям, ибо, согласно когерент­ной теории, вопроса о наблюдениях нет, а есть лишь вопрос о совместимости утверждений.

Поскольку никто не станет считать утверждения из книги сказок истинными, а утверждения из текста по физике ложны­ми, “когерентный” взгляд оказывается совершенно несостоя­тельным. К когеренции должно быть прибавлено еще что-то, а именно некий принцип, в терминах которого может быть уста­новлена совместимость; и только это станет настоящим крите­рием.

Если дано множество предложений, и среди них некоторые противоречат друг другу, то я могу установить согласованность несколькими способами: в одном случае, например, отбирая некоторые предложения и отбрасывая или изменяя их, а в дру­гом—проделывая это с предложениями, .которые противоречат первым.

Таким образом, когерентная теория логически невозможна; она совершенно неспособна дать недвусмысленный критерий истины, ибо с ее помощью я могу придти к любому числу согла­сованных систем предложений, которые будут несовместимы друг с другом.

Единственный: способ избежать этого абсурда— не позво­лять, чтобы какие-либо предложения отбрасывались или изме­нялись, но, скорее, определить те, которые следует оставить и к которым должно быть приспособлено все остальное.

Таким образом, мы избавляемся от когерентной теории и приходим ко в второму пункту нашего критического рассужде­ния, а именно к вопросу о том, все ли предложения исправимы или же есть и такие, которые нельзя поколебать. Эти последние, конечно, и образовали бы тот “базис” всего знания, кото­рый мы ищем, но не можем пока что сделать ни шагу в его на­правлении.

Но по какому признаку мы должны отличать эти утвержде­ния, которые сами остаются неизменными, в то время как все другие должны быть приведены в согласие с ними? Мы будем называть Их далее не “протокольными предложениями”, а “ба­зисными предложениями”, поскольку очень сомнительно, чтобы эти предложения вообще встречались среди протоколов науки.

Самым очевидным средством будет найти искомое правило в своего рода принципе экономии, а именно, когда  мы выбираем в качестве базисных предложений те, сохранение которых требует минимума  изменений  во всей системе предложений  в целом, необходимых для того, чтобы избавить ее от противо­речий.

 Стоит заметить, что такой принцип экономии не позволяет нам считать какие-то утверждения базисными отныне и наве­ки, ибо может случится, что с прогрессом науки базисные -предложения, служившие в качестве таковых до определенно­го момента, прядут к вырождению, если окажется, что эконом­нее отказаться от них в пользу новых предложений, которые в свою очередь с этого времени (и до поры) будут играть роль базисных. Это, конечно, не является уже точкой зрения коге­рентности в чистом виде, а основывается на принципе эконо­мии; для характеристики такого взгляда подошло бы также по­нятие “релятивности”.

Мне кажется несомненным, что представители критикуемого взгляда явно или неявно взяли в качестве ориентира именно принцип экономии: я уже заметил выше, что с точки зрения ре­лятивности имеются вполне определенные основания, опреде­ляющие селекцию протокольных предложений, и я спросил: можем ли мы признать это?

Теперь я отвечу на этот вопрос отрицательно. На самом де­ле не “экономические” соображения, но совершенно другие чер­ты отличают подлинные базисные предложения.

Процедура выбора этих предложений называлась бы эконо­мичной, если бы состояла, скажем, в подчинении мнениям (или “протокольным предложениям”) большинства исследователей. Конечно, мы не сомневаемся в существовании некоторых фак­тов, например фактов географии или истории; не сомневаем­ся мы даже и в существовании некоторых природных законов, когда обнаруживаем, что в соответствующих контекстах их су­ществование многократно засвидетельствовано. В этих случаях нам не приходит в голову исследовать положение дел заново. Мы соглашаемся с тем, что общепризнанно. Но это объясняется тем фактом, что мы точно знаем способ, каким обычно дела­ются такие фактуальные утверждения, и что этому способу мы доверяем; дело не в том, что он согласуется с точкой зрения большинства. Наоборот, он может стать общепринятым, толь­ко если все будут чувствовать к нему одинаковое доверие. Счи­таем ли мы предложение исправимым или отменимым и в ка­кой степени, зависит единственно от его происхождения, а вовсе не от того (за исключением очень специальных случаев), требует ли его сохранение коррекции многих других предложений и возможной реорганизации всей системы знания в целом. Прежде чем применять принцип экономии, следует знать, к каким предложениям он должен применяться. И если бы прин­цип экономии был единственным решающим правилом, то от­вет мог бы быть только таким: ко всем, которые утверждают­ся (или когда-либо утверждались) с какой бы то ни было пре­тензией на правильность. На деле фразу “с какой бы то ни бы­ло претензией на правильность” следует опустить, ибо как бы мы отличали такие предложения от тех, которые утверждают­ся совершенно произвольно, в качестве шуток или с целью об­мана? Это различение не может быть даже сформулировано, если не принимать во внимание происхождение предложений. Так мы снова обнаруживаем, что пришли к вопросу об их при­роде. Без классификации предложений по их происхождению любое применение принципа экономии будет абсурдным. Но как только предложения изучены в том, что касается их при­роды, тут же становится очевидным, что мы тем самым уже упорядочили их по степени правильности и что места для при­менения принципа экономии уже не осталось (кроме некото­рых очень специальных случаев в еще формирующихся облас­тях науки). Мы также можем видеть, что такое упорядочение указывает путь к базису, поиском которого мы занимаемся.

Здесь, конечно, нужна величайшая тщательность. Ибо мы пустились в путь по дороге, которой шли со времен антич­ности все те, кто когда-либо искали последние основания исти­ны. И они неизменно терпели поражение, стремясь достигнуть цели. Упорядочивая предложения по их происхождению (делая это для оценки их достоверности), я начинаю с того, что отво­жу особое место тем из них, которые делаю сам. На втором месте предложения, принадлежащие прошлому: поскольку их достоверность может быть ослаблена “ошибками памяти”, то чем они отдаленнее по времени, тем более ослабляется их до­стоверность. С другой стороны, предложения, которые распола­гаются на вершине и не подлежат никакому сомнению,—это те, которые выражают факты нашего собственного “восприятия” или чего-то в этом роде. Такие предложения кажутся простыми и ясными, однако несмотря на это, философы оказывались в безнадежно запутанном лабиринте, как только делали попытку использовать их в качестве основания всего познания. Частя­ми этого запутанного лабиринта являются, например, те фор­мулировки и дедукции, которые находились в центре бесчис­ленных философских диспутов по темам: свидетельство внут­реннего восприятия”, “солипсизм”, “солипсизм настоящего момента”, “достоверность самосознания” и т. д. Картезианское cogito ergo sum—самая известная формулировка, к которой привел этот путь—конечный пункт, и к нему приблизился уже Августин. Что касается cogito ergo sum, мы наконец разобра­лись, в чем тут дело: мы знаем, что это просто псевдоутверждение, которое не становится подлинным, даже если выражать его в форме “cogitatio est”—“содержания сознания существу­ют”. Такое утверждение, само по себе ничего не выражающее, не может ни в каком смысле служить базисом чего бы то ни было. Оно не является познавательным, и на нем ничего не основывается. Не может оно и придавать достоверность како­му-то познанию.

Существует поэтому большая опасность, что, следуя по ука­занному пути, мы придем к пустым словесам вместо искомого оазиса. За критической теорией протокольных предложений стоит на самом деле желание взбежать этой опасности. Но предложенный ею выход неудовлетворителен. Его существенный недостаток состоит в игнорировании различия предложений по рангу, что выражается яснее всего в том факте, что для системы науки, которая принимается за “правильную”, единственно решающее значение в конце концов имеют лишь наши собственные  утверждения.

Теоретически представимо, что мои собственные наблюде­ния никак не подкрепляют утверждений, которые делают о ми­ре другие люди. Возможно, что все книги, которые я читаю, все учителя, которых слушаю, пребывают в полнейшем согла­сии, никогда не противоречат друг другу, однако при этом их утверждения просто несовместимы с большей частью моих ут­верждений наблюдения. (Некоторые трудности будут сопро­вождать в этом случае проблему изучения языка и его употреб­ления в коммуникации, но они могут быть устранены с помо­щью определенных допущений, касающихся тех мест, в кото­рых возникают противоречия.) Согласно критикуемому взгля­ду, я в этом случае должен просто пожертвовать своими “про­токольными предложениями”, ибо им будет противоречить по­давляющее большинство других предложений, которые сами находятся во взаимном согласии, и невозможно ожидать, что они будут исправлены соответственно моему собственному ог­раниченному и фрагментарному опыту.

Но что же тогда произойдет? Прежде всего, я ни при каких обстоятельствах не откажусь от моих собственных предложений наблюдения. Наоборот, я могу принять только, систему зна­ния, в которую они входят без искажения. И я всегда могу по­строить такую систему. Мне только нужно считать других лю­дей сонными идиотами, в сумасшествии которых прослежива­ется замечательная метода, или—если выражаться более объ­ективно—я оказал бы, что другие живут в мире, который отличается от моего и имеет ровно столько общего с моим миром, чтобы возможно было достигнуть понимания средствами одного и того же языка. В любом случае независимо от того, какую картину мира я рисую, я всегда буду проверять ее истинность в терминах моего собственного опыта. Я никому и никогда не позволю отнять у меня эту опору: мои собственные предложения наблюдения всегда будут последним критерием. И я буду восклицать: “Что я вижу, то вижу!”

В свете этих предварительных критических замечаний становится ясно, где следует искать решения этих трудностей: мы должны идти дорогой Картезия—до тех пор, пока она хороша и проходима, но постараться затем избежать ловушки и тому подобной чепухи. Мы достигнем этого, прояснив для себя самих ту роль, которую в реальности играют предложения, выражающие “непосредственно наблюдаемое”. Что в действительности скрывается за словами об их “абсолютной достоверности?” И в каком смысле можно считать их последним основанием всего познания?

Разберем сначала второй вопрос. Вообразим, что я сразу же (фиксирую каждое наблюдение—и в принципе неважно, делается это на бумаге или в памяти,—и затем начинаю с этого, пункта построение науки. В таком случае я бы имел дело с подлинными “протокольными предложениями”, которые стоят по времени в начале познания. Из них постепенно возникали  бы остальные предложения науки—посредством процесса, называемого “индукцией”, который состоит ни в чем ином, как в  что протокольные предложения стимулируют или индуцирует выдвижение пробных обобщений (гипотез), из которых логически следуют эти первые предложения, а также бесконечное число других. Если же эти другие предложения выражают то же самое, что и более поздние предложения наблюдения, полученные при вполне определенных условиях, которые заранее точно оговорены, то гипотезы считаются подтвержденными - если не появляется никаких предложений наблюдения, которые противоречат предложениям, извлеченным из гипотез, и таким образом, самим гипотезам. Если этого не происходит, мы полагаем, что натолкнулись па закон природы. Индукция, таким образом, есть не что иное, как методически, проводимое угадывание— психологический, биологический процесс, течение, которого не имеет, конечно же, ничего общего с “логикой”.

Такова схема актуальной, научной процедуры. Очевидно, какую роль играют в ней предложения о “непосредственно воспринятом”. Они не тождественны тем, которые записываются дни запоминаются,—тем, которые называются “протокольными предложениями”,—но они являются поводом для их образования. Протокольные предложения в книге или в памяти, как мы давным-давно признали, .можно сравнить с гипотезами. Ибо когда мы имеем перед собой такого рода предложение, мы мо­жем лишь допускать, что оно истинно, что оно согласуется с предложениями наблюдения, которые его порождают. (По сути дела оно может и не вызываться предложениями наблюдения, а извлекаться из той или иной игры.) То, что я называю пред­ложением наблюдения, не может быть тождественно настоящему протокольному предложению, хотя бы уже по той при­чине, что его вообще нельзя записать. Этот момент мы сейчас и обсудим.

Итак, в схеме построения знания, которую я обрисовал, роль предложений наблюдения заключается прежде всего в том, что они стоят по времени в начале всего процесса, стиму­лируя его и подвигая. Насколько их содержание переходит в знание, остается в принципе поначалу неопределенным. Таким образом, вполне можно увидеть в предложениях наблюдения главный источник всего познания. Но следует ли описывать их как базис, как последнее достоверное основание? Вряд ли это так, ибо данный “источник” находится в очень сомнительном отношении к зданию науки. Но в дополнение к этому мы по­нимаем, что имеем дело со схематическим упрощением реаль­ного процесса. В реальности то, что выражается в 'протоколах, находится в менее тесной связи с наблюдаемым и в целом не следует предполагать, что между наблюдением и “протоколом” могут незаметно встать какие-то чистые предложения наблю­дения.

Но утверждениям о непосредственно воспринятом принад­лежит и вторая функция—-“констатаций”, как мы можем их назвать, а точнее, подкрепления гипотез, их верификации.

"Наука делает предсказания, которые “опыт” проверяет. Ее существенной функцией является предсказание. Она говорит, к примеру: “Если в такое-то и такое-то время вы посмотрите в •телескоп, направленный туда-то и туда-то, вы увидите, что све­товая точка (звезда) пересеклась с черной риской (перекре­стием)”. Допустим, что, выполняя эти инструкции, мы действи­тельно сталкиваемся с предсказанным опытом. Это означает, что мы получаем предвиденную констатацию, мы высказыва­ем ожидаемое суждение наблюдения, мы получаем тем самым ощущение свершения, особого удовлетворения. Вполне можно сказать, что предложения констатации, или наблюдения, осу­ществили свою истинную миссию, как только мы получили это особого рода удовлетворение.

А оно приходит в тот самый момент, когда имеет место кон­статация, когда делается утверждение наблюдения. Это чрез­вычайно важно. Ибо тогда функция утверждений о непосред­ственно воспринятом сама принадлежит непосредственно на­стоящему. На деле мы видели, что у них нет, так сказать, дли­тельности, что в тот самый момент, когда они уходят, в нашем распоряжении остаются надписи, следы в памяти, которые мо­гут играть лишь роль гипотез и потому лишены последней до­стоверности. Нельзя пестреете никакой логически приемлемой структуры на констатациях, ибо они ускользают в тот самый момент, когда мы начинаем строить. Если они находятся в на­чале процесса познания, то логически бесполезны. Другое дело, если они находятс в конце; они приводят верификацию (или также фальсификацию) “ завершению, и в самый момент их появления они уже выполнили свое назначение. Логически от них ничего более не зависит, из них не делается никаких за­ключений. Они абсолютно окончательны.

Разумеется, психологически и биологически сразу вслед за удовлетворением, которое они создают, возникает новый про­цесс познания: гипотезы, верификация которых заканчивается этим удовлетворением, считаются защищенными, ищутся фор­мулировки более общих гипотез, выдвижение догадок и поиск универсальных законов продолжаются. Предложения наблюде­ния образуют начало и стимул для тех событий, которые сле­дуют за ними во времени, в указанном выше смысле.

Мне думается, что эти соображения бросают новый и яс­ный свет на проблему последнего базиса познания, и мы ви­дим, каким образом происходит строительство системы позна­ния и какова роль “констатаций” в этом процессе.

Познание прежде всего служит жизненным нуждам. Чтобы сориентироваться в окружении и приспособить свои действия к событиям, человек должен в какой-то степени уметь предви­деть события. Для этого он использует универсальные предло­жения и может использовать их только в том случае, если то, что предсказывается, случается на самом деле. Эта характе­ристика познания применима и к науке: единственное отличие состоит в том, что наука не служит более задачам жизни и на­учное знание не ищется с целью его практического использо­вания. Когда предсказание подтверждено, цель науки достиг­нута: радость познания есть радость верификации, ощущение триумфа, если догадка оказывается верной. И именно эту ра­дость доставляют нам утверждения наблюдения. В них наука как будто достигает своей цели: ради них она и существует. Во­прос, скрытый за проблемой абсолютно достоверного базиса познания, есть, видимо, вопрос о правомерности этого чувства удовлетворения, которое наполняет нас при верификации. Сбы­лись ли наши предсказания? В каждом конкретном случае ве­рификации или фальсификации “констатация” недвусмысленно отвечает “да” или “нет”, наполняя нас радостью свершения или же разочарованием. Констатации являются окончательны­ми.

“Законченность”—очень подходящее слово для обозначе­ния функции предложений наблюдения. Они суть абсолютно конечные. В них на данном этапе выполняется задача позна­ния. Новая задача начинается вместе с удовольствием, которое является кульминацией, с гипотезами, которые остаются поза­ди, однако это их не касается. Наука не покоится на этих пред­ложениях, но ведет к ним, и они говорят о том, что наука де­лала это правильно. В реальности они—абсолютные фиксиро­ванные точки; радость приносит то, что мы можем достигать их, даже если не можем на них опираться.

VII

В чем состоит эта фиксированность? Мы возвращаемся тем самым к отложенному вопросу: в каком смысле можно го­ворить о предложениях наблюдения как об “абсолютно досто­верных”?

Сначала скажу о совершенно другом типе предложений, а именно об аналитических, предложениях: это прольет какой-то свет на поставленный вопрос. Затем я сопоставлю их с “констатациями”. В случае аналитических предложений хорошо из­вестно, что вопрос об их правильности не составляет пробле­мы. Они таковы a priori: нельзя, не следует и пытаться искать опытных данных для доказательства их правильности, ибо они ничего не говорят об объектах опыта. Поэтому они обладают лишь “формальной истинностью”, т. е. истинны не потому, что правильно выражают какой-то факт, а потому, что правиль­но построены, т. е. согласуются с нашими произвольно установ­ленными определениями.

Однако некоторые философы считали  себя обязанными спрашивать: “Да, но как быть в индивидуальною случае, согла­суется ли некоторое предложение с определением или нет, яв­ляется ли оно на самом деле аналитическим и может ли поэто­му претендовать на бесспорность? Не должен ли я в таком слу­чае помнить эти определения, помнить смысл всех слов, кото­рые используются, когда я говорю, слышу, читаю предложения? Могу ли я быть уверен, что моих психологических сил доста­точно для этого? Не получится ли так, например, что в конце предложения я позабуду начало или неправильно его запомню? Не должен ли я согласиться, что в силу психологических при­чин я никогда не могу быть уверен также и в истинности ана­литического суждения?”

На это имеется следующий ответ: возможность того, что психический механизм подведет, всегда имеется, но выводы, которые из этого следуют, не описываются адекватно теми скептическими вопросами, которые были перечислены только что.

Возможно, что из-за слабой памяти и тысячи других причин мы не понимаем предложения или понимаем его неверно (т. е. не понимаем его смысловой направленности)—но что это оз­начает? Так, если я не понял предложения, то оно является для меня не предложением, но лишь рядом слов, звуков или письменных знаков. В этом случае проблемы нет, ибо только о предложении, а не о бессвязном ряде слов, можно спрашивать, является ли оно аналитическим или синтетическим. Однако ес­ли я неверно интепретировал ряд слов, но все же интепретировал его как предложение, то я тогда знаю именно об этом предложении, является ли оно аналитическим или синтетиче­ским и, следовательно, правильным a priori или же в силу дру­гих причин. Нельзя думать, что я мог бы постичь предложе­ние как таковое и все же сомневатъся в его аналитичности. Ибо если оно аналитическое, я понял его только тогда, когда понял его как аналитическое. “Понять” не означает ничего иного, как прояснить правила, по которым употребляются слова; но имен­но эти правила употребления и делают предложения аналити­ческими. Если я не знаю, образует комплекс из слов аналити­ческое суждение или нет, это просто означает, что в данный момент я не знаю правил употребления; что, следовательно, я просто не понял предложения. Таким образом, дело в том, что или я совсем ничего не понял, и тогда сказать больше нечего, или я знаю, является ли то предложение, которое я понимаю,. синтетическим или аналитическим (что, разумеется, не пред­полагает, что эти слова витают передо мной, даже что я зна­ком с ними). В случае аналитического предложения я сразу знаю, что оно правильно, что оно обладает формальной истин­ностью.

Выраженное выше сомнение в правильности аналитических предложений было, следовательно, неоправданным. Я, конечно, могу сомневаться, правильно ли я уловил смысл какого-то ком­плекса знаков и даже могу ли я вообще понять смысл какой-либо последовательности слов. Но я не могу задавать вопроса о том, могу ли я удостоверить правильность аналитического предложения. Ибо понять его смысл и установить его априор­ную правильность для аналитического предложения — один и тот же процесс. В противоположность этому синтетическое пред­ложение характеризуется тем, что я ни в малейшей мере не знаю, истинно оно или ложно, если я удостоверил только его смысл. Его истинность определяется лишь сравнением с опы­том. Процесс осмысления здесь совершенно отличен от процес­са верификации.

Есть только одно исключение. И мы возвращаемся здесь к нашим “констатациям”. Они всегда имеют форму “здесь те­перь так и так”, например: “здесь совпадают две черные точ­ки”, или “здесь желтое граничит с синим”, или “здесь сейчас больно” и т. д. Общим для всех этих утверждений является то, что в них входят демонстративные термины, имеющие смысл прямого жеста, т. е. правила. их употребления учитывают, что при построении предложений, в которых они встречаются, ищ­ется некоторый, опыт и внимание направлено на что-то наблюдаемое. То, что обозначают такие слова как “здесь”, “теперь”, “это вот”, не может быть передано только с помощью общих определений в словах; должно быть их соединение с указания­ми или жестами. “Это вот” имеет смысл только в связи с ка­ким-то жестом. Следовательно, чтобы понять смысл такого предложения наблюдения, следует одновременно выполнить жест, нужно каким-то образом указать на реальность.

Другими словами, я могу понять смысл “констатации”, толь­ко сравнивая ее с фактами, осуществляя таким способом процесс, который необходим для верификации всех синтетических предложений. В то время как в случае всех других синтетиче­ских предложений установление смысла отделено, отличимо от установления истинности в случае предложений наблюдения они совпадают, как и в случае аналитических предложений. Как бы ни отличались, следовательно, “констатации” от ана­литических предложений, общим для них является то, что их понимание есть в то же время их верификация: я схватываю их смысл одновременно с их истинностью. В случае констатации так же неосмысленно спрашивать, не обманываюсь ли я в ее истинности, как и в случае тавтологий. В обоих случаях мы имеем дело с абсолютной правильностью. Однако если анали­тическое, тавтологическое предложение лишено содержания, предложения наблюдения дают нам „чувство удовлетворения от подлинного знания о реальности.    

Надеюсь, ясно, что все здесь зависит от характеристики не­посредственности, свойственной предложению наблюдения, ко­торой эти предложения обязаны своей значимостью или незна­чимостью, значением абсолютной правильности или незначи­мостью бесполезности.

Непонимание этого обусловило большую часть неудач в по­становке проблемы протокольных предложений — то, с чего мы начали. Если я констатирую “здесь теперь синее”, то это не то же самое, что протокольное предложение: “М. Ш. воспринял синее такого-то апреля 1934 г. в такое-то и такое-то время и в таком-то и таком-то месте”. Последнее предложение — это ги­потеза, и как таковое оно всегда недостоверно. Оно тождест­венно “М. Ш. ... ('здесь должны быть указаны время и место) констатировал: “Здесь теперь синее”. А то, что это предло­жение не тождественно констатации, которая в него входит, ясно. В протокольных предложениях всегда есть упоминание о восприятиях (либо их мысленно добавляют—тождество лич­ности- воспринимающего наблюдателя важно для научного про­токола), а в констатациях они никогда не упоминаются. Подлинная констатация не может быть записана, ибо как только я надпишу демонстративны “здесь” и “теперь”, они теряют свой смысл. Их нельзя заменить и указанием времени и места, ибо как только мы попытаемся это сделать, в результате, как мы видели, неизбежно получится подстановка: вместо предложе­ния наблюдения мы будем иметь противоположное предложе­ние, которое как таковое имеет совершенно иную природу.

VIII

Думаю, что теперь проблема базиса познания прояс­нена.

Если наука берется как система предложений, логический интерес к которой ограничивается логическими связями этих предложений, на вопрос о базисе, который в этом случае пре­вращается в “логический” вопрос, можно ответить совершенно произвольным образом. Ибо мы свободны определять базису так, как нам захочется. В абстрактной системе предложений нет ни первичного, ни вторичного. К примеру, наиболее общие предложения науки, т.е. те, которые обычно отбираются в ка­честве аксиом, могут считаться ее последним основанием; но это название с тем же успехом можно оставить за самыми част­ными предложениями, которые более или менее соответствуют записанным протоколам. Возможен и любой другой выбор. Но все предложения науки—как коллективно, так и индивиду­ально—являются гипотезами, если мы рассматриваем их с точки зрения их истинностного значения, их правильности.

Если внимание направлено на отношение науки к реально­сти, система предложений науки видится такой, какова она в реальности, а именно как средство ориентирования среди факторов как достижение радости констатации, чувства окончательности. Проблема “базиса” автоматически превращается в проблему несомненного пункта встречи познания и реально­сти. Мы знакомимся с этими абсолютно фиксированными точками встречи, констатациями, в их индивидуальности: это единственные и синтетические предложения, не являющиеся гипоте­зами. Они никоим образом не лежат в основе науки; но, по­добно языкам пламени, познание как бы достигает их, прика­саясь к каждому лишь на мгновение и затем сразу же их по­глощая. Набрав сил, огонь познания охватывает и остальное.

Эти моменты свершения и горения — самое существенное. Весь свет познания идет от них. Поисками источника этого све­та философ на самом деле и занят, когда он ищет последний фундамент познания.