I. ВСТРЕЧИ ЛЮДЕЙ И ВНУТРЕННЯЯ СВЯЗЬ

Тем самым они еще больше удаляются от своих подопечных, превращая прихожан в настоящих пациентов, что обусловлено нежеланием рассматривать человеческие связи там, где их можно непосредственно наблюдать. Священник обладает уникальной возможностью входить в дом, в семью, где душа проходит круг своих мучений. Традиции пасторского попечения показывают, что священник не только может, но и должен посещать своих прихожан. Пастух приглядывает за своим стадом; собака загоняет отставших, настороженно прислушивается к звукам, всюду сует свой нос. Это возможно, если пастух понимает дистанцию и не чувствует себя ущемленным и униженным, вступая в пространство другого.
Соблюдение дистанции касается природы тайны и уважительного к ней отношения. Душа не только скрывает тайны, но и сама есть тайна. Иными словами, реакция человека «убегай или сражайся» манифестирует крайне значимую для него истину. Животное ощущает угрозу своей жизни, а человек чувствует, что под угрозой его душа. Разумеется, ненужные тайны подобны яду, и психика хочет через признание освободиться от них. Однако не вся тайная жизнь связана с патологией, не всегда стыд и робость сопряжены с грехом. Разделенные тайны порождают доверие, которое смягчает проблему реакции «убегай или сражайся», вызванной потребностью соблюдения дистанции. Не приходится удивляться, что там, где речь идет о душе, невозможна быстрая психотерапия.
Часто дистанцию смешивают с холодностью, как близость — с теплотой. Все мы хотим быть людьми теплыми, любящими, открытыми! Упрек в холодности — один из наиболее трудно воспринимаемых, хотя и нередко предъявляемых. Однако часто дело не в холодности консультанта или врача, а в том, что он сохраняет дистанцию, остается «в себе». Это может вызывать у собеседника различные чувства. Во-первых, он остро ощущает себя «другим», отстраненным, болезненно переживает свое одиночество. Если он противоположного пола, то моя отстраненность подчеркивает разницу между нами, которая в своем крайнем проявлении ощущается как сексуальная полярность. Дистанция как бы создает из нас мужчину и женщину. Поэтому естественно, что полярность переживается как привлечение или отталкивание, нас удерживает вместе явление переноса. Возникает чувство, и начинается глубинный каунселинг. Во-вторых, моя дистанция дает другому человеку шанс выступить, навести мосты, проявить свои экстравертные чувства и эмоции, пусть даже на бессловесном уровне, плачем. В-третьих, дистанция позволяет соединить чувство собственного достоинства с уважением к существующим у другого человека проблемам. Ничто не дает душе лучшего шанса открыться, чем покой; среди шума ее нельзя услышать. Возможно, это звучит торжественно и набожно, к тому же любое средство можно применить неправильно, включая медицинский халат, пасторское облачение или бороду аналитика. Прежде всего мы не хотим возбуждать боязни, но всегда, когда речь идет о душе, возникает страх. Во время терапевтической встречи всегда присутствует опасение потерять душу, опасение, что ей будет нанесен урон, что ее поведут по неверному пути, проклянут. Именно в страхе и из страха люди обращаются к нам. Этот страх может проецироваться на нас, и тогда в нас видят посланников бессознательного как опасного врага. В связи с тем, что только «совершенная любовь прогоняет наши страхи», они должны быть изгнаны со сцены хотя бы до тех пор, пока любовь не сможет стать столь же сильной. Пока присутствует страх, лучше всего рассматривать пространство консультирования как сакральное место (теменос), предоставляющее убежище от страха. Активная любовь не может избавить от него, тогда как тишина, прохлада, темнота и терпение могут предоставить укрытие, позволяющее переждать ночь. Вначале кров, только позднее огонь, греющий и дающий свет. Активная любовь не может спасти от страха, ибо глубинной его причиной — и на этом сходятся служители религии и психологи — является страх перед самой любовью. Такая боязнь обусловлена испытанными с детства страданиями, любовь скрыта в ней как крайне мучительный комплекс. Даже осторожное прикосновение к последнему может способствовать излечению только в случае уменьшения страха и при условии, что советы будут исходить от человека, любовь которого «совершенна» — что бы мы под этим ни подразумевали. Только такая любовь устраняет страх, однако она не является творением наших рук. Каунселинг, лежащий в ее тени, прямо с ней не соприкасается.
Теологи пользуются каждой возможностью подтвердить, что Бог есть Любовь. В своих работах аналитики уделяют большое внимание различным сторонам любви в семье, в сексе, при переносе. Почему мы вынуждены так много говорить о любви в проповедях и книгах, хотя постоянно окружены ею в той или иной форме? Почему так необходимо утверждать, что любовь является величайшей добродетелью, и доказывать, что неврозы вызываются несовершенством и превратностями любви? Если любовь вне всякого сомнения признается богословами и психологами, почему мы не прекращаем говорить о ней? Почему мы не убеждены в ее полной простоте, как в отношении других фундаментальных онтологических событий, которые просто имеют место? Если любовь является сущностью человека и Бога, то откуда сомнения? Откуда ее мрак? Откуда тяжкие переживания в любви?
На подобные вопросы нет ответа; тем не менее аналитические исследования все же дают нам некоторое представление о том, почему так трудно любить, о причинах, по которым могут потребоваться дистанция, тайна, холодность: они учат защите от любви и от ее ран. В мифах утверждается, что любовь порождают стрелы Эроса. У Платона это божественное безумие, мания. Любовь Иисуса привела его к распятию.
Человеческая встреча и соприкосновение людей — дело непростое, поскольку здесь присутствует ранящее переживание, мания, а порой и душевное опустошение. На расстоянии же, создаваемом техниками опроса или интервью, мы не так легко достижимы, менее доступны; стрелы могут не долететь. Любопытство исключает сердце. В группе нас не удается так быстро выделить, выбрать, встретить. В одиночестве нет других глаз, чтобы встретиться с моими. Но в человеческом соприкосновении двух людей, сидящих друг перед другом в креслах, мы имеем исходную ситуацию любви. Наедине, в комнате, лицом к лицу, скрытые от посторонних, с обнаженной душой, с будущим, поставленным на карту, — не констеллирует ли это все архетипическое переживание человеческой любви? Разумеется, в своем понимании мы не продвинемся вперед, если высокомерно обозначим это переживание «проекцией», «переносом». Два человека, посвятившие себя друг другу и погруженные в ощущение страданий души, испытывают одновременно воздействие архетипи- ческой силы любви, которая еще сильнее, если они надеются создать в результате своей встречи новую жизнь. Нам не следует забывать об этой реальности, в противном случае ситуация может оказаться небезопасной. Мы способны полюбить человека вне зависимости от его пола, возраста, внешних обстоятельств. Тут уместно вспомнить слова из «Песни Песней» Соломона: «...не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно».
Любовь не приносит радости, пока мы не можем как-то справиться с ней, а мы не можем с ней справиться, пока она является в форме одержимости, а не как душевное состояние. Любовь как состояние бытия, описываемое Тиллихом, возможно, и принадлежит области теологии. В анализе мы обычно сталкиваемся с любовью, проявляющейся в аффекте, эмоциональном хаосе. В каунселинге любовь напоминает более этот аффект анализа, нежели состояние бытия, описываемое в психологической школе Нигрена и Тиллиха.
Противоположности — желание, обращенное во внешний мир, и замкнутость в себе, действие и пассивное бытие — выражаются двумя различными традициями в любви, которые упрощенно можно назвать восточной и западной. Придерживаться только глубинной и духовной стороны любви значит быть сторонником квиетизма. В некоторой степени это не свойственно человеку, поскольку отрицает жизненную реальность объекта устремления, вводит его или ее) в качестве образа в любовь как в состояние с последующим в ней «захоронением». С другой стороны, западная благотворительность с ее милосердием, устремлением к контактам, с ее программами живого Христа и церкви на службе общества, с ее подвижничеством и миссионерством быстро иссушает сам колодец и оказывается, по сути, негуманной. Если глубина без действия является негуманной, а действие без глубины — не более чем глупость, то решение проблемы такого расхождения между двумя древнейшими представлениями любви как желания и как состояния бытия зависит от индивидуальности аналитика или консультанта: от его способности объединить внутри себя устремления к экстравертным действиям с интровертными глубинами. С точки зрения психологии, эти противоположные движения образуют психологически зримое индивидуальное «перекрестие любви». Чтобы найти центр, придется, возможно, на некоторое время пожертвовать тем или иным направлением. Может быть, я опущусь в глубины своей любви, следуя исключительно импульсу к действию, самым полным образом переживая любовь как аффект, забыв о том, что ранее мне представлялось, будто это не настоящая любовь, а всего лишь мания и хаос. Или же я откажусь от проявления большой внешней активности, вобрав свою любовь в себя, хотя и буду осознавать, что в этом случае я предаю самого себя.
Опасность в анализе и каунселинге заключается в том, что у нас слишком короткая внутренняя ось, чтобы выдержать нагрузку большой внешней активности. Действительно, я могу испытывать сильнейшее чувство направленной вовне любви, но если не будет установлена вертикальная связь с основой моей внутренней сущности, с моей любовью к себе, то окажется, что я пробудил любовь, которая не может радовать. Обсуждение рассматриваемых нами проблем достигает здесь поворотной точки: мы установили, что встреча людей зависит от переживания ими своих собственных внутренних отношений. Чтобы соприкоснуться с вами, я должен иметь внутренний диалог внутри самого себя.