Ей Боль дурацкая – так иногда она боль называла - секреты мудрые открывала и улыбками душу наполняла.

«Ты зачем так болишь? Ночь уже заканчивается, и стихи не успели уместить тебя… И куда же мне тебя девать, во что ещё тебя превратить? В суматоху дня не получилось, растворить в ночных внезапных рейсах - тоже, пробовала даже о тебе говорить, разговаривать, и не найден ещё мной новый способ, как с тобой совладать».

Ей на днях 28, она ночь любит. Ей было 22 однажды, и странная такая встреча была, смысл которой ей собирать потом годами, на нитку нанизывать бусины. 
Девочка – птенчик совсем, когда вот так новую бусину аккуратно подбирает, и глазами внимательными разглядывает, слушает, узнает.

«Ну, хорошо, поспать сегодня не удалось, собирайся, нам пора выходить, пойдем, ты мне расскажешь, что хотела. Мне не оставить тебя здесь, как бы я ни старалась. Ты же по пятам, будто у луны научилась».

Скорее в кафе, там можно согреться ранними его ароматами и безлюдной пока тишиной, большую уютную чашку капучино ей начнут готовить, как только она появится в дверях, её знали уже все, кто работал в том кафе. И заметили сегодня усталость на её некрасивом, но необыкновенно интересном лице. 
Молча, улыбкой, которая содержала в себе все нужные в это утро слова, она прозвучала вполне выразительно и выбрала столик, где проведет ближайшие полчаса.

«Ммм… Мне с тобой трудно, ты всегда как первый раз, неожиданно, остро, и потому так наотмашь, и вот потом собираю себя после твоих визитов, словно реставрирую, как с разорванных кусочков одного листа переписываю всё заново на новый целый. И прячусь, отворачиваюсь, смотрю сквозь, лишь бы избежать встречи с тобой. Иногда как фокусник ловко оборачиваю тебя в пустоту как в бумагу, и ты исчезаешь. После чего внутри поселяется такая тишина, я тогда напоминаю себе ватную куклу бессмысленную. 

Бывает, молниями в тебя швыряю, ты – цель, задача – бить на поражение… Это чтобы защититься от тебя, невыносимой, отвлечь твоё внимание или напугать тебя. Молнии, конечно, вещь заметная, и в радиус поражения иногда попадают другие люди, тогда куклами становятся уже они. В них я вонзаю иглы-молнии, со всей яростью, адресованной тебе, будто бы они зашли ко мне в гости побыть куклами-вуду, чтобы я могла свети с тобой счеты. 

У меня, похоже, ничего не получается, ни одна из моих затей не срабатывает, и ты снова здесь, как верный пёс. И в задачи пса входит: 1) кусать меня, иногда просто больно, иногда, вырывая клочья, 2) вдруг начинать лаять невозможно громко, заглушая весь остальной мир, до болезненного стеклянного звона в ушах, 3) выть, возвещая об одиночестве и брошенности, так, чтобы боль отвержения знала, какими нотами играть свой гимн».

Она заметила, что в чашке больше нет капучино, уже почти собралась уходить, когда ей почудилось, что если повнимательнее сейчас замереть, то можно… Можно различить слова, складывающиеся в понятный для неё смысл, который она только теперь начинала угадывать в боли, той самой, от которой прятала себя, в которую вонзала иголки-молнии и упаковывала в пустоту. Теперь, когда все бусины были на месте, все до единой, смысл той первой пронзительной встречи с её внутренней болью, обрел очертания, и она слушала, а боль отвечала.

«Если бы у тебя внутри было почтовое отделение, я отправила бы тебе срочных телеграмм килограмм с буквами и словами на понятном тебе языке! Это сократило бы срок экспедиции, в которую тебе пришлось отправиться на раскопки, чтобы отыскать недостающие элементы у себя внутри, а потом засесть за расшифровкой, незнакомые письмена, найденные в раскопках, постигать. Экспедицию пришлось организовать в принудительном порядке, оттого и «вдохновлять» тебя на продолжение мне приходилось новыми порциями внезапного моего появления. Зачем всё это надо было? Я не смогла быть безучастным зрителем того, как несправедливость в роли отношения к себе становилась основным сюжетом твоей жизни, а ты соглашалась стать главным режиссером этой картины. Могло получиться жестоко, не останови я тебя, не правда ли? 

Особенно если учесть, что у тебя единоличное право владения своей жизнью, и никто не вмешивается в твои решения о том, как ты выбираешь к себе относиться: принимать себя всегда и без оценки, или разочарованно отвергать себя в случае провала и неудачи, быть чуткой и внимательной к себе, или оставаться глухой и безучастной, бросая себя в одиночестве.

Когда ты выбирала мерить себя стандартами и определять своё соответствие им по результатам своих достижений, неизбежно сталкивалась с тем, что снова не оправдала ожиданий и выставляла тогда себе худшую оценку, я кричала тебе: «Остановись!» 

Когда после многих разочарований в себе ты отчаивалась отыскать смысл начинать новый день с собой такой и теряла к себе всякий интерес, приходила тишина и уютно устраивалась на белом пустом листе у тебя внутри. И я рвала этот лист в клочья, чтобы нарушить тишину, и прозвучать хотя бы хрустом рвущейся бумаги, чтобы вдохнуть в тебя звуки и запустить твоё сердце жизни.

Когда ты уходила со своего пути следовать ложным идеалам, я бросала тогда все силы на борьбу с тобой, я истощала твои силы в этой борьбе, чтобы не позволить тебе предать себя и вернуть к себе настоящей.

Когда ты позволяла страху парализовать тебя и разменивала себя фальшивыми оправданиями, почему не стоит чего-то делать, лишь бы избежать риска провала-отказа-потери-позора-отвержения, я выводила тебя одну в леденящий пугающий холод и оставляла на безлюдном сквозняке. Чтобы показать тебе, как ты бросаешь себя в одиночестве, считая, что не достойна иного, как отворачиваешься от себя вместо того, чтобы остаться с собой, укутать теплом и наполниться радостью, что у тебя есть ты, именно такая ты, единственная и потому особенная, очень дорогая сердцу уже за одно это». 

Она посветлела в глазах и в сердце, на минуту задумалась, что-то припоминая, достала свой дневник и стала внимательно перечитывать свои стихи. Каждое из них она будто писала самой себе. «Если бы душа умела писать мне письма, они именно так и выглядели бы, письма моей души, - подумала она. - Как мои стихи…»