Бейлькин Михаил Меерович » Секс в искусстве и в фантастике

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным: «Художника мне было не вынести – он готов был заниматься сексом, не переставая».  

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность – он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного «главы семейства» к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.  

«Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера – сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.  

Фрэнки приготовил ужин – или только готовил его – когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде».  

Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди «знали, что я потерял опору своей жизни».  

Теннесси уверяет читателей: «Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что „обдуманная жестокость непростительна“». Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу? «И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок».  

От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством. «Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке – над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону».  

От Санто тоже удалось отделаться навсегда.  

И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (на самом деле, это не совсем соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Я полагаю, что дело объясняется невротическим поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию, а это, в свою очередь, усиливало чувство одиночества, делая его непереносимым. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать. «Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, – горько жалуется Теннесси Уильямс. – Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты – носитель ужасной заразы».  

Дело усугублялось, по-видимому, и прогрессирующим к старости шизофреническим дефектом. Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.  

Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер, «…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. „Это Теннесси“, – объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения».  

Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории: «Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы – там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным».  

В подобных случаях Уильямс прибегал к хрупкой психологической защите: «Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать».  

Его смерть стала трагическим символом: драматург, глотая снотворное, вдохнул крышечку от пузырька с таблетками. Он умер от асфиксии – рядом не оказалось кого-то, кто бы, хлопнув его по спине, выбил посторонний предмет из дыхательного горла.  

Глава VII. Секс и насилие в искусстве и в жизни  

«Когда началось скерцо, мне уже виделось, как я, радостный и легконогий, вовсю полосую вопящий от ужаса белый свет по морде своей верной и очень-очень острой бритвой. … А ещё были сны про сунь-вынь с девочками – как я швыряю их наземь и насильно им засаживаю…»  

Энтони Бёрджесс  

Алекс, юный садист, насильник и убийца  

Слова, взятые в качестве эпиграфа, принадлежат Алексу, герою романа Энтони Бёрджесcа «Заводной апельсин». Так он описывает чувства, которые вызывают у него звуки Девятой симфонии Бетховена. Не правда ли, парадоксальная ситуация – гениальная музыка возбуждает у её слушателя садистские желания и видения?!  

Первая публикация романа в 1962 году прошла без особого ажиотажа. Зато шумной славой сопровождалась экранизация книги гениальным кинорежиссёром Стэнли Кубриком в 1971 году. Повторилось нечто похожее с историей «Соляриса». Кубрик так ярко преподал миру идеи «Заводного апельсина», что они до сих пор будоражат воображение зрителей. Между тем, они, эти идеи, весьма спорны.  

Авторы романа и фильма вступили в полемику с Оскаром Уайльдом и, сами того не ведая, с Гаем Давенпортом. Напомню: Оскар Уайльд испытал на прочность собственную концепцию, согласно которой человек, наслаждаясь прекрасным в искусстве и в жизни, способен реализовывать потенциальную способность творить добро и красоту, а также сохранить свою индивидуальность. Печальная история Дориана Грея выявила уязвимое место этой идеи – если человек не способен сопереживать людям и поступаться собственными эгоистическими интересами ради окружающих, то он, вопреки восприятию прекрасного, обречён на моральную деградацию. Гай Давенпорт, учитывая уроки Уайльда, предложил свой вариант гедонизма – альтруистический. Дружелюбие и любовь способны помочь человеку сохранить те прекрасные задатки, что были получены им от рождения («не потеряв гончей, гнедой кобылы и голубки» ).  

Кубрик с Бёрджессом подошли к проблеме с неожиданной стороны: по их мнению, способность воспринимать прекрасную музыку ценна тем, что помогает эгоистичному и агрессивному индивиду подавлять окружающих. Иными словами, с помощью прекрасного можно и должно сохранять своё Я, даже если оно исполнено зла и стремится к насилию. Ведь человек агрессивен по своей природе, и живёт он в жестоком эгоистическом мире. Фильм Кубрика – настолько талантливая иллюстрация этой антигуманной идеи, что даже человек, который её абсолютно не приемлет, не способен оторваться от экрана и не сразу находит контраргументы в мысленном споре с увиденным.  

Действие фильма происходит в будущем. Отсюда экзотические костюмы персонажей и суперэротичность интерьера кафе, любимого места пребывания Алекса и его шайки. Столики в нём сделаны в виде голых женщин, стоящих либо на четвереньках, либо делающих «мостик» животом кверху. Автомат, выдающий наркотики, растворённые в молоке, также изображает голую женщину; заказанный напиток вытекает из её сосков, а само кафе носит двусмысленное название – «Корова» (то есть «тёлка», что на молодёжном сленге означает «женщина»). Алекс со своими дружками, Джорджиком, Питом и Тимом, хулиганят, грабят, насилуют, воруют; они угоняют машины, носятся на них за городом, а потом бросают их за ненадобностью.  

Покинув кафе, шайка отправляется на поиски приключений. Первым, кто попался им на глаза, был бродяга-попрошайка, тут же оскорбивший эстетические вкусы Алекса тем, что был пожилым, разил спиртным и осквернял тонкий слух меломана урчанием в животе. Шайка, науськиваемая вожаком, принялась избивать беднягу кулакам и дубинками; пинать ногами, обутыми в тяжёлые ботинки. «Давайте, кончайте меня, трусливые выродки, всё равно я не хочу жить в таком подлом и сволочном мире! В этом мире для старого человека нет места, я вас не боюсь, а убьёте, так только рад буду сдохнуть!» – кричал старик.  

« – Мы ему врезали, смеясь и хохоча, так что кровь хлынула из его поганой старой пасти», – рассказывает Алекс, от лица которого ведётся повествование в романе и фильме.  

В заброшенном казино, куда заглянули дружки, они обнаружили своих соперников-хулиганов из шайки Биллибоя. «Они затеяли игру в сунь-вынь, сунь-вынь с маленькой плачущей мелкой кисой», иными словами, собирались вшестером изнасиловать девочку. Пока что они гоняли её по сцене казино, срывая с неё одежду. Крики жертвы, накладываясь на музыку увертюры к «Сороке-воровке», придавали происходящему мрачно-шутовской характер. Девчушку уже завалили на матрац, расстеленный на полу, как послышалась насмешливая мелодекламация Алекса:  

« – Кого я вижу! Надо же! Неужто жирный и вонючий, неужто мерзкий наш и подлый Биллибой, козёл и сволочь! А ну, иди сюда, оторву тебе яйца, если они у тебя ещё есть, ты, евнух дрочённый!  

– Мочи их, ребята! – взревел Биллибой.  

Нас было четверо против шестерых, но зато у нас был балбес Тим, который, при всей своей тупости, один стоил троих по злости и владению всякими подлыми хитростями драки. Он шуровал железной цепью; у Пита с Джорджиком были замечательные острые ножи, я же, в свою очередь, не расставался со своей любимой старой очень-очень опасной бритвой. Да, блин, истинное было для меня наслаждение выплясывать этот вальсок – левая, два-три, правая, два-три – и чиркать Биллибоя по левой щёчке, по правой щёчке, чтобы как две кровавые занавески вдруг разом задёргались при свете звёзд по обеим сторонам его пакостной физиономии. Вот уже льётся кровь, бежит, бежит…».  

Послышался рёв полицейской сирены, и шайки разбежались в разные стороны, прекратив свой жуткий балет под музыку Россини.  

«У нас была задумана операция „Незваный гость“, – повествует Алекс. – Это был крутой прикол, полный юмора и доброго старого супер-насилия».  

За городом находился коттеджик под символическим указателем «Home» («Дом» или «Прибежище»), в котором жили писатель Фрэнк Александер (почти тёзка нашего героя) и его жена. Раздался звонок в дверь.  

« – Кто там?  

– Простите, – заговорил Алекс с деланной взволнованностью, – не могли бы вы нам помочь? Мой друг истекает кровью. Вы не позволите позвонить по телефону? Это вопрос жизни или смерти!  

– Дорогая, думаю, им следует помочь!», – откликнулся гуманный писатель.  

Как только приоткрылась дверь, в дом ввалилась банда в масках, пиная ногами хозяина, нанося пощёчины его жене, круша стеллажи с книгами. По воле Кубрика, сцена насилия напоминала жуткий балет. Алекс, распевая песню из мюзикла «Поющий под дождём» и пританцовывая, то кружил вокруг писателя, прижатого к полу налётчиками, и бил его ногами в лицо, живот, грудь, то возвращался к его жене. Сначала он вырезал дырки в платье женщины, обездвиженной Тимом, обнажив её груди, а потом и вовсе распорол его сверху донизу. Затем, глумясь, Алекс наклонился над писателем, демонстрируя ему своё голое тело со спущенными штанами, и вновь проделал пару балетных па, нанося жертве сокрушительные удары тяжёлыми ботинками. Бандиты, заклеив скотчем рты супругов, разбились на пары: двое держали мужа, избивая его, остальные по очереди насиловали его жену; затем группы насильников менялись местами. Писатель в полной беспомощности глядел на них ненавидящими глазами. Алекс был в полном восторге: « Писателя и его жены вроде как уже не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные <…>.  

– Ноги-ноги-ноги! – скомандовал я».  

Шайка вернулась в кафе. И тут Алекса ждал сюрприз: в перерыве между проигрыванием дежурной музыки, женщина, сидевшая в группе работников телевидения за одним из столиков, пропела пару фраз из «Оды к радости» Бетховена. Музыкально одарённый хулиган тут же принял певицу за свою «идейную» союзницу в противостоянии враждебному обществу: «Она не обращала внимания на гнусный мир вокруг». Экстаз, овладевший меломаном, свёл на нет Тим. Он издал ртом неприличные звуки, пародирующие певицу, за что получил от Алекса удар палкой. Разгорелся спор; поначалу противники собрались драться на бритвах, но Тим, явно затаив обиду, пошёл на попятную.  

Все отправились по домам.  

Гордостью Алекса был музыкальный центр с множеством динамиков, размещённых по всей комнате. Его жилище украшали портрет Бетховена и грубо-эротическе изображение нагой женщины, выполненное прямо на стене. Из комода Алекс достал на свет своего единственного любимца – удава, а в ящик положил пухлую пачку банкнот – добычу от грабежа писателя. Теперь, лёжа в постели, он без помех наслаждался музыкой. Родители, живущие за тонкой перегородкой, в расчёт не принимались – сын приучил их не перечить ему и принимать снотворное, чтобы не слышать ночных музыкальных концертов.  

Кубрик сопроводил звуки Девятой симфонии ярким изобразительным рядом. Удав, обвивал ветку дерева, закреплённую на уровне гениталий нарисованной девицы. Четыре совершенно одинаковые гипсовые статуэтки Христа, изображающие его в окровавленном терновом венце с поднятой левой рукой, стояли под женскими гениталиями и змеем. В такт музыке они демонстрировались под разными углами наклона. Возникало впечатление, будто квартет этих фигурок совершает непристойный балетный танец.  

Видения Алекса менялись: то он видел мужчин, вешающих девушку в подвенечном платье; то представлял себя самого в виде вампира, с клыками, с которых стекала кровь; то ему виделись огненная стихия, извержение вулкана, раскалённая лава; то – огромные глыбы камней, которые, обрушиваясь, погребали под собой суетящихся в ужасе людей.