Ф. О'Брайен. ТРЕТИЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Когда я проник назад в первую комнату, то обнаружил там двух человек – сержанта Отвагсона и господина Гилэни, и то, что я услышал, тут же дало мне понять: они обсуждают проблему велосипедов.

– Не доверяю я этим трехскоростным велосипедам, – говорил сержант, – совершенно не доверяю. Эта новомодная новинка – сущее наказание для ног, и половина дорожных происшествий из-за них.

– Зато, когда ездишь по холмам – одно удовольствие, вроде как с мотором, который толкает тебя в гору, – возразил Гилэни. – Точно тебе говорю – едешь – будто маленький бензиновый моторчик у велосипеда или вроде как брюки подколоты еще одной парой булавок.

– Возможно, но такой велосипед трудно настраивать, – продолжал гнуть свою линию сержант, – если перетянуть винты на той железной штуке, что с него свисает, педали плохо схватываются на ногу. Никогда не остановишься на нем так, как тебе хочется. Мне эти трехскоростные напоминают зубные протезы, которые плохо пригнаны во рту.

– Это все враки, все наговоры, – не соглашался Гилэни.

– Или колки на дешевых скрипках, знаешь, на которых на ярмарках играют, или тощую жену в продавленной кровати холодным весенним утром.

– Нет, не согласен, – упрямился Гилэни.

– Или дешевое черное пиво в больном желудке.

– Упаси меня и от такого пива, и от больного желудка, – воскликнул Гилэни.

Тут сержант, увидев меня краем глаза, повернулся ко мне и перевел все свое внимание с Гилэни на меня.

– Ага, наверняка МакПатрульскин развлекал вас своими разговорами, – сказал сержант.

– Он был в крайней степени пояснителен, – сказал я сухо (неужели теперь и я сам буду постоянно так изъясняться, подумал я).

– Наш МакПатрульскин весьма комичная личность, – заявил сержант, – ходячая мастерская. Можно даже было бы подумать, что он постоянно что-то делает с какими-то там проволочками, механизмами и паровыми машинами.

– Так оно и есть, – подтвердил я.

– Он к тому же напичкан музыкой и мелодиями, – добавил сержант, – темпоральный человек, преходящий, представляет собой угрозу для рассудка.

– Ладно, так как насчет велосипеда? – спросил Гилэни.

– Велосипед будет найден, – твердо заявил сержант, – и будет разыскан, и будет вручен своему законному владельцу в полном соответствии с законом и правом собственности. А вы не желали бы посодействовать в розысках? – спросил сержант, обращаясь ко мне.

И я почему-то ответил:

– Я бы не возражал

Сержант провел некоторое время у зеркала – с открытым ртом, изучая свои зубы. Закрыв рот, он натянул на ноги краги и взял в руки трость, чем показал, что готов отправиться в путь. Гилэни уже стоял у двери и что-то с ней делал, чтобы выпустить нас. Его действия увенчались успехом, и, выйдя из дома, мы оказались в самом разгаре солнечного дня.

– На тот случай, если мы не обнаружим исчезнувший велосипед до того времени, когда положено вкушать пищу, – объявил сержант, – я оставил официальный меморандум, с тем чтобы сержант Лисс с ним персонально ознакомился и был осведомлен о res ipsa.*

* О том, что происходит (лат.). – прим. пер.

– А как ты относишься к педалям типа "крысоловки"? – спросил Гилэни.

– А кто этот Лисс? – спросил я одновременно с Гилэни.

– Лисс – это наш третий полицейский, – пояснил сержант, – но мы никогда его не видим и не имеем о нем каких-либо сведений, потому что он постоянно пребывает в патрулировании вверенного ему участка и возвращается в казарму лишь глубокой ночью, когда даже барсуки спят, и лишь для того, чтобы сделать запись в дежурной книге. Он совершенно безумен, никогда не опрашивает людей, но неустанно записывает показания. Если бы педали типа "крысоловки" получили всеобщее распространение, то велосипедам пришел бы конец и люди бы дохли как мухи.

– А что привело полицейского Лисса к сумасшествию? – продолжал я расспросы.

– Истинного уразумения того, что же явилось главной причиной такого состояния Лисса, я не достиг, – охотно отвечал сержант. – Не получил я и никакой информативной информации касательно до его состояния, но мне известно, что полицейский Лисс в течение целого часа пребывал в частной комнате один на один с МакПатрульскиным, в некий день 23 июня, и после того дня он ни с кем не обмолвился ни единым словом и с тех пор пребывает в состоянии полного умопомрачения – проще сказать, он совершенно чокнутый и с придурью. Кстати, я тебе рассказывал, как однажды я беседовал с инспектором О'Ккурки насчет этих самых педалей. Я ему сказал: почему их вообще не запретят или не ограничат доступ к ним, как, например, это сделано с цианистым калием, который можно купить только в аптеке и лишь по особому рецепту, да еще и в книге нужно расписаться, и при этом все равно его не продадут тебе, если ты не выглядишь как ответственная личность. Так и с этими педалями должно быть.

– Зато, когда ездишь по холмам – они как раз то, что нужно, – гнул свое Гилэни.

Сержант плюнул на сухую землю.

– Тут нужно особое постановление парламента, вот что я тебе скажу, – сказал сержант, – особое постановление парламента.

– А куда мы, собственно, идем? – поинтересовался я. – В каком направлении движемся, куда направляемся, или, быть может, мы откуда-то просто возвращаемся?

Мы пребывали в весьма необычной местности. Вокруг нас располагались голубые горы, правда, на расстоянии, которое обычно называют почтительным; на склонах гор кое-где виднелись тоненькие извилистые белые полоски бурных потоков. Создавалось впечатление, что горы эти обступают нас, наступают на нас со всех сторон и как-то давят на психику. На полпути к этим горам видимость улучшалась, и я мог ясно разглядеть пригорки, низины, большие участки прекрасных заливных лугов и торфяников; там и сям виднелись люди, работавшие посреди этого ландшафта с какими-то длинными орудиями в руках; ветер доносил их голоса. Был слышен даже меланхоличный скрип двигающихся по дорогам повозок. В некоторых местах были ясно различимы белые домики и коровы, ищущие, где бы им пощипать травки. С ближнего дерева неряшливо сорвалась стая ворон и траурно полетела в сторону поля, на котором рассыпались белыми пятнышками по зеленому фону овцы, облаченные в прекрасные каракулевые шубы.

– Мы идем туда, куда идем, – с немалой задержкой отозвался на мой вопрос сержант, – и движемся мы в нужном направлении, которое приведет нас к месту, находящемуся совсем рядом с тем местом, которое нам нужно... Но есть одна вещь, которая еще более опасна, чем эти новомодные педали.

Отвагсон неожиданно свернул с дороги и направился к какой-то изгороди. Мы последовали за ним.

– Бесчестно говорить о педалях таким образом, – возмутился Гилэни. – В течение многих поколений, поколение за поколением, в моей семье было принято использовать эти педали. Сколько ботинок их крутило, вперед-назад, вперед-назад, и все мои родичи, как и положено почтенным людям, умерли в собственной постели, за исключением двоюродного брата, который зачем-то полез в работающую паровую молотилку.

– Есть одна вещь, которая еще более опасна, чем эти твои любимые педали, – повторил сержант, – и это плохо закрепленная вставная челюсть. Эта штука совершенно убийственна, и если ее проглотить, долго после этого не протянешь, потому что это ведет, хотя и непрямым образом, к асфиксии.*

* Асфиксия – удушье. – прим. пер.

– Но ведь никакой опасности проглотить педаль-"крысоловку" нет! – воскликнул Гилэни.

– Если носишь вставную челюсть, нужно иметь хорошие зажимы, – продолжал свое сержант, – и массу красного сургуча, чтоб закрепить эту вставную челюсть на небе во рту. А ну-ка посмотрите на тот куст, точнее под него, выглядит подозрительно, но ордера на осмотр не нужно.

Куст был небольшим, простой дрок, представитель, так сказать, женской части семейства этих растений. На разной высоте на кусте висели запутавшиеся среди веточек стебельки сухой травы и маленькие пучки овечьей шерсти. Гилэни быстро опустился на колени и стал шарить руками в густой траве под кустом, выдергивать целые пучки с корнем. Вид у него был, как у роющего землю дикого животного. Покопавшись не более минуты, он вытащил из-под куста длинный, тонкий черный предмет, похожий на невероятно большую авторучку.

– Вот он, мой насос! – вскричал Гилэни, радуясь находке.

– Я так и полагал, – изрек сержант. – Обнаружение велосипедного насоса является удачно найденным ключом, который поможет нам успешно завершить нашу приватную миссию по обнаружению пропавшей вещи и проведению толкового полицейского расследования. Спрячь этот насос как-нибудь, положи его в карман, так как не исключена возможность того, что за нами наблюдают, следят и идут по нашему следу. Не исключено, что нас выслеживают члены преступной банды.

– Но как вы догадались, что насос спрятан именно здесь, под этим кустом, в этой отдаленной местности! – воскликнул я, пораженный, демонстрируя своим восклицанием крайнее простодушие.

– Хорошо, с педалями все ясно, но как ты относишься к высокому седлу? – стал допытываться Гилэни.

– Вопросы – это как стук в дверь прохожего попрошайки, на них не надо обращать внимания, – важно заявил сержант, – но я обращу на твой вопрос внимание и сообщу тебе, что высокое седло – вполне приемлемая вещь, если имеется все остальное, что требуется для такого седла.

– Высокое седло – незаменимая вещь, если ездишь по холмам, – заявил Гилэни.

Мы шли не останавливаясь, и к моменту, когда прозвучали эти слова Гилэни, мы уже находились у совсем другого поля, в компании коров бело-коричневой окраски. Коровы, когда мы проходили мимо них, взирали на нас спокойными взглядами и медленно поворачивали к нам то один, то другой бок, словно для того, чтобы дать нам возможность изучить расположение цветных пятен на их шкурах, похожих на карты неведомых земель. У коров был такой вид, будто они лично знают нас и наших родичей и имеют о нас всех весьма высокое мнение; проходя мимо последней коровы, я приветственно приподнял шляпу в знак того, что ценю такое благорасположение.

– Высокое седло, – начал разъяснения сержант, – было изобретено неким лицом по фамилии Петерс, которое провело большую часть своей жизни в краях дальних, заморских. Ездил этот Петерс все больше на возвышенных животных – жирафах, слонах и птицах, которые бегают быстрее зайцев и несут яйца, каждое величиной в таз такого размера, который употребляется в паровых прачечных, – в мисках этих держат химические растворы, в которых вымачивают мужские брюки, чтобы свести с них смолу и прочую грязь. Когда же, отвоевав все войны, он вернулся домой, ему пришлось ездить на велосипеде с низким седлом, и это ему весьма не понравилось, и однажды ночью, лежа в постели, он совершенно случайно изобрел высокое седло, которое явилось результатом его постоянной мозговой деятельности и умственных поисков. Фамилия его, как я уже сказал, была Петерс, а вот как его по имени величали – не помню. Высокое седло породило низкий руль. Но высокое седло – это все равно насилие над велосипедом, к тому же от него происходит прилив крови к голове и от него страдают внутренние органы.

– Какие именно? – поинтересовался я.

– Оба, – кратко ответил сержант.

– Мне кажется, это вот тот самый куст, который нам нужен, – сказал Гилэни.

– Как я и предполагал, – заявил сержант. – Засунь руки снизу под него и щупай промискуитетно, то бишь без разбору, вози руками туда-сюда, пока не сможешь удостовериться в факте того, что там что-нибудь имеется кроме естественного отсутствия чего бы то ни было.

Гилэни растянулся на животе на траве, у самого седалища тернового куста, и стал исследовать самые сокровенные и потаенные местечки своими сильными руками, покряхтывая от своих напряженных, хоть и лежачих трудов. Так он некоторое время сотрясался, потом охнул и затих – труды были вознаграждены наиприятнейшим моментом: нахождением велосипедной фары. Гилэни поднялся на ноги и, опасливо озираясь по сторонам, упрятал все найденное в свой бездонный кармашек.

– Все это вызывает приятное удовлетворение и столь услужливо нам преподнесено как несомненно ясное указание на то, что нам необходимо с прежней настойчивостью вести поиск, так как у нас имеются совершенно неоднозначные свидетельства того, что мы наверняка обнаружим велосипед, – изрек сержант.

– Вообще-то, я стараюсь воздерживаться от задавания вопросов, – сказал я очень вежливо, – но не могу не поинтересоваться: что подсказало вам обоим местонахождение этих утерянных предметов? Такой премудрости не учат в наших школах.

– Уже не в первый раз крадут мой велосипед! – возмущенно воскликнул Гилэни.

– В мои молодые годы, – начал очередную свою речь сержант, – половина школяров наших школ носила столько болезнетворных и заразных болезней в своих глотках и слюнях, что поплюй они там и сям даже в необъятной России, то это произвело бы децимацию* среди народонаселения российского континента, а уж стоило бы им поглядеть на несжатое поле, как все, что там растет, тут же бы и увяло, и усохло. Но теперь это все прекратилось, теперь проводят обязательные обследования и инспекции ртов, а в те зубы, что еще хоть на что-то годятся, напихивают железо, а совсем уж никудышные выдергивают такой штукой, похожей на кусачки, чтоб перекусывать толстую проволоку.

* Децимация – наказание в армии Древнего Рима, когда каждый десятый солдат части, опозорившей себя бегством от неприятеля с поля битвы, подвергался смертной казни. – прим. пер.

– Половина всех неприятностей с зубами – от езды с открытым ртом, – заявил Гилэни.

– В нынешние времена, – продолжал свое сержант, – запросто можно встретить целый класс мальчиков, которые только-только начинают учить азбуку, а во рту у них у всех уже добротные крепкие зубы и отменные вставные челюсти, которые делаются по указанию Совета Графства специально для детей и продаются за так или за пол-така.

– Когда едешь в гору вверх по крутому склону, – говорил про что-то свое Гилэни, – начинаешь; скрежетать зубами от напряжения, а значит, стесываются самые лучшие их части, а от этого – и атрофический цирроз печени, не от этого непосредственного, но все же связано.

– В России, – рассказывал сержант, – зубы для престарелых коров делают из клавиш старых пианино, но в общем страна эта весьма дикая, цивилизация ее еще почти не коснулась, дороги там или очень плохие, или их вообще нет, только на велосипедные шины ухлопаешь массу денег оттого, что придется их все время менять.

В тот момент мы уже шли по местности, обильно поросшей вековыми деревьями, там всегда было пять часов пополудни. Мы находились в мягком, тихом и спокойном уголке мира, в котором никто ни о чем не допытывался, никто ни о чем не спорил, все благостно и успокаивающе действовало на душу, и от всего этого нападала ласковая сонливость. Никаких животных я не видел, а если какие-то и попадались, то были величиной не более чем с большой палеи руки. Никакого шума, почти никаких звуков вообще не было слышно, если не считать тех, которые производил сержант с помощью своего носа – весьма необычная музыка, похожая на подвывание ветра в трубе. Земля кругом была покрыта зеленым ковром стелющихся папоротников, среди которых пробирались вьющиеся стебли других растений; кусты, грубо и дисгармонично торчавшие там и сям, нарушали тихую прелесть этого ландшафта. Какое расстояние прошли мы по той местности, сказать не могу, но в конце концов мы пришли к какому-то месту, где остановились и дальше не двинулись. Сержант пальцем показал на густую заросль папоротников и сказал:

– Может быть, там, а может быть, и нет. В любом случае можно поискать, ибо упорство и настойчивость являются достаточным вознаграждением сами по себе, а необходимость – это незамужняя мамаша изобретательности, или, как еще говорят, голь, особенно не состоящая в браке, на выдумки хитра.

Гилэни и на этот раз недолго возился в зарослях и в скорости вытащил оттуда велосипед. Он тут же стал вынимать веточки, застрявшие между спицами колес, потыкал в шины красными от возни в кустах и папоротниках пальцами, проверяя, хорошо ли они надуты, и вообще стал тщательнейшим образом приводить свою велосипедную машину в порядок. Потом мы все трое направились назад к дороге, не обменявшись и полусловом; Гилэни катил свой велосипед рядом с собой, а когда мы вышли на дорогу, поставил ногу на педаль, показывая тем самым, что собирается ехать домой.

– Ну, я поехал, но сначала скажи мне, – обратился Гилэни к сержанту, – как ты относишься к деревянным деталям на велосипеде? Только честно? Например, к деревянному ободку?

– В некотором смысле это очень похвальная идея, – сказал сержант, – ход мягче, правда подпрыгиваешь чаще, но вот с твоими белыми шинами – вполне, вполне.

– А я тебе скажу, что деревянный ободок – смертельный трюк, – медленно проговорил Гилэни, – в дождливый день дерево разбухает, и я знаю одного человека, который обязан своей страшной смерти на мокрой дороге именно деревянному ободку, и больше ничему.

Только мы приготовились внимательно слушать его рассказ, как он уже вспрыгнул на свой велосипед и укатил. Позади него развевались фалды его сюртука, подхватываемые ветром, им производимым по причине быстрой езды, несущей его вперед.

– Забавный человек, – рискнул я высказать свое мнение.

– Вполне правомочный человек, – заявил сержант, – и, заметьте, во многих делах играющий важную роль, хотя подчас излишне говорлив и неуемно ревностен.

Мы шли, ладно и крепко ставя ноги, направляясь домой и наполняя полуденный воздух дымом наших сигарет. Я шел и думал о том, что мы наверняка заблудились среди всех этих полей, и лугов, и деревьев, и холмов, но дорога, по которой мы шли, очень удобно бежала впереди нас, ведя назад к казарме. Сержант тихонько посасывал пеньки зубов, а на лоб ему, словно шляпа, ложилась тень.

Некоторое время мы шли молча, глядя только перед собой. Потом, в какой-то момент, сержант повернулся ко мне и сказал:

– Совету Графства придется за многое нести ответственность.

Я не понял, что он этим хочет сказать, однако на всякий случай заявил, что полностью с ним согласен.

– Но вот есть одна загадка, которая буравит мне затылок и не дает покоя, – продолжил я, – это загадка того, как был найден велосипед и все прочее. Я и представить не мог, что можно столь быстро и столь успешно провести полицейское расследование. Вы не только нашли похищенный велосипед – вы нашли и все необходимые знаки и свидетельства, которые подвели вас к нему. Я испытываю большое напряжение, когда пытаюсь поверить в то, что сообщают мне глаза, иногда мне просто страшно смотреть на некоторые вещи: а вдруг нужно будет поверить в то, что они есть, или в то, что они происходят. Вы не можете мне раскрыть секрет своей виртуозности в сыскном полицейском деле?

Сержант рассмеялся, услышав мои вопросы и стоящее за ними глубоко прочувствованное недоумение, при этом он покачивал головой, демонстрируя свою безмерную снисходительность к моему величайшему простодушию.

– Это все было достаточно легко.

– Насколько легко?

– Даже без нахождения соответствующих знаков и ключей к дальнейшим поискам я бы все равно рано или поздно отыскал велосипед, – благодушно сообщил мне сержант.

– Весьма тяжело с легкостью это понять! – воскликнул я. – Вы изначально знали, где спрятан велосипед?

– Да, знал.

– А каким образом?

– Очень просто – я точно знал, где он, потому что сам положил его туда.

– Иначе говоря, вы сами и украли велосипед?

– Так точно.

– И насос, и все прочие ключи к нахождению...

– Я положил их туда, где они и были обнаружены.

– Но зачем, зачем?..

Сержант ничего не ответил на этот вопрос и продолжал уверенно шагать по дороге, смотря в дальнюю даль. Я шагал рядом.

– Главный виновник – Совет Графства, – вдруг сказал сержант.

Теперь я ничего не сказал, зная, что он так или иначе начнет распространяться по поводу вины Совета Графства и пояснять, что к чему, и поэтому, если я некоторое время помолчу и позволю ему хорошо все обдумать, то он сам, без моих расспросов пояснит, в чем он видит вину Совета Графства.

Прошло совсем немного времени, прежде чем он снова повернул голову ко мне, собираясь что-то сказать. Лицо его было суровым и серьезным.

– Вам доводилось что-нибудь читать об Атомной Теории, ну, то есть о теории атомного строения вещества? – спросил сержант

– Нет, я ничего про эту теорию не знаю, – ответил я.

Сержант, наклонившись к самому моему уху, доверительно прошептал:

– Вас не удивит, я думаю, что Атомная Теория вовсю применяется в нашем округе?

Смысл этого заявления показался мне весьма темным, но я сказал:

– Нет, все-таки удивит.

– Применение ее приносит невиданные беды и разорения, – продолжал сержант, – половина людей в нашем округе страдают от нее, она хуже, чем ветряная оспа.

Я решил, что мне следует хоть что-то произнести по поводу услышанного, и я сказал:

– С вашей точки зрения, было бы целесообразно, если бы за дело по ликвидации последствий применения этой Теории взялся амбулаторный врач или, может быть, Национальный Совет Учителей? А может быть, вы считаете, что это должно находиться в руках глав семейств?

– Вот что я вам скажу: все дело в Совете Графства.

После этих слов сержант некоторое время шел молча. Вид у него был весьма обеспокоенный. Было похоже, что он погружен в обдумывание чего-то весьма неприятного и исключительно запутанного.

– Эта ваша Атомная Теория мне совершенно незнакома и непонятна, – рискнул я нарушить молчание.

– Возьмите Майкла Гилэни, – отозвался сержант, – он являет собой пример человека, которого главный принцип этой теории довел, можно сказать, до ручки. Вы наверняка будете поражены, если я вам скажу, что он уже наполовину велосипед?

– Совершенно и безусловно я поражен, – воскликнул я.

– Майклу Гилэни, – рассказывал сержант, – почти шестьдесят лет по обычному счету, и если это так, то он, как это тоже легко высчитать, провел не менее тридцати пяти лет в седле велосипеда, разъезжая повсюду – по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам, как по волнам, и по всяким глубоким канавам, в которые забираются дороги зимой – там они прячутся от холода и вообще от неблагоприятных погодных условий. Гилэни постоянно куда-то ездит – в любой час дня и ночи он катит в какое-нибудь определенное место, а через час – обратно. Если бы не то обстоятельство, что каждый понедельник у него крадут велосипед, он наверняка был бы уже больше, чем на полпути.

– На полпути куда?

– На пути превращения в велосипед, – пояснил сержант.

– То, что вы рассказываете, несомненно, порождено великой мудростью, ибо ни единого слова я не понимаю.

– Вы что, в школе не изучали атомную теорию устройства вещества? – спросил сержант, воззрившись на меня в великом удивлении и недоумении.

– Нет, не изучал.

– Да, сие есть наисерьезнейшее упущение и ущемление знаний, – заявил сержант, – но так и быть, я вам набросаю в общих чертах ее основной смысл. Все вокруг нас составлено из маленьких частиц самого себя, и эти частицы летают по концентрическим кругам, и по дугам, и по косым, и по всем другим неисчислимым геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их разом все вместе упомянуть, ни на одно мгновение они не замирают, не останавливаются, не отдыхают, но вертятся, и крутятся, и носятся туда и сюда, вперед-назад, все время в движении. Эти микроскопические, крошечные господа и прозываются атомами. Ваш разум в состоянии следить за ходом моих умственных разъяснений?

– Да.

– Ну вот и замечательно. Они такие же шустрые, как эти вредные гномы-лепреконы, пляшущие на могильном камне.

Какое удачное сравнение! заметила долго не дававшая о себе знать Джоан.

– Ну, вот возьмите, например, овец, – продолжал свои объяснения сержант. – Что собой представляет овца? Это просто миллионы и миллионы маленьких частиц овцовости, которые крутятся и летают по разным направлениям и выделывают хитрые фигуры внутри того, что мы называем овцой. Ну что еще это может быть, я вас спрашиваю, как не вращение сиих малых частиц? Туда-сюда беганье, и больше ничего.

– Но разве от такого вращения и кручения не произошло бы головокружение у этого животного? Особенно если частицы и в голове туда-сюда коловращаются? – высказал я несмелое предположение.

Сержант одарил меня таким взглядом, который он сам наверняка описал бы как non-possum и noli-me-tangere.*

* "Non-possum" или, точнее, "non possumus" – "не можем" – так ответили апостолы Петр и Иоанн на требование не проповедовать учение Иисуса Христа: "Мы не можем не говорить того, что видели и слышали" (Деяния; 4,20). "Noli me tangere" – "не прикасайся ко мне" – слова Христа, обращенные к Марии Магдалине вскоре после Его воскрешения (Иоанн, 20,17); и то, и другое процитировано по латыни, ибо именно в таком виде, из латинского перевода Библии, эти выражения попали в широкий обиход и цитируются совсем не обязательно в религиозном контексте. – прим. пер.

– Ваше замечание по поводу головокружения может быть расценено как ненужное пустословие, – довольно резко отозвался сержант, – и я поясню почему. А потому, что и нервные ниточки в голове овцы, и сама голова тоже, так сказать, вертятся-крутятся, как и все остальное, и одно верчение погашается и отменяется другим, и вот и получаете – вроде как при упрощении деления, когда пятерки и над чертой, и под чертой.

– По правде сказать, я просто об этом не подумал, – признался я.

– Атомное это дело – весьма хитрая и запутанная теорема, и ее можно осилить с помощью алгебры, но подходить к ее освоению нужно постепенно, а то может оказаться так, что всю ночь будешь доказывать какую-то там малую часть ее с помощью линеек, и косинусов, и других подобных инструментов, а потом окажется, что никак нельзя разобраться в том, что уже доказал. И если такое произойдет, придется возвращаться к самому началу и идти к тому месту, в котором тебе понятны все эти факты и цифры, в том виде, в котором они выведены по "Алгебре" Холла и Найта, а потом снова идти от этого места вперед до тех пор, пока все не станет ясным, и не останется ничего полуясного, и исчезнут в голове все сомнения, которые не дают покоя, точно так как, когда потеряешь запонку от рубашки, а она окажется в постели и всю ночь будет колоться и давить.

– Да, так оно и бывает, – согласился я.

– Отсюда логически следует и вытекает, – продолжал полицейский, – что вполне резонно заключить, что и человек сделан из атомов, и карманы рубахи, и сама рубаха, и зубной инструмент, с помощью которого удаляется все, что попадает в дупло зуба, – все это состоит из атомов. Вот вы случайно не знаете, что происходит, когда ударяют по железному бруску добрым отбойным молотком – которым уголь добывают – или когда по нему наносят удар каким-нибудь иным, совсем тупым инструментом?

– Нет, не знаю. А что происходит?

– Вот когда наносится сильный удар по нашему железному бруску, все атомы загоняются в самый конец бруска и там сдавливаются и сбиваются в кучу, словно яйца под особо производительной несушкой. С течением и провождением времени атомы, поплавав себе туда-сюда, возвращаются на то место, где они были изначально. А теперь представим, что происходит, если лупить по этому бруску изо всех сил, долго и не переставая, – атомам никак не удастся вернуться по своим местам. И что же произойдет в таком случае?

– Это очень сложный вопрос.

– Ответ на него может дать любой толковый кузнец. Он вам скажет, что железный брусок, если долго и неустанно лупить по нему что есть силы, постепенно сойдет на нет. Часть атомов перейдет в молот, а другая часть в наковальню, в стол или в камень – в общем, в тот предмет, на котором лежал брусок, когда по нему наносились удары.

– Я полагаю, что это широко известный факт, – посмел сказать я.

– Выяснив это, переходим к следующему. Что мы можем из сказанного заключить, чисто вывести? А то, что личности тех людей, которые проводят большую часть своей естественной жизни на железных велосипедах, разъезжая по каменистым дорогам, в конце концов начинают смешиваться с личностями своих велосипедов, а это происходит в результате обмена атомов-людей в велосипеды и велосипедов в людей, – и как это ни удивительно, но половина людей нашего округа уже лишь наполовину человеки, а на вторую половину – велосипеды.

От изумления я издал такой звук, который прозвучал как шум, производимый воздухом, вырывающимся из большого прокола в шине.

– Вы будете не меньше поражены, когда узнаете, сколько велосипедов у нас, которые уже стали почти наполовину людьми и в какой-то степени приобщились к человеческом роду.

Судя по всему, снова подала голос Джоан, всем этим чудесам здесь конца не будет. Здесь, в этих краях, может быть сказано все что угодно, и в сказанное придется поверить.

Я ответил – не вслух, конечно, а про себя, – что в данную секунду предпочел бы находиться на каком-нибудь пароходе, посреди моря, глубоко в трюме, в машинном отделении, и работать в поте лица кочегаром, или скручивать канаты в бухты, или вообще заниматься любой непосильной работой, лишь бы только быть подальше от того места, где я нахожусь.

Медленно поворачивая голову в разные стороны, я внимательно огляделся. По обе стороны дороги аккуратными рядами располагались темно-коричневые и черные торфяники; там и сям виднелись вырезанные в них прямоугольные ямы, из которых был выбран торф и которые теперь были наполнены желто-коричневой и коричнево-желтой водой. В дальней дали, уже почти у самого неба, я смог различить людей, которые, низко склонившись, занимались свои торфяным делом, вырезая особыми лопатками куски дерна и торфа правильной формы; затем эти прямоугольные бруски складывались в высокий торфяной памятник, по высоте превышающий и лошадь, и телегу. До меня и до сержанта долетали со стороны этих людей обрывки старых песен, которые издавна пели на торфяных работах, мелодичное посвистывание и смех – все эти разрозненные звуки приносил западный ветер, и заметьте, не требуя денег за доставку. Несколько поближе к нам стоял дом, которому прислуживало три дерева и который окружало живым кольцом множество счастливой домашней птицы; все эти птицы копались в земле, что-то клевали, громко спорили друг с другом и неутомимо производили яйца. Дом стоял в тиши и спокойствии, однако над ним вознесся балдахин, созданный дымом, лениво выбирающимся из трубы; дым уведомлял всех, на него смотрящих, что в доме находятся люди, занимающиеся своими домашними делами. Прямо впереди нас, быстро пересекая равнину и слегка притормаживая у подножий холмов, бежала дорога, затем она медленно взбиралась наверх очередного холма, поджидающего ее там, где росла высокая трава, паслись серые валуны и часовыми стояли деревья с обрезанными верхушками, из которых пышными вениками торчали ветви. Все, что находилось над головой, было занято небом, тихим, ясным, безоблачным, непроницаемым для ума, невыразимым словами, несравненным; в двух метрах справа от деревянного дворового туалета господина Джарвиса в небесном штиле неподвижно висел прекрасный остров облаков, словно заякоренный за туалет.

Весь этот наблюдаемый мною пейзаж был совершенно и неопровержимо реален и пребывал в полном противоречии с теми вещами, о которых говорил сержант, но тем не менее я точно знал, что и сержант говорит правду о вещах совершенно реальных, и если бы мне пришлось делать выбор между этими реальностями, то вполне вероятно, что я отказался бы признать реальность всех этих обычных, простых вещей, которые меня окружали и на которые был направлен мой взор.

Я краем глаза посмотрел на сержанта. Он широко шагал с видом человека, возмущенного действиями Совета Графства.

– А вы уверены, что велосипеды приобретают какие-то человеческие черты? – спросил я сержанта. – И на самом ли деле Атомная Теория столь опасна, как вы ее представили?

– Она раза в два, а то в три опаснее, чем кажется на первый взгляд, – ответил сержант мрачным голосом. – Ранним утром я часто прихожу ко мнению, что даже в четыре раза опаснее, и, более того, если бы вы пожили тут несколько дней и полностью посвятили бы себя сосредоточенному наблюдению того, что вокруг вас происходит, и вглядыванию в суть вещей, то наверняка бы ощутили, насколько определенна несомненность этой достоверности.

– Но в Гилэни я не заметил ничего велосипедного, – продолжал я высказывать сомнения. – Сзади у него никакого заднего колеса не было и, насколько помнится, переднего колеса тоже, хотя, надо признать, мне как-то не удавалось хорошо рассмотреть его спереди.

Сержант посмотрел на меня с явным сочувствием.

– Похоже, вы ничего не поняли. Вы что, думали, что у него на шее вырастет велосипедный руль, а в соответствующих местах колеса? Нет, конечно, но, поверьте, мне доводилось видеть, как он выкидывал совершенно неописуемые штуки. Кстати, разве вы не подмечали, сколь странно ведут себя в наших местах велосипеды?

– Знаете, я в этих местах совсем недавно.

Хоть за это спасибо, сказала Джоан.

– В таком случае я вам посоветую понаблюдать за велосипедами, особенно если вам нравится постоянно находиться в состоянии удивления, – предложил сержант. – Если человек позволяет делу превращения зайти так далеко, что он уже наполовину – или более чем на половину – велосипед, то особо часто он вам на глаза попадаться не будет, потому что он много времени проводит стоя у какой-нибудь стены, опершись о нее локтем, или стоя у бровки дороги, упираясь в нее, в эту самую бровку, ногой. Конечно, с женщинами и женскими велосипедами все несколько по-другому, но про это я расскажу вам как-нибудь в другой раз. А вот велосипед, заряженный мужчиной, представляет собою феномен большого обаяния и очарования. Он полон энергии и, знаете ли, весьма опасен.

В этот момент я увидел человека на велосипеде, быстро приближающегося к нам. Он весело катил по дороге, спускающейся с холма, расположенного впереди нас. Длинные фалды его сюртука крыльями развевались за ним. Человек пронесся мимо нас, а все время, пока он приближался и проносился мимо, я пристально вглядывался в него глазами шести орлов, пытаясь определить, кто кого везет и не смотрю ли я на человека, везущего велосипед на своих плечах. Но сколько я ни всматривался, ничего особо примечательного или необычного обнаружить не смог.

Сержант листал свою черную записную книжку.

– Это проехал О'Фиерса, – сказал он наконец после весьма продолжительного молчания. – Он на двадцать три процента.

– Вы имеете в виду, что он на двадцать три процента велосипед?

– Именно так.

– Означает ли это, что и велосипед этого О'Фиерсы тоже состоит на двадцать три процента из этого человека?

– Именно так и есть.

– А насколько процентов стал велосипедом Гилэни?

– На сорок восемь.

– Ну, в таком случае этот О'Фиерса овелосипедился в значительно меньшей степени, чем Гилэни

– Совершенно верно, и все от того, что в доме у них живут трое братьев, кстати весьма похожих друг на друга, и они так бедны, что не могут позволить себе купить по велосипеду на каждого. Поэтому они ездят по очереди на одном. Многие даже и не подозревают, насколько им повезло, что они беднее, чем другие. Но вот шесть лет назад один из братьев О'Фиерса выиграл в лотерее десять фунтов. Когда я узнал об этом, то понял, чем это может обернуться – нужно было срочно предпринимать какие-то шаги, а то иначе в семействе О'Фиерса появились бы два новых велосипеда и все они бы на них постоянно ездили, так как вы, надеюсь, понимаете, что в пределах одной, отдельно взятой недели я в состоянии украсть лишь ограниченное количество велосипедов, и мне совсем не хотелось заниматься сразу тремя велосипедами О'Фиерсов. К счастью, я в прекрасных отношениях с почтальоном... Да, что за почтальон! Хотя немного суетливый, страдал, знаете, кишками, они у него, как из резины. Что за человек! Как мягкие миски гречневой каши! Восхитительно! Все внутри переворачивает!..

Мне последние восклицания остались непонятны, а сержант впал в воспоминания о почтальоне, и это дало ему повод предаться сложной жестикуляции, – воспоминания его, очевидно, бесконечно забавляли, потому что он без устали размахивал в воздухе красными руками с растопыренными пальцами.

– Так что мы говорили насчет почтальона? – попытался я вырвать сержанта из его приватных воспоминаний.

– А, почтальон... тот на семьдесят пять процентов, – сказал сержант неожиданно спокойным голосом.

– На семьдесят пять процентов овелосипедился?

– Да, именно так.

– Подумать только!

– А что вы думали! Каждый день, без выходных, на велосипеде он проезжает не менее тридцати восьми миль, и так в течение сорока лет, в любую погоду, в дождь, в град, а то и снежками его забрасывают. Надежды на то, что он сбросит хотя бы до пятидесяти процентов, почти никакой.

– Так что вы предприняли? По поводу братьев О'Фиерса? Так вы почтальона как-то задобрили, я имею в виду...

– Конечно. А что еще оставалось делать? Задобрил двумя такими штучками, что надеваются на ступицу колеса, чтобы все было в чистоте.

– А как ведут себя велосипедные люди, или, так сказать, человеко-велосипеды?

– Велосипедные люди?

– Ну, я имею в виду тех, у которых, знаете, снизу колеса, а спереди руль...

– Поведение велосипеда с высоким содержанием человеческой природы, – стал пояснять сержант, – совершенно замечательно. Ведут они себя исключительно хитро – их не увидишь ездящими сами по себе, но они постоянно обнаруживаются в самых непредсказуемых местах. Вам разве не приходилось видеть велосипед, который уютно прислонился к шкафу в теплой кухне, когда за окном льет проливной дождь?

– Отчего же, приходилось.

– И при этом велосипед все норовит быть поближе к огню?

– Да, так оно и есть.

– И располагается так, чтобы хорошо слышать, о чем говорит семейство, собравшееся за столом?

– Да, да, все именно так.

– И уж, конечно, не в тысяче миль от того места, где хранят съестное?

– Вот этого я как-то не замечал... Этим замечанием вы же не хотите, надеюсь, сказать, что эти человеко-велосипеды потребляют человеческую пищу?

– Надо признать, что никто еще не заставал их за этим занятием, никто еще не видел их с куском бифштекса во рту, но я знаю наверняка, что еда исчезает.

– Неужели?

– Я не раз замечал хлебные крошки на передних колесах этих господ.

– Знаете, все, что вы говорите, – для меня просто потрясение, – пробормотал я.

– Никто не обращает на происходящее должного внимания, – сказал сержант. – Мик думает, что велосипед закатил, скажем, в кухню Пэт, а Пэт полагает, что Мик приложил к этому руку. Лишь очень немногие отдают себе отчет в том, что происходит в нашем округе. Есть еще много такого, о чем я и распространяться не стану... Вот была у нас такая история. Появилась у нас новая учительница с новеньким велосипедом. Прошло совсем немного времени, и что вы думаете? Гилэни укатил на ее женском велосипеде далеко, в совсем безлюдные места. Что вы на это скажете? Вам видна вся глубина морального падения, вся безнравственность и распущенность этого поступка?

– Видна.

– Но произошло нечто еще более непотребное. Каким-то образом велосипеду Гилэни удалось подобраться к тому месту, откуда должна была в большой спешке выбежать эта молоденькая учительница, вскочить на свой велосипед и быстро куда-то уехать по своим делам. Велосипед Гилэни прислонился на видном месте. Ее велосипеда, конечно, там уже не было, а на его месте удобненько устроился велосипед Гилэни и старался изо всех сил выглядеть так, вроде он совсем небольшого размера, подстать женскому, притворился очень удобным и привлекательным. Нужно мне вам объяснять, что за этим последовало и каковы последствия?

Нет, нет, ему не нужно ничего объяснять, быстро и скороговоркой проговорила Джоан. Я никогда не слыхала ничего более бесстыдного и вульгарного. Учительницу, конечно, нельзя ни в чем винить, она не подозревала, что происходит, и вряд ли все это доставило ей удовольствие.

– Нет, нет, не нужно ничего пояснять, – быстренько вслед за Джоан проговорил я, но уже вслух.

– Ну, вот, Гилэни целый день болтается неизвестно где с этим женским велосипедом, и наоборот, обратным образом, она ездит на велосипеде Гилэни. Совершенно ясно, что у молодой дамы очень высокий процент – тридцать, или я бы даже сказал, сорок, и это невзирая на то, что велосипед довольно новый. Да, знали бы вы, сколь много волос на моей голове поседели от всех моих беспокойств и усилий привести дела в нашем округе в должный порядок. Стоит только попустить – все, все пошло крахом. Тут же появятся велосипеды, которые захотят иметь право голосовать на выборах и быть избранными, они, можете не сомневаться, получат места в Совете Графства, и дороги, которые и так пребывают не в очень хорошем состоянии, окажутся совсем запущенными, потому что, видите ли, у велосипедов свои, в этом смысле свои особые интересы. Но все-таки, как бы то ни было, и с другой стороны, хороший велосипед – отличный спутник и товарищ, в нем есть свой шарм, свое обаяние.

– А как вы распознаете человека, у которого в венах течет много велосипедного?

– Если процент велосипедности у человека выше пятидесяти, то это сразу видно по его походке. Такой человек ходит быстро, уверенно, энергично, никогда нигде не присядет, а если останавливается, то тут же к чему-нибудь прислоняется, выставив локоть для опоры, а вернется домой – всю ночь простоит у стены на кухне и ни за что не ляжет в постель спать. Если по какой-либо причине ему приходится идти медленно или останавливаться там, где не к чему прислониться, он тут же падает, валится наземь, и его приходится поднимать и приводить в движение, и сделать это должен кто-то сторонний, потому что сам упавший подняться не может. Вот в какое состояние вогнал себя почтальон своей беспрестанной ездой на велосипеде, и не думаю, что ему удастся развелосипедиться.

– Чувствую, что никогда больше на велосипеде ездить не буду, – пробормотал я.

– Отчего же, если знать меру, то это полезно, это закаляет, развивает выносливость, укрепляет мышцы, делает их, можно сказать, железными. Да и к тому же ходить пешком слишком долго, слишком далеко и слишком быстро совсем небезопасно. Когда подошвы ног постоянно хлопают по дороге, то вещество дороги проникает в ноги, а потом и дальше, дальше – в шагающего по ней человека. Когда человек умирает, то говорят, что он уходит назад в землю, превращается в прах, но если слишком много ходить пешком, то этой земли и этого праха набирается в человеке очень много еще задолго до его смерти. Или можно сказать, что человек, много ходящий пешком, теряет частицы себя, которые проникают в дорогу, в землю. А что это значит? А это значит, что вроде как сам идешь навстречу смерти – ведь смерть что хочет? Хочет превратить тебя в прах, а ты сам себя в прах превращаешь. Поэтому трудно сказать, какой самый лучший способ перемещения из одного места в другое.

Вскоре после того, как сержант завершил свои разъяснения, я обнаружил, что иду на цыпочках, насколько это у меня получалось на одной деревянной ноге, – стараясь как можно легче ступать. После всех рассказов сержанта я решил, очевидно, что таким образом смогу продлить себе жизнь. Голова у меня была абсолютно набита всяческими страхами, дурными предчувствиями и смутными опасениями.

– Я никогда ничего подобного раньше не слышал и не знал, – стал извиняться я, – и даже не подозревал, что такие случаи могут случаться. Но скажите мне, это все возникло недавно или это заведено издревле?

На лицо сержанта набежала тень, он вздрогнул и плюнул прямо перед собой на дорогу, да так, что плевок пролетел метра три в воздухе.

– Ладно, так и быть, поведаю вам одну тайну, – сказал он тихо, доверительным тоном. – Мой прадед умер в возрасте восьмидесяти лет, и за год до смерти он уже полностью был конем.

– Конем? Как это? И внешне?

– Он был конем во всем, кроме наружной наружности, как известно, имеющей мало значения. Целыми днями он пасся в поле или ел солому в стойле. Обычно он двигался медленно и лениво, вел себя тихо, но время от времени вдруг пускался рысью и прыгал через изгороди с большим изяществом, как выездная лошадь. Вам когда-нибудь доводилось видеть человека о двух ногах, несущегося галопом или рысью?

– Нет, не доводилось.

– Насколько я понимаю из рассказов о моем прадедушке, он выглядел просто великолепно, будь то в аллюре, в иноходи, в галопе. Он говорил, что, будучи молодым, всегда выигрывал Приз Больших Соревнований по Конному Спорту и постоянно докучал всем в семье своими рассказами о выполненных им сложных прыжках, о размерах препятствий.

– И, надо полагать, ваш прадед оказался в таком конном состоянии вследствие того, что слишком много времени ездил на конях?

– Да, это была основная причина. Его старый конь Лэн был весьма строптив и всем доставлял массу неприятностей. Он мог, например, ночью войти в дом и устроить всякие безобразия, а днем он заигрывал с девушками и, вообще, совершал правонарушения, наказуемые законом, а в конце концов так он всех достал, что его решили пристрелить. Полиция была весьма сильно настроена против Лэна, в те времена полиция не входила во всякие там тонкости жизни. Полицейские заявили, что коня придется арестовать и предъявить ему обвинения, и коню нужно будет предстать перед судом, когда суд соберется для рассмотрения мелких правонарушений, так что лучше будет, если коня порешат. Вот мое семейство и решило пристрелить его, и его пристрелили, но если хотите знать, то я вам скажу, что на самом-то деле пристрелили моего прадеда, а на кладбище Клонкунла похоронен конь Лэн.

Тут сержант впал в задумчивость, перебирая в памяти своих предков, и пока мы шли последние полмили до казармы, у него было лицо человека, погруженного в воспоминания. Мы между собой с Джоан решили, что нас ожидают новые поразительные откровения, которые полицейский придерживает до нашего возвращения в казарму.

Сержант шел немного впереди и первым вошел в дверь; входя, он пробормотал со вздохом:

– А все вместе взятое от чего? Все от безобразий Совета Графства.