А. Ф. Лосев. ИСТОРИЯ АНТИЧНОЙ ЭСТЕТИКИ, том шестой

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

1. Внутреннее состояние художника

Выше уже говорилось о том, что художник несет в себе идею искусства. Так, "музыкант влагает гармонию в струны инструментов, имея в себе (par' haytöi) основание (logon), в согласии с которым он будет создавать гармонию (harmosei)" (IV 7, 8⁴, 20-21). Влечение, любовь к высшей гармонии, диктующей художнику его произведения, сильнее в нем, чем его профессионализм. "Мудрец заботится о своем теле и носит его, пока это возможно, как музыкант – свою лиру, пока она ему не перестала быть нужна. Тогда музыкант меняет лиру; или даже он перестает пользоваться лирой, он бросает играть на ней, у него теперь другое дело, для которого лира не нужна; он теперь бросает лиру на землю, он смотрит на нее с презрением и поет без помощи инструмента" (I 4, 16, 23-27). Порыв к невыразимому преображает художника. "Воля танцора устремлена на иное, а его тело претерпевает изменение (paschei) вслед за танцем, служит (hypoyrgei) танцу..." (IV 4, 3, 17-18): искусство волнует его и движет им (III 2, 16, 23-27). То, чему любовно повинуется художник, превышает его понимание и его силы, опережает его, заставляет его послушно следовать за собой.

Произведение искусства существует как бы вне художника, причем не только в исполнительском искусстве, но и в том, где единственным критерием является трансцендентный эйдос. Искусство вносит в душу художника нормы (logoi) для действия (V 9, 3, 32); а душа в свою очередь приводит в движение тело (IV 3, 18, 13-15). Согласно Плотину, нелепое заблуждение – думать, будто творчество заключается в поисках красоты среди чувственных вещей. Такими поисками занимаются лишь люди омраченные и немощные, неспособные созерцать умную истину и красоту там, где она есть, то есть в умопостигаемом мире, и пытающиеся от бессилия найти ее там, где ее нет, то есть в материальном мире (III 8, 4, 27-47). Они подобны малоодаренным детям, которые, не будучи в состоянии приобщиться к подлинным науке и искусству, забавляются ручными поделками (там же).

Итак, художник, согласно Плотину, питается созерцанием божественной красоты, небесной софии. Но это удел всякого мудреца. Художник же – это мудрец, улавливающий отношение между умным и чувственным и воплощающий идею в материи. Однако эта область художнической деятельности очень мало занимает Плотина. Плотин как бы не может отделить художника как мастера от идеи, которая его вдохновляет.

2. Восприятие искусства и действие его на человека

Плотин неоднократно говорит о воздействии музыки на слушателя. Являясь отражением гармонии умного мира, музыка дает соприкоснуться с ним и слушателю. Скульптуре и живописи Плотин, по всей видимости, подобной роли не приписывает. Чувственная красота, трогающая душу, – это для Плотина прежде всего человеческое лицо, блеск молнии, свет солнца, золото, чистые цвета (I 6, 1-3).

Любитель музыки, в описании Плотина, пассивен и восприимчив, он заворожен гармонией звуков и пленен их красотой. Он сам вполне бездеятелен; звуки действуют на него. Он блаженно взволнован (eycinston), как бы на крыльях несом к красоте, совершенно неспособен что-либо создать сам по себе, и всякое музыкальное воздействие, каким бы оно ни было, оставляет на нем свою печать (I 3, 1, 21). Эта способность чувствовать музыку дается человеку от рождения, подобно тому как человек от рождения философ или "друг нравственной красоты" (I 3, 1, 6-9, ср. Plat. Phaedr. 248 d).

Правда, одной лишь пассивной поглощенности мало. Музыкант должен от чувственных впечатлений подняться к пониманию природы вещей, вызывающих восторг, и постичь умную гармонию (13, 1, 32). Иными словами, на место индивидуального впечатления должна прийти наука, сознательное и целенаправленное обучение (acteon, didacteon). Начинается нечто подобное инициации, совершающейся постепенно: сначала отделение умственного от чувственного, затем осознание абстрактных пропорций, потом понимание умной гармонии этих пропорций и, наконец, созерцание всей красоты, скрытой в гармонии. Но последняя ступень этой инициации в свою очередь становится первой ступенью другой инициации: музыкант превращается в любящего (eröticos) и может либо остаться на этой ступени, либо опять-таки приступить к еще одному, более высокому ряду инициации, восхождению к Уму и к Сущему (I 3, 2, 1-2).

Таким образом, следуя всей античной традиции, Плотин приписывает музыке не безразличное для нравственности воздействие. "Музыка преображает человека, изменяя его к лучшему или к худшему" (IV 4, 31, 19-20). Музыка подобна магии. Она зачаровывает, однако, не волю и не разум (logos), a неразумную душу (alogos psychё, IV 4, 40, 23-24). Очищая ее, освобождая ее от пристрастия к преходящим формам, музыка делает ее способной понимать и любить Единое (I 6, 5, 25-45) : "Произведение искусства, – пишет Э. де Кейзер, – является открытой для души возможностью обратиться к Единому. Путь этот далеко не прям; поскольку произведение искусства связано и с прекрасным и с чувственным, оно может и отвлекать душу от ее истинной цели, если душа не имеет силы, получив от чувственного первый импульс, совершенно отрешиться от него"²⁴. Отрешение и очищение души от связи с чувственно-материальным позволяет ей подняться на новый, умный уровень созерцания. После инициации посвященный в существование умного мира "музыкант" уже не может бездумно отдаться соблазну ритма и мелодии, он должен восходить при восприятии музыки к чистым эйдосам гармонии.

3. Сравнительная ценность произведения искусства и его субъективного коррелята

Как материальная вещь, произведение искусства, согласно Плотину, лишено всякой цены. Но оно причастно красоте природы, поскольку являет собою отражение умного мира. Даже внешняя стройность художественных произведений не заслуживает внимания сама по себе; она уступает просвечивающей через нее красоте. Другой традиционный элемент красоты, "величина" (вспомним, что это, по Аристотелю, одно из измерений прекрасного), получает у Плотина тоже идеальную трактовку: величина – это не большое количество материальной массы, а величина эйдоса, выраженного в предмете (V 8, 2, 27-28). Симметрия и пропорция уступают у Плотина место "жизненности": более "живые" (dzöticötera) изваяния – обладают большей красотой, даже если они не самые симметричные (IV 7, 22, 29-31). Жизнь и красота, которых требует от произведения искусства Плотин, приближают его к Душе. "Единство, живой свет, величие, независимое от массы, – вот, по-видимому, единственные критерии для суждения о произведении искусства, которые предлагает нам Плотин"²⁵.

Искусство, связанное с Душой, "склоняющейся" над миром, – это для Плотина одна из форм стремления к божеству, форма очень хрупкая и несовершенная, потому что художник, устремляясь к умопостигаемому, всегда влеком вниз, к чувственному и материальному. Искусство достигает лишь первой ступени очищения, оно лишь указывает путь, но для достижения вершин любви, созерцания бытия и Единого искусство должно быть оставлено. Есть ступени восхождения неизмеримо более высокие, чем искусство. Однако все же художник черпает вдохновение в трансцендентном бытии. Этот высший источник творчества раскрепощает искусство, потому что всякое правило и норма рядом с ним оказываются вторичными. "Предоставляя художника его вдохновению, эстетика Плотина делает вдохновение единственным критерием глубины его интуиции и способности выразить ее"²⁶.