А. Ф. Лосев. ИСТОРИЯ АНТИЧНОЙ ЭСТЕТИКИ, том третий

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

1. Тысячелетняя ошибка

а) Философские конструкции Платона настолько удивляли всегда своей логической силой и своим возвышенным характером, что после античного язычества не было ни одной религии и не было ни одного вероучения, которое не старалось бы использовать логические, моральные и эстетические конструкции Платона. Мало того. После падения античного мира не было даже и ни одной философской системы идеализма, которая бы не старалась привлечь на свою сторону платоновскую философию в той или иной степени. И это для нас глубоко понятно. Ведь то, что вещь именно есть она сама, а не что-нибудь другое, то есть что она чем-нибудь отличается от всего другого и потому имеет свой собственный смысл, свою идею, это ведь так понятно, что не требует никаких доказательств. Ведь всякая вещь, не обладающая никакой своей идеей, просто не есть она сама, она никакими признаками не обладает, о ней нечего сказать, ч она просто не существует.

Вот эта порождающе-модельная функция идеи и пленяла всегда философов, так что даже и Кант, этот субъективный идеалист, все же мыслил завершенность знания только в виде регулятивных идей, пусть субъективных, но зато все-таки логически необходимых.

Даже самый оголтелый позитивист, если вы станете упрекать его в безыдейности, тотчас же становится платоником и начинает доказывать, что идеи у него есть, что эти идеи не просто субъективны, что этим идеям он подчиняется и служит и что они осмысливают всю его жизнь, всю его борьбу и все его существование.

б) Вот это обстоятельство, а именно аксиоматическая очевидность перехода от материальных вещей к идеям, и превратило весь платонизм в такую общечеловеческую догму, что критиковать ее всегда могли только весьма смелые и героические умы.

А это обстоятельство в свою очередь привело к полному игнорированию конкретного содержания платоновской философии и платоновской эстетики. Перейдя от вещи к ее идее, можно было строить любую систему идеализма и материализма, чем и занималась вся история философии. Однако не сделать этого первичного и вполне аксиоматического перехода по указанной выше причине никак было нельзя, поскольку после такого перехода от бессмысленно-текучего материального к осмысленно-устойчиво данным идеям только и могла начинаться философская мысль и философская эстетика.

Платон блестяще владел методами такого перехода, почему его основной конструктивно-логический принцип и оставался всегда таким непобедимым.

Платоновская эстетика расценивалась всегда чрезвычайно возвышенно, именно в духе тех идей, которые нужны были для социально-исторических формаций, последовавших за Платоном, как правило, гораздо более содержательных, более развитых и духовно более значительных. Выставляя на первый план возвышенный характер платоновских конструкций, мыслители Средневековья, Возрождения и Нового времени большей частью игнорировали содержательную, не формально-конструктивную", но чисто качественную сторону платоновской идеи. Забывалось, что под Платоном, как и под всяким другим античным мыслителем, лежит античная мифология со своими постоянными аморальными и безнравственными фигурами; или если не мифология, то, во всяком случае, сама же античная жизнь и сама же эта античная классика, представлявшаяся тоже в чертах излишне возвышенных и всегда лакированных.

Плохо сознавалось то обстоятельство, что хотя и в греческом искусстве и в греческой жизни было много прекрасного, простого, спокойного и возвышенного, все же это не был земной рай и что и тут было много условного, аморального и даже бесчеловечного.

Создалось многовековое представление об античной красоте, как о чем-то действительно абсолютно прекрасном. Искавшие опоры в земле возрожденцы, конечно, расписывали античную красоту в самом высоком духе. Винкельман, Гёте, Шиллер и Гегель постарались обосновать эту античную красоту глубокими философско-эстетическими доводами; и, несмотря на весьма основательные критические доводы Я. Буркхардта¹³⁹ в последней трети XIX века, представление это царит вплоть до настоящего времени. Известный филолог В. Otto¹⁴⁰ в специальной книге о греческих богах возвысил их до степени высшей морали. Тем не менее времена исторических лакировок уже давно прошли; и на греческую классику необходимо смотреть вполне реалистически.

Надо, однако, делать это так, чтобы та подлинная красота, которая выражена в греческом искусстве и у Платона, не была принижена или совсем отменена. Эта великая красота нашла для себя постоянное место в истории, и Платон обосновал ее при помощи достаточно глубоких аргументов. Именно в платонизме есть своя конструктивная сторона, которая действительно может говорить только о чистых идеях и о чистейшем их воплощении. Мы и начали главу об основном характере платоновской эстетики теми возвышенными тезисами, которые обоснованы в ней социально-исторически и которые выражают ее вечную ценность. Эти тезисы следующие:

1. Красота есть свет.
   
2. Красота есть любовь.
   
3. Красота есть пластическая фигурность.
   
4. Красота есть символ.
   
5. Красота есть вечная жизнь.
   
6. Красота есть порождающая модель, адекватно воплощенная в том, что она моделирует.
   
7. Красота есть закон.

в) Однако платоновская эстетика состоит не только из эстетических принципов. Она, как мы сказали, представлена еще и качественно, содержательно, реально-исторически. И вот здесь-то как раз и выясняется, что указанные принципиальные тезисы, хотя они и совершенно правильны, все же недостаточны. Еще надо посмотреть, как они воплощаются. Тогда-то и выяснится подлинно качественное, а не только принципиальное содержание платоновской эстетики.

И тут мы увидели, что отношение между идеей и материей у Платона отличается и драматическим характером, и танцевальными приемами, и методами игры, и вообще всеми вещественными свойствами, с которыми реальный человек имеет дело в реальной и материальной обстановке. Оказалось, что платоновская красота, с точки зрения своего содержания, обладает вполне земными и телесными свойствами и что платоновская идея вовсе не уничтожает ничего земного, а только его реформирует и подчищает.

Платон в "Законах", например, признает рабство. Платон не только всячески восхваляет свое законодательство, но старается внедрить его в людей максимально гуманными мерами; тем не менее закон для Платона есть какой-то абсолютный повелитель, и непослушание ему ведет к смертной казни. Платон признает весьма возвышенную любовь и не сочувствует гомосексуализму, тем не менее настоящая любовь у него – это только любовь мужчины к мужчине, пусть высокая и очень нравственная, но все-таки где же тут женщина?

О женщине нет ни слова, и женщина для него – едва ли полноценный человек. Женщин назначает для брака с мужчинами только правительство и только исходя из биологических качеств тех и других. При таком бездушном и безличном, вполне коннозаводческом подходе нет никакой семьи, родители и дети не имеют даже права знать друг друга. И все такого рода представления обосновываются у Платона идеально, идеалистически.

Другими словами, уже в самом учении Платона об идеях заложены все эти земные уродства, которые Платон иной раз сглаживает, а иной раз даже и старается глубочайшим образом обосновать.

Поэтому не удивительно, что возвышенный характер платоновской эстетики, зависящий от ее высокой конструктивности и тонкого формализма, связан с весьма низменным характером тогдашней действительности, включая всякую преступность и уродства.

Сам Платон очень хочет, чтобы его идея воплотилась во всей своей конструктивной чистоте; и, пока он говорит о чистых конструкциях, возвышенный характер его идеализма остается почти незапятнанным. Но Платон был к тому же еще и мыслителем достаточно реалистическим и потому не мог оставаться на уровне только одних принципов и конструкций.

А этот реализм, нисколько не снижая возвышенной конструктивности его идеи, часто заполнял эту последнюю весьма натуралистическим содержанием.

Мы не будем стоять на позициях тысячелетней ошибки, основанной на признании только одних отвлеченных принципов и только одних конструктивных методов платоновской эстетики. Мы хотим понять ее на основе максимально-исторического реализма. Но тогда придется расстаться также с традиционной лакировкой греческой классики.

2. Греческая классика V-IV вв. до н.э.

Было бы весьма нетрудной задачей наводнить наше изложение греческой классики многочисленными сведениями и цитатами из бесчисленных профессиональных историков Греции. Этого мы делать не будем.

Мы приведем высказывания одного автора, который кроме знания источников имел еще живые глаза и не был загипнотизирован художественными и философскими красотами периода греческой классики. Этот автор – Н.Г.Чернышевский.

а) Н.Г.Чернышевский писал:

"Берем тот период жизни греческого народа, который составил славу греков. Он начинается около эпохи марафонского сражения и кончается около времени херонейской битвы. В этот период важнейшими греческими государствами были спартанское, афинское, сиракузское.

Очень большую важность имели также коринфское и агригентское. Не должно забывать и того, что самой обширной областью коренной греческой страны была Фессалия. [...] Спартанцы были народ, жертвовавший потребностям военной гимнастики и дисциплины всеми другими заботами или влечениями. С той поры, как начинаются точные известия о спартанцах, мы видим, что эти воины, принужденные жить у себя дома скудно и сурово, как в лагере, предаются оргиям, лишь вырвутся на свободу. Павзаний, победитель при Платее, первый спартанец, о жизни которого мы имеем точные сведения, уже был таков. Оставшись на воле в Византии, он стал жить, как персидский сатрап, и до того увлекся жаждой роскошного разврата, что хотел отдать Грецию под господство персидского царя для получения сатрапского владычества над ней в должности персидского наместника. Менее знамениты нам гармосты Лизандра. Они держали себя тоже, как персидские сатрапы.

Каких художников, поэтов или ученых произвела Спарта? – никаких; если бывали в Спарте хорошие музыканты, то они были приезжие.

Фиванцы были обжоры и пьяницы, по уверению всех историков, и были лишены живого ума. Пьяные обжоры, они погрязали в тупой умственной и нравственной апатии. Фессалийцы были грубые пьяницы и развратники, презиравшие всякую умственную деятельность.

Сиракузанцы и агригентцы не знали воздержанности ни в чем; мудрая греческая умеренность в наслаждениях была неведома им; потому они подверглись участи сибаритов, так говорят историки; коринфян они называют развратниками, подобно азиатцам.

К кому же из греков применяется характеристика всего греческого народа? Только к афинянам. Да и то лишь к афинянам двух поколений, которые жили между марафонской битвой и началом пелопоннесской войны.

В эту войну афиняне были уж испорченный народ, говорят нам историки, а до марафонской битвы они еще не проявляли тех качеств, какими прославились во времена Перикла. Мы видим, что вместо характеристики греческого народа нам дается характеристика афинян во времена Перикла.

Характеристика греческого народа, повторяемая большинством историков, составлена небрежно.

Но она хороша, по крайней мере, тем, что не внушена дурными тенденциями"¹⁴¹.

Таким образом, только какие-нибудь полстолетия между греко-персидскими войнами и пелопоннесской войной могут считаться расцветом греческой классики. Однако этот расцвет проходил под эгидой Перикла, готовившего междоусобную войну и захватнические планы в отношении всей Греции и особенно в отношении Спарты. Результатом этого хваленого расцвета греческой классики была Пелопоннесская война 431-404 годов, поражающая своими нелепостями и беспринципной дракой, а кроме того, и приведшая всю Грецию со всей ее классикой к полной гибели.

б) Вот что пишет об этом советский писатель Борис Агапов.

"И правда, тоже был не сахар этот "золотой век".

Двадцать восемь лет из пятидесяти ушло на войны: на окончание чудовищной греко-персидской и на всю Пелопоннесскую, длившуюся двадцать семь лет!

Последняя, когда глядишь на нее издали, из двадцатого века, кажется совершенно нелепой. Почти три десятилетия горели города, гибли люди, тонули суда, рыдали женщины, звериной ненавистью пылали сердца... Народ наскоро увязывал барахлишко и, гоня перед собой скотину, бежал в убежище, под защиту крепостных стен...

Ловкачи, интриганы, авантюристы подкупали оракулов, плели дипломатические козни, тайно шныряли к персам договариваться об измене, нелепейшая болтовня трещала над Грецией, как трещало пламя пожаров. Зловонный дым лжи застилал горизонт...

И все это происходило внутри одного народа, говорившего на одном языке, поклонявшегося одним богам, жившего на небольшом пространстве, в благодатном климате, на берегах удобного для плаванья моря.

Народ этот блистал талантами, трудолюбием, отвагой, был полон инициативы и любви к родине.

Непонятно!

Мне, как и читателям, известны исторические объяснения этой свары племен, но я уверенно повторяю сказанное слово:

Непонятно!

Речь идет не о причинах, не о мотивах, а о том, что умнейшие люди не могли найти способ действий над этими причинами, над мелочью этих причин и поводов, нечто выше их. Люди не хотели или не умели использовать Большой разум, который неминуемо должен был бы привести к простейшему, но столь же несомненному выводу, что свара обходится дороже, чем мир, и, главное, она не приводит ни к каким иным последствиям, кроме горя, нищеты и новой свары.

Я открываю Фукидида. Искать ничего не нужно. Просто ткнуть пальцем и прочесть. Вот, например, такое:

"В ту же летнюю кампанию лакедемоняне (т.е. спартанцы. – Б.А.) и союзники их с сотнею кораблей пошли войной на остров Закинф... Жители его, колонисты пелопоннесских ахеян, состояли в союзе с афинянами. Лакедемонян отправилось на кораблях тысяча гоплитов... Сошедши с кораблей, они опустошили большую часть острова и, так как закинфяне не покорились, отплыли обратно...". Ну и что?

Приплыли, опустошили и отплыли. Все. Ничего более. Вся двадцатисемилетняя драка состоит, в сущности, из подобных уголовных хулиганств, которые в "лучшем" случае перекачивали некоторую часть наработанных благ из одного племени в другое племя путем убивания людей. Остальная часть благ неизбежно уничтожалась в процессе убивания.

Чепуха? Абсолютная. И срам, как называл войну Иван Петрович Павлов.

Но сколько всяких словес было наболтано под эту мерзость, пока истекали кровью бойцы на поле боя и мучились голодом их семьи в тылу. Лишь иногда главная и вполне жалкая правда проступала наружу.

Например, когда Архидам, царь спартанский, несколько замешкался с походом против Афин, это вызвало недовольство в его окружении. "И в самом деле, – пишет Фукидид, – за это время афиняне со своим имуществом переселились в город, пелопоннессцы же предполагали, что быстрым натиском можно было бы захватить все это еще за городом..." "Это" было перетащено в крепость, и грабеж не удался.

Как было в обычае, чтобы придать пристойность мерзким делам, обращались к помощи слов. Этот инструмент служил для охмурения широких масс безотказно. Недаром античное красноречие изучалось в школах не только средних веков, но и Нового времени.

Вот один из многочисленных случаев, который должен был бы войти в подлинно объективную историю дипломатии для назидания потомкам.

Пелопоннессцы не очень были готовы к войне, но решили воевать. Пока шла подготовка, они, как пишет Фукидид, "отправляли к афинянам посольства с жалобами, чтобы в случае отказа в чем-либо иметь возможно более основательный предлог к войне...". И вот какой фортель они выкинули.

Канцеляристы иностранных дел подняли из архивов ту самую "смуту Килона", во время которой, как помнит читатель, осажденные мятежники думали спастись, держась за канат, привязанный к статуе Афины, в Эрехтейоне. Это происходило задолго до пелопоннесской войны. Но давность не смущала дипломатов: они были уверены, что и забытая смута сгодится, если подойти к ней квалифицированно. Спартанский МИД направил ноту правительству Перикла.

В ноте было написано, что пора наконец восстановить поруганную честь богини и изгнать из Афин потомков тех святотатцев, которые решились уничтожить людей, моливших о милости возле изображения Афины.

В чем же был главный секрет ноты?

"На самом деле, – пишет Фукидид, – они знали, что со стороны матери причастен к преступлению и Перикл...". А Перикл был премьер-министр Афин, весьма умело готовивший сопротивление в предстоящей войне. Ход был рассчитан просто: если бы афиняне изгнали Перикла, спартанцы избавились бы от сильнейшего противника, а если бы афиняне отказались, у спартанцев появился бы красивый, как им казалось, повод к войне: вступиться за честь Афины Паллады.

Канцелярии иностранных дел и дипломатические круги Афин, не будь дураки, тотчас сообразили, что делать. Референты аттического МИДа извлекли подходящий случай и состряпали ответ по высшим требованиям дипломатической конфликтологии. Жил когда-то в Спарте Павсаний. Он не устраивал смуты, как Килон, поскольку сам был царь. Он завел шашни с персами. Его разоблачили и приехали арестовать. Он кинулся в храм Афины. Чтобы не совершать убийства в храме, его замуровали, и он умер с голоду. Однако все-таки это было оскорблением божества, и вот теперь афиняне в ответной ноте вступаются за поруганную в Спарте честь Афины. Афинская нота была шикарна тем, что являлась полностью симметричной ноте спартанского МИДа.

Так шел этот турнир на нотах, пока стороны готовили убойный струмент и собирали монету для драки. Вероятно, вожди и тех и других отлично понимали, чего стоит вся их болтология, но она годилась для оттяжки сроков и для накачивания ненависти в народах.

И тем более оказывается непостижимой тайна расцвета афинской культуры в эту эпоху. Можно только предположить, что связь между событиями и культурой всегда слишком сложна, чтобы стать наглядной"¹⁴².

в) Если приводимые нами два автора говорят по преимуществу о V веке до н.э., то для тех читателей, которые не имеют в виду специализироваться на истории греческой культуры, а только хотят иметь культурно-исторический фон для понимания платоновской эстетики, то есть уже для философии IV века, мы бы могли рекомендовать познакомиться с работой швейцарского историка А. Боннара¹⁴³. История культуры этого печального первого полстолетия, от конца пелопоннесской войны до смерти Платона, история, которая тоже обычно трактуется как период расцвета, представляет собою картину ужасающего разложения греческих городов, постепенно шедших от независимого существования к тому типу рабства, который хуже всякого экономического рабства, а именно к духовному омертвению, к прогрессирующей неспособности справляться со своими собственными делами и непрерывно шедших к подчинению македонской монархии и к подчинению уже навсегда. Этот период нарастающего культурного разложения можно прекрасно наблюдать по драмам Еврипида, по знаменитому историку Фукидиду и по деятельности и гибели знаменитого Демосфена. После внимательного изучения истории культуры IV-III веков в Греции едва ли в настоящее время возможна какая-нибудь идеализация всего этого века греческой классики и едва ли у честного историка хватит духа продолжать лакировать эту классику в духе Винкельмана или Гегеля.

3. Диалектическая структура классики

Только при самом серьезном учете злого и хаотического разнобоя, царящего в период классики, можно овладеть более или менее достаточным ее пониманием, более или менее определенной ее структурой. Этот социально-политический разнобой возможен был только благодаря тому, что в его глубине крылись некоторого рода устойчивые структуры, поскольку и вообще о хаосе и разнобое можно говорить только в том случае, если имеется представление, о какой-нибудь уже нехаотической гармонии¹⁴⁴. Эта гармония достаточно обнаруживает себя в греческом искусстве периода классики. Нужно, однако, определенным образом синтезировать эту классическую гармонию с изображенной у нас выше классической дисгармонией. Только диалектическое объединение этих двух категорий может спасти для нас эту острейшую необходимость понимать классику в целом. Древнегреческая классика не есть винкельмановская классика, но она есть единство и борьба противоположностей, когда социально-политический и художественный разнобой, или эстетическая дисгармония, тоже получает свое место, не меньше, чем гармония. Чтобы приблизить читателя к этому пониманию диалектической структуры классической эстетики, а в том числе и эстетики Платона, мы хотели бы обратить внимание на одну важную работу современного французского исследователя, против которого, правда, можно во многом возражать, но который все же дает пусть не окончательный, но хотя бы приблизительный анализ этой диалектической структуры древнегреческой классики. Исследователь этот – Р. Шерер¹⁴⁵.

Р. Шерер в своем изображении человека классического периода Греции следует методам новейшей филологии, включая также и историю философии. Он не перечисляет признаков изучаемого им предмета формалистически, как это делали старые филологи, но везде стремится уловить его структурную сторону, откуда и выясняется близость того, что раньше называли литературой и философией, к эстетике. В книге равномерно представлены не только поэты и писатели Древней Греции, но также философы и историки. Из литературы им приводятся и анализируются наиболее известные факты, причем здесь нет погони за приведением решительно всех фактов, которые иллюстрировали бы данный тезис, но выбираются примеры наиболее яркие, наиболее показательные и известные каждому еще по школе. Ведь тут на первом плане Ахилл, Агамемнон, Аякс, Эдип, Антигона, Ифигения, Геракл и пр. Р. Шереру хочется уловить общую всем этим мифологическим и литературным героям структуру развития их личности, и эти же самые структуры автор хочет уловить и в философских построениях тогдашнего времени и в суждениях историков. Эта структурная схема Р. Шерера сводится к следующему.

Вначале грек исходит из состояния полной недифференциированности, бесформенности и неосознанности. Так, Гесиод в своей "Теогонии" исходил из хаоса, философы тоже исходили из первоначального хаотического состояния вещей; мифологические и литературные герои тоже имеют сначала состояние вне всякой сложной проблематики, развернуть которую им предстоит в дальнейшем. Этот простой и недифференцированный момент тотчас же дифференцируется, но дифференциация эта происходит не сразу.

Вначале выделяется только два элемента, друг другу противоположные, друг друга не понимающие; каждый из них стремится только утвердить себя одного и уничтожить другого. Возникает борьба всех против всех, возникает знаменитая греческая hybris ("наглость", "дерзание"). Это одинаково и в Ахилле Гомера, и в Эдипе Софокла, и в "беспредельном" Анаксимандра, и в "войне" Гераклита, и в учении Эмпедокла о космических любви и ненависти, и в "вихре" атомистов.

Но этим дело не кончается. Две противоположности, выделившиеся из бесформенности, нуждаются в некоей третьей силе, чтобы сохранить себя. Этой силой являются боги. На многочисленных литературных примерах автор показывает всю конкретность этого вмешательства свыше, которое он называет нормой.

Норма может быть принята отдельными изолированными индивидуалистами, и тогда эти последние получают примирение и сохранение. С этой нормой отдельная индивидуальность может бороться, и тогда индивидуальность гибнет. Норма также может нисходить свыше ради сохранения и укрепления изолированной индивидуальности, а может и ради ее наказания или истребления. Кроме того, человек, который обращается к тому или иному богу и исполняет его повеления, еще должен считаться с волей других богов, которая этому противоречит. Есть, однако, высшее начало, в котором сходятся и все боги, и весь космос, и все люди, так что бытие есть некоторого рода пирамида, на вершине которой сходятся все противоположности, – чем дальше от вершины вниз, тем эти противоположности становятся напряженнее. Иерархическое строение бытия поэтому является абсолютно обязательным.

Но последняя структура внутреннего человека заключается еще не в этом. Она заключается в той человеческой или космической ситуации, когда указанные выше два враждующие элемента уравновешиваются, познавая свою односторонность, а свыше нисходит абсолютное веление, не то относительное и условное примирение, которое является окончательным и которое примиряет враждующие стороны, сохраняя их самих, хотя и устраняя осознающуюся ими же самими односторонность. Так при равенстве голосов членов Ареопага, где происходит суд над Орестом у Эсхила, верх берет голос председательствующей в Ареопаге Афины Паллады, подаваемый в защиту Ореста; обе враждовавшие стороны на суде при этом примиряются. Это и есть, по Шереру, подлинная структура человеческой души и космоса в классические времена Греции. Она является подлинной нормой человеческого поведения и настроения. Она рождает героев, когда она целиком осуществляется в человеке и когда человек внутри самого себя только ею одною и определяется. Она рождает слабых, падших и злодеев, когда человек от нее отклоняется и хочет обходиться без нее. Это для Шерера и является основной структурой внутренней жизни грека периода классики (имеются разные варианты этой структуры).

В трех отношениях исследование Шерера прямым образом связано с историей античной эстетики.

Во-первых, в смутную область человеческой психики, которая обычно рассматривается только с точки зрения отдельных ее способностей, он вносит понятие структуры, то есть распределяет способности человеческой души в виде определенного рода симметрии.

Во-вторых, эта симметрия, как и нужно ожидать от эстетической категории, далеко выходит за пределы вообще литературы, но охватывает собою, в частности, также и поэзию, философию и историю.

В-третьих, ось этой симметрии нисходит свыше, из области, которая по силе своей превосходит даже отдельных богов и которая, следовательно, имеет космическое происхождение.

Таким образом, классический человек, по Шереру, определяется космической симметрией; а уклонения от этой симметрии только подтверждают то, что эта космическая симметрия является критерием для оценки человеческих поступков, подобно тому как она с самого начала являлась критерием и для опознания космических закономерностей.

Все это диалектическое учение о структуре греческой классики блестящим образом подтверждается платоновскими материалами.

Трагическое раздвоение человека периода классики в век разложения этой последней могло только усилиться. Но тем самым должны были усиливаться и меры для преодоления этой трагической раздвоенности.

Платон предложил свой способ преодоления этой раздвоенности; но способ этот тоже свидетельствовал о гибели классики не меньше, чем те способы, о которых говорит Р. Шерер в отношении более ранней классики. С этой точки зрения взглянем еще раз на эстетику Платона.

4. Душераздирающая трагедия

В результате изучения культуры периода греческой классики мы приходим к трагическому выводу, гласящему прежде всего о полном разрыве социально-исторических отношений и великих образцов художественного развития, появившихся в Греции в период как раз именно этой классики. Изучение эстетики Платона обнаруживает перед нами эту душераздирающую трагичность всего периода классики.

Все дело заключается в том, что Платон, остро переживавший этот век классики, то есть век неимоверного культурно-социального разложения Греции, употребил титанические усилия для того, чтобы вырваться из оков этой шедшей к своему роковому концу греческой классики. Для этого Платон придумал небывалую конструктивно-логическую философию и эстетику, которые, по его мнению, и должны были остановить все это растущее разложение его народа и заменить его культурой и жизнью на новых началах.

Но когда сам Платон начинал продумывать свои конструктивно-логические принципы до конца, он начинал рисовать такую страшную утопию, которая была страшнее самой тогдашней действительности.

Пока вопрос касался только самих этих конструктивно-логических принципов, идеи Платона, а вернее, целый мир идеальных сущностей представал взору читателей Платона в очень чистом и весьма возвышенном виде. Тут Платон побеждал свой век с его развалом и хаосом, и тут у него получалась весьма возвышенная эстетика, действительно в корне противоречащая культурно-социальной жизни; и в теории эти принципы были тонки и глубоки. Но нужна была какая-то совершенно новая практика жизни и совершенно новый опыт культурно-социального строительства, которыми Платон, это ясно само собой, ни в какой мере не обладал. Одними теоретическими идеями нельзя преобразить жизнь, а Платон именно это и хотел сделать.

В этом и заключается душераздирающая трагедия всего платонизма и то "разбитое корыто", к которому пришла платоновская эстетика, не владевшая никаким опытом жизни, кроме общинно-родового и рабовладельческого.

Таково социально-историческое завершение эстетики Платона, затратившего неимоверный труд для построения новой теории красоты и для преодоления всех язв и безобразий тогдашней греческой жизни, прославленной греческой классики, непрерывно шедшей к своему роковому концу.