И. А. Ильин. АКСИОМЫ РЕЛИГИОЗНОГО ОПЫТА

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

"Мы на земле повсюду с Вездесущим;
Везде к нему душой недалеки".

Жуковский.

1

Человеческая жизнь имеет свои сокровенные огни, о которых нерелигиозный человек ничего не знает, но по которым религиозный человек правит свой путь. И чем внимательнее он в них всматривается, тем более зорким становится его око; и чем вернее он их узнает, чем увереннее он правит по ним свой путь, тем более ему удается религиозное очищение, тем духовнее становится его характер и его жизнь, тем выше его религиозность, тем легче он смотрит в глаза земной смерти; тем счастливее такой человек вопреки всем его земным несчастиям и страданиям, и тем значительнее его личный облик и его жизненное дело.

Эти сокровенные огни жизни даются каждому человеку в особицу: у каждого из нас они имеют характер личный; они индивидуальны, своеобразны и неповторяемы, как своеобразна у каждого из нас его "жизненная линия" ("кривая"), как индивидуальна у каждого из людей его "судьба". В этой личной "судьбе", которую безвольные и бездуховные люди напрасно считают раз навсегда неизменимо и неотвратимо предопределенной, каждый из нас призван стать определяющим фактором, свободным двигателем, решающим духом. Это может и должно удаться каждому из нас. Не потому, чтобы мы были "абсолютно свободны" в смысле индетерминизма, как существа, якобы располагающие "совершенно ничем нестесненным произволением" (схоластическое "liberum arbitrium indifferentiae"): при такой "свободе воли" – человек оставался бы существом, неподдающимся никаким воздействиям и влияниям, ни благим, ни дурным; все прошлое было бы для него бесследным, все собственные решения и усилия – бессильными, откровение Божественное – недейственным; так что он шел бы через жизнь, подобный огнестрельному оружию, заряженному чем-то страшным, неизвестным и непредусмотримым.

Но такой свободы, слава Богу, ни у кого нет и никогда не было. Она превратила бы человеческую жизнь в хаос чистого случая, непредвидимого беззакония, духовного бессилия и ежесекундно разверзающейся "бездны" зла. Всякое совершенствование, всякое нравственное и религиозное очищение, всякое воспитание характера в себе и в других, всякое социальное и государственное укрепление правосознания и всякая вообще духовная культура, накапливающая и укрепляющая благие силы и способности человека, – все это стало бы совершенно невозможным. Ибо "абсолютная свободность" человека всегда была бы готова посмеяться всем тысячелетним благим усилиям и внезапно извлечь злодея из праведника, и наоборот. Такое учение индетерминизма есть плод психологического невежества, духовной наивности и философского недомыслия.

И тем не менее каждый из нас призван к свободе: он должен превратить свой земной путь в непрерывное духовное очищение, с тем чтобы сделать свой дух главно-определяющим фактором и свободным двигателем личной жизни. Ибо свобода не дана человеку, как абсолютная независимость ото всего, но задана ему как все возрастающая независимость от зла и пошлости.

Согласно этому жизнь человека может и должна стать постоянным и прогрессивным самоосвобождением. Это самоосвобождение состоит в том, что человек собирает энергию своей любви, своего созерцания и своей воли, укрепляет ее и присоединяет ее, как внутреннюю силу, к своим духовно-религиозным избраниям и предпочтениям, и к своим совестным и благородным влечениям, решениям и деяниям. Этим человек освобождает себя. Он освобождает себя не от всех и всяких "потребностей", "влияний", "традиций", "влечений" и т.д., а только от пошлых и злых. Он добивается свободы, не в смысле полной "неопределенности", полной "пустоты", полного "произвола"; да и зачем ему понадобилось бы это систематическое обессиление или убивание в себе всех излучений и веяний Царства Божия?! Он добивается свободы для своей личной духовной силы, составляющей самое священное ядро его бытия, чтобы она была способна в любой момент жизни "осилить" или "пересилить" "черные лучи" мрака, веяния злобы, соблазны зла и мутные воды житейской подлости и пошлости. Каждый шаг этого укрепления личной духовной силы есть шаг к самоосвобождению и свободе, или, что то же, к религиозному очищению, а это значит шаг, приближающий к Богу. Поэтому истинная свобода человека состоит – в естественной легкости его Духа, в силе его доброты и совестности, в целостной радости Божественному.

Это очищение и освобождение состоит в усилении личного духовного огня, который постепенно становится сначала определяющим, потом – ведущим, затем – главным в жизни, всеохватывающим и, наконец, исключительным. Это осуществляется не сразу, далеко не сразу. Человек медленно и постепенно проходит через эти стадии и только исключительные люди начинают этот путь сразу с высокой ступени и восходят по этой "лестнице" легко и быстро.

Такое восхождение требует, чтобы дух человека проникал через внешние покровы и видимости, за которыми таятся дарованные ему "судьбою" "огни личной жизни", и чтобы он, приемля их, укреплялся их силой. В этом секрет и правило религиозного катарсиса, к которому каждый из нас призван пожизненно.

Что же это за "огни" и как человек может овладевать ими?

2

Огни эти, как уже указано, даются каждому из нас индивидуально и прикровенно, образуя для поверхностного и религиозно незрячего взгляда простую совокупность житейских "условий", "обстоятельств" и "случаев". Духовно слепой человек, "просыпаясь" к сознательной жизни "взрослого", видит себя детищем таких-то родителей, членом такой-то семьи, принадлежащим к такому-то государству и сословию, к такой-то профессии, бедным или богатым, здоровым или больным, одаренным или бездарным, умным или глупым, образованным или полуобразованным, в таком-то жилище, с таким-то знакомством и природо-окружением, с такими-то исторически обусловленными или "чисто случайными" событиями и впечатлениями жизни. Все это ему "дается", все это на него "изливается", "влечет" его с собой или за собой, открывает перед ним известные житейские пути и возможности.

Из всего этого "слагается" "кривая" его жизни – если он человек со слабой волей; из всего этого он сам "лепит" и "формирует" свою жизнь – если он человек с сильной волей. И вот, – религиозно говоря, за всем этим скрываются те жизненные "огни", которые он должен усмотреть, принять и усвоить, чтобы, укрепляясь ими, осуществить свой жизненный катарсис.

Дело в том, что каждое из этих данных "обстоятельств" и "событий" таит в себе свой внутренний смысл, – свое бремя, свою духовную проблематику, свое задание, а может быть, и свою боль, свое страдание, свое искушение, свой соблазн, свою опасность, свое крушение, но, что всего важнее, – свой зов, свое умудрение и свое приближение к Богу. Нет "безразличных", т.е. духовно пустых или мертвых обстоятельств; нет, по слову Пушкина, "напрасных и случайных даров" жизни; нет – "праздных" событий. Все в жизни "говорит", "зовет" и "учит"; все подает знак, все знаменует о более глубоком и более высоком; все значительно. "Нет на земле ничтожного мгновения" (Баратынский). И вот, искусство жизни, очищения, роста и умудрения состоит в умении "расшифровывать" все эти, посылаемые каждому из нас, Божии иероглифы и созерцать их верный и чудный смысл; и не только созерцать, но усваивать его мудрость, – постигая каждое событие и явление своей жизни, как личное обращение Бога к человеку, и постигнув так эту мудрость, включать ее в свой характер, в свой дух, в свой акт, в свое сердце, в свою волю, в свою молитву. Тогда все начинает давать человеку свой сокровенный "свет" и "огонь"; и внутренний "огонь" человека усиливается от этого и становится определяющим, ведущим, главным и все охватывающим. Жизнь становится духовным возрастанием и очищением; и огни ее ведут человека к Богу.

Не следует сомневаться в возможности такой жизни и не следует долго расспрашивать о том, как вступить на этот путь. Мудрость его исконная, древняя. О ней знают и религиозные мифы и народные сказки. И чтобы вступить на этот путь, надо только жить с открытым оком духа.

Человек вступает в непосредственный процесс жизни, исполненный трудов, препятствий, опасностей и соблазнов, и учится у них сокровенной в них мудрости, каждый раз спрашивая, где кратчайшая нить, ведущая от этой мудрости к Богу. Таков тайный смысл подвигов Геркулеса, возводящих его на Олимп. Таково служение Ильи Муромца. Таковы страдания Наля и Дамаянти. Таковы подвиги средневекового рыцаря. И такова же жизнь каждого человека, живущего ответственным служением.

Человек приемлет поток льющихся на него "обстоятельств" и "событий", предаваясь трудам и опасностям с духовно поборающей и очистительной установкой. Каждое событие подобно для него "лампе Аладдина", из которой надо извлечь огонь. Каждое жизненное затруднение есть для него как бы "избушка на курьих ножках", которую надо повернуть лицом к себе. Это совсем не "хитроумие" Одиссея, добивающегося личного жизненного успеха (спасения, победы, добычи, освобождения или возврата) посредством плутовства или словесного "вежества" (смеси из любезности и такта). Это скорее предметная прозорливость духа; это способность "припадать ухом к земле", чтобы услышать сокровенное; это дар "символического чтения"; это искусство разбирать криптограмму жизненного явления. Его можно было бы сравнить, – но только сравнить, – с искусством древних жрецов разгадывать жизненную ситуацию по "знакам" судьбы или по "знаменованиям" богов (геомантия, гидромантия, пиромантия, астрология, авгурия, ауспиции, гиероскопия, рабдомантия, алектриомантия, гиппомантия, хиромантия и т. д.). Но только здесь дело идет не о предвидении будущего, не о личной судьбе и не о жизненном успехе данного начинания (путешествия, похода, закона, торгового предприятия и т.д.), а о религиозном смысле жизненного явления или состояния, о его катартическом значении в жизни данного человека, о Бого-созерцании и Бого-приближении через восприятие и усвоение "жизненных огней".

Надо привыкнуть к этим вопросам, так, чтобы они ставились сами собой, или, еще лучше, чтобы они никогда не исчезали в душе.

Зачем эта встреча состоялась в моей жизни? Для чего был послан мне этот "случай"? К чему ведет меня это событие? Что этот человек, как духовное явление, имеет "сказать" мне? Зачем послана мне эта болезнь?

Почему и для чего я не погиб от этой опасности? О чем говорит мне моя бедность? Чему учит меня мое богатство? Что такое это ежедневное таинственное засыпание, уводящее, погашающее меня, и вдруг упорно не наступающее? Зачем мне попался в жизни этот невыносимый болтун? Почему мне так импонирует духовно эта тихая и молчаливая сосредоточенная женщина с лучезарным взглядом? О чем хотела мне сказать эта соната, эта картина, этот собор? Почему мне так непереносимо чувство голода, тогда как Спаситель постился сорок дней? О чем молчит этот столетний бор? Что открывает мне, куда зовет меня неспокойное от ветра море? Отчего мое сердце сжимается слаженным предчувствием при появлении далеких снежных вершин? Почему мне так утешно радостна грация этого белого павлина? Какие душевные слои всколыхнула во мне ожесточенная злобность этого агитатора? Почему у людей меняется тон голоса и выражение лица, когда им надо лишиться части их имущества?

Что мне делать со скукой и беспричинной тоской, когда они овладевают моей душой? Куда деваться от забот, снижающих уровень жизни? Почему люди бывают "не в духе"? Чему учат меня мои и чужие жизненные неудачи? Как преодолеть зависть? Что мне делать, когда меня другой возненавидит? К чему обязывает человека физическая красота? Как мне быть с моей уродливостью, чтобы она не мешала мне жить? Почему так несносно людское любопытство? Что мне делать с моим голодным тщеславием? Как мне преодолеть нанесенное мне оскорбление? В чем различие между умом и хитростью? Как быть с глупыми людьми? В чем сущность подкупности и продажности, и можно ли преодолеть их? Почему это у людей накапливается обычно так много пошлого и грязного вокруг эротической стихии?

Способен ли я выносить одиночество, и если нет, то почему? Все ли люди заслуживают уважения, свободы, права голоса, полномочия на власть? В чем вред лжи? Не бываю ли я лицемерен и в чем именно? Способен ли я пойти на смерть за то, во что я верую? Что такое совесть, и как следует внимать ей? Почему люди предпочитают рабство – свободе? Честь – есть ли она пустой предрассудок? Как сделать, чтобы похвала не превращалась в лесть? Как справляться с обидностью порицания? Как отвечать на сплетни и клевету? Почему я так часто бываю бестактен? Все ли, все ли и всем ли должны прощать? В чем духовный смысл моей профессии? Всякий ли труд честен и достоин? Почему люди не умеют быть счастливыми?...

3

Есть еще великое множество таких вопросов, которые не должны исчезать с сердечного горизонта. Я говорю – "с сердечного", ибо ставить их надо не просто отвлеченной мыслью, а живым сердечно-совестным и совестно-религиозным созерцанием. Сами по себе эти вопросы имеют философическую природу. Однако и в теоретической философии они разрешались плодотворно только тогда, когда они ставились живой совестью и притом в свете религиозного созерцания. Ничто так не вредит и не вредило философии, как рассудочно-отвлеченное резонирование о священных вопросах жизни и релятивистическое (т.е. в сущности беспринципное) "конструирование" (логическое выдумывание) ответов. Такая "философия" всегда оставалась мнимой и создавала одну пошлость.¹

¹ См. мою книгу "Религиозный смысл философии".

1. Здесь же дело не в теории, а в вовлечении живого человека, – себя самого и своего жизненного опыта, своей духовной субстанции, – в созерцание и в разрешение вопросов. Чем решительнее этот подход, тем лучше: вопрос не о другом, не о других, не о "людях" и не "вообще", а обо мне самом. Чем сильнее у созерцающего это своеобразное чувство "моя дальнейшая жизнь сложится иначе, в зависимости от того, каков будет ответ на этот вопрос", – тем вернее, тем значительнее искание, тем плодотворнее катарсис. Это недооценивал, например, Владимир Соловьев, когда писал в предисловии к "Оправданию Добра": "за время писания этой книги я иногда (!) испытывал от нее нравственную пользу". В процесс религиозного катарсиса жизненное "философствование" будет всегда приносить величайшую пользу, если будет идти из сердечно-совестной сферы самого вопрошающего.

2. Второе условие плодотворности состоит в том, чтобы спрашивающий и ищущий не выходил из Божьего луча. Это означает, что надо искать в разрешении всех подобных вопросов – не деловую целесообразность, не пользу, не житейский успех, не умственный эффект и тем более не парадоксальную (увы, всем столь импонирующую!) "оригинальность", а совестно-религиозную верность, сколь бы "общеизвестным" или даже "банальным" ни казался ее голос.

Надо искать, согласно Евангельскому завету, совершенства, всегда вопрошая: "какой исход) какой ответ я мог бы защищать перед лицом Божиим?" Духовные огни отзываются на искренний религиозный зов.

Только воля к совершенству дает человеку ту философическую "разрыв-траву", которая отпирает все замки и раскрывает все предметы. Кто хочет совершать свой жизненный катарсис, тот не должен, вопрошая, выходить из Божьего луча. Цель этого делания: прорваться к свету. Критерий: совершенство, завещанное Евангелием. Признаки верного пути: свет из предмета, огонь в сердце.

3. Третье правило, обеспечивающее плодотворность такого искания, состоит в том, чтобы не отдавать его на жертву праздным и пошлым разговорам. Религиозный катарсис есть дело духовно-интимное и требует от взыскующего целомудренной замкнутости. Не следует все сейчас же выговаривать. С одной стороны, слово слишком часто "рационализирует" и "банализирует" духовное обстояние. Находить живые, "точные" (по выражению Пушкина!), глубокие и трепетные слова дано не каждому. Затасканные слова теряют духовную глубину.

Неточные слова искажают утонченные содержания, фальшивые слова способны увести на ложные и пошлые пути. С другой стороны, есть множество людей, общение с которыми на глубокие и интимные темы профанирует жизнь духа: они не видят главного, живут не из главного и берут не по главному; они способны врываться с пошлыми замечаниями или перескакивать на пошлые темы в те минуты, когда собеседник трепетно и вдохновенно созерцает духовные обстояния; они могут вызвать этим в душе стыд за свое духовное обнажение и даже временное отвращение к духовному деланию вообще... Основные законы религиозного опыта – субъективность, одиночество, автономность и непосредственность – не терпят грубого попрания и напоминают о себе почти на каждом шагу.

Вообще не следует представлять себе все перечисленные и другие им подобные "вопросы" как словесно формулированные и рассудочно оформленные "фразы". Тютчев прав: "мысль изреченная есть ложь...". Здесь достаточно простого религиозно-интенционального обращения ко всякому жизненному содержанию. Так, как если бы каждое из них было повинно раскрыть себя: "откуда ты? что ты можешь сказать мне главного и о главном? куда идешь? куда зовешь? где Божий луч твой?". Или еще проще и короче: это один только испытующий взгляд, спрашивающий и требующий "света Божьего"! Взгляда довольно, но он должен быть духовно зовущим, требующим, религиозно-уверенным и властным. Это должен быть взгляд сердечного созерцания и волевой мысли. Не надо все выговаривать: выговоренное начинает иногда казаться неверным или преувеличенным, – и расхолаживает. Здесь не должно быть преувеличения и аффектации: иначе все искание может показаться "педантизмом" или "ханжеством", – и вызвать в самом ищущем порыв юмора или отвращения. И тем не менее этот "испытующий взгляд" никогда не должен покидать душу; это есть основной катартический вопрос, задаваемый как бы "духовным привратником души"; он постоянно необходим каждому из нас, – ибо он осуществляет контроль над пошлостью и ведет нас к "огням жизни".

4

Каждый из нас призван к тому, чтобы самодеятельно искать и находить в своей жизни ее сокровенные огни и укреплять ими свой дух.

Это входит в ткань религиозной жизни: чем больше самодеятельности в процессе религиозного катарсиса, тем полнее и цельнее он будет.

Каждый из нас должен самостоятельно отвечать на соответствующие вопросы жизни, превращая свое жизнесозерцание и миросозерцание в Богосозерцание. Чужие ответы слишком часто остаются "теоретическими", неприемлются сердцем и не строят духа.

Поэтому нет необходимости давать здесь систему ответов на поставленные выше (в виде примера) вопросы жизнесозерцания: эти ответы всегда могут показаться кому-нибудь и не удовлетворительными, и не убедительными.¹ Но для того, чтобы пояснить учение о религиозном катарсисе и об огнях жизни, чтобы не предлагать отвлеченной теории там, где необходимы живые и содержательные указания, я попытаюсь сейчас же дать несколько примерных ответов.

¹ Попытку дать ряд таких ответов я сделал в трех книгах, постепенно восходящих от простого к сложному: "Ich schaue ins Leben", "Das verschollene Негz", "Blick in die Ferne".

Чему учит меня бессонница?

Она наглядно удостоверяет меня, что наш человеческий произвол имеет свои пределы, ибо сон наступает "сам собою" (по выражению Аристотеля "δίαύτοϋ") и не повинуется приказу. Мы живем пронизанные таинственной сетью природных законов, к которым надо прислушиваться, чтобы верно внимать их сокровенной разумности.

Откуда она, эта разумность? Как вступить мне в ее целебные воды? В долгие часы ночного одиночества, покинутый всеми, я дивуюсь на эту Богом созданную таинственную разумность и учусь доверяться ей и предстоять ее Творцу. Бессонница дает мне одиночество; а к Богу можно прийти только оставшись с Ним наедине. Она открывает мне мою беспомощность; а ее необходимо испытать всякому, чтобы узнать, откуда может прийти истинная помощь. Она заставляет меня испытать, что есть тайна сна и благословение сна; а тайна и благословение суть пути, ведущие к Богу. Лучами духа я освещаю всю свою жизнь и слышу, как освобождается во мне голос моей совести; а голос совести есть сразу зов Бога и моя молитва к Нему. И так все завершается молитвой. Так я хотел бы уснуть и в час смерти. Господи! Благодарю Тебя за эти дары бессонной ночи! Ибо Твой свет светил мне в этой земной тьме!

Что значит эта "скука", переходящая в "тоску" и в безысходное томление?

Мной овладевает безрадостность, мертвое безразличие ко всему, душевная подавленность, духовное бессилие. Мне все не мило, я ничего и никого не люблю. Словно иссякла во мне сила любви, дар видения, способность радования. Мир ли оскудел со всем своим богатством, во всех своих тайнах и глубинах, со всей своей красотой? Нет, это я оскудел: не говорит моя любознательность, не поет мое сердце, не мечтают мои желания. Это означает, что счастье наше – в любви, и что тоска – от ее угасания. Почему же она угасла во мне? Не потому ли, что я плохо и безмерно любил недостойное? Значит необходимо искусство любви, верный выбор предмета, любовь из главного (она не иссякает!), любовь по главному (она разгорается все сильнее!), любовь к главному (она не разочаровывает!). И если сейчас нет во мне всего этого, то я терпеливо пережду мою тоску и попытаюсь пробудить мою любовь состраданием и добротой.

Чему учит меня моя бедность?

Это школа – суровая, школа унижений: всем кажется, будто бедный – "хуже" других, "недостойнее" других и именно потому осужден жить без "радостей". И вот, человек не должен желать богатства, пока не победит этих унижений, т.е. пока не убедится в их мнимости.

Чтобы убедиться, что он не "хуже" других, бедный человек должен найти настоящий критерий добра и зла, и утвердить свое сердце и свою волю в добре; этим он победит первое искушение бедности. Чтобы убедиться, что бедность и богатство не определяют ценности человека, бедный должен утвердить в себе чувство собственного духовного достоинства и тем победить второе искушение бедности. Затем он должен убедиться в том, что богатство не обеспечивает человеку ни любви, ни счастья, ни радости. Истинные источники радости доступны и бедному, и к этим источникам радости он должен найти верный путь, побеждая этим третье искушение бедности. И тогда его сердце станет неспособным к зависти, из которой родится всяческая злоба, пошлость и революционность; тогда он утвердится в доброте сердца и в свободе духа, и победит четвертое искушение бедности. Этим он духовно созреет к богатству и всякое имущество станет для него орудием свободы, доброты, любви и духа. Вот для чего нашему поколению послана нищета... Господи! Благодарю тебя за эту дивную школу бедности! Она научила меня духовной свободе от земных "благ"...

Что же предпочесть мне в жизни – ум или хитрость; чему довериться, чем жить?

Надо предпочесть то, от чего человек делается добрее, благороднее, чище, мудрее; то, что ведет его к духовности и к созерцанию Бога. Хитрость от инстинкта, она приближает человека к животному; хитрость от чувства опасности, угрожаемости, она есть порождение страха; хитрость родится из жадности и ведет к вражде, она противоположна любви и означает борьбу всех против всех. Хитрость есть неверие в силу добра и мужества; она свидетельствует о жизненном бессилии религиозной веры. Хитрость можно прощать, но ее трудно не презирать. Она свидетельствует о слабости духа и уводит от Бога. – Но разве ум не уводит от Бога? Разве он исключает пошлость?

Разве можно прожить одним умом? Нет! Ум без сердца мертвец; ум без совести – подлец; ум без воли – глупец; ум без воображения слепец. И вот, наша эпоха, приведшая нас к кризису "голого ума", показывает нам вдали новую великую идею, – идею будущего, – идею ума-разума, созерцающего из сердца, желающего из совести, мыслящего духовно и верующего в Бога; идею, в сущности древнюю, исконно священную, но нами утраченную. Ради осуществления одной этой идеи стоит жить, страдать и трудиться, ибо в ней залог и начало новой христианской культуры. В ней – наше духовное возрождение.

И так, каждый вопрос, из духа рожденный, и каждый ответ, духом найденный, – дают мне свет и очищение, ведут меня к Богу.

Чему учит человека его телесная красота? – Она учит его деликатности, такту, смирению. Она учит его не мириться с собственным душевным безобразием и нравственным уродством; она требует от него внутренней гармонии и духовной красоты, чтобы он не жил среди людей в виде фальшивой маски совершенства, вечным соблазном для духовных слепцов...

Чему я могу научиться у этого несносного болтуна? Ответственности за свои слова. Бережливому отношению к праву слова и к излучению слова. Вниманию к глубине слова. Желанию говорить только из главного и по главному. Очищению разговорного "пространства" от пошлости.

Почему мне не переносимо чувство голода, когда Спаситель постился сорок дней? – Потому что мой дух еще не овладел моим инстинктом, который остается своевольным, требовательным, жадным и недуховным.

Чего не хватает тщеславному человеку? – Ему не хватает умения забывать себя в духовных предметах, жить ими, любить их, радоваться им, служить им; ему не хватает воли – быть, а не казаться; ему не хватает искусства – мерить себя Божиим лучом, а не человеческими оценками.

Честь – есть ли пустой предрассудок? – Честь, как возможность и право уважать себя перед лицом Божиим, есть драгоценнейшая основа жизни. Честь, как право, быть уважаемым духовнозрячими людьми, есть великое утешение в жизни. Уважение людей ко взаимной чести воспитывает и единит их; отсюда взаимное "отдание чести". Но внешние почести – нужны не тому, кому их оказывают (ибо его честь не в почестях), но тем, кто их оказывает (ибо преклоняясь перед чужим достоинством, люди воспитывают свое собственное)...

Такому исканию смысла и нахождению света и огня, такому измерению всего критериями духа, такому поставлению всего в Божий луч – каждый человек должен научиться сам в своем одиноко очищающемся сердце. Но лучше всего, если другие люди будут узнавать об осуществляемом им религиозном катарсисе из дел его жизни; ибо каждый шаг по этому пути дает человеку духовное горение, огонь которого излучается и светит другим помимо его воли.

Я легко могу представить себе, что кто-нибудь скажет мне в ответ: "да, на этом пути можно обрести немало мудрости и даже света, но Бога здесь нет и дойти до него этим путем безнадежно"...

Отвечаю. Когда я в ясный летний день иду далекими полями и солнце озаряет все великие пространства передо мной и надо мной; когда оно благостно согревает меня, даруя мне жизнь и врачуя меня теплом; когда я даже могу взглянуть на него, правда лишь кратчайший миг, чтобы не ослепнуть, ибо не дано мне "орляго зрака" – тогда – "дошел ли я до солнца" или это "безнадежно"? Или его свет и тепло – не "оно само"? – Конечно, не "оно само"... Но другого пути к нему у нас нет.

Все великие религии знали, что нельзя узреть Бога, не очистившись; и потому вырабатывали учение о катарсисе. И были правы. Пока человек идет пыльной дорогой, он пылит и сам застит себе солнечный свет. Пока он бредет по болоту, туман застилает ему зрение. А в ночь греха, солнца не видно совсем. Сократ был прав, когда верил в то, что Совершенное постигается лишь в меру личного очищения. И чтобы увидеть Бога, необходимо вступить в Его чистые и светлые пространства. Вот почему Христа узнавали и принимали не все, но лишь "чистые сердцем".

5

В таком процессе самодеятельного духовного очищения человек приобретает постепенно целый ряд воззрений, которые незаметно становятся его жизненными убеждениями, драгоценными основами его религиозности. Это будут не "догматы", не "теории", не отвлеченные построения, придуманные субъективно и выдаваемые за нечто объективное. Это будут верные способы религиозно жить, созерцать, творить и молиться. Это будут живые черты религиозного акта, которые породят новую христианскую культуру.

1. И первое, что это очищение духа даст человеку – это живое ощущение тайны, из которого родится всякая подлинная религиозность.¹ Мы окружены этой тайной, – до рождения и в самом рождении, в течение всей жизни, в смерти и после смерти. Кто ее не испытывает и не видит, тот слеп умом, скуден сердцем и мертв воображением. Мы таинственно засыпаем и видим сновидения, таинственно предчувствуем и молимся. И весь мир вокруг нас есть живая тайна, – в своей безмерной огромности, во внутренней глубине своих малейших частей, в своей сплошной тотальной сопринадлежности, в своем самодеятельном равновесии, в своей молчаливой разумности, в своем неизъяснимом величии. Великие люди всегда трепетали душой перед этой тайной, – от Конфуция с его дивным учением о Дао, до Коперника, с его переходом от изучения мира к молитве; от Анаксимандра, с его созерцанием Беспредельного, до Ломоносова, с его поэтическими размышлениями о Божьем величии; от Аристотеля, выводившего все познание из "изумления", до Лейбница, пропевшего философический гимн тайне мироздания; от Леонардо да Винчи, этого неутомимого Божьего "следопыта", до Карлейля, утверждавшего, что всякому истинному познанию предшествует искреннее поклонение; от Василия Великого, исповедовавшего, что мир есть "художественное произведение" "художественного Ума", до Пушкина, явившего собой это таинственное художество.

¹ См. главу десятую.

Все великие ученые приступали к своим исследованиям с живым чувством предстояния великой тайне и кончали их в уверенности, что они далеко не преодолели и не исчерпали ее; они никогда не воображали, что плоские темы человеческого рассудка способны к этому, и потому они не повинны в современном духовном оскудении и опошлении науки. Великие художники и артисты жили и творили из этого чувства живой тайны. Чего ждать от воспитателя, неспособного осязать живую тайну в душе воспитываемого ребенка?

Можно прямо признать, что все истинно великое в истории человеческой культуры создано из этого чувства; так же будет и впредь...

И вот, религиозное очищение души вновь освобождает и возрождает в человеке это великое чувство, приучая его к тайне духовной любви, к тайне живого созерцания, к тайне совести и к тайне молитвы. Эти лично субъективные тайны ведут нас к церковно объективным таинствам, к которым плоский и пошлый акт современного человечества утратил всякую способность. Церковные таинства открывают человеку возможность не только созерцать Божию тайну, как данную; и не только переживать ее про себя в любви, созерцании, совести и молитве; но и участвовать в ней в качестве призванного участника, – душой и телом, сердцем и волей, словом и делом, очищением и приобщением.¹

¹ См. в моей книге "Blick in die Ferne" главу "Утраченная тайна".

2. Это искусство созерцать живую тайну и благоговейно подходить к ней – вызовет в очищающейся душе то драгоценное смирение, которое составляет необходимую основу всякой подлинной религиозности.

Привыкая созерцать сердцем живую тайну мира, человек возвращается к себе с чувством своего бессилия и своей малости. Вначале это может показаться ему неприятным и тягостным. Многие именно на этом останавливаются и начинают отрицать тайну, для того чтобы не испытывать своего "ничтожества", ибо тщеславие их не терпит никаких "унижений" и гордость их запирает им пути к Богу. Но те, у кого дух уже окреп и у кого потребность в совершенстве вышла за пределы личного самолюбия, те испытывают от созерцания таинственного величия Богозданного мира такое предметное удовлетворение и настолько глубокое предчувствие Божества, что разрешают эту проблему совсем иначе. Они привыкают "вычитать себя" из этого предметного обстояния, не оскорбляясь, и созерцать величие, не испытывая унижения; они смиряются душой и именно вследствие этого начинают духовно расти. И уже скоро они начинают замечать, что духовное созерцание Бога и художественно созданного Им мира дает им новые, неожиданные силы и возносит их на новую, неиспытанную дотоле высоту. Тогда они начинают понимать великое значение смирения: оно есть дверь, ведущая к подлинной религиозности; оно научает самозабвению в Предмете; оно воспитывает в человеке неутомимость искания и самосовершенствования; оно научает человека – неунижающему его духовно поклонению "в духе и истине"; оно дарует ему столь драгоценное чувство духовного и религиозного ранга, без которого нельзя создать никакую культуру.¹

¹ См. главу двадцать четвертую "О смирении и трезвении".

3. В теснейшей связи с этими двумя дарами религиозного катарсиса – с тайночувствием и смирением – стоит третий дар благодарности.

Благодарность есть условие подлинной религиозности, и современный человек должен непременно возродить в себе эту потребность и способность.

Душа, созерцающая тайну мироздания и сквозь нее начинающая постигать величие и благость Божию; душа, приемлющая это в смирении, – видит себя утопающей в неописуемом богатстве: нам дан весь этот великолепный мир, не только для участия в его жизни и для пользования его возможностями, но и для наслаждения его красотой, для радования на его стройность, для его изучения и познания, для подражания ему в искусстве и технике. Как возможно принимать эти чудеса холодным и черствым сердцем? Это значит не видеть их и не переживать их предметно...

Благодарность же есть ответ живого сердца на оказанное ему благодеяние. Оно отвечает любовью на любовь, верностью и смирением на благодеяния. И человек скоро убеждается в том, что у него не хватает сил для достойного благодарения Бога за Его дары, которые он узнает не только во всех силах, законах и красотах мира, но и во всех "огнях" своей личной жизни. Замечательно, что это чувство не гасит благодарность в сердце, а превращает ее в неугасающую потребность.

Вот почему можно и должно признать, что благодарные души религиозны и потому неспособны ни к зависти, ни к ненависти; а неблагодарные души лишены религиозности – и потому они не знают ни тайночувствия, ни Смирения, а живут в ненависти и зависти. И потому будущее принадлежит благодарным душам...

4. Теперь нетрудно убедиться в том, что религиозное очищение вообще и в частности следование по "огням жизни" сообщит человеку еще один дар – дар сердечного созерцания.

Современная культура вступила в величайший исторический кризис именно потому, что она на протяжении последних веков "выветрила" этот дар и утратила его. Человечество поверило уму, оторвало его от созерцания, превратило его в плоский рассудок и стало стыдиться своего сердца, считая его правлением "мечтательной глупости". Холодный, черствый, высчитывающий ум и бессердечная, черствая, расчетливая воля презрительно отстранили созерцающее сердце, – эту главную евангельскую силу, – и стали строить культуру самостоятельно. Отсюда все бедствия наших дней.

Одолеть их можно только через включение созерцающего вчувствования во все сферы культуры – в науку, в искусство, в воспитание, в мораль, в политику, в суд и в хозяйство. И прежде всего, и больше всего – в религиозность. Вот к этому акту созерцающего вчувствования и возвращает человека религиозный катарсис, следующий по "огням жизни". Ибо этот катарсис приучает спрашивать о боге всегда, искать Его лучи во всем, вопрошать о них сердцем и для этого созерцать всякую жизненную данность, вчувствуясь в ее сокровенный духовный смысл. На этом пути художник найдет настоящий "предмет" своего искусства;¹ ученый обретет новый смысл и новый метод познания; воспитатель отыщет ключ к разрешению самых сложных проблем и к пониманию самых утонченных детских натур; моралист вернется к идеям любви, совести и доброты; судья разрешит по-новому вопросы вины и наказания;² политик найдет новые основы справедливости, свободы, правосознания, закона и правления; в хозяйстве раскроется глубина органически здорового хозяйственного акта. И все это окажется проявлением углубляющегося и обновляющегося религиозного опыта. Это и будет путь, ведущий к созданию новой христианской культуры.

¹ См. мою книгу "Основы художества. О совершенном в искусстве"; а также главу об искусстве в книге "Blick in die Ferne".
² См. главу восьмую моей книги "О сущности правосознания".

5. Оправдание сердца, смирения и благодарности создаст незаметно расцвет доброты и это будет новым даром жизненно религиозного катарсиса. Современное человечество утратило доброту. Даже "общественная благотворительность" его, иногда столь умно и удачно организованная, строится на политическом и хозяйственном расчете; она не радует немощного, не утешает страдающего, а обижает их черствым недоверием и унижает их педантическим контролем. Доброта доверчива, деликатна и любовна. Она есть луч из Царства Божьего. Она есть живое благоволение. Она говорит человеку, вместе с Преподобным Серафимом Саровским: "радость моя!". Она есть бальзам для растерзанного и страждущего мира; она всегда мечтает о живом органическом всеединстве.

Но приобрести ее можно только в процессе религиозного очищения, движущегося по "огням жизни". Приобрести ее значит разбудить ее в своей собственной глубине, в глубине своего сердца и своей совести.

Сердце человека должно все простить и запеть от сочувствования, сорадования и сострадания; а совесть человека должна приобрести свою христиански-первоначальную силу и дать человеку упоение добротой. А для этого необходимо "богомолье", идущее по "огням жизни".

Только этот путь и может привести человека к религиозной цельности.