Дж. Холлис. ДУШЕВНЫЕ ОМУТЫ | Глава 7 СТРАХ И ТРЕВОЖНОСТЬ Страх 150 айсберг,

Глава 7

СТРАХ И ТРЕВОЖНОСТЬ

Страх – айсберг, мы – "Титаники"

Когда я взялся за эту главу, у моей дочери Тарин начались роды, каждые пять минут она мучилась от схваток. Ко времени окончания этой главы я надеялся увидеть свою дочь и свою первую внучку Рэчел. Я с нетерпением ждал этого двойного удовольствия. Вместе с тем я должен признаться в том, что меня преследовали невротические мысли.

Когда мне сообщили, что у Тарин начались роды, я почувствовал не радость, а страх. Моя первая мысль, которой я совсем не горжусь, была такой: "Появился еще один объект для моего беспокойства". Вторая моя мысль была о Тарин и том новом бремени, которую ей, честолюбивой женщине, предстоит на себя взять. Моя третья мысль была "правильной" – это было ощущение глубокого трепета от величайшего явления природы, крошечной, но весомой частью которой является каждый из нас. Я вспомнил о том, как, присутствуя при рождении Тарин, я не верил ни в существование таинства, которое происходило тогда, ни в то, что я потом смогу поверить в снизошедшую на меня благодать, даже когда увижу ее. То же самое относится и к рождению ее брата Тимоти – самой интересной личности, которая мне когда-либо встречалась. Если же я был благословен, ибо судьба подарила мне таких прекрасных детей, которые теперь, повзрослев, стали моими друзьями, то почему при рождении внучки у меня в первую очередь возникла невротичная, пронизанная страхом мысль?

Все содержание этой книги связывает одна нить. При всем разнообразии состояний так называемых душевных омутов в них есть нечто общее. Этой нитью, этим связующим звеном является страх. Я уже сказал о своей первой невротической реакции на беременность дочери и ее роды и за эту реакцию несу ответственность. Но она была совершенно рефлекторной по своей природе и появилась без моего желания и моей сознательной воли. Почему же тогда человек, который переживает нечто таинственное и чудесное, должен ощущать это подводное течение, это влечение в гибельный для него омут?

Мартин Хайдеггер назвал все наши устремления одним сложным немецким словом "бытие-направленное-к-смерти"¹⁰⁰. Сьорен Кьеркегор очень выразительно написал о "страхе и трепете" в своей одноименной книге. У.Г.Оден назвал наше время "эрой тревоги".

В своей книге "По следу богов: место мифа в современной жизни" я высказал мнение, что тревогу могут испытывать целые поколения, если вытащить у них из-под ног ковер мифологии. Ущерб, который постоянно наносится стабилизирующим жизнь мифологиям, лишил нас той внутренней ориентации, которая в течение многих веков помогала людям нести свое бремя. Мы не имеем четкого представления о том, что привело человечество от суровой эпохи Данте к мрачному взгляду Сэмюэля Беккета¹⁰¹, но можем согласиться с тем, что культурные ценности стали для нас менее ясными, а социальные институты – менее удовлетворительными. Хотя такие потери могут дать свободу для развития творчества, лишь очень немногие из нас испытывают благодарность за возможность "блуждать между двух миров: один из коих уже мертв, другой еще не родился"¹⁰².

Я пишу эти строки, а у Тарин продолжаются схватки. Мне вполне понятно, что Рэчел не хочется вступать в этот мир. И вообще: почему человек должен покидать это благодатное и совершенно безопасное место, чтобы оказаться здесь, в этом ужасном мире? Возможно, эта малышка мудрее нас всех, вместе взятых, но в конечном счете и ей придется вступить в жизнь. Она покинет вечность и войдет в историю, уйдет из невинности в мир вины, из мистической сопричастности в уединение. Она станет одной из нас, и когда она вырастет и прочтет эти строки, наверное, она простит своего ушедшего в небытие деда за его "невротические" мысли в ночь ее чудесного появления на свет.

Но каким образом влияет на наше поведение этот страх, пронизывающий всю нашу жизнь? Установив однажды связь с сердцебиением космоса, удовлетворив все желания, мы оказываемся в опасности. Наше рождение – это травматическое событие, оно несет в себе психическую травму и представляет собой катастрофу, от которой мы никогда не сможем полностью оправиться. Большинство наших мотиваций в жизни возникает в ответ на это отделение, которое является для нас катаклизмом в полном смысле этого слова. Либо мы ищем возможность вернуться в эмбриональное состояние, либо мы ищем связь с непонятным окружающим нас миром. Поскольку на самом деле мы не можем вернуться в материнское чрево, регрессивная идентификация с матерью в нашей инфантильной психике обретает приемлемую культурную форму, и тогда мы изо всех сил стремимся затмить болезненное для нас осознание наркотиками и алкоголем или же отказываемся решать задачи, связанные с нашим личностным развитием, обращаясь за помощью к какому-нибудь гуру или кумиру.

У каждого человека есть такие регрессивные склонности. В прошлом люди их преодолевали с помощью обрядов и ритуалов, символизирующих переход из одного состояние в другое и создающих ценностную систему для трансформации либидо из регрессии в прогрессию. Не имея в настоящее время таких ритуалов, не имея ценных для культуры мифологий, нам приходится в одиночку, на свой страх и риск, совершать этот прорыв в своем развитии. При этом на каждом шагу в индивидуальном развитии нас подстерегает постоянно возрастающая тревога. По существу мы каждый день делаем выбор между тревогой и депрессией. Если мы подвергаемся регрессии, т.е. избегаем процесса индивидуации, то попадаем в депрессию. Если мы превозмогаем свою апатию и вступаем в окружающий нас мир, то испытываем усиление тревоги. Такому выбору нельзя позавидовать, но сознательно или бессознательно мы каждый момент совершаем его у себя внутри.

Наверное, будет полезно отметить различие между испугом, тревожностью и страхом. Испуг (боязнь) очень конкретен. Мы можем испугаться собаки, если нас когда-нибудь кусала собака. Тревожность – это нестимулированное, квазиспонтанное недо-могание (dis-ease), которое может появиться фактически из ничего; на какое-то время она может прояснить что-то, но в основе тревожности лежит отсутствие у человека базового ощущения безопасности. Сила этого ощущения, уровень тревожности, которую можно заметить, в существенной мере зависит от индивидуальной истории человека. Чем более неблагоприятно для человека его окружение (семья или социально-культурная среда), тем выше у него уровень квазиспонтанной тревожности. Природа и характер переживаемой человеком травмы в той же мере зависят от человеческой индивидуальности. Что касается страха, он существует у каждого из нас и возникает вследствие хрупкости и нестабильности человеческой психики. Можно было бы назвать страх экзистенциальной тревожностью; иначе говоря, страх присущ животному состоянию, оказавшись в котором человек может осознать, насколько тонкой является нить, на которой он "подвешен".

Стихотворение М.Трумена Купера иллюстрирует, как переплетаются испуг, тревожность и страх и человек перестает ощущать разницу между ними:

Предположим, то, чего вы боитесь,
Можно было бы взять
и отправить в Париж.
Тогда у вас бы хватило
мужества направиться
в любую часть света.
Все стороны света
Были бы вам открыты,
за исключением каких-то долей
градуса на запад и восток
и прямо на север,
чтобы не попасть в Париж.
Но даже тогда вы не рискнете
поставить ногу, смачно ею притопнув,
на ограничительную линию в городе.
На самом деле вам не хочется
оказаться на горном склоне
за тысячи миль от дома
и наблюдать, как в ночном Париже
зажигаются огни.
Просто вы уже решили
остаться в совершенно безопасном месте,
за пределами Франции.
Но тогда опасность
почудится совсем близко
даже от этих границ,
и вы ощутите, как
ваша робкая часть
вновь покрывает весь земной шар.
Вам понадобится некий друг,
знающий вашу тайну. Он скажет:
"Сперва отправься в Париж"¹⁰³.

Если образ Парижа понимать буквально, то страх перед городом как таковым кажется совершенно абсурдным. Но если человек испытал в Париже травматическое переживание, одно лишь упоминание об этом городе может вызвать у него сильный аффект. Однако нам известно, что поэт использует название города как метафору того, что вызывает у нас испуг. Таким городом мог быть Цюрих, Торонто или город, в котором вы родились. Страх перед Парижем начинает доходить до крайности и превращаться в постоянную тревогу, в страх перед неопределенностью. Париж оказывается именно там, куда мы направляемся; у нас нет уверенности в том, что мы никогда не попадем в этот город. Все дороги ведут не в Рим, а в Париж, не в Город Солнца, а в Город Экзистенциального Страха.

Если даже мы отстранились от всего, что вызывает у нас испуг, Париж все равно продолжает нас преследовать: Париж оказывается везде. "Куда бы ни бежал, я настигаю сам себя; я сам – Париж", – писал Мильтон. Так как от Парижа нельзя избавиться, нам остается только прямая конфронтация с тем, что вызывает у нас испуг, чтобы преодолеть его и избавиться от его деспотизма. "Друг", который советует "сперва отправиться в Париж", – это голос самости, внутреннего регулирующего центра психики, который ищет способ нашего исцеления. Поэту хорошо знаком омут, который он описывает; известен ему и единственный путь, ведущий из этого гиблого места.

Развитие психологии, которую мы называем глубинной, обязано самому широкому спектру всевозможных проявлений тревожности, т.е. "неврозу". Когда Шарко и Жане, Фрейд, Брейер и Юнг в своих исследованиях вышли за рамки чисто клинической модели, им пришлось искать невидимые силы, не подвластные воздействию никаких лекарств, универсальных средств и даже хирургического вмешательства.

Сначала исследование множества клинических случаев привело их к осознанию наличия особого психического состояния, которое впоследствии стало называться "истерией", еще позже – "конверсионным неврозом", а сейчас называется "соматоформным нарушением психики". Оказывается, что эти телесные недомогания не были обусловлены биологической этиологией и в большинстве случаев не были симулируемыми симптомами. Но ухудшение состояния пациента было весьма существенным.

Хотя Фрейд находился под влиянием многих своих приверженцев, нужен был его гений, чтобы понять: симптомы возникают в результате компромисса при воздействии двух факторов, причем иногда совершенно противоположных. Представим себе, что я – ребенок, который ощущает тревожность в связи с предстоящим экзаменом по математике; из-за сильного волнения у меня может заболеть голова в результате сужения капилляров. Если у меня действительно болит голова, я могу поддаться этой боли и пропустить экзамен. Ценой больной головы я могу избежать Парижа.

Впервые я столкнулся с соматоформным неврозом во время своей учебной аналитической практики. У моей пациентки Лили был сильно эмоционально заряженный материнский комплекс. Ее мать была деспотичной, пожирающей и нарциссической. Манипулируя дочерью, она разрушала все ее отношения с мужчинами, едва они успевали начаться. Оказавшись в такой сильной зависимости, Лили испытывала то гнев, то депрессию, но при этом никак не могла спастись от страшного заклятья, наложенного на нее матерью. Периодически у Лили возникал паралич левой руки ниже локтя. Неврологические исследования не дали никаких результатов. Так как паралич не был постоянным, а возникал время от времени, после его отступления она старалась себя убедить, что в этом нет ничего серьезного.

Однажды совершенно случайно, после трех месяцев анализа (который она проходила втайне от матери), Лили парализовало прямо на сессии. Наша беседа на эту тему не дала никаких результатов. Когда сессия закончилась, я бросил ей авторучку, чтобы она записала дату следующей встречи. Девушка ловко поймала ее левой рукой, и тогда я понял, что она левша. "Что бы ты хотела сделать с той рукой?" – спросил я Лили в этот короткий момент, когда она на миг открылась передо мной. "Я бы ее убила", – ответила она, застыв на месте и перестав писать.

На следующей сессии мы беседовали о том смертоносном эмоциональном заряде, который был у нее внутри, и о том, насколько эта энергия, независимо от ее внешнего выражения, была опасной для нее самой и окружающих ее людей. Лили смогла признать скрытую за своей депрессией ярость и все же спустя две недели набросилась на свою мать, которая угнетала ее всю жизнь, и вырвала у ней прядь волос.

Испытывая ужас от содеянного, Лили ушла из дома. Ничто не могло предотвратить этого взрыва ярости. Подавленный гнев Лили был столь сильным, что вызывал у нее тревогу, хотя она не могла осознать уровень своего возбуждения, как и Фриц Цорн, пока не стало слишком поздно. Как только ее одолевали мысли об убийстве, у нее возникал паралич. Эти мысли были проникнуты такой сильной тревогой, что девушка не могла ее ассимилировать, и тогда психическая энергия проникала в телесную сферу. После случившегося Лили охватила сильнейшая тревога, и она даже прекратила анализ.

На этом примере мы можем увидеть тонкую грань, отделяющую тревогу, которая поднимается из глубинного комплекса травмированной психики, от страха, амбивалентного жребия всех, кому пришлось отделиться от родителей. Наступление зрелости обязательно требует последовательности отделений, каждое из которых может вызывать тревогу, как только человек покидает знакомое ему окружение ради нового и неизвестного. Но в случае Лили энергия, присущая вполне оправданному страху, многократно усиливалась энергией ее материнского комплекса.

Фобии (от греческого слова phobos, т.е. "боязнь") могут быть вызваны какой-то особенной травмой. Казалось бы, вполне резонно предположить, что человек, испытывающий фобию к полетам, когда-то был свидетелем авиакатастрофы. Однако часто в основе фобии нет никакого конкретного травматического переживания.

Очень часто объект нашего страха является символическим воплощением тревоги, которая, не имея никакого названия, свободно перемещается в бессознательном. Например, агорафобия, что в переводе с греческого означает "боязнь рынка", – это психическое расстройство, которое вызывает недоумение, если понимать его буквально. Но основной характерной особенностью "рынка" является открытая территория, скопление людей, непредсказуемость ситуации или, иначе говоря, потеря контроля над ней, и в этой ситуации может оказаться каждый, выходящий из своего безопасного жилища.

Одна женщина (по своим способностям – прирожденная артистка, а по профессии – банковская служащая) испытывала сильный страх высоты. Она несколько месяцев стоически боролась со своей акрофобией, постепенно поднимаясь на лифте все выше и выше, подходя вплотную к окну и смотря из него на город. Хотя это средство от невроза принесло некоторую пользу, по-настоящему ее тревожность сняла глубокая аналитическая работа; такую тревожность испытывает каждый из нас, когда сталкивается с масштабностью предстоящего странствия. Ее фобия символически отражала потерю основы, которая открылась при исследовании ее таланта актрисы; она боялась своих взлетов и падений, боялась рискнуть и поверить в себя. Следовать своему внутреннему зову было для нее шагом в никуда и означало лишить себя привычной внутренней опоры. Таким образом, объект испуга может иметь травматическую природу, но вместе с тем (а иногда – вместо этого) он часто символизирует некую глубинную, не осознаваемую нами тревогу или некую проблему, на решение которой у нас не хватает сил. По иронии судьбы такой "испуг" становится защитой от тревоги, которая, в свою очередь, может стать защитой от страха.

Тревога, которая остается бессознательной, наиболее опасна, так как мы никогда точно не знаем ее направления, а она всегда на что-то направлена и переходит либо в телесные симптомы, либо в проекцию. Если подавлять тревогу, а не переживать ее сознательно, это чудовище обязательно сорвется с цепи, когда мы меньше всего этого ожидаем. Так же, как и фобии, о которых шла речь выше, тревога постоянно меняет свое направление. Психические нарушения, связанные с приемом пищи, в наше время встречаются очень часто, в особенности у молодых женщин и женщин среднего возраста. Как мы уже отмечали в главе, посвященной одержимости и зависимостям, одержимость не только вызывает сужение сознания, но и стремится управлять тревогой. Поэтому люди, страдающие анорексией или булимией, концентрируют внимание на образе своего тела и на еде, ибо и то, и другое они в какой-то мере могут контролировать. Несомненно, любую пишу можно протиснуть в узкое отверстие рта, таким образом что-то контролируя, хотя все остальное в жизни человека остается для него неподконтрольным. Поэтому психические нарушения, связанные с приемом пищи, не только сужают спектр человеческого сознания, но и являются гиперкомпенсацией тревожности.

Синтия потеряла родителей, когда была еще ребенком. Она выросла в доме совершенно равнодушной к ней дальней родственницы, которая за ней присматривала и ее воспитывала, но фактически совсем не проявляла к ней любви. В подростковом возрасте Синтия стала подвержена клептомании: она воровала все, что ей попадалось под руку, и тем самым возмещала нехватку эмоционального тепла. При этом она стала объедаться шоколадом, сразу принимая слабительное, чтобы очистить желудок. Когда Синтия стала взрослой и пришла на терапию, ее стали мучить ночные кошмары: ей казалось, что она лишается зубов, которые символически означали для нее передний край обороны. Кроме того, ей снились враги, которые переходили границу, пока пограничники спали у себя на посту. С одной стороны, объедаясь шоколадом, она позволяла себе наслаждаться сладким, хотя на вкус ее жизнь была совсем кислой, с другой стороны, очищая свой желудок от сладкого греха шоколадомании, она полностью контролировала переполнявшую ее тревогу.

Травма Синтии – это травма покинутого ребенка. Ни один человек по-настоящему о ней не заботился, и это ощущение породило у нее чрезвычайно высокую тревогу. Вместе с тем лишение родительской любви и поддержки страшно исказило эмоциональную сферу ребенка и нанесло ей архетипическую травму. Как на индивидуальном уровне родитель становится для ребенка посредником между ним и внешним миром, его телом, его отношениями с окружающими, формируя индивидуальное воздействие комплекса, так и на более глубоком уровне родительское отношение порождает архетипическую экстраполяцию, а вместе с ней – экзистенциальный страх.

Отсутствие у Синтии любящих родителей не только привело к формированию сильно заряженного комплекса; оно привело к тому, что ее вступление во внешний мир стало травматическим. Ее "выбор" психического расстройства, связанного с приемом пищи, одновременно стал и личным комплексом, защищавшим ее от тревоги, и архетипической стратегией, защищавшей ее от экзистенциального страха. Как потеря заботливой матери приводит к формированию негативного материнского комплекса, так и контроль над сопутствующим страхом концентрируется на связи Мать-материя-пища-тело. Ощутить себя во Вселенной сиротой, лишенной матери, – значит испытать невыносимый ужас; вместо этого лучше сосредоточиться на соблюдении строгой диеты. Мой невроз был первичной примитивной защитой от невыносимого страха. При всей причиняемой им боли все же лучше вытерпеть эту боль, чем выдержать то, что совершенно невыносимо.

Когда подлинный ужас подступает близко к поверхности сознания, он легко активизируется, и тогда у человека возникает приступ паники. Некоторые панические состояния близки к полной потере чувствительности, ибо в те несколько бесконечных минут, пока продолжается это состояние, человек по-настоящему ощущает себя умирающим. Появляются соответствующие телесные симптомы: удушье, прерывистое дыхание, тахикардия, а вместе с ними – ощущение полной подавленности. Мы шатаемся из стороны в сторону и спотыкаемся, оказавшись в непроходимой чаще бессознательного. Мы испытываем панический ужас в этом царстве Пана, козлоногого существа.

Приведенные выше примеры свидетельствуют о том, что склонность к панике может иметь биологическую основу. Столь же справедливо и то, что такому поведению мы можем научиться у воспитывающих нас родителей или других авторитетных для нас людей, испытывающих подавленные эмоции. Но приступ паники может возникнуть и вследствие подмены конкретного непостижимым. Если я продолжительное время концентрирую свое внимание на большом пальце ноги, он начнет болеть, и вскоре я смогу поверить, что эта боль предвещает смертельную болезнь. Ощущение ипохондрии легко возникает из нормальной заботы о своем здоровье. Тогда человека невозможно убедить в том, что у него нет рака, нет инфаркта, что он не умирает. И все же чрезмерная озабоченность состоянием своего здоровья в чем-то предпочтительнее непомерного ужаса перед тем, что может случиться. Ипохондрия, по крайней мере, дает нам ощущение контроля, потенциального выздоровления. Гораздо легче искать какую-то мнимую причину болезни, чем смириться с той истиной, что человек умрет, что он не властен над вечностью. Вместо того чтобы осознать катастрофу и вынести ее, мы продолжаем бессознательно ощущать катастрофу, страдая от приступов необузданных эмоций.

"Преодолеть" паническое расстройство психики (по существу – любое состояние тревоги) значит осознанно пережить катастрофу, т.е. прямо взглянуть в глаза ужасной реальности. Сумев это сделать, мы можем ее выдержать как взрослые люди и даже найти в себе возможность ее принять и раз и навсегда с ней смириться. Если человек не обладает такой способностью, значит в следующий раз незаметно для себя он обязательно собьется с узкой тропки и снова окажется в непроходимых зарослях Пана. Мы уверены в том, что Пан, человек-козел с раздвоенными копытами, обязательно находится там, как крокодилы, которые нам в детстве мерещились под кроватью, или чудовища, которые скрывались в шкафах; и мы точно знаем, что он обязательно появится, чтобы поживиться нами.

Как уже отмечалось в главе 5, под воздействием страха все мы склонны воспроизводить характерные типы поведения. Мы можем не замечать, что в ситуациях стресса у нас появляется типичное беспокойство: мы можем бессвязно пролепетать вполне уместную фразу, а можем поклясться в чем угодно, не отдавая себе отчета. Даже выражение "встать не с той ноги" свидетельствует о рутинном течении нашей жизни: не только из-за того, что мы ежедневно повторяем привычные действия, но из-за того, что зачастую бессознательно организуем наше бытие под воздействием бессознательного диктата магического мышления.

Магическое мышление характерно для детей, для так называемых первобытных культур, а также для взрослых, если под воздействием травмы они оказались в состоянии регрессии. Путем магического мышления мы можем убедиться в том, что наши мысли и наше поведение определенным образом воздействуют на внешний мир, а мир незаметно воздействует на нас. Наше отношение к предрассудкам осознается лишь наполовину. Атлет, проживая победную полосу жизни, может надевать одни и те же не стираные носки при каждой игре, пока, наконец, эта полоса не оборвется. Любителям развлечений желают "сломать ногу", чтобы доброе пожелание не вызвало гнева богов. Я до сих пор ловлю себя на том, что стараюсь не наступать на трещины, чтобы у моей мамы не болела спина.

Каждый из нас бессознательно изобретает ритуальное поведение, чтобы защититься от действия смутных и темных сил. Если наш ритуал не действует, мы ощущаем все возрастающий страх. Мы приходим в ярость, если не получаем вовремя газету, если что-то упускаем из виду или если нам приходится изменить привычный маршрут. Подобные ритуалы становятся магическими талисманами, которые защищают нас от невыносимой мысли, что мы всегда одиноки и редко оказываемся в окружении друзей. Наши ритуалы – это шаткие дамбы, которые сдерживают напор океана страха, но какими бы шаткими они ни были, мы все равно за них цепляемся.

В самый пик невротического расстройства, связанного с навязчивой одержимостью, человек бессознательно "выбирает" подходящие ему мысли и стили поведения, которые служат ритуализированной защитой от переполняющего его страха. Применение новых антидепрессантов выявило их побочное воздействие, связанное с ослаблением интенсивности навязчивого мышления. Но у всех нас есть мысли, от которых мы хотели бы избавиться. За любой защитной навязчивой одержимостью скрыт аномальный страх. То, на что я могу посмотреть открыто, может на какое-то время испортить мне настроение, зато это утратит надо мной всякую власть.

Иногда случается, что мы выбираем стиль поведения, которое эвфемистически называется "уходом в болезнь" или "вторичной выгодой" невроза. При "диссоциативном расстройстве личности" мы можем изобрести или симулировать физиологическое или психическое заболевание. Наше расстройство позволяет нам сыграть роль человека, подавленного болезнью и таким образом избегающего других воздействий стресса, а заодно хитроумно ускользающего от мучительного переживания сильной тревоги. Если у меня излишек веса, значит я могу особенно не переживать в связи с проблемами и нюансами отношений с другими людьми. Я могу жаловаться на свой жребий и равнодушие со стороны окружающих, но при этом предпочитаю оставаться в неприступной крепости своего тела. Если я не считаю себя полноценным, то мне, конечно же, Не следует подставлять себя под удары жизни. Уступая своей тревоге, я избегаю гораздо более сильного страха.

В любом стиле поведения, даже в том, который делает нас похожими на сумасшедших, есть внутренняя логика, если видеть в нем внешнее выражение некоторого эмоционального состояния или реакцию на эмоциональное состояние. Вот почему при аналитическом определении этиологии следует поставить вопрос: "Какое эмоциональное состояние может вызывать такое поведение?" Независимо от своей символической маскировки, внешние симптомы драматически раскрывают бессознательную аффективную предрасположенность человека. Такая причинная связь между аффективным состоянием и его символическим выражением периодически находит свое внешнее проявление и со временем отражает не только конкретную травму, но и общий стиль и стратегию поведения человека. Иначе говоря, мы становимся воплощением своих травм. Мы воспроизводим реакции, вызванные роковой эмоциональной травмой и тем самым содействуем такому символическому выражению. Эта совокупность поведенческих стилей, психологических установок и рефлекторных стратегий формирует наше ложное Я и нашу временную личность. Таким образом мы оказываемся во власти не только своих травм, но и своих реакций на эти травмы. Поскольку судьба не позволяет нам полностью раскрыться, нам приходится воспринимать себя через реактивное поведение, которое постепенно все больше отчуждает нас от самих себя.

Результатом такого самоотчуждения является невроз. Единственное средство исцеления от невроза – неизбежное, как сам невроз, и предпочтительно бессознательное – заключается в обращении к тому, от чего невроз служит защитой. От какой проблемы мы уходим? Такая проблема существует всегда.

Что значит "справиться с тревогой"

Наша самая примитивная защита сводится к выбору "бей или беги". Обычно мы избегаем того, что нас подавляет. Мы знаем, что следует держаться подальше от тех, кто может причинить нам боль. "С глаз долой – из сердца вон". "То, чего ты не знаешь, не причинит тебе боли". Мы подавляем, забываем, расщепляем; проецируем свои болезненные комплексы на других. Мы можем десятилетиями находиться под властью своих диссоциированных комплексов, не осознавая их скрытой адской деятельности. Оказавшись в их власти, мы переходим к иной системе ценностей и действуем в соответствии с ней, бессознательно возвращаясь к обыденному сознанию, даже не заметив этого.

Во время диссоциативных состояний могут ежедневно вытесняться из сознания неприятные факты, не причиняя человеку особого вреда. Но диссоциация может оказаться и более глубокой; она может привести к амнезии или так называемому состоянию "фуги": человек забывает о собственной идентичности и приписывает себе чужую биографию. Расстройство множественной личности (диссоциативное расстройство идентичности) в последние годы стало широко известно, поскольку страдающие им весьма заметные персоны были вовлечены в щепетильные судебные разбирательства, кроме того, этот вид расстройства стал яблоком раздора разных терапевтических сообществ.

При диссоциативном расстройстве идентичности Эго подвергается такому напору бессознательного, которого не могут выдержать его защиты; тогда автоматически происходит смещение психики к иной реальности. Юнг назвал это комплексом, "расщепляющим личность"¹⁰⁴. Но в исключительных случаях такая часть психики может иметь биографию, совершенно неизвестную Эго, а также сопутствующее ей соматическое и аффективное состояние. При наличии серьезной эмоциональной травмы любой человек пытается справиться с неприемлемо высоким для него уровнем тревоги, отчуждая от себя эту тревогу. Когда мы таким образом отстраняемся от тревоги, у нас появляется ощущение, что мы наблюдаем за собой со стороны. Иногда такой психологической дистанции и такого отчуждения вполне достаточно, чтобы выдержать страдание. Если же состояние отчуждения не связано с тревожным событием и становится слишком навязчивым, значит, мы имеем дело с патологией.

Две других категории рефлекторной реакции следует назвать так: нарушение адаптации и расстройство личности.

Нарушение адаптации, как правило, прямо связано с воздействием стресса; такие нарушения могут проявляться в виде избегания, перфекционизма как защиты от тревожного ощущения несовершенства или же целого спектра соматических и аффективных симптомов тревоги. Чаще всего при снижении воздействия стресса и наступлении облегчения нарушение адаптации исчезает.

В случае личностного расстройства человек почти всегда является жертвой серьезной травмы, в частности, физического, сексуального или эмоционального насилия. При насильственном вторжении в хрупкие границы детской психики, когда Эго не в состоянии справиться с подавляющим его эмоциональным напором, психика ребенка "замыкается". Как при аварийном выходе из программы при сбое компьютера, человек обрывает все связи, чтобы избежать болезненного для себя перенапряжения. Повторяю: хотя при данной этиологии в реакции сохраняется логика, чувственная функция обычно бездействует. Такие люди часто ощущают жизнь с некоторого психологического отдаления, словно смотрят спектакль или фильм с собственным участием. Как правило, в их индивидуальной истории мало близких отношений, так как способность к проявлению эмпатии к другому человеку у них сильно нарушена, а близкие отношениях требуют эмоциональной вовлеченности.

Так, паранойяльная личность, испытав "предательство" со стороны первичных объектов, матери и отца, будет постоянно искать и выявлять такое предательство, где только возможно. Будучи запрограммированным на предательство, такой человек будет ненамеренно выбирать партнеров, бессознательно разыгрывающих подобный сценарий, или же партнеры сами будут прекращать отношения, так как подозрительность, контроль и недоверие паранойяльной личности вынудят их сделать это. Тем самым будет подтверждено главное убеждение паранойяльной личности: не привносить в отношения никакого доверия.

Шизоидная личность склонна к организации сверхпрочной психологической защиты. Она уединяется от окружающих, позволяет своим чувствам проявляться лишь в очень узком диапазоне и по возможности избегает личных отношений. Такая самозащита достигает своей цели, т.е. шизоидная личность защищает себя от возобновления болезненных переживаний, связанных с перенесенной в детстве травмой. Антисоциальная личность, которая тоже имеет раннюю детскую травму, считает, что находится во враждебном окружении, а значит, нужно как можно быстрее начать использовать врагов, пока они не начали использовать ее. Предательство, совершенное по отношению к такому человеку в период раннего детства, обобщается и экстраполируется на все общество в целом. При этом прекращает действовать чувственная функция, и тогда человек практически не ощущает ни тревоги, ни угрызений совести, и бывшая жертва превращает в жертвы окружающих ее людей.

Для личности с пограничным расстройством в основном характерна нестабильность объектных отношений из-за присущего ей нестабильного ощущения своего Я. Зачастую такой человек действует импульсивно, не обращая внимания на вред, причиняемый им окружающим; он страдает от резких перемен в настроении и постоянно угнетающего его ощущения эмоциональной опустошенности. Повторяю, подавляющее воздействие тревоги в детском возрасте сформировало у него столь хрупкое ощущение Я, что практически не позволяет ему вести себя предсказуемо и последовательно.

В основе истерической личности лежит неудовлетворенная детская потребность во внимании, любви и одобрении. Поэтому такой человек проявляет свое недовольство всякий раз, оказываясь на периферии всеобщего внимания; такая личность говорит и ведет себя так, чтобы привлечь к себе внимание, и испытывает ревность и ярость, как только начинает чувствовать хотя бы незначительное пренебрежение к себе. Точно так же нарциссическая личность вызывает подлинное ощущение боли у близких людей. Такой человек устраняет свою высокую тревогу, вызванную неуверенностью в себе, требуя от окружающих восхищения и одобрения и считая, что абсолютно правомерно получает от них такое специфическое лечение; сама же нарциссическая личность никогда не проявляет ни малейшей эмпатии к потребностям и страданиям окружающих. С такими людьми очень трудно установить близкие отношения из-за их потребности держать окружающих под постоянным контролем, но при всей внешней браваде их не покидает ощущение внутренней пустоты и отсутствия любви. Они могут поддерживать отношения лишь с зависимыми или созависимыми людьми, согласными постоянно находиться на орбите пустого нарциссического Эго.

"Зависимая" личность и личность, страдающая навязчивой одержимостью, по-видимому, относятся к противоположным полюсам на шкале неврозов. Первая устраняет избыточную тревогу, избегая принимать решения и заключать договоренности, унижаясь перед другими и отказываясь от достижения личностной целостности ради возможности собирать крохи с чужого стола. Ответной реакцией страдающей навязчивой одержимостью личности на неоднозначность жизни является усиление напряженного контроля, вызванное постоянной необходимостью справляться с импульсами тревоги. Внимание таких людей преимущественно сосредоточено на мельчайших подробностях, поэтому иногда они теряют общее представление о происходящем. Часто они становятся трудоголиками, слишком рациональными и очень скупыми на проявление эмоций и по отношению к себе, и по отношению к другим.

При личностных расстройствах сложнее всего проследить, как наносится вред хрупкой ранимой душе ребенка, очень юное Эго которого совершенно не способно осознать травматическое переживание и отключить жизненно важную чувственную функцию, помогающую взрослому человеку оценивать все внешние явления и адекватно на них реагировать. Тогда природная сущность человека сильно деформируется и он оказывается втиснутым в стратегию жизни, которая является для него патологической, а зачастую – и патологизирующей. Весьма прискорбно, что такие люди редко приходят на терапию, где им обязательно придется пройти через конфронтацию с ужасными детскими переживаниями, от которых они защищаются изо всех сил.

Когда человек, страдающий личностным расстройством, обращается за терапевтической помощью, его чрезвычайно трудно исцелить из-за его сопротивления, а иногда – из-за его неспособности к интериоризации. Способность человека по-настоящему признать, что он чувствует, и взять на себя ответственность за свои чувства – это первый признак того, что он сможет получить исцеление в терапии или в отношениях с другими людьми. Повторяю: его просят сделать то, что ему кажется невозможным, – ощутить чрезвычайно сильную боль и стойко ее выдержать, не подавляя болезненных ощущений. В один прекрасный день может наступить исцеление не только благодаря определенной интерпретации или терапевтической интервенции, а в результате установления последовательных, продолжительных отношений с характерным для них проявлением такого заботливого внимания, которого человек не ощущал даже в глубоком детстве. Такое кардинальное изменение ощущения своего Я, восприятия Другого и рефлексивной связи между ними требует долгих лет терпеливой внутренней работы.

Хотя с точки зрения терапии понятие "личностные расстройства" вызывает самые большие разногласия, в данном случае задача терапии остается прежней: "пережить" и "преодолеть", высоко подняв голову, встретить тревогу и покончить с ее властью. Но очень нелегко выдержать эту первичную тревогу и пойти на риск, связанный с отделением от структуры своей личности, которая развивалась для того, чтобы просто выжить. Чем более подавляющим является первичное переживание, чем более серьезным оказывается ущерб, нанесенный Эго, тем более сложной и трудновыполнимой становится задача.

У каждого из нас есть и стратегии управления тревогой, о которых говорилось выше, и соответствующие рефлекторные реакции на эту тревогу. Дело лишь в том, какова психическая организация этих реакций. Чем более глубокими и рефлекторными являются эти структуры, тем крепче они держат нас у себя в плену. Проявление испуга становится нормальным и естественным. Ощущение тревоги, которая порождается нашей индивидуальной историей и от нее зависит, тоже нормально и естественно. Экзистенциальный страх, возникающий из-за хрупкости человеческого бытия, тоже вполне нормален и естественен. Вся разница лишь в уровне аффекта, а также в природе и последствиях наших реакций. Так как у каждого из нас развиваются рефлекторные реакции на эту тревогу, на глубоком и зачастую бессознательном уровне мы становимся пленниками собственной истории. А из-за того, что наша история и реакции на нее остаются жестко запрограммированными, независимо от уровня нашего осознания этой динамики, то волей-неволей мы способствуем периодическому повторению травматических страданий. "Куда б ни полетел, я окажусь в Аду; ведь Ад – я сам".

Есть существенная разница между нормальной тревожностью и тревогой, которая вцепилась в нас невротической мертвой хваткой. Полноценной жизни в окружающем мире присуще частое ощущение импульсов тревоги – такой жребий выпал на долю человека, обладающего чувственной сферой. С этой тревогой никогда не стоит шутить. Она становится психологической проблемой, если лишает нас возможности полноценно жить своей жизнью. И если она мешает реализации нашей жизненной стратегии, то превращается в моральную проблему. Так что же мы тревожимся?... Ведь мы по-прежнему стремимся жить полноценной жизнью. Задумаемся над словами об эпитафии, которую написал себе Никос Казанцакис: "Я ничего не хочу. Я ничего не боюсь. Я свободен"¹⁰⁵. Трудная, но достойная цель в жизни.

Тревога – это цена билета на жизненное странствие; нет билета – нет странствия; нет странствия – нет жизни. Мы можем бежать от тревоги, сколько хватит сил, но это значит, что мы бежим от своей жизни, которая у нас одна. Как заметил Фрейд, задача терапии – помочь человеку перейти от невротических неудач к обычным жизненным неудачам; ведь есть же у нас побуждение повернуться лицом туда, куда мы не можем обратиться, выдержать то, что не в силах выдержать, назвать то, что нельзя выразить словами и что постоянно нас преследует.

Повторяю: каждый день нам приходится выбирать между депрессией и тревогой. Депрессия появляется вследствие травмы, обусловленной необходимостью индивидуации; тревога возникает при движении вперед, в неизвестность. Движение по пути, на котором мы испытываем тревогу, неизбежно, так как именно на этом пути у человека продолжает оставаться надежда, что он может стать личностью. Мой аналитик однажды сказал: "Вам следует превратить свои страхи в программу действия". Когда мы станем действовать в соответствии с этой программой, мы признаем свои тревоги и почувствуем себя лучше, ибо будем точно знать, что живем в ладу с самим собой.

Мужество – это не отсутствие страха. Это ощущение того, что есть нечто более важное, чем то, что вызывает у нас страх. Например, задача индивидуации становится более важной, чем все, что нам мешает и тянет нас назад. Достаточно интересно, что, прямо признав существование экзистенциального страха и осознав, что мы являемся хрупкими созданиями, цепляющимися за эту вращающуюся планету, падающую в бесконечном космосе и вместе с этим испытывающими благодарность за наше участие в этой великой круговерти, – мы делаем огромный шаг к свободе личности. Мы чего-то достигнем, получив возможность избавиться от тревоги, которая, как туман, мешает нашему движению вперед. И если, окутанные этим туманом, мы сможем рассмотреть наши страхи, то зачастую мы найдем их беспочвенными с точки зрения взрослого человека, хотя ребенка они ужасают. Например, если человек слишком боится конфликта и боится высказываться в присутствии других людей, ему следует разглядеть этот страх в тумане парализующей его тревоги. Как правило, такие тревожные мысли будут превращаться в ранние детские страхи, например: "Им это не понравится" или "Они перестанут меня любить".

Эти первичные страхи у ребенка были вполне реальными, но у нас, ставших взрослыми, ощущение может измениться. То, что человек способен осознать, на что он может прямо посмотреть и отнестись к этому как взрослый, освобождает его от бессознательной связи с прошлым. То, что мы по-настоящему ощущаем, важнее того, чего мы боимся. Именно так. Мы значим больше того, что внушает нам страх. Именно это означает мужество.

А сейчас моя дорогая внучка Рэчел Эрин, которая весит семь фунтов и девять унций, с круглыми щечками и взглядом, за который можно отдать жизнь, громко плачет, потому что хочет есть и хочет вернуться туда, куда она никогда не вернется, – этот человечек уже живет среди нас. Со своими круглыми щечками и глазками, за которые можно отдать жизнь, она начинает свое чудесное странствие, наполненное страхом, по пути, предназначенному ей судьбой. Насколько она – как и большинство из нас – сможет осуществить свое призвание, будет зависеть от того, какую часть жизни мы будем охвачены страхом, который был и остается нашим самым верным спутником.

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>