Глава 4. - Жизнь в сновидении

Я отправилась обратно в Лос-Анжелес через Тусон, горя желанием узнать, что Делия может рассказать мне о своих друзьях. Когда я подъехала к кофейне, день уже клонился к вечеру. Какой-то старик указал мне свободное место на автостоянке. И только когда он открыл мне дверцу, до меня дошло, кто это такой.

— Мариано Аурелиано! — воскликнула я. — Какая неожиданность! Я так рада вас видеть. Что вы здесь делаете?

— Я ждал тебя, — сказал он. — Вот мы с моим другом и приберегли это местечко для тебя.

Краем глаза я заметила толстяка-индейца за рулем старого красного пикапа. В тот момент, когда я парковала машину, он как раз выруливал со стоянки.

— Боюсь, сама Делия не приедет, — извиняющимся тоном произнес Мариано Аурелиано. — Ей неожиданно пришлось выехать в Оахаку. — Он широко улыбнулся и добавил: — Я здесь от ее имени. Надеюсь, что смогу ее заменить.

— Вы не представляете, до чего я рада вас видеть, — искренне призналась я.

Я была убеждена, что он даже лучше, чем Делия, поможет мне разобраться во всем, что со мной произошло за последние несколько дней.

— Эсперанса объяснила мне, что когда я встретилась с вами, я впала в какой-то транс, — добавила я.

— Так и сказала? — почти рассеянно спросил он.

Его голос, манера держаться, все поведение настолько отличались от того, что осталось у меня в памяти, что я не сводила с него глаз в надежде понять, что же изменилось. Его энергичное точеное лицо утратило всю свою энергичность. Впрочем, я была в таком смятении, что тут же перестала об этом думать.

— Эсперанса оставила меня в доме одну, — продолжала я. — Она и все женщины ушли, даже не попрощавшись со мной.

Но меня это не расстроило, — торопливо добавила я. — Хотя обычно отсутствие вежливости у людей выводит меня из себя.

— В самом деле! — воскликнул он так, словно я сказала что-то весьма значительное.

Опасаясь, что мои слова о его товарищах могут его обидеть, я сразу же принялась объяснять, что вовсе не хотела сказать, что Эсперанса и остальные были со мной недружелюбны.

— Как раз наоборот, они были очень добры и любезны, — уверяла я его.

Я уже готова была открыть ему то, что рассказала мне Эсперанса, но меня остановил его твердый взгляд. Он не был ни сердитым, ни угрожающим. Это был пронзительный взгляд, пробивающий все мои оборонительные заслоны. Я не сомневалась, что сейчас он смотрит прямо в царящую в моей голове неразбериху.

Чтобы скрыть беспокойство, я отвела глаза и легким полушутливым тоном сказала ему, что на самом деле не так уж и важно, что меня оставили в доме одну.

— Меня заинтриговало то, что в этом доме я знала каждый уголок, — призналась я и выдержала паузу, желая узнать, какое впечатление произведут на него мои слова. Но он не сводил с меня глаз.

— Я зашла в ванную и поняла, что уже бывала в ней прежде, — продолжала я. — В ней не было ни одного зеркала. Я помнила эту деталь еще до того, как туда зашла. Потом я вспомнила, что во всем доме нет ни одного зеркала. Я прошла по всем комнатам, и действительно не нашла ни одного.

Видя, что он по-прежнему никак не реагирует на мои слова, я продолжала рассказывать, как, слушая радио по дороге в Тусон, узнала, что сегодня было на целые сутки позже, чем я думала.

— Должно быть, я проспала весь день, — закончила я выжидательным тоном.

— Не сказал бы, что ты спала весь день, — невозмутимо заметил Мариано Аурелиано. — Прежде чем уснуть, как бревно, ты еще довольно долго ходила по дому и разговаривала с нами.

Я расхохоталась. Мой хохот был близок к истерике, но он этого, казалось, не замечал. Он тоже рассмеялся, и мне стало чуть легче.

— Я никогда не сплю как бревно, — сочла я необходимым пояснить. — У меня очень чуткий сон.

Он помолчал, а когда наконец заговорил, его голос звучал серьезно и требовательно.

— Разве не помнишь, ты интересовалась, как это женщины одеваются и причесываются, не глядясь в зеркало?

Я не нашлась что ответить, а он продолжал:

— Ты разве не помнишь, каким странным тебе показалось, что на стенах нет ни одной картины, ни одного...

— Не припомню, чтобы я с кем-нибудь разговаривала, — прервала я его на полуслове. Потом я настороженно взглянула на него, подумав, что, может, он только ради розыгрыша говорит, что я со всеми как-то общалась в этом доме, хотя на самом деле ничего этого не было.

— Отсутствие воспоминаний не означает, что чего-то не было, — его тон был резок.

В животе у меня что-то дрогнуло. Во мне вызывал протест не столько тон его голоса, сколько то, что он ответил на мои невысказанные мысли.

Чувство, что если я буду продолжать свой рассказ, то это как-нибудь развеет мои растущие опасения, заставило меня удариться в долгое и путаное повествование о том, что произошло. Когда я пыталась восстановить порядок событий между сеансом исцеления и моей поездкой в Тусон и обнаружила, что потеряла целые сутки, — в цепи этих событий стали появляться явные пробелы.

— Вы творите со мной что-то странное и зловещее, — закончила я, на какое-то мгновение почувствовав праведный гнев.

— Ну, это уже глупость, — произнес Мариано Аурелиано и в первый раз улыбнулся. — Если что-то кажется тебе странным и зловещим, то лишь потому, что оно для тебя ново. Ты сильная женщина. Рано или поздно ты во всем разберешься.

Меня возмутило слово «женщина». Я бы предпочла, чтобы он сказал «девушка». Я привыкла к тому, что у меня постоянно спрашивали документы, подтверждающие, что мне больше шестнадцати лет, и теперь внезапно почувствовала себя старухой.

— Молодость должна быть лишь в глазах того, кто смотрит, — сказал он, снова читая мои мысли. — Кто ни посмотрит на тебя — увидит твою молодость, живость; но тебе самой негоже чувствовать себя ребенком. Ты должна быть невинна, но не недоразвита.

По какой-то необъяснимой причине его слова оказались для меня последней каплей. Мне хотелось плакать, но не от обиды, а от безысходности. В полной растерянности я предложила что-нибудь перекусить.

— Я умираю от голода, — сказала я наигранно бодрым тоном.

— Нет, не умираешь, — сказал он веско. — Ты просто пытаешься сменить тему.

Захваченная врасплох его тоном и самими словами, я смятенно уставилась на него. Мое изумление быстро переросло в гнев. Я была на самом деле не только голодна, но еще и устала и вся окостенела от долгого пути за рулем машины. Мне хотелось заорать на него и выплеснуть всю свою ярость и разочарование, но его глаза пригвоздили меня к месту. Было в этих немигающих горящих глазах что-то от рептилии: на секунду мне показалось, что он может проглотить меня, как змея заглатывает загипнотизированную беззащитную птичку.

Смесь страха и ярости взвилась во мне до таких высот, что я почувствовала, как вся кровь бросилась мне в лицо. И по тому, как он с удивлением чуть приподнял брови, я поняла, что лицо у меня побагровело. С самого раннего детства я страдала страшными приступами ярости. Меня пытались как-то успокаивать, но никто не мог удержать меня от этих приступов, и я предавалась им с упоением, пока наконец не довела их до уровня припадков на всю катушку. Эти припадки никогда не были вызваны желанием получить что-то и отказом в желаемом, но всегда — оскорблениями, действительными или воображаемыми, нанесенными моей особе.

Однако обстоятельства этого момента заставили меня как-то устыдиться этой моей привычки. Я сделала огромное усилие, чтобы взять себя в руки. Это отняло у меня почти все силы, но я успокоилась.

— Ты весь день провела с нами, день, который ты сейчас не можешь вспомнить, — продолжал Мариано Аурелиано, с виду нимало не встревоженный сменами моего настроения. — Все это время ты была очень общительна и чутка. Для нас это было чрезвычайно полезно. Когда ты сновидишь, ты становишься намного лучше, чем ты есть, более обаятельной, более находчивой. Ты позволила нам познать себя до самых глубин.

Его слова повергли меня в смятение. Взрослея в постоянном самоутверждении, я вполне постигла науку распознавать скрытое значение слов. «Познать себя до самых глубин» — эти слова вконец меня растревожили, особенно «до самых глубин». Это могло означать только одно, — подумала я и тут же отбросила эту мысль как совершенно нелепую.

Я была настолько поглощена этими мыслями, что перестала прислушиваться к его словам. Он продолжал что-то объяснять о потерянном мною дне, но до меня доходили одни обрывки. Должно быть, я смотрела на него пустыми глазами, потому что внезапно он оборвал речь.

— Ты не слушаешь, — строго заметил он.

— Что вы со мной делали, пока я находилась в трансе? — выпалила я в ответ.

Это прозвучало не как вопрос, но как обвинение.

Я тут же испугалась своих слов, потому что они не были обдуманным заявлением: слова вырвались у меня просто сами по себе. Мариано Аурелиано был удивлен еще больше. Вначале широко раскрыв глаза от изумления, он затем чуть не задохнулся в приступе смеха.

— Не в наших правилах пользоваться беззащитностью маленьких девочек, — заверил он меня.

Его слова не только дышали искренностью, но, похоже, его даже оскорбило мое обвинение.

— Эсперанса рассказала тебе, кто мы такие. Мы люди очень серьезные, — подчеркнул он и тут же насмешливо добавил:

— И мы заняты делом.

— Каким таким делом? — воинственно спросила я. — Эсперанса не говорила мне, чего вы от меня хотите.

— Нет, говорила, — отрезал он с такой убежденностью, что на минуту я задумалась, не прятался ли он где-нибудь в патио, подслушивая наш разговор. С него станется.

— Эсперанса сказала, что тебе было указано на нас, — продолжал он.— И теперь нас это гонит так же, как тебя гонит страх.

— Никто и ничто меня не гонит, — выкрикнула я, совершенно забыв о том, что он так и не сказал, чего они от меня хотят.

Нимало не потревоженный вспышкой моей ярости, он сказал, что Эсперанса очень ясно дала мне понять, что с этого момента в их обязанность входит мое воспитание.

— Мое воспитание! — завопила я. — Да вы спятили! Я уже получила все воспитание, которое мне нужно!

Не обращая внимания на мою вспышку, он продолжал объяснять, что это их общая обязанность, и понимаю я это или нет, не имеет для них никакого значения.

Я уставилась на него, не в силах скрыть ужаса. Никогда прежде я не слышала, чтобы кто-нибудь высказывался с таким невозмутимым безразличием и в то же время с такой серьезностью. Стараясь не подавать виду, как я встревожена, я попыталась придать своему голосу оттенок мужества, которого у меня отнюдь не было, и спросила:

— Что вы имеете в виду, говоря, что собираетесь меня воспитывать?

— Только то, что ты слышишь, — ответил он. — Мы обязаны направлять тебя.

— Но почему? — спросила я одновременно со страхом и любопытством. — Неужели вы не видите, что я не нуждаюсь ни в каком руководстве, что я не хочу никакого...

Мои слова потонули в веселом смехе Мариано Аурелиано.

— Руководство тебе, разумеется, необходимо. Эсперанса уже показала тебе, как бессмысленна твоя жизнь.

Опережая мой следующий вопрос, он знаком заставил меня помолчать.

— Что до того, почему именно ты, а не кто-то другой, она ведь объяснила тебе, что мы предоставили духу решать, кого мы должны направлять. Дух указал нам, что это ты.

— Минуточку, мистер Аурелиано, — запротестовала я. — Я очень не хочу быть грубой или неблагодарной, но вы должны понять, что мне не нужна ничья помощь. Я не хочу, чтобы кто-либо меня направлял, даже если я и нуждаюсь в руководстве. Одна мысль об этом мне отвратительна. Вы поняли, что я имею в виду? Достаточно ли ясно я выразилась?

— Вполне, и я понимаю, что ты имеешь в виду, — эхом отозвался он, отступая на шаг от моего указующего перста. — Но именно потому, что ты ни в чем таком не нуждаешься, ты и есть самый подходящий кандидат.

— Кандидат? — завопила я, по горло сытая его навязчивостью. Я огляделась по сторонам, опасаясь, не услышал ли меня кто-нибудь из входящих или выходящих из кофейни. — Что это такое? — продолжала орать я. — Вы и ваши приятели — это компания чокнутых. Оставьте меня в покое, слышите? Не нужны мне ни вы, ни кто бы то ни было.

К моему удивлению и мрачному удовольствию, Мариано Аурелиано, вышел, наконец, из себя и принялся меня бранить, как это делали мой отец и братья. Он ругал меня, стараясь сдерживаться, ни разу не повысив голос. Он назвал меня избалованной дурой. А потом, словно брань в мой адрес его раззадорила, он сказал нечто совершенно непростительное. Он выкрикнул, что единственной моей заслугой было то, что я родилась блондинкой с голубыми глазами в краю, где светлые волосы и голубые глаза были предметом всеобщей зависти и поклонения.

— Тебе никогда ни за что не надо было бороться, — заявил он. — Колониальный образ мышления cholos в вашей стране заставил их относиться к тебе так, словно ты и в самом деле заслуживала особого отношения. Привилегия, основанная исключительно на том, что у тебя светлые волосы и голубые глаза, — это самая дурацкая привилегия на свете.

Я побелела. Я была не из тех, кто безропотно проглатывает оскорбления. Все мои годы практики крикливых скандалов и чрезвычайно живописных ругательств, которые я слышала — и запомнила — в детстве на улицах Каракаса, пришли мне на помощь. Я наговорила Мариано Аурелиано таких вещей, которые по сей день приводят меня в смущение.

Я настолько была поглощена этим занятием, что не заметила, как к нам подошел тот самый толстяк-индеец, который сидел за рулем красного пикапа. Я заметила его присутствие только когда услышала его громкий хохот. Он и Мариано Аурелиано буквально катались по земле, хватаясь за животы и истерически хохоча.

— Что тут смешного? — закричала я, оборачиваясь к толстяку-индейцу. Его я тоже обругала.

— Какая черноротая женщина, — сказал он на чистом английском. — Будь я твоим папашей, я бы вымыл тебе рот с мылом.

— А тебя кто просил совать свой нос, ты, толстый говнюк? — В слепой ярости я врезала ему ногой по коленке.

Он взвыл от боли и обругал меня.

Я чуть было не вцепилась зубами в его руку, когда Мариано Аурелиано подхватил меня сзади и подбросил в воздух.

Время остановилось. Мое падение было таким медленным, таким неощутимым, что мне показалось, я навеки повисла в воздухе. Я не рухнула на землю, переломав кости, как ожидала, а оказалась прямо в руках толстяка-индейца. Он даже не пошатнулся, а держал меня так, словно я была не тяжелее подушки, — подушки весом в девяносто пять фунтов. Уловив лукавый огонек в его глазах, я решила, что он снова меня подбросит. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что улыбнулся и осторожно поставил меня на землю.

Мой гнев иссяк вместе с последними силами, и, прислонившись к машине, я разревелась.

Мариано Аурелиано обнял меня и погладил по плечам и волосам, как это делал мой отец, когда я была ребенком. Тихим, успокаивающим голосом он принялся уверять меня, что грубая брань, которой я его осыпала, нисколько его не обидела.

Чувство вины и жалости к себе заставили меня заплакать еще сильнее.

В знак полного бессилия он покачал головой, хотя глаза его светились весельем. Потом, явно пытаясь развеселить и меня, он признался, что никак не может поверить, что мне знакома, не говоря уже о ее применении, такая грубая брань.

— Впрочем, я думаю, язык существует на то, чтобы им пользоваться, — задумчиво промолвил он, — а брань следует применять тогда, когда этого требуют обстоятельства.

Меня это не развеселило. И как только приступ жалости к себе миновал, я принялась в обычной своей манере размышлять над его утверждением, что будто бы все мои преимущества заключаются в светлых волосах и голубых глазах.

Должно быть, по моему виду Мариано Аурелиано понял, что я чувствую, потому что он начал уверять меня, что сказал это только чтобы вывести меня из равновесия, и на самом деле в этом нет ни грамма правды. Я знала, что он лжет. На мгновение я почувствовала себя оскорбленной дважды, а потом с ужасом осознала, что все мои оборонительные заслоны сломлены. Я согласилась с ним. Все, что он говорил, точно попало в цель. Одним ударом он сорвал с меня маску и, так сказать, разрушил мой щит. Ни один человек, даже мой злейший враг, не мог бы нанести мне такого прицельного разрушительного удара. И все же, что бы я ни думала о Мариано Аурелиано, — я знала, что моим врагом он не был.

От осознания всего этого у меня слегка закружилась голова. Словно некая невидимая сила крушила что-то внутри меня: это было мое представление о себе. То, что придавало мне силу, теперь опустошало меня.

Мариано Аурелиано взял меня за руку и повел к кофейне.

— Давай заключим перемирие, — сказал он добродушно. — Ты нужна мне, чтобы оказать одну услугу.

— Тебе достаточно попросить, — ответила я, стараясь попасть ему в тон.

— Перед тем, как ты сюда приехала, я зашел в эту кофейню купить сэндвич, но меня практически отказались обслужить. А когда я пожаловался, повар выставил меня за дверь.

Мариано Аурелиано удрученно взглянул на меня и добавил:

— Если ты индеец, такое иногда случается.

— Пожалуйся на повара управляющему, — воскликнула я в праведном гневе, загадочным образом начисто забыв о своем собственном смятении.

— Мне бы это никак не помогло, — доверительно сообщил Мариано Аурелиано.

Он заверил меня, что единственный способ, каким я могла ему помочь, состоял в том, чтобы я сама зашла в кофейню, села за стойку, заказала изысканное блюдо и подбросила в свою тарелку муху.

— И обвинила бы в этом повара, — закончила я за него.

Весь план выглядел настолько нелепым, что заставил меня расхохотаться. Но как только я поняла его истинную цель, я пообещала сделать то, о чем он меня просил.

— Подожди здесь, — сказал Мариано Аурелиано и вместе с толстяком-индейцем, с которым я еще не была знакома, отправился к пикапу, припаркованному на улице. Пару минут спустя они вернулись.

— Кстати, — сказал Мариано Аурелиано, — вот этого человека зовут Джон. Он индеец племени юма из Аризоны.

Я уже хотела спросить, не колдун ли он тоже, но Мариано Аурелиано опередил меня.

— Он самый младший член нашей группы,— доверительно сказал он.

Нервно хихикнув, я протянула руку и сказала «рада познакомиться».

— Я тоже, — ответил Джон глубоким звучным голосом и тепло сжал мою ладонь в своей. — Надеюсь, больше мы с тобой драться не будем, — улыбнулся он.

Не будучи слишком высоким, он излучал живость и силу великана. Даже его крупные белые зубы казались неразрушимыми. Джон шутя пощупал мой бицепс.

— Бьюсь об заклад, ты можешь свалить с ног мужика одним ударом, — сказал он.

Но не успела я извиниться перед ним за свои удары и ругань, как Мариано Аурелиано вложил в мою ладонь маленькую коробочку.

— Муха, — шепнул он. — Тут Джон предложил, чтобы ты надела вот это, — добавил он, извлекая из сумки черный кудрявый парик. — Не беспокойся, он совершенно новый, — заверил он меня, натягивая его мне на голову. Затем он оглядел меня с расстояния вытянутой руки. — Неплохо, — задумчиво произнес он, удостоверившись, что длинная прядь моих светлых волос как следует упрятана под парик. — Я не хочу, чтобы тебя кто-нибудь узнал.

— Мне нет необходимости изменять внешность, — заявила я. — Можете мне поверить, у меня нет ни одного знакомого в Тусоне. — Я повернула боковое зеркальце своей машины и взглянула на себя. — Не могу я туда войти в таком виде. Я похожа на пуделя.

Укладывая непокорные завитки, Мариано Аурелиано глядел на меня с действовавшим мне на нервы выражением веселья.

— Так вот, не забудь, что ты должна сесть за стойку и закатить жуткий скандал, когда обнаружишь муху у себя в тарелке.

— Почему?

Он посмотрел на меня, как на слабоумную.

— Ты должна привлечь внимание и унизить повара, — напомнил он.

Кофейня была битком набита людьми, сидящими за ранним ужином. Однако я довольно скоро уселась за стойку, где меня обслужила изможденная с виду, но добродушная пожилая официантка.

Повар был наполовину скрыт позади стойки с заказами. Как и двое его помощников, он походил на мексиканца или на американца мексиканского происхождения. Он с таким веселым азартом занимался своим делом, что я совсем было уверилась, что он безобиден и неспособен на какое-либо зло. Но стоило мне подумать о старике-индейце, ожидающем меня на автостоянке, и я не почувствовала за собой ни капли вины, вывернув спичечный коробок, — причем с такой ловкостью и быстротой, что даже сидевшие по обе стороны от меня мужчины ничего не заметили, — на отлично приготовленный гамбургер, который я заказала.

При виде громадного дохлого таракана на тарелке мой вопль омерзения был совершенно искренним.

— Что случилось, милая? — озабоченно спросила официантка.

— Неужели повар думает, что я стану это есть? — пожаловалась я. Моя злость была неподдельной. И возмутил меня не повар, а Мариано Аурелиано. — Как он мог так со мной поступить? — спросила я во весь голос.

— Это какая-то ужасная случайность, — оправдывалась официантка передо мной и двумя любопытными и встревоженными посетителями по обе стороны от меня. Она показала тарелку повару.

— Поразительно! — громко и раздельно произнес повар. Задумчиво почесывая подбородок, он принялся изучать блюдо. Огорчения в нем не было и следа. У меня возникло смутное подозрение, что он надо мной смеется. — Надо думать, таракан либо свалился с потолка, — рассуждал он вслух, зачарованно приглядываясь к моей голове, — либо с ее парика.

И прежде чем я успела дать повару достойную отповедь и поставить его на место, он предложил мне на выбор любое блюдо из меню. — Это будет за счет заведения, — пообещал он.

Я попросила бифштекс и печеный картофель, и все это почти мгновенно оказалось передо мной. Но когда я стала поливать соусом листья салата, который я всегда ела в последнюю очередь, из-под листка вылез здоровенный паук. Я настолько опешила от такой явной провокации, что не могла даже кричать. Я подняла глаза. Повар, ослепительно улыбаясь из-за стойки с заказами, помахал мне рукой.

Мариано Аурелиано ожидал меня с нетерпением.

— Что произошло? — спросил он.

— Вы и ваш омерзительный таракан! — выпалила я и осуждающим тоном добавила: — Ничего не произошло. Повар нисколько не огорчился. Он от души повеселился, разумеется, за мой счет. Если кто-то и расстроился, то это была я.

По настоянию Мариано Аурелиано, я сделала подробный отчет о том, как все было. И чем больше я рассказывала, тем более довольным он казался. В замешательстве от такой его реакции, я яростно на него уставилась.

— Что тут смешного?— спросила я.

Он пытался сохранить серьезное выражение, но губы его подергивались. И тут его тихий сдавленный смешок взорвался громким довольным хохотом.

— Нельзя же относиться к себе так серьезно, — пожурил он меня. — Ты замечательная сновидящая, но актриса из тебя никудышная.

— А я сейчас никого не играю. И там я тем более никого не играла, — взвизгнула я, защищаясь.

— Я хочу сказать, что рассчитывал на твою способность быть убедительной, — сказал он. — Ты должна была заставить повара поверить в то, чего не было. А я-то думал, что ты сможешь.

— Как вы смеете меня критиковать! — крикнула я. — По вашей милости я выставила себя полной идиоткой, и все, что вы можете мне сказать, — это что я не умею играть! — я сдернула и швырнула в него парик. — У меня уже наверняка вши завелись.

Не обратив внимания на мою вспышку, Мариано Аурелиано продолжал, что Флоринда уже говорила ему, что я неспособна на притворство. — Мы должны были в этом убедиться, чтобы поместить тебя в правильную ячейку, — добавил он ровным голосом. — Маги — это либо сновидящие, либо сталкеры. Некоторые — одновременно и то, и другое.

— О чем это вы говорите? Что это за чушь о сновидящих и сталкерах?

— Сновидящие имеют дело со снами, — мягко пояснил он. — Они черпают из снов свою энергию, свою мудрость. Что до сталкеров, то они имеют дело с людьми, с миром будней. Свою мудрость, свою энергию они получают, контактируя со своими сородичами-людьми.

— Вы явно совершенно меня не знаете, — сказала я насмешливо. — Я отлично контактирую с людьми.

— Нет, — возразил он. — Ты сама сказала, что не знаешь, как вести разговор. Ты хорошая лгунья, но ты лжешь только для того, чтобы получить то, что хочешь. Твое вранье слишком узко, слишком лично. А знаешь, почему? — Он умолк на мгновение словно для того, чтобы дать мне возможность ответить. Но не успела я придумать, что сказать, как он добавил: — Потому что для тебя все вещи или черные, или белые, без каких-либо промежуточных оттенков. Причем все это не с точки зрения нравственности, а с точки зрения удобства. Твоего удобства, само собой. Ты настоящий диктатор.

Мариано Аурелиано и Джон переглянулись, потом расправили плечи, щелкнули каблуками и сделали нечто совсем уж непростительное в моих глазах. Они подняли руки в фашистском приветствии и рявкнули: «Мой фюрер!»

Чем больше они смеялись, тем сильнее меня охватывала ярость. Кровь, бросившись мне в лицо, зазвенела в ушах. И на этот раз я уже не пыталась себя успокоить. Я пнула свою машину и заколотила руками по крыше.

А эти двое, вместо того, чтобы попытаться меня успокоить, как это несомненно сделали бы мои родители или друзья, просто стояли и хохотали, словно я давала самое забавное в их жизни представление.

Их равнодушие полная безучастность по отношению ко мне настолько потрясли меня, что мой гнев сам собой начал понемногу утихать. Никогда еще мною так откровенно не пренебрегали. Я растерялась. А потом я поняла, что деваться мне некуда. До этого дня мне не приходило в голову, что если очевидцы моего припадка не проявят никакой озабоченности, то я не буду знать, что делать дальше.

— По-моему, она сейчас в замешательстве, — сказал Джону Мариано Аурелиано. — Она не знает, как быть дальше. — Он приобнял толстяка-индейца за плечи и добавил тихо, но так, что я могла услышать: — Сейчас она разревется и будет биться в истерике, пока мы ее не утешим. Нет ничего зануднее капризной сучки.

Это было последней каплей. Словно раненый бык, я, наклонив голову, напала на Мариано Аурелиано.

Он был настолько застигнут врасплох моей неожиданной атакой, что чуть не потерял равновесия; этого мне хватило, чтобы успеть вцепиться зубами в его живот. Он издал вопль, в котором смешались боль и хохот.

Джон сгреб меня поперек талии и начал оттаскивать в сторону. Я не ослабляла хватки, пока у меня не сломалась коронка. Когда мне было тринадцать, два моих передних зуба были выбиты в драке между учениками-венесуэльцами и немцами в немецкой средней школе Каракаса.

Двое мужчин прямо взвыли от хохота. Джон согнулся над кузовом моего фольксвагена, держась за живот и колотя по машине рукой.

— У нее зубы выбиты, как у футболиста, — выкрикнул он, истерически хохоча.

Мое смущение не поддавалось описанию. От раздражения и досады колени мои подогнулись, я сползла на мостовую, как тряпичная кукла, и, как ни странно, потеряла сознание.

Придя в себя, я обнаружила, что сижу в пикапе. Мариано Аурелиано гладил меня по спине. Улыбнувшись, он несколько раз провел рукой по моим волосам, а потом обнял меня.

Меня удивило полное отсутствие переживаний: я не была ни смущена, ни раздражена. Мне было легко и свободно. Это было спокойствие и безмятежность, которых я никогда прежде не знала. Впервые в жизни я поняла, что никогда не пребывала в мире ни с собой, ни с другими.

— Ты нам очень нравишься, — сказал Мариано Аурелиано. — Но тебе надо будет излечиться от своих припадков. Если ты этого не сделаешь, они убьют тебя. Сейчас это была моя вина. Я должен перед тобой извиниться. Я провоцировал тебя намеренно.

Я была слишком спокойна, чтобы как-то реагировать. Я выбралась из машины, чтобы расправить ноги и руки. По икрам пробежали болезненные судороги.

Помолчав немного, я извинилась перед обоими мужчинами. Я рассказала им, что мой нрав стал хуже с тех пор, как я стала пить очень много колы.

—А ты ее больше не пей, — предложил Мариано Аурелиано.

Затем он резко сменил тему и продолжал говорить так, словно ничего не произошло. Он сказал, что чрезвычайно рад тому, что я к ним присоединилась.

— Вы рады? — непонимающе спросила я. — Вы уверены, что я к вам присоединилась?

— Ты сделала это! — сказал он с особым ударением. — Когда-нибудь ты сама все поймешь. — Он указал на стаю ворон, с карканьем пролетавшую над нами. — Вороны — это хорошее предзнаменование. Видишь, как чудесно они смотрятся. Словно картина на небесах. То, что мы их сейчас видим, — это обещание, что мы еще увидимся.

Я не сводила глаз с этих птиц, пока они не скрылись из виду. А когда я оглянулась на Мариано Аурелиано, его уже не было. Пикап совершенно беззвучно укатил неведомо куда.

Глава 4. - Жизнь в сновидении - Флоринда Доннер