Глава 10. - Жизнь в сновидении - Флоринда Доннер

Кровать была большая и уютно мягкая. Комна­ту наполняло золотистое сияние. Желая не­много продлить это состояние полного благополучия, я прикрыла глаза и погрузилась в блаженную дремоту среди ароматных льняных простыней и чуть пахнущих лавандой наволочек.

Но стоило мне вспомнить события минувшей ночи, эти разрозненные обрывки какого-то кошмарного сна, как я ощутила напряжение каждой мышцы, каждой косточки моего тела. Не было никакой связности, никакой линейной последовательности в том, что мне довелось пережить за эти бесконечные часы. Дважды за эту ночь я просыпалась в разных постелях, в разных комнатах и даже в разных до­мах.

Словно живя своей собственной жизнью, все эти разроз­ненные образы внезапно сложились и развернулись в некий лабиринт, который неожиданно для меня стал мне вполне понятен. То есть я одновременно осознала каждое событие. Ощущение того, как эти образы разрастаются из моей че­репной коробки в громадную затейливую прическу, было настолько реальным, что я выскочила из постели и бросилась через всю комнату к туалетному столику из стек­ла и стали. Трюмо было заклеено рисовой бумагой. Я попы­талась было отскоблить уголок, но бумага держалась на стекле, словно кожа.

Вид гребня с серебряной ручкой, такой же щетки для волос, флаконов с духами и баночек с косметикой на туа­летном столике подействовал на меня успокаивающе; я бы тоже расставила эти флаконы и баночки в ряд по размеру, как инструменты. Почему-то я знала, что нахожусь в ком­нате Флоринды, в доме ведьм; и это знание вернуло мне чувство равновесия.

Комната Флоринды была огромна; кровать и туалет­ный столик были в ней единственными предметами обста­новки. Они стояли в противоположных углах, в некотором отдалении от стен и под углом к ним, оставляя за собой треугольное пространство. Некоторое время я размышляла над расположением кровати и туалетного столика, но не смогла определить, то ли такая расстановка следовала не­коей эзотерической схеме, значение которой от меня ус­кользало, то ли это был просто эстетический каприз Флоринды.

Заинтересовавшись, куда могут вести три находящиеся в комнате двери, я попробовала открыть каждую. Первая была заперта снаружи. Вторая вела в небольшое прямоу­гольное патио, окруженное стенами. Какое-то время я оза­даченно смотрела в небо, пока до меня наконец не дошло, что сейчас не утро, как я предположила при пробуждении, а вторая половина дня. Меня нисколько не встревожило то, что я проспала почти весь день; наоборот, я испытывала душевный подъем. Твердо веря в то, что страдаю бес­сонницей, я всегда безумно радовалась, когда помногу спа­ла.

Третья дверь вела в коридор. Стремясь отыскать Исидо­ро Балтасара, я направилась в гостиную; она была пуста. В аккуратной и незатейливой расстановке мебели было что-то отталкивающее. Нигде не видно было следов того, что вчера вечером кто-то сидел на кушетке или в креслах. Даже подушки замерли в строю, как по стойке «смирно».

Столовая по другую сторону коридора выглядела столь же пустынной, столь же суровой. Ни один стул не был сдвинут с места. На полированной поверхности стола крас­ного дерева не видно было ни крошки, ни пятнышка. Нигде ни следа того, что вчера вечером я сидела за этим столом с нагвалем Мариано Аурелиано и м-ром Флоресом и ужинала. В кухне, отделенной от столовой сводчатым переходом и холлом, я нашла кувшин, до половины наполненный чампуррадо (champurrado), и накрытое блюдо тамалес. Я была слишком голодна, чтобы их разогревать. Я налила себе полную круж­ку густого шоколада и съела три кукурузных кекса, надо­рвав обертку. Начиненные кусочками ананаса, изюмом и очищенным миндалем, они были божественно вкусны.

Мне казалось совершенно немыслимым, что меня могли оставить в доме одну. И все же обволакивающая меня тишина чувствовалась постоянно. Это был не тот уютный покой, который окружает человека, когда люди намеренно соблюдают тишину, это была скорее оглушительная тишина обезлюдевшего места. Вероятность того, что меня здесь бросили одну, заставила меня поперхнуться куском кекса.

По дороге в комнату Флоринды я останавливалась у каждой двери.

— Есть кто-нибудь дома? — звала я, стуча в двери. Ответа не было.

Я уже собиралась выходить, когда явственно услыша­ла, как кто-то спросил:

— Кто там зовет?

Голос был глубокий и хрипловатый, но кто это был, мужчина или женщина, я не могла сказать. Не могла я определить и направления, откуда он послышался, не гово­ря уже о том, из какой комнаты.

Я вернулась на несколько шагов назад и крикнула еще раз, как можно громче, есть ли кто нибудь в доме. Дойдя до дальнего конца коридора, я постояла минуту в не­решительности перед закрытой дверью. Потом повернула ручку, тихонько приоткрыла щелку и боком скользнула внутрь.

Зажмурив глаза, я прислонилась к стене и подождала, пока утихнет колотящееся в груди сердце. Вдруг кто-нибудь застанет меня здесь, виновато подумала я. Но лю­бопытство по мере того, как я вдыхала воздух таинствен­ности и колдовства, наполнявший комнату, брало верх над ощущением, что я поступаю как-то нехорошо.

Тяжелые темные шторы были задернуты, и единствен­ный свет излучал высокий торшер. Его огромный отделан­ный бахромой абажур отбрасывал круг желтого света на стоящий у окна шезлонг. В самом центре комнаты стояла кровать с балдахином и занавесками, похожая на трон и господствовавшая над всем пространством. Бронзовые и де­ревянные резные статуэтки, стоящие на четырех круглых столиках по углам комнаты, казалось, охраняли ее подобно неким небесным божествам.

Книги, газеты и журналы высокой стопкой лежали на конторке с откидной крышкой и комоде. На изогнутом в форме полумесяца туалетном столике не было зеркала, а вместо щеток, гребней, флаконов с духами или косметикой на покрытой стеклом поверхности стоял набор хрупких ко­фейных чашечек. Нити жемчуга, золотые цепочки, кольца и броши свисали с их позолоченных краев, словно забытый кем-то клад. Два кольца я узнала; я видела их на руке Зойлы.

Осмотр кровати я оставила напоследок. Почти благого­вейно, так, словно это и в самом деле был трон, я отдернула занавеску и охнула от восторга: яркие цветные подушки на шелковом зеленом покрывале навели меня на мысль о поле­вых цветах на лугу.

Но пока я вот так стояла посреди комнаты, мое тело начала сотрясать невольная дрожь. Я не могла не чувство­вать, что тепло, загадочность и очарование, которым лучилась эта комната, было всего лишь иллюзией.

Ощущение, что я шагнула в некий мираж, стало еще сильнее в третьей комнате. Сначала она тоже показалась теплой и уютной. Сам воздух ее был нежен и ласков. От стен, казалось, отражались отзвуки смеха. Но вся эта ат­мосфера тепла была лишь разреженным, мимолетным впе­чатлением, как и угасающий солнечный свет, который пробивался сквозь кисейные занавеси на лишенных стекол окнах.

Как и в той комнате, здесь над всем пространством гос­подствовала кровать. Она тоже была с балдахином и мно­жеством разноцветных подушек, разбросанных с рассеян­ной небрежностью.

У одной из стен стояла швейная машина; это была ста­рая, крашеная кистью машина с ножным приводом. Рядом с ней стоял высокий книжный шкаф. Вместо книг полки были забиты рулонами отличного ситца, шелка, шерстяно­го габардина, аккуратно разложенными по цветам и сор­там.

На низком столике у окна красовались шесть разноц­ветных париков, надетых на специальные болванки. Среди них был и тот светлый, в котором я видела Делию Флорес, и темный с кудряшками, который Мариано Аурелиано на­тянул мне на голову у кофейни в Тусоне.

Четвертая комната находилась несколько поодаль от остальных и по другую сторону холла. По сравнению с пер­выми двумя она казалась пустой. Последние лучи заходя­щего солнца, просеянные сквозь решетчатую стену, лежали на полу ковром из света и теней, колыхающимся квадратом прямоугольной мозаики.

Немногочисленные предметы обстановки были рас­ставлены так искусно, что пространство казалось большим, чем оно было на самом деле. Вдоль стен стояли низкие за­стекленные книжные полки. В дальнем углу в алькове сто­яла узкая кровать. Низко свисающее серо-белое клетчатое одеяло гармонировало с игрой теней на полу. Элегантный секретер розового дерева и не менее изящный стул черного дерева с украшениями из золоченой бронзы не только не смягчали ощущения голой пустоты в комнате, но даже усиливали его. Я знала, что это комната Кармелы.

Я бы с удовольствием пересмотрела названия книг, стоящих за стеклами полок, но слишком велико было мое беспокойство. Я бросилась в коридор так, словно за мной кто-то гнался, и выбежала в патио. Там я села на один из плетеных стульев; я дрожала и вся покрылась потом, но руки мои похолодели, как лед. Не чувство вины бросило меня в дрожь,— я нисколько не опасалась, что меня застигнут шныряющей по комнатам,— но какое-то чужое свойство принадлежности к иному миру, которое излучали все эти прекрасно обставленные комнаты. Тишина, прилипшая к стенам, была неестественной. Это была тишина не временного отсутствия живущих здесь людей, а отсутствия чувств и переживаний, которыми обычно проникнуты обжитые пространства.

Каждый раз, когда кто-нибудь называл этих женщин колдуньями или ведьмами, я смеялась в душе; они не дей­ствовали и не выглядели так, как, по моему разумению, должны были действовать и выглядеть ведьмы, — дра­матически вычурно и зловеще. Но теперь я уже точно зна­ла, что они в самом деле отличаются от иных человеческих существ. Меня пугало то, что сущность этого их отличия я не в состоянии не только понять, но даже представить.

Моим беспокойным мыслям положил конец тихий скрип. Следуя за этим жутковатым звуком, я на цыпочках двинулась по коридору от спален в другой конец дома. Скрип доносился из помещения за кухней. Я подкралась едва слышно, но звук прекратился в тот самый момент, как я приложила ухо к двери. Стоило мне отодвинуться, как звук возобновился. Озадаченная, я снова прижала ухо к двери, и скрип тотчас умолк. Я придвигалась и отодвига­лась несколько раз, а скрип то начинался, то умолкал, слов­но целиком зависел от моих действий.

Решившись выяснить, кто же там прячется, — или еще хуже, кто задался целью напугать меня, — я взялась за дверную ручку. Дверь не открывалась, и я несколько минут провозилась с ручкой, прежде чем поняла, что дверь заперта и ключ оставлен в замке.

То, что под замком в этой комнате, причем небезосно­вательно, могло находиться нечто опасное, пришло мне в голову лишь тогда, когда я оказалась внутри. Гнетущий полумрак цеплялся за тяжелые задернутые шторы, словно живое существо, приманивающие в эту огромную комнату тени из всего дома. Свет потускнел; вокруг того, что выгля­дело как мебельная рухлядь и причудливые огромные и маленькие фигуры из дерева и металла, сгущались тени.

Тишину нарушил тот же скрипучий звук, который привел меня сюда. Тени по-кошачьи крались по комнате, будто в поисках жертвы. Оцепенев от ужаса, я следила за шторой, она пульсировала и дышала, словно чудовище из моих ночных кошмаров.

Внезапно звук и движение прекратились; недвижная тишина оказалась еще страшнее. Только я повернулась к выходу, как тот же пульсирующий скрипучий звук раздал­ся снова. Собравшись с духом, я пересекла комнату и отдер­нула штору. Обнаружив в двустворчатой стеклянной двери выбитое стекло, я громко расхохоталась. Ветер попеременно втягивал и выдувал штору сквозь эту дыру.

Слабеющий предвечерний свет, заструившийся через отдернутую штору, передвинул тени в комнате и выхватил на стене овальное зеркало, наполовину скрытое одной из странных металлических фигур. Я протиснулась между изваянием и стеной и жадно уставилась в старинное ве­нецианское зеркало; помутневшее и потрескавшееся от ста­рости, оно так исказило мои черты, что я опрометью бросилась вон из комнаты.

Через черный ход я вышла из дома. Широкая лужайка за домом была пустынна. Небо было еще светлое, но вы­сокие фруктовые деревья вокруг лужайки уже сделались цвета сумерек. Над головой пролетела стая ворон; их чер­ные хлопающие крылья гасили в небе свет, и ночь стремительно опускалась во двор.

Совершенно подавленная, я села в отчаянии на землю и разревелась. Чем сильнее я плакала, тем большее удо­вольствие получала от рыданий во весь голос.

Из приступа жалости к себе меня выхватил шорох гра­бель. Подняв глаза, я увидела тщедушного человечка, сгре­бавшего листья к небольшому костру у края лужайки.

— Эсперанса! — крикнула я, бросившись к ней, но рез­ко остановилась, поняв внезапно, что это не она, а какой-то мужчина. — Простите, — пробормотала я, оправдываясь. — Я обозналась. — Я протянула руку и назвала себя. Я старалась не приглядываться к нему, но ничего не могла с собой поделать; у меня не было уверенности, что это не Эсперанса, переодетая мужчиной.

Он подал мне руку, осторожно пожал мою и сказал: — Я смотритель. — Своего имени он мне не назвал.

Его ладонь в моей показалась хрупкой, как птичье крылышко. Это был худой, довольно старый человек. И лицо его тоже походило на птичье, с острыми орлиными чертами и живыми глазами. Его белые волосы, словно пер­ья, торчали хохолками. Однако напомнили мне Эсперансу не только его хрупкая фигура и птичья внешность, но и морщинистое бесстрастное лицо, глаза, блестящие и влаж­ные, как глаза ребенка, и зубы, мелкие, квадратные и очень белые.

— Вы знаете, где Флоринда? — спросила я. Он покачал головой, а я добавила: — Вы знаете, где все остальные?

Довольно долго он молчал, а потом так, словно я ни о чем его не спрашивала, повторил, что он смотритель. — Я за всем присматриваю.

— В самом деле? — спросила я, подозрительно его раз­глядывая. Он выглядел таким хрупким и тщедушным, что, похоже, не был в состоянии присматривать за чем бы то ни было, включая себя самого.

— Я за всем присматриваю, — повторил он, ласково улыбнувшись, как будто это могло развеять мои сомнения. Он собрался было еще что-то сказать, но вместо этого поже­вал задумчиво нижнюю губу, повернулся и снова принялся аккуратными ловкими движениями сгребать листья в кучку.

— А где все остальные? — спросила я.

Он окинул меня рассеянным взглядом, упершись под­бородком в ладонь, держащую ручку грабель. Потом огля­нулся с глупый улыбкой так, словно в любой момент кто-нибудь мог материализоваться из-за фруктового дерева.

С громким вздохом нетерпения я повернулась, чтобы уйти.

Он откашлялся и хриплым, дрожащим от старости го­лосом произнес:

— Старый нагваль взял Исидоро Балтасара с собой в горы. — Он не смотрел на меня; его глаза всматривались куда-то вдаль. — Через пару дней они вернутся.

— Дней! — возмущенно взвизгнула я. — А вы их правильно поняли? — Расстроенная тем, что оправдались мои наихудшие опасения, я могла лишь пробормотать: — Как он мог оставить меня здесь совершенно одну?

— Они уехали вчера вечером, — сказал старик, подг­ребая в кучу листок, отнесенный ветром в сторону.

— Это невозможно, — решительно возразила я. — Мы только вчера вечером сюда прибыли. Поздним вечером, — подчеркнула я.

С полным безразличием к моему агрессивному грубому тону, да и к самому моему присутствию, старик поджег кучку листьев, находившуюся перед ним.

— Не оставил ли Исидоро Балтасар для меня какой-нибудь весточки? — спросила я, присев рядом с ним на корточки. — Может, записку или еще что? — Внезапно мне захотелось закричать на него, но я не осмелилась, сама не знаю почему. Какое-то загадочное своеобразие внешности старика не давало мне покоя. Я не могла отделаться от мысли, что это переодетая Эсперанса.

— А Эсперанса тоже отправилась с ними в горы? — спросила я. Мой голос дрогнул, потому что внезапно меня охватило отчаянное желание расхохотаться. Он ничем не смог бы убедить меня в том, что он действительно мужчина, разве что спустив штаны и предъявив мне свои гениталии.

— Эсперанса в доме, — пробормотал он, не отводя глаз от кучки горящих листьев. — Она в доме вместе со всеми.

— Что за чушь; ее в доме нет, — грубо возразила ему я. — В доме никого нет. Я искала их полдня. Я проверила каждую комнату.

— А она в маленьком домике, — упрямо повторил старик, вглядываясь в меня так же пристально, как он гля­дел на горящие листья. Лукавая искра в его глазах вызвала во мне желание дать ему пинка.

— Каком маленьком ... — Мой голос угас, когда я припомнила другой дом, виденный мною в момент приезда. Сама мысль об этом месте причинила мне почти физичес­кую боль.

— Вы могли бы мне сразу сказать, что Эсперанса находится в маленьком домике, — брюзгливо сказала я. Исподтишка я огляделась вокруг, но дома не было видно. Высокие деревья и стена за ними скрывали его из виду. — Сейчас я пойду и посмотрю, в самом ли деле Эсперанса там, где вы говорите, — сказала я, поднима­ясь на ноги.

Старик тоже встал и, повернувшись к ближайшему де­реву, снял висевшую на нижней ветке масляную лампу и джутовый мешок. — Боюсь, я не смогу тебе позволить идти туда одной, — сказал он.

— Это еще почему? — уязвленно возразила я. — Воз­можно, вы об этом не знаете, но я здесь гостья Флоринды. И вчера вечером я побывала в маленьком домике. — Я сде­лала небольшую паузу, а потом веско добавила: — Я точно там была.

Он внимательно меня выслушал, но лицо его выражало сомнение.

— Туда не так просто попасть, — предупредил он меня наконец. — Я должен приготовить для тебя тропу, я дол­жен... — Тут он оборвал себя на полуслове, явно не желая чего-то говорить. Он пожал плечами и повторил, что дол­жен приготовить для меня «тропу».

— Что там еще готовить? — раздраженно спросила я. — Вы что, должны прорубаться через заросли чапарраля с помощью мачете?

— Я смотритель. Я готовлю тропу, — упрямо повторил он и присел на землю, чтобы зажечь масляную лампу. Брызнув маслом на ветру, лампа вспыхнула ровным огнем. Его черты стали почти бесплотными, лишенными морщин, словно свет лампы сгладил отметины времени. — Как толь­ко я закончу сжигать эти листья, я сам тебя туда отведу.

— Я помогу вам, — предложила я. Совершенно ясно, что выжившего из ума старика надо было как-то ублажить. Я вслед за ним принялась обходить лужайку и собирать листья в кучки, которые он тут же сжигал. Как только зола остывала, он сметал ее в джутовый мешок. Мешок был окантован пластиком. Эта своеобразная деталь — пластико­вая окантовка — пробудила полузабытые воспоминания де­тства.

Пока мы сметали кучки золы в мешок, я рассказала ему, что когда я ребенком жила в деревушке вблизи Кара­каса, меня по утрам часто будил шорох грабель. Тогда я выскальзывала из постели и на цыпочках пробиралась по коридору, мимо комнат моих родителей и братьев в салон, выходивший на площадь. Стараясь не скрипеть петлями, я открывала деревянные ставни на окнах и протискивалась через кованую решетку. Старик, чьей обязанностью была уборка площади, всегда встречал меня беззубой улыбкой, и вместе мы сгребали в кучки листья, опавшие за ночь,— прочий сор убирался в мусорные ящики. Мы сжигали кучки листьев, а остывшую золу сметали в джутовый ме­шок с шелковой окантовкой. Он утверждал, что водяные феи, живущие в священном ручье в ближних горах, прев­ращают эту золу в золотую пыль.

— А вы тоже знаете о феях, которые превращают золу в золотую пыль? — спросила я, видя, как понравилась моя история смотрителю.

Он не ответил, а только рассмеялся так весело и само­забвенно, что и я не смогла удержаться от смеха. Не успела я глазом моргнуть, как мы добрались до последней кучки золы у сводчатого прохода в углублении стены; узкие дере­вянные ворота были распахнуты настежь.

За зарослями чапарраля, почти скрытый сумерками, стоял другой дом. В окнах его не было ни огонька, и он словно уплывал от меня в даль. Задавшись вопросом, не является ли этот дом плодом моего воображения, местом, запомнившимся в сновидении, я все время моргала и протирала глаза. Что-то здесь не так, решила я, вспомнив, как заходила прошлым вечером в дом ведьм вместе с Исидоро Балтасаром. Меньший дом стоял тогда справа от большего. Как же тогда, спрашивала я себя, могла я видеть это место из ведьминого заднего двора? Пытаясь сориентироваться в пространстве, я перемещалась то туда, то сюда, но не смогла определить, где нахожусь. Я наткну­лась на старика, сидевшего на корточках у кучки золы, и упала.

С поразительной ловкостью он поднялся и помог мне встать. — Ты вся в золе, — сказал он, отирая мне лицо завернутой манжетой своей защитной рубашки.

— Да вот же он! — закричала я. Резко очерченным силуэтом на фоне неба ускользающий от меня дом показал­ся всего в нескольких шагах. — Вот он, — повторяла я, подпрыгивая на месте, словно таким способом могла удер­жать этот дом на месте и во времени. — Это настоящий дом ведьм, — добавила я, остановившись перед стариком, чтобы он смог окончательно стереть золу с моего лица. — Большой дом — это всего лишь фасад.

— Дом ведьм, — медленно сказал старик, смакуя каж­дое слово. Потом, отчего-то развеселившись, фыркнул. Он смел остатки золы в джутовый мешок и жестом велел мне пройти следом за ним в ворота.

По обе стороны ворот, в отдалении от стены росли два апельсиновых дерева. Прохладный ветер шелестел в цве­тущих ветвях, но цветы были неподвижны; они не опадали на землю. На фоне темной листвы цветы были похожи на вырезанные из молочно-белого кварца. Два эти дерева, словно стражи, стояли на часах над узкой тропой. Тропа эта была белая и совершенно прямая, как линия, проведенная на местности под линейку.

Старик передал мне масляную лампу, захватил пригоршню золы из джутового мешка и, прежде чем раз­веять ее над землей, несколько раз, словно взвешивая, пере­сыпал ее из ладони в ладонь.

— Не задавай вопросов и делай как я скажу, — сказал он. Голос его уже не был хриплым; в нем появилась живость; он зазвучал энергично и убедительно. Он слегка нагнулся и, ступая задом наперед, принялся тонкой струй­кой высыпать золу из мешка прямо на узкую тропинку. — Ступай только на полоску золы, — предостерег он меня. — Иначе ты никогда не дойдешь до дома.

Я закашлялась, чтобы скрыть нервный смешок. Вытя­нув руки вперед, я балансировала на полоске золы, как на туго натянутом канате. Каждый раз, когда мы оста­навливались, чтобы старик мог перевести дух, я оглядыва­лась на дом, из которого мы только что вышли; он, каза­лось, отдалялся все больше. А тот, что был перед нами, никак не становился ближе. Я пыталась убедить себя, что это всего лишь оптический обман, но во мне росла смутная уверенность, что одна я ни за что не добралась бы ни до одного из домов.

Словно почувствовав мое беспокойство, старик ободря­юще похлопал меня по руке. — Вот поэтому я и готовлю тропу. — Он заглянул в свой мешок и добавил: — Еще совсем немного, и мы будем там. Не забывай только ступать на полоску золы. Тогда ты сможешь в любое время безопас­но перемещаться и вперед, и назад.

Разум подсказывал мне, что этот человек сумас­шедший. Однако тело мое знало, что без него и его золы мне конец. Я настолько была поглощена стараниями удержать ступни на этой едва заметной полоске, что страшно удивилась, когда мы наконец очутились перед входной дверью.

Старик забрал у меня масляную лампу, прокашлялся и легонько постучал костяшками пальцев по резной панели. Не дожидаясь ответа, он толкнул дверь и вошел в дом.

— Не так быстро! — крикнула я, боясь, что отстану. Я прошла за ним в узкий вестибюль. Он поставил масляную лампу на низкий столик. Затем, ни слова не говоря и не оглядываясь, он открыл дверь в дальнем конце и скрылся в темноте.

Руководствуясь какими-то смутными вос­поминаниями, я шагнула в тускло освещенную комнату и подошла прямо к лежащей на полу циновке. У меня не оставалось сомнений, что я уже побывала здесь прошлой ночью и спала на этой самой циновке. В чем, однако, я не была уверена, — так это каким способом я вообще там ока­залась. То, как Мариано Аурелиано нес меня на спине сквозь чапарраль, было еще свежо в моей памяти. Точно так же я была уверена, что проснулась в этой комнате, — еще до того, как меня нес старый нагваль, — а рядом со мной на циновке сидела Клара.

Преисполнившись уверенности, что тотчас же получу все объяснения, я уселась на циновку. Масляная лампа замигала и погасла. Я скорее почувствовала, чем увидела вокруг себя движение людей и предметов. Из всех углов до меня доносился неясный шум голосов, мимолетные звуки. Из всего этого шума я различила знакомое шуршание юбок и тихий смешок.

— Эсперанса? — прошептала я. — Боже! Я так рада тебя видеть! — Хотя именно ее я и ожидала увидеть, я все же испытала потрясение, когда она села рядом со мной на циновку. Я робко тронула ее за руку.

— Это я, — заверила она меня.

Только услышав ее голос, я окончательно уверилась, что это в самом деле Эсперанса, а не смотритель, успевший сменить штаны и рубашку на шуршащие нижние юбки и белое платье. А когда я почувствовала успокаивающее прикосновение ее ладони на моем лице, всякие мысли о смотрителе пропали.

— Как я сюда попала? — спросила я.

— Тебя привел сюда смотритель, — рассмеялась она. — Ты разве не помнишь? — Она повернулась к низкому столику и снова зажгла лампу.

— Я говорю о вчерашней ночи, — пояснила я. — Я знаю, что была здесь. Я проснулась на этой циновке. Рядом со мной была Клара. А потом здесь была Флоринда и остальные женщины... — Мой голос замер, когда я вспомнила, что потом еще просыпалась в гостиной другого дома, а потом еще в кровати. Я тряхнула головой, словно это могло навести порядок в моих воспоминаниях. Я поте­рянно уставилась на Эсперансу, надеясь, что она восполнит эти пробелы. Я рассказала ей, как трудно мне было припомнить все события ночи в правильной последователь­ности.

— С этим у тебя не должно быть проблем, — сказала она. — Ступи на тропу сновидений, ты сейчас сновидишь-на­яву.

— Ты хочешь сказать, что вот сейчас, в эту самую минуту, я сплю? — спросила я насмешливо. И, на­клонившись к ней, добавила: — А ты тоже спишь?

— Мы не спим, — повторила она, тщательно выго­варивая каждое слово. — Мы с тобой сновидим-наяву. — И она воздела руки в жесте безнадежности. — Я говорила те­бе, что делать, в прошлом году. Помнишь?

Внезапно меня осенила спасительная мысль, словно кто-то шепнул мне ее на ухо: когда сомневаешься, раздели все на две тропы — тропу обычных, простых событий и тропу сновидений, ибо у каждой из них своя степень осоз­нания. Я воспрянула духом, потому что знала, что первая тропа, которая подлежит проверке, — это тропа сновидений; если данная ситуация не совпадает с этой тро­пой, стало быть тебе это не снится.

Мой подъем быстро улетучился, когда я попыталась проверить тропу сновидений. У меня не было никакого представления ни о том, как это сделать, ни даже о том, что такое эта тропа сновидений. Хуже того, я не могла вспомнить, кто мне это сказал.

— Я, — сказала Эсперанса за моей спиной. — Ты да­леко зашла в мир сновидений. Ты почти вспомнила, что я говорила тебе в прошлом году, на другой день после пикника. Тогда я тебе сказала, что когда сомневаешься, находишься ты в сновидении или бодрствуешь, надо про­верить тропу, по которой приходят сны, — то есть осоз­нание, присущее нам в сновидениях, — ощупав предмет, с которым ты контактируешь. Если ты сновидишь, тогда твое ощущение возвращается к тебе, как эхо. Если оно не воз­вращается, тогда ты не сновидишь.

Она с улыбкой ущипнула меня за бедро и сказала: — Проделай-ка это с циновкой, на которой ты лежишь. Почувствуй ее ягодицами; если ощущение вернется, тог­да ты сновидишь.

К моим занемевшим ягодицам не вернулось никакое ощущение. Собственно говоря, я сама настолько занемела, что не чувствовала под собой циновки. Мне показалось, что я лежу на твердых плитах двора.

У меня было сильное желание сказать ей, что все должно быть наоборот — если ощущение вернется, то, стало быть, ты бодрствуешь, — но я вовремя сдержа­лась. Ибо я знала вне всякого сомнения, что ее слова о «возвращающемся к нам ощущении» не имели никако­го отношения к нашему общепринятому знанию о том, что такое ощущение. Различие между состоянием бод­рствования и сновидения-наяву все еще ускользало от меня, и все же я была уверена, что его смысл не имел ничего общего с обычным для нас пониманием осоз­нания.

Но в тот момент слова сорвались с моих губ совершенно бесконтрольно. — Я знаю, что я сновижу-наяву, вот и все. Я чувствовала, что приближаюсь к новому, более глубокому уровню понимания, но все еще не могла постичь его. — Мне хотелось бы знать, когда это я заснула? — спросила я.

— Я уже говорила тебе, что ты не спишь. Ты сновидишь наяву.

Я непроизвольно рассмеялась тихим нервным смеш­ком. Она не заметила этого либо не придала значения.

— Когда состоялся переход? — спросила я.

— Когда смотритель помогал тебе пересечь чапарраль, а ты сосредоточилась на том, чтобы ступать по золе.

— Он, должно быть, меня загипнотизировал! — воскликнула я не слишком вежливым тоном. И тут я что-то бессвязно заговорила, путаясь в словах, неся бессмыслицу, пока наконец не расплакалась, обвиняя их всех.

Эсперанса наблюдала за мной молча, приподняв брови и широко раскрыв от удивления глаза.

Я тотчас устыдилась собственной вспышки, но в то же время была рада, что выговорилась, потому что на меня короткой волной накатило облегчение, как это бывает после резкого столкновения.

— Твое замешательство, — продолжила она, — происходит от твоей способности легко переходить из одной степени осознания в другую. Если бы ты, как все осталь­ные, тяжкими усилиями достигла гладкого перехода, тогда ты бы знала, что сновидение-наяву — это не гипноз. — Она немного помолчала и тихо закончила: — Сновидение-наяву — это самое утонченное состояние, которого может достигнуть человек.

Она отвела взгляд куда-то в комнату, словно более точ­ные объяснения мог дать ей кто-то, скрывающийся в тени. Затем она повернулась ко мне и спросила: — Ты ела что-нибудь?

Резкая смена темы застала меня врасплох, и я начала заикаться. Овладев собой, я рассказала ей, что действитель­но поела пирожков. — Я была так голодна, что даже не стала их разогревать; они были такие вкусные.

Лениво играя шалью, Эсперанса попросила меня под­робно рассказать, что я делала после того, как проснулась в комнате Флоринды.

Как если бы мне дали напиток, заставляющий го­ворить правду, я выболтала гораздо больше, чем собиралась. Но Эсперанса, похоже, ничего не имела против того, что я рыскала по комнатам женщин. Не произвело на нее впечатления и то, что я знала, кому какая комната принадлежит.

Однако ее бесконечно заинтересовала моя встреча со смотрителем. С улыбкой откровенного ликования на лице она слушала мой рассказ о том, как я приняла за нее этого человека. Когда же я упомянула, что в какой-то момент готова была попросить его спустить штаны, чтобы про­верить его половые органы, она согнулась пополам на циновке, визжа от хохота.

Она склонилась надо мной и вызывающе прошептала на ухо: — Я развею твои опасения. — В глазах ее сверкнул озорной огонек, и она добавила: — Я покажу тебе свои.

— В этом нет нужды, Эсперанса, — пыталась я ее отго­ворить. — Я нисколько не сомневаюсь, что ты женщина.

— Никогда нельзя быть уверенным, кто ты на самом деле, — небрежно отмела она мои уговоры. Невзирая на мое смущение, вызванное не столько ее неминуемым обна­жением, сколько мыслью о том, что мне придется смотреть на ее старое морщинистое тело, она улеглась на циновку и с большим изяществом медленно подняла юбки.

Мое любопытство взяло верх над смущением. Я ус­тавилась на нее, раскрыв рот. Трусиков на ней не было. Не было и волос на лобке. Ее тело было невероятно юным, плоть крепкой и упругой, с тонко очерченными мускулами. Вся она была одного цвета, ровного розового с оттенком меди. На коже не было ни растяжек, ни разбухших вен: ничто не обезображивало ее гладкого живота и ног.

Я протянула руку, чтобы коснуться ее, словно мне нуж­но было убедиться в том, что ее шелковистая гладкая кожа существует на самом деле, а она раскрыла пальцами поло­вые губы. Я отвернулась, но не столько от смущения, сколь­ко борясь с противоречивыми чувствами. Дело здесь было не в наготе, мужской или женской. В доме я росла довольно свободно; никто особенно не заботился, чтобы не попадаться другим на глаза нагишом. Во время учебы в школе в Англии я однажды летом получила приглашение провести пару недель в Швеции, в доме подруги у моря. Вся семья принадлежала к колонии нудистов, и все они поклонялись солнцу каждой клеточкой своей обнаженной кожи.

Вид нагой Эсперансы был для меня чем-то совершенно иным. Меня охватило ни на что не похожее возбуждение. Женские половые органы никогда прежде не привлекали моего особого внимания. Разумеется, я тщательно изучила себя в зеркале со всех мыслимых точек. Приходилось мне видеть и порнографические фильмы, но я их не только не­взлюбила, но даже сочла оскорбительными. Столь близкая нагота Эсперансы потрясла меня, потому что я всегда считала свои сексуальные реакции чем-то само собой разу­меющимся. До сих пор я полагала, что коль скоро я женщина, то и возбудить меня может только мужчина.

Когда Эсперанса вдруг поднялась с циновки и сняла блузку, я громко охнула и уперлась глазами в пол, пока от моего лица и шеи не отхлынуло лихорадочное щекочущее ощущение.

— Посмотри на меня! — нетерпеливо потребовала Эспе­ранса. Глаза ее сверкали; щеки горели. Она была совершен­но нагая. У нее было хрупкое, изящное тело, но оно каза­лось больше и крепче, чем в одежде. Ее груди были упруги и остры.

— Потрогай их! — скомандовала она тихо и маняще.

Ее слова эхом прокатились по комнате, как бесплотный звук, гипнотизирующий ритм, наполнивший колебаниями воздух, не звук даже, а пульсация, которую нельзя услы­шать, но можно только ощутить, которая становилась все мощнее и ускорялась, пока не слилась с ритмом моего сер­дца.

Потом все, что я услышала и почувствовала, — был смех Эсперансы.

— А может, смотритель все же прячется где-нибудь здесь? — спросила я, когда оказалась в силах заговорить. Меня внезапно одолела подозрительность и чувство вины за собственную дерзость.

— Надеюсь, нет! — воскликнула она в таком замеша­тельстве, что я засмеялась.

— Где же он? — спросила я.

Ее глаза широко раскрылись, потом она улыбнулась так, словно собиралась рассмеяться. Но она тотчас стерла с лица веселье и серьезным тоном заявила, что смотритель должен быть где-то в усадьбе и что он присматривает за обоими домами, но в любом случае ни за кем не шпионит.

— Он и в самом деле смотритель? — спросила я, стара­ясь, чтобы это прозвучало скептически. — Я не хочу зло­словить на его счет, но с виду он ни за чем не в состоянии присматривать.

Эсперанса, хихикнув, сказала, что его тщедушность обманчива. — Он на многое способен, — уверила она меня. — Ты должна держать с ним ухо востро; он любит моло­деньких девушек, особенно блондинок. — Она наклонилась поближе и, словно боясь быть подслушанной, шепнула мне на ухо: — А к тебе он не приставал?

— О Боже, нет! — вступилась я за него. — Он был исключительно вежлив и очень мне помог. Это просто... — Мой голос замер до шепота, а внимание странным образом переместилось на меблировку комнаты, которую я не могла разглядеть, потому что слабо горящая масляная лампа отбрасывала на окружение больше теней, чем света.

Когда же мне наконец удалось снова сосредоточить внимание на ней, смотритель меня больше не волновал. Все, о чем я была в состоянии думать с упорством, которого не в силах была с себя стряхнуть, — это почему Исидоро Балтасар отправился в горы, не дав мне об этом знать, не оставив даже записки.

— Почему он вот так меня бросил? — спросила я, повернувшись к Эсперансе. — Он ведь сказал кому-нибудь, когда вернется. — И, увидев ее всезнающую ухмылку, я воинственно добавила: — Я уверена, ты знаешь, что тут происходит.

— Нет, не знаю, — решительно заявила она, совершен­но не желая понять моего состояния. — Меня такие вещи не волнуют. И тебя тоже не должны волновать. Исидоро Балтасар уехал, и дело с концом. Он вернется через пару дней, через пару недель. Кто знает? Все зависит от того, что произойдет в горах.

— Все зависит? — взвизгнула я. Отсутствие у нее вся­кого сочувствия и понимания было мне отвратительно. — А как же я? — задала я вопрос. — Не могу же я сидеть здесь неделями.

— Почему бы и нет? — невинно поинтересовалась Эспе­ранса.

Я посмотрела на нее как на слабоумную, потом вы­палила, что мне нечего надеть, что мне вообще здесь нечего делать. Список моих жалоб был бесконечен, и они лились бурным потоком, пока я не выговорилась.

— Я просто должна отправиться домой, оказаться в привычной для меня обстановке, — закончила я. Почувст­вовав, что вот-вот разревусь, я изо всех сил постаралась сдержаться.

— В привычной? — Эсперанса медленно повторила слово, будто пробуя его на вкус. — Ты можешь уехать, ког­да пожелаешь. Никто не станет тебя удерживать. Тебя без особого труда можно будет доставить до границы, где ты сядешь на рейсовый автобус до Лос-Анжелеса.

Я кивнула, не решаясь что-либо сказать. Этого я тоже не хотела. Я не знала, чего хотела, но одна мысль об отъезде была для меня невыносимой. Я каким-то образом знала, что если уеду, то никогда больше не отыщу этих людей, не говоря уже об Исидоро Балтасаре в Лос-Анжелесе. И я без­удержно разрыдалась. Словами я не могла бы этого вы­разить, но беспросветность жизни и будущего без них была для меня невыносимой.

Я не заметила, как Эсперанса вышла из комнаты, не заметила, как она вернулась. Я вообще ничего бы не за­метила, если бы у меня под носом не поплыл божественный аромат горячего шоколада.

— Поев, ты почувствуешь себя лучше, — заверила она меня, ставя поднос мне на колени. С неспешной ласковой улыбкой она уселась рядом со мной и призналась, что нет лучшего средства от печалей, чем шоколад.

Я была с ней совершенно согласна. Я сделала пару не­уверенных глотков и съела несколько свернутых трубочкой блинчиков с маслом (tortillas). Я сказала ей, что хотя не знаю ни ее, ни кого-либо из ее друзей, я не могу себе представить, что больше никогда их не увижу. Я признала, что с ней и с ее группой я чувствовала себя так свободно и непринужденно, как никогда прежде. Это было странное чувство, объясняла я, частью физическое, частью психологическое, и совершен­но не поддающееся анализу. Я могла описать его только как ощущение благополучия и уверенности, которое я наконец обрела там, где было мое настоящее место.

Эсперанса точно знала то, что я пыталась выразить сло­вами. Она сказала, что став частью мира магов даже на короткое время, человек уже не может без него обойтись. Причем главную роль, подчеркнула она, играет здесь не время, проведенное в нем, а насыщенность встреч. — А твои встречи были очень насыщенными, — сказала она.

— В самом деле? — спросила я.

Эсперанса с искренним удивлением подняла брови, затем немного театрально потерла подбородок, словно разду­мывала над проблемой, не имеющей решения. После дол­гого молчания она, наконец, произнесла:

— Тебе будет легче идти, как только ты осознаешь, что возврата к твоей прежней жизни больше нет.

Ее голос, хотя и тихий, прозвучал с исключительной силой. На какой-то момент ее глаза уперлись в мои, и в это мгновение я поняла, что означают ее слова.

— Ничто больше не будет для меня таким, как прежде, — тихо промолвила я.

Эсперанса кивнула.

— Ты вернешься в мир, но не в твой прежний мир и не в твою прежнюю жизнь, — сказала она, поднимаясь с циновки неожиданно величественно, как это умеют делать люди маленького роста. Она устремилась было к двери, но тут же резко остановилась. — Когда делаешь что-нибудь, не зная зачем ты это делаешь, — это безумно интересно, — сказала она обернувшись ко мне. — Но еще интереснее за­тевать что-нибудь, не зная, что из этого получится.

Я была категорически не согласна.

— Я должна знать, что делаю, — заявила я. — Я дол­жна знать, к чему это меня приведет.

Она вздохнула и развела руки в комическом отчаянии. — Свобода — это жутко страшная вещь, — резко сказала она, и не успела я ей ответить, как она ласково добавила: — Свобода требует спонтанных действий. Ты не имеешь представления, что значит спонтанно чему-нибудь предать­ся...

— Спонтанно все, что я делаю, — перебила я. — Поче­му, по-твоему, я здесь очутилась? Ты думаешь, я долго раз­думывала, ехать мне сюда или нет?

Она вернулась на циновку и довольно долго стояла, глядя на меня сверху вниз, прежде чем сказала: — Разуме­ется, ты над этим не раздумывала. Но твои спонтанные действия вызваны скорее отсутствием мысли, чем актом са­мозабвенного порыва. — Она топнула ногой, чтобы я снова не перебила ее. — Истинно спонтанное действие — это та­кое, при котором ты всецело отдаешь себя, но только после глубоких раздумий, — продолжала она. — Это действие, при котором все за и против были учтены и впоследствии отметены, ибо ты ничего не ждешь, ни о чем не жалеешь. Именно такими актами маги приманивают свободу.

— Я не маг, — буркнула я вполголоса, потянув за подол ее платья, чтобы она не уходила. Но она ясно дала мне понять, что не заинтересована в продолжении беседы.

Я вышла вслед за ней из дома и отправилась через лужайку по тропе, ведущей к другому дому.

Как и смотритель, она тоже велела мне ступать только по полоске золы. — Иначе, — предостерегла она, — ты провалишься в бездну.

— В бездну? — неуверенно переспросила я, оглядыва­ясь на окружающие нас с обеих сторон густые заросли чапарраля.

Поднялся легкий ветерок. Из мрачной густоты теней послышались голоса и шепот. Я инстинктивно ухватилась за юбку Эсперансы.

— Ты слышишь их? — спросила она, обернувшись ко мне.

— Кого я должна слышать? — хрипло пробормотала я.

Эсперанса придвинулась ближе и, словно боясь, что нас услышат, прошептала мне на ухо: — Сурэмы из иного вре­мени; с помощью ветра они, вечно бодрствуя, бродят по пустыне.

— То есть это призраки?

— Они не призраки, — сказала она тоном, не допуска­ющим возражений, и пошла дальше.

Я очень старалась ступать только на полоску золы и не выпускала из рук ее юбки, пока она резко не остановилась посреди патио в большом доме. Она немного поколебалась, словно не в силах решить, в какую часть дома меня отвести. Затем она отправилась плутать по различным коридорам, то и дело сворачивая, пока мы наконец не вошли в простор­ную комнату, которую я как-то пропустила при обследо­вании дома. Стены до потолка были уставлены книгами. В одном конце комнаты стоял крепкий, длинный деревян­ный стол; в другом ее конце висел белый, с оборками, руч­ной вязки гамак.

— Какая чудесная комната! — воскликнула я.— Чья она?

— Твоя, — любезно предложила Эсперанса. Она подошла к деревянному комоду у двери и открыла его. — Ночи холодные, — предупредила она, передавая мне три толстых шерстяных одеяла.

— То есть я могу здесь спать? — восхищенно спросила я. Все мое тело затрепетало от наслаждения, когда я, вы­мостив гамак одеялами, улеглась в него. Ребенком я часто спала в гамаке. Со вздохом удовольствия я покачалась в нем немного, потом подняла ноги в гамак и растянулась во весь рост. — Уметь спать в гамаке — это все равно что уметь ездить на велосипеде, этому никогда не разучишься, — ска­зала я ей. Но меня никто не слышал. Я и не заметила, как она ушла.