Глава 2. Введение в коммуникативную терапию - Психотехника экзистенциального выбора - Михаил Папуш

(на примере работы с Критическим Родителем)

В этой главе1 я расскажу об одном из наиболее употребительных в нашей мастерской методов пси­хотерапевтической работы - коммуникативной те­рапии, основанной на коммуникативном анализе. В следующей главе будет дано теоретическое обо­снование этого (и не только этого) метода.

Мы будем двигаться на трех уровнях: (1) на уров­не схематически-обобщенных характерных ситуа­ций (еще не теория, но уже и не конкретный част­ный случай) и двух смежных — (2) более конкретном, с примерами из реальной практики, и (3) более абстрактно-теоретическом, с попытками предварительного (поскольку основные теоретичес­кие разделы еще впереди) разъяснения идей и по­нятий.

Понятия и техника коммуникативного анализа ведут свое начало от трансакционного анализа Э.Берна и гештальттерапии Ф.Перлза. Поэтому изложение, отталкиваясь от идей, описанных у Берна и его учеников, будет постепенно продвигаться к концепциям, развертывающим возможности соб­ственно коммуникативного анализа и соответству­ющей терапии.

В соответствии с названием главы речь пойдет не об изложении метода как такового, а лишь об одном частном направлении анализа - выявлении (и нейтрализации) Критического Родителя.

(а) Окей и не'Окей

Эта любимая некоторыми последователями Берна тема — еще не сам коммуникативный (и даже не трансакционный) анализ, это только подступ к нему, хотя подступ во многих отношениях необходимый.

В одном издательстве название книги Харриса «Я окей, ты окей» перевели как «Я хороший, ты хороший». В таком переводе — две существенные ошибки.

Вторая состоит в том, что смысл слова «хоро­ший» гораздо уже, чем «окей». Вполне можно быть «нехорошим», но при этом «окей» (например, при­нятым, любимым и пр.), так же как можно быть очень «хорошим», но «не-окей» («Хороший маль­чик, но дурак»). К этому мы еще вернемся.

Первая ошибка перевода более фундаменталь­на. Американское словечко «окей» по исходной сути имеет смысл несколько иной, нежели привыч­ная нам «оценка». «Я — окей» значит, что «со мной все в порядке», точнее даже «я в порядке» (хотя по-русски так не говорят), и нет необходимо­сти выяснять, что именно «в порядке»; если я «окей» и все «окей», то можно не беспокоиться.

Вот если я — «не-окей», тогда приходится выяс­нять, что именно со мной не в порядке. Тут появ­ляются в том числе и оценки, причем разные, с раз­ными «шкалами» — хороший, успешный, добрый, умный, красивый, любимый, принятый, благополуч­ный и т.д. и т.п.

Чтобы было понятно, что это не просто вопрос о словах, напомню о распространенной терапевтичес­кой ошибке: пытаться, — если клиент жалуется на «низкую самооценку», — эту самооценку «повы­сить». Между тем реальная терапевтическая зада­ча в такой ситуации состоит в том, чтобы снять саму остроту вопроса об оценке, отделить оценку как обратную связь («Ты знаешь химию на тройку». — «Замечательно, мне больше и не нужно, я собира­юсь стать пианистом.») от вопроса об «окейности» себя (тебя) лично.

Когда человек считает себя «окей», он чувствует себя и, соответственно, ведет себя одним образом, а когда человек считает себя «не-окей», он чувствует и ведет себя совсем другим образом.

Можно вспомнить тут берновских Лягушек и Принцесс. Понятное дело, что Лягушка все время старается как-то обойтись со своим «лягушеством»; в одном варианте она говорит: «Вы не смотрите, что я такая зеленая, это я сейчас нездорова, а вооб­ще-то я белая и пушистая». В другом варианте: «Сами вы все лягушки, да еще и пупырчатые, хуже меня...», и т.п. Но очевидно, что когда ей говорят: «Лягушка ты, лягушка, и шкура у тебя не как у людей, что-то с тобой не в порядке...», — ей, Ля­гушке, становится нехорошо, что-то в ней сжимает­ся (даже на мышечном уровне), и возможности ее оказываются гораздо меньше ее собственных воз­можностей — просто от того, что она «не-окей».

И наоборот: если я — «окей», если я — Прин­цесса, то все возможности, которые у меня есть, рас­крываются, суммируются, переплавляются и полу­чается, что я могу сделать гораздо больше, чем могу.

Еще раз: Лягушка может меньше, чем может; Принцесса может больше, чем может. Это один

из важных законов реальной (в отличие от «акаде­мической», выдуманной) психики, на который Берн обращает наше внимание.

Этот закон мало кто принимает достаточно все­рьез, мало кто понимает его жизненную значимость. А между тем в действительности человек никогда не может столько, сколько может. Либо меньше, либо больше. Если ты не можешь больше, чем мо­жешь, ты можешь меньше, чем можешь. Если ты не хочешь мочь меньше, чем можешь, нужно мочь боль­ше, чем можешь. Если ты хочешь мочь больше, чем можешь, нельзя позволять себе мочь меньше, чем можешь.

Конечно, мы все чувствуем себя в разные момен­ты то Лягушками, то Принцессами. Каждый(-ая) из нас хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь, хоть в чем-нибудь чувствует себя Принцессой (или Прин­цем). И каждый(-ая) из нас хоть в чем-нибудь, хоть когда-нибудь чувствует себя Лягушкой. Ваш по­корный слуга тоже временами чувствует себя Прин­цем, а временами — Лягушкой...

Давайте сейчас попробуем, каждый/каждая для себя, найти, для примера, по две-три области жиз­ни, в которых он/она чувствует себя Принцем/ Принцессой (хотя бы временами), и две-три облас­ти жизни, в которых чувствует себя Лягушкой. Или, — чтобы отстроиться от этих несколько спе­цифических терминов, — две-три области жизни, в которых ты вполне «окей», и две-три области, в ко­торых ты совершенно «не окей».

Впрочем, для большей реалистичности и прак­тичности здесь необходимо добавление. Реальная шкала не двухполюсная, — «окей» и «не окей», — а четырехместная, соответствующая привычным

школьным отметкам, от двойки («неудовлетвори­тельно») до пятерки («отлично»), и в большин­стве областей жизни большинство (обычных) лю­дей живут на «хорошо» или «удовлетворительно». Можно даже сказать, что «хорошо» и «посредствен­но» — основные баллы, а «отлично» и «неудов­летворительно» — более редкие («отлично» — это и значит буквально «отличающееся от обычного»). Как правило, мы вертимся между тройкой с мину­сом («все-таки не двойка») и четверкой с плюсом («звезд с неба не хватает, но старается»). «Хоро­шо» — это когда все более или менее в порядке («практически здоров»), «удовлетворительно» — когда вроде бы благополучно, но все же не так хо­рошо, как хотелось бы.

Если в предыдущем задании мы брали крайние случаи — те области, в которых мы отчетливо ока­зываемся Принцессами и Лягушками, то имеет смысл также просмотреть себя и по более реалис­тичной шкале, включающей четыре ступени.

(Для отличников: попробуйте продумать эту систему не только как «количественную» шкалу, но и как структурную, то есть систему со специфи­ческими дискретными «качествами» каждого бал­ла. «Наводящий» вопрос: чем пятерка-с-минусом отличается от четверки-с-плюсом? «Количествен­но» это, вроде бы, одно и то же, но качественно — весьма разные вещи. Здесь может быть полезной берновская идея «не-победителя».)

Дальше встает вопрос о предметном воплоще­нии шкал. Я уже упоминал, что «окей» — не обя­зательно «хороший». В разных культурах, в разных суб-культурах, вплоть до конкретного «расклада» в данной семье, или даже у данного человека, шкалы

могут быть очень разными, и могут вступать между собой в разные отношения.

Для Берна важна тема Победителей и Неудач­ников. Это культура соревнования, греческого «аго-на». Он даже сказку про царевну-лягушку интер­претирует в том же русле. Очевидно, что это характеристика определенного типа «менталите­та» — американского, например, или древнегречес­кого, когда все, что люди делают, выносится на олим­пийские игрища — вплоть до драматургии (как, по Марксу, капиталистический «менталитет» все пре­вращает в товар). На героической стадии «агони­ческого» менталитета речь идет о «герое-победите­ле», а когда времена и нравы мельчают, сами Олимпийские игры превращаются в тараканьи бега с денежно-политической подоплекой.

Но возможен менталитет, для которого тема «по­бедителя» не столь характерна. Представитель та­кой культуры, почитав Берна, скажет: «Что с него взять? — американец! Обязательно ему надо кого-нибудь «победить», он даже психотерапевтов объяв­ляет Победителями. Зачем тебе это, Эрик, чего ты суетишься?»

В нашей культуре более важно, «хороший» ты или «плохой». «Наш» человек вполне может ска­зать: «Пусть я проиграю, но останусь хорошим».

От шкалы «хороший — плохой» следует отли­чать шкалу «правильный — неправильный»: «Пусть я буду «неправильный», но зато хороший», — или наоборот.

Вот еще предметные шкалы «окейности»: «при­нятый/не принятый», «любимый/нелюбимый». Для какого-то человека ситуация может быть уст­роена так, что какой бы он ни был правильный, хороший, удачливый и пр., — если он не любимый, он все равно «не окей».

Практически важно иметь в виду, что у каждого из нас есть «шкала значимости» самих эти пред­метных шкал: что на каком месте.

Кроме того, возможна иерархичность «предмет­ного воплощения». Например, шкала «успеш­ный — неуспешный» может быть у какого-то че­ловека привязана к рыбной ловле, но совершенно не связана с профессиональными успехами на ра­боте.

У одной моей клиентки «не-окейность» была выражена в усвоенном с детства представлении (у Берна это называется «сценарным решением», о чем мы поговорим позже), что она некрасивая, «зато» чуткая и умная. Она считала себя «не-окей», пото­му что «чуткая и умная» было для нее именно «зато», а «зато», как известно, «не считается».

Таким образом, одна и та же предметная харак­теристика может для разных людей значить раз­ные вещи. Фриц Перлз в последней своей книге «Гештальт-подход» пересказывает выразительный разговор мамы с дочкой. Мама говорит: «Он, ко­нечно, некрасив, но как богат!» Дочка отвечает: «Он, конечно, богат, но до чего некрасив!»

Я надеюсь, что вы понимаете, что практику про­смотра себя по разным шкалам полезно время от времени повторять, чтобы следить за динамикой собственных оценок и представления о себе.

(б) «Здравствуйте, Грызла!»

Теперь мы можем перейти к коммуникативному анализу как таковому.

Суть коммуникативного подхода в психотехни­ке состоит в том, что для каждого психического (но, — существенная оговорка, — не пневматоло­гического, равно как и не «органического») фено­мена можно найти коммуникативную ситуацию, в которой он укоренен, и если некий психологи­ческий паттерн представляется неоптимальным, то возможна оптимизация той коммуникации, след­ствием (или «следом») которой он является.

Таким образом, коммуникативный анализ — это обнаружение той коммуникативной ситуации, ко­торая лежит в основе интересующего нас (чаще всего — не удовлетворяющего нас) психологичес­кого феномена.

Следовательно, вопрос, который, с точки зрения коммуникативного анализа, должен быть задан по поводу состояния «не-окей», звучит так: «Кто объявляет тебя "окей" или "не-окей", Лягушкой или Принцессой? От кого (и почему) ты прини­маешь эту характеристику?»

Ответ на этот вопрос не всегда прост, и мы рас­смотрим его перипетии сначала на примере.

Вот обычная, всем знакомая ситуация. Участни­ца группы, Катя, жалуется, что часто стесняется высказать на группе свое мнение: «Они меня зас­меют, скажут, что я дура», и т.п.

Катя не в первый раз пришла на группу и давно могла бы заметить, что такого рода оценки здесь не приняты. Попробуем обратить на это ее внимание: «А ты их спроси!»

Как правило, быстро выясняется, что «их никто не спрашивает».

Это не всегда заметно на поверхности, это мо­жет быть скрыто разными способами: (1) может

найтись кто-то, у кого удастся «вырвать» как-бы-подтверждение своей «не-окейности» («Петя, вот там, в углу, криво улыбается»); (2) если участники группы говорят, что готовы с полным вниманием выслушать Катю, она вполне может ответить, что они притворяются из вежливости, а «на самом деле» заранее знают, что Катя скажет ерунду, и т.д.

Так или иначе, в конце концов выясняется, что Катя сама лучше всех знает, что ее не стоит слу­шать; участники группы могут только подтвердить это ее мнение, а если не подтверждают, то они не правы.

(Однажды я имел неосторожность сказать девуш­ке, которая считала себя дурнушкой, что она очень мила; ответом мне было утверждение, граничащее с отрицательной оценкой меня, что я ничего не смыслю в женской красоте.)

Итак, ближайший ответ состоит в том, что утвер­ждение «не-окейности» принадлежит «самому» оцениваемому. Реальная обратная связь от акту­альных собеседников Лягушкой не принимается.

Если удается эту обратную связь восстановить (многие приемы для этого известны в гештальтте-рапии), это большой терапевтический успех. Соб­ственно, это и значит, что «проблема оценки» сня­та: обратная связь принципиально несовместима с предвзятой оценкой.

Но готовность получать обратную связь от собе­седников не всегда удается сформировать (или вос­становить) сразу, прямо на группе (и даже если удается, то этот успех не всегда оказывается устой­чивым), так что коммуникативный анализ необхо­димо продолжить.

Если не принимается обратная связь от реаль­ных собеседников, то кто же, все-таки, дает оценку? Кто говорит Кате, что если она выскажет на группе свое мнение, то это — «не-окей»?

(Точнее нужно сказать так: кто-то убедил ее, что она вообще «не-окей», так что ей лучше не высо­вываться, а то все это заметят.)

Как правило, источник оценки удается обнару­жить в личной истории. Нашей Кате, например, мама в детстве часто говорила, чтобы она помалкивала, когда взрослые разговаривают; а если она все-таки осмеливалась что-то сказать, мама ее высмеивала и тыкала носом в то, какую ерунду она ляпнула. Маме за нее было постоянно стыдно перед знакомыми.

Но почему же Кате неловко высказывать свое мнение сейчас, в группе, где мамы «физически» нет? Да и происходило все то, что ей вспомнилось, ког­да ей было лет пять, а сейчас ей — двадцать два.

Ответ на этот вопрос связан с психологическим понятием интериоризации. Подробнее мы о нем поговорим в следующей главе, а пока примем про­сто как факт (который каждый может проверить на личном опыте): некоторые оценки, которые мы получали в детстве, «прилипли» к нам и продол­жают портить (или украшать) нам жизнь, когда дет­ство давно кончилось.

То, что первоначально разворачивается как вне­шняя, интер-психическая коммуникация («мама сказала, что мне лучше помалкивать»), посредством процесса интериоризации становится внутренней, интра-психической самооценкой и нормой поведе­ния («действительно, мне, дуре, лучше рта не рас­крывать»).

Очень похожие слова: «интер-психическая» ком­муникация, то есть общение с другими, и «интра­психическая» коммуникация, то есть разговор с са­мим собой. Всего пара букв переставлена, но в этой

разнице — вся тайна коммуникативного анализа. Внешняя, критикующая девочку мама становится Внутренним Критическим Родителем, с которым теперь приходится иметь дело, — может быть (если не повезет пройти терапию), до конца жизни.

Во внутреннем языке нашей мастерской мы на­звали такого рода Критического Родителя «Грызлой»2.

Не всегда прототипом Грызлы являются реаль­ные родители.

Вот еще одна история из моей практики.

Женщина средних лет, прекрасная мать и хоро­шая работница, жалуется, что в некоторых ситуа­циях у нее «руки опускаются», и она не может ни­чего делать. То есть делает, но через силу и вовсе не так хорошо, как она привыкла. Это состояние возникает у нее в тех случаях, когда она не сама находит себе дело, а кто-то (муж, например, или шеф на работе) указывает, что нужно сделать.

После долгих расспросов выяснилось, что в на­чальной школе ее не любила учительница, и, давая ей разные указания, сопровождала их добавкой (иногда в явной форме, иногда передавая это инто­нацией и т.п.): «Только такой глупой девочке, как ты, нужно об этом говорить, другая давно бы уже сама догадалась». В итоге, всякое указание (кото­рое позже, у других людей, могло вовсе не предпо­лагать такой «нагрузки») воспринималось ею как укор: «Сама должна была увидеть».

А вот еще история, когда Грызла оказалась, вро­де бы, вообще не Родителем. Здесь мы забегаем да­леко вперед, к лекции об этапах развития.

У мальчика был отец — человек, увлеченный своим делом. И была мама — «просто так». Он

рассказывал, что с некоторого возраста вообще пе­рестал ее замечать — она так же естественно «была», как воздух и еда.

Мальчик хотел быть похожим на отца. Чем имен­но занимался отец, было не так важно; конкретно его занятия мальчика не слишком интересовали. Он хотел быть увлеченным, целеустремленным, хотел жить «не зря».

Между тем мама тоже ходила на работу — «как все», с неохотой, по обязанности. Сравнивая мать с отцом, мальчик постепенно начинал испытывать к ней что-то вроде презрения. Ведь он хотел быть таким, как отец, — это было ценностью. А быть таким, как мать, становилось «анти-ценностью», не­полноценностью.

Потом мальчик поехал в Москву учиться. Из далекого далека, откуда он приехал, выбрать про­фессию было не так легко. Мальчик выбрал луч­шее из того, что мог себе представить, — точные науки. Поступил в хороший институт. Но оказа­лось, что физика его вовсе не так интересует, как должна была бы интересовать.

Теперь вспомним: по замыслу он должен был очень увлеченно заниматься тем, чем занимался. А получилось, что он больше похож на мать, чем на отца: ходит на занятия, сдает экзамены, но скорее по обязанности, чем из любви к науке.

Тогда легкое (постепенно переходящее в совсем не легкое) презрение, с которым он относился к матери, начало естественно переноситься на самого себя3. Появился стыд, ощущение собственно не­полноценности, второсортности.

Вот вам и «подгрызленное» состояние. А Грыз­ла здесь — требовательный подросток, идеалисти­чески и безжалостно относящийся к жизни. Когда

мы со всем этим разобрались, я спросил клиента, как он теперь воспринимает этого подростка-Грызлу. Он ответил, по-моему, очень точно и. емко: «Ту­пой он какой-то».

Пожалуй, пора нам с вами (слушателям и чита­телям) познакомиться с собственными Грызлами. Мало найдется Принцесс, столь счастливых, что в их внутреннем обиходе Грызла отсутствует. Как правило у людей даже не одна, а две-три Грызлы, а то и больше. Правда, они могут «сливаться» в одну большую Грызлу, перед которой бедный Лягушо­нок всегда виноват и для которой всегда плох.

Принцип анализа таков. Если ты чувствуешь себя «не-окей», — виноватым, плохим, некрасивым, не­уклюжим, неудачливой и пр., — значит, обязатель­но есть кто-то, кто тебе это говорит. Причем, скорее всего этот «кто-то» притаился внутри.

Не всегда удается найти Грызлу сразу. Может быть, Лягушонок настолько привык опускать глаза, когда его ругают, что Грызлу не видит. Может быть, настолько привык сам повторять ее слова, что и голоса Грызлы уже не слышит. И вполне серьезно думает, что он, бедолага, действительно «такой и есть».

Но ведь не сам же он это придумал?

Еще раз: если ты — «не-окей», если ты чувству­ешь себя «неполноценным», плохим, неудачливым и пр., одним словом, если ты — Подгрызленный, ищи Грызлу.

Она всегда есть, даже если хорошо спряталась и грызет тебя как бы незаметно.

Познакомьтесь со своими Грызлами!

 (в) От анализа к терапии

Ну и что же теперь с ней делать, с этой Грызлой?

Кажется, просто: перестать ее слушать. Но поче­му-то как раз ее человек больше всего и слушает, ей, родимой, он только и доверяет оценку себя: при­нимает от других похвалу, только если ему это по­зволяет его внутренняя Грызла; принимает от дру­гих порицания ровно в такой мере (и в таких областях жизни), в какой они совпадают с мнени­ем его Грызлы.

Грызла занимает прочные позиции в его внут­реннем «штатном расписании».

Что нужно, чтобы ее уволить?

Начнем с вопроса, не выполняет ли она в его жизни в том числе и какие-нибудь реальные, по­лезные функции. Например, Грызла — какой-ни­какой, а Родитель. А куда же без Родителя?

Было бы, например, нелепо, если бы Катя, дожив до своих двадцати двух лет, вставляла реплики в любой разговор, к месту и не к месту. Не всякое желание что-то сказать нужно исполнять, иногда стоит действительно и промолчать.

Иными словами, человеку нужен тормоз, а так­же рукоятка, позволяющая этот тормоз плавно от­пускать, когда это возможно или необходимо. Это — важные функции Внутреннего Родителя.

И если другого Внутреннего Родителя, кроме Грызлы, нет (к сожалению, так часто бывает), при­ходится довольствоваться тем, какой есть.

У меня был клиент, которого мама в детстве ру­гала за каждую тройку в школе. При этом, — вспо­минает он, — она его отдала в экспериментальный класс, где ему было трудно учиться, и ни разу ни-

чем не помогла, — только кричала, что своими пло­хими отметками он ее позорит и окончательно пор­тит ей и без того неудавшуюся жизнь.

Когда я спросил его, как вела бы себя на ее месте «хорошая» мама, он долго смотрел на меня, что-то соображал, потом сказал: «Не знаю». Я задал «на­водящий» вопрос: «А у кого-нибудь из твоих дру­зей были мамы, которые им помогали?» Он отве­тил: «Так это у Коли, а моя мама может только кричать».

Эта смешная и вместе с тем трагическая исто­рия — про каждого из нас.

Позже мы поговорим о полезной в некоторых случаях фантазии о «настоящих родителях», а так­же о других способах приобрести «хорошего» Внут­реннего Родителя, который будет выполнять необ­ходимые функции без «дополнительной нагрузки». Но пока нам нужно как-то обойтись со столь ме­шающей нам Грызлой — той, которая есть.

Попробуем выяснить, чего же она, Грызла, хочет.

Как правило, оказывается, что реально она хочет совсем не того, чего следовало бы хотеть нормаль­ному Родителю.

Предполагается, что Родитель заботится о Ребен­ке. Хвалит он его или ругает, разрешает что-то или не разрешает, требует или «спускает с рук» — все это, по-хорошему, должно делаться для пользы Ре­бенка. На то он и Родитель; это — его основные функции.

Но чего хочет мама, старающаяся заставить доч­ку постоянно молчать? За кого она беспокоится? — Ясно же, чтр не за дочку, а за себя. Если бы беспо­коилась за дочку, учила бы и развивала бы, всячес­ки пестовала бы каждое удачное дочкино «выступление» («Вот какая у меня Катюша умница, всегда к месту скажет!»)

Чего хочет папа, который при каждой удаче сво­его сына старается показать ему, что, во-первых, это не совсем удача, во-вторых, не совсем его, и, в-треть-и-х, в следующий раз у него все равно ничего не получится?

Похоже, что этот папа с сыном соревнуется. Физически будучи папой, «на самом деле» (то есть с точки зрения трансакционного анализа) он — Ребенок. У Ребенка в песочнице взяли ведерочко (на ведерочке написано «Удача»), и ему вполне может показаться, что на свете есть только одно такое ведерочко, и если оно достанется другому, то ему-то уже никогда (и ничего!) не достанется.

Действительно, если папа, — неудачник (каж­дый раз, конечно же, неудача постигает его случай­но, но вот поди ж ты!), а у его сына что-то получи­лось (совершенно незаслуженно, мал еще, чтобы у него что-то получалось!), ему становится очень обидно. За себя, разумеется. И он уж сумеет вос­пользоваться своими родительскими правами (за­бывая на это время про обязанности), чтобы «вос­становить справедливость»: «У меня не получается, значит и у тебя не должно получаться!»

Очень часто Грызла «в душе» — Неблагопо­лучный Ребенок.

Не стоит ее жалеть. То есть при случае можно и пожалеть, а то так даже и помочь (мы к этому еще вернемся), но сейчас мы не этим заняты.

Грызла делает вид, Что она — Родитель. Мы уже увидели, какой она Родитель. Проявим же настой­чивость, доведем мысль-чувство до конца и честно зададим себе вопрос: «А Родитель ли она вооб­ще?»

Очевидно, что на этот вопрос придется ответить так: в той мере, в какой она — Грызла, она — не Родитель.

Давайте попробуем так прямо это Грызле и ска­зать. Только без пафоса, без этого «Я верил в вас, как в Бога, а вы лгали мне всю жизнь!»4 Пафос, выражающий, как будет понятно из следующей гла­вы, всего лишь контр-суггестию, нам здесь не по­может; хуже того, он только закрепит нас там, где мы были.

Давайте просто ей скажем: «Дорогая Грызла! Ты делаешь вид, что ты — Родитель, но судя по тому, что и как ты говоришь, сейчас ты нечто совершенно другое, ты — Обиженный Ребенок. А Ребенку не пристало давать оценки и ценные указания. Так что — извини».

Сказать это следует серьезно и «от души», таким тоном, с такой интонацией, с такими жестами, что­бы Фриц Перлз, К.С.Станиславский, — а вместе с ними и наша Грызла, — поверили. Это бесполезно выдумывать (то есть изображать в рамках «искус­ства представления» по Станиславскому), это нуж­но пережить на самом деле5.

Текст не обязательно должен быть таким неук­люжим; все это может быть «упаковано» в выра­зительное «Шла бы ты, Грызла, лесом». Важно, что­бы клиент при этом ясно понимал, что происходит, то есть видел, что разговаривает с Ребенком, пыта­ющимся «играть» Родителя.

Теперь, когда «театральное действо» успешно завершилось, необходимы комментарии.

Прежде всего, во избежание путаницы напомним, что говорить это реальным родителям (и другим прототипам) вряд ли имеет смысл. Они могут нас не понять. Да и не нужно им это: они живут так,

как умеют, и не дело клиента, проходящего тера­пию, их воспитывать6.

Говорится все это Исполняющему-Обязанности-Внутреннего-Родителя, которого на момент этой сцены нужно «экстериоризоватъ», то есть предста­вить во всей его конкретности и подлинности. Например, как делают это в гештальттерапии, — посадить на «пустой стул», или написать ему пись­мо, и т.д. и т.п.

Все дело в том, что, переживая неуспех, вину, по­давленность, неполноценность и прочие чувства такого рода, человек, — в этом состоит основное теоретическое утверждение коммуникативного подхода, — оказывается в таком положении пото­му, что находится в коммуникации с кем-то, кто его ругает, обвиняет, называет неполноценным в том или ином отношении, и т.д. и т.п.

Такая коммуникация, будучи «внутренней» (то есть происходящей в голове у человека, причем та­ким образом, что он не всегда даже ее сознает), от этого не становится менее реальной. Его ругают, обвиняют и пр. не «вообще», а совершенно конк­ретно — определенными словами, с определенны­ми интонациями, что-то недоговаривая, что-то под­тасовывая, где-то перегибая палку и пр.

Коммуникативный анализ должен восстановить фигуру Внутреннего Критического Родителя во всей ее реальности и конкретности, и решать эту задачу нужно очень «качественно»: фантазии или при­близительность, основанные на «пустом» теорети­ческом знании, здесь не сработают. Чтобы можно было рассчитывать на терапевтический успех, нуж­но восстановить реальную коммуникацию, ту са­мую, в которой наш клиент является Подгрызленным.

Материал личной истории клиента здесь может быть полезным, но не решающим. Бывает, конечно, что Грызла оказывается довольно точной копией с яркого прототипа, но не менее часто она является более или менее «собирательным» образом. Как справедливо подчеркивают гештальттерапевты, весь необходимый материал у клиента всегда имеется прямо «здесь и теперь»: Грызла, как бетховенский сурок, «всегда со мною».

Спрашивается, далее, кто в клиенте может ска­зать нужную фразу, увидев в Грызле Неблагопо­лучного Ребенка? Ясно же, что это не Подгрызленный (тот сколько бы ни говорил, это — пустое хныканье).

Сказать это может лишь Взрослый.

В следующей главе вышеизложенное будет тео­ретически описано как выход в мета-коммуника­цию (что, с нашей точки зрения, и составляет ос­новную функцию Взрослого по отношению к коммуникации Родителя и Ребенка), пока же под­черкнем, что этот разговор Взрослого с Грызлой тоже должен быть реальным: столь же реальным, сколь реальной оказывается для клиента (и для свидетелей процесса) восстановленная фигура Грызлы.

Такой реальный «взрослый» разговор со своей Грызлой может потребовать от клиента определен­ного мужества. Дело не только в том, что клиент может бояться своей Грызлы. Это — пол-беды. Хуже, что клиент боится за свою Грызлу и за себя такого, каким он привык быть.

Ведь разобравшись со своей Грызлой, «уволив» ее (а может быть, если хватит смелости, вообще убрав из штатного расписания своего «штаба» дол­жность Грызлы), человек станет совсем другим, и

никогда уже не будет таким, каким был раньше: нытиком, неудачником, не способным сделать то, что нужно, и виноватым по этому поводу, и т.д. и т.п.

Этот экзистенциальный страх был описан древ­негреческими философами еще две с половиной тысячи лет назад. Во времена древнегреческого Просвещения, когда появилась мода на учителей мудрости, «софистов», был зафиксирован следую­щий диалог между кандидатом в ученики и пред­полагаемым учителем:

— Ты обещаешь сделать меня лучше, чем я есть сейчас?

— Да, конечно.

— Значит, я стану другим?

— Да, конечно.

— Значит, меня, такого, каков я сейчас, не ста­нет?

— Да, конечно, ты же станешь лучше!

— Значит, ты хочешь уничтожить, убить меня, — такого, каков я сейчас?!

Однако современная жизнь предъявляет чело­веку экзистенциальные вызовы и требует от него сохранения «мужества быть» независимо от про­исходящих внутри и вокруг изменений в неимо­верно большей степени, чем жизнь в благополуч­ные, «классические» эпохи. И если не закрываться от этих вызовов подушкой «одномерности»7, при­ходится чуть ли не повседневно (а то и чаще) со­вершать экзистенциальный выбор того или иного масштаба. Впрочем, на то он и экзистенциальный, чтобы внешний масштаб был не так уж важен. Важ­но, что современному человеку для того, чтобы про­сто «нормально» жить, нужно постоянно меняться. «Такова, — как говорил один литературный ге­рой, — се-ля-ва».

Примечания

1 Глава из незаконченной книги «Что делать с Эриком Берном», 1997 г.

2 Напомню, что в берновской традиции принято обозначение внутренних «фигур» (в отличие от их реальных прототипов) писать с заглавной буквы.

3 В гешталъттерапии это называется невроти­ческим механизмом ретрофлексии.

4 С легкой руки большевистского мифописца на русский перевели не только «Овода», но и другие произведения Э.Л.Войнич, так что читатель, ухитрившийся не разглядеть сексуального невроза в любимом романе Н.Островского, может най­ти его гораздо более явные следы в еще менее удачных произведениях писательницы.

5 В этом смысл разного рода «театральных» при­емов в терапии, изобилующих в психодраме, геш­тальте, да и других терапевтических направле­ниях и школах. Удивительно, что в случаях артистической фальши Фриц Перлз говаривал своим клиентам и клиенткам буквально так же, как Станиславский: «Не верю!» А когда клиент не притворяется, а действительно переживает то, что произносит, у всех присутствующих возникает вполне определенное чувство подлин­ности происходящего.

6 В результате успешной терапии отношения клиента с реальными родителями и другими близ-

кими, как правило, сильно изменяются в лучшую сторону, но это уже другой разговор.

7 См. Г. Маркузе. Одномерный человек. М., 1997.