Глава 2. Введение в коммуникативную терапию - Психотехника экзистенциального выбора

(на примере работы с Критическим Родителем)

В этой главе1 я расскажу об одном из наиболее употребительных в нашей мастерской методов психотерапевтической работы - коммуникативной терапии, основанной на коммуникативном анализе. В следующей главе будет дано теоретическое обоснование этого (и не только этого) метода.

Мы будем двигаться на трех уровнях: (1) на уровне схематически-обобщенных характерных ситуаций (еще не теория, но уже и не конкретный частный случай) и двух смежных — (2) более конкретном, с примерами из реальной практики, и (3) более абстрактно-теоретическом, с попытками предварительного (поскольку основные теоретические разделы еще впереди) разъяснения идей и понятий.

Понятия и техника коммуникативного анализа ведут свое начало от трансакционного анализа Э.Берна и гештальттерапии Ф.Перлза. Поэтому изложение, отталкиваясь от идей, описанных у Берна и его учеников, будет постепенно продвигаться к концепциям, развертывающим возможности собственно коммуникативного анализа и соответствующей терапии.

В соответствии с названием главы речь пойдет не об изложении метода как такового, а лишь об одном частном направлении анализа - выявлении (и нейтрализации) Критического Родителя.

(а) Окей и не'Окей

Эта любимая некоторыми последователями Берна тема — еще не сам коммуникативный (и даже не трансакционный) анализ, это только подступ к нему, хотя подступ во многих отношениях необходимый.

В одном издательстве название книги Харриса «Я окей, ты окей» перевели как «Я хороший, ты хороший». В таком переводе — две существенные ошибки.

Вторая состоит в том, что смысл слова «хороший» гораздо уже, чем «окей». Вполне можно быть «нехорошим», но при этом «окей» (например, принятым, любимым и пр.), так же как можно быть очень «хорошим», но «не-окей» («Хороший мальчик, но дурак»). К этому мы еще вернемся.

Первая ошибка перевода более фундаментальна. Американское словечко «окей» по исходной сути имеет смысл несколько иной, нежели привычная нам «оценка». «Я — окей» значит, что «со мной все в порядке», точнее даже «я в порядке» (хотя по-русски так не говорят), и нет необходимости выяснять, что именно «в порядке»; если я «окей» и все «окей», то можно не беспокоиться.

Вот если я — «не-окей», тогда приходится выяснять, что именно со мной не в порядке. Тут появляются в том числе и оценки, причем разные, с разными «шкалами» — хороший, успешный, добрый, умный, красивый, любимый, принятый, благополучный и т.д. и т.п.

Чтобы было понятно, что это не просто вопрос о словах, напомню о распространенной терапевтической ошибке: пытаться, — если клиент жалуется на «низкую самооценку», — эту самооценку «повысить». Между тем реальная терапевтическая задача в такой ситуации состоит в том, чтобы снять саму остроту вопроса об оценке, отделить оценку как обратную связь («Ты знаешь химию на тройку». — «Замечательно, мне больше и не нужно, я собираюсь стать пианистом.») от вопроса об «окейности» себя (тебя) лично.

Когда человек считает себя «окей», он чувствует себя и, соответственно, ведет себя одним образом, а когда человек считает себя «не-окей», он чувствует и ведет себя совсем другим образом.

Можно вспомнить тут берновских Лягушек и Принцесс. Понятное дело, что Лягушка все время старается как-то обойтись со своим «лягушеством»; в одном варианте она говорит: «Вы не смотрите, что я такая зеленая, это я сейчас нездорова, а вообще-то я белая и пушистая». В другом варианте: «Сами вы все лягушки, да еще и пупырчатые, хуже меня...», и т.п. Но очевидно, что когда ей говорят: «Лягушка ты, лягушка, и шкура у тебя не как у людей, что-то с тобой не в порядке...», — ей, Лягушке, становится нехорошо, что-то в ней сжимается (даже на мышечном уровне), и возможности ее оказываются гораздо меньше ее собственных возможностей — просто от того, что она «не-окей».

И наоборот: если я — «окей», если я — Принцесса, то все возможности, которые у меня есть, раскрываются, суммируются, переплавляются и получается, что я могу сделать гораздо больше, чем могу.

Еще раз: Лягушка может меньше, чем может; Принцесса может больше, чем может. Это один

из важных законов реальной (в отличие от «академической», выдуманной) психики, на который Берн обращает наше внимание.

Этот закон мало кто принимает достаточно всерьез, мало кто понимает его жизненную значимость. А между тем в действительности человек никогда не может столько, сколько может. Либо меньше, либо больше. Если ты не можешь больше, чем можешь, ты можешь меньше, чем можешь. Если ты не хочешь мочь меньше, чем можешь, нужно мочь больше, чем можешь. Если ты хочешь мочь больше, чем можешь, нельзя позволять себе мочь меньше, чем можешь.

Конечно, мы все чувствуем себя в разные моменты то Лягушками, то Принцессами. Каждый(-ая) из нас хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь, хоть в чем-нибудь чувствует себя Принцессой (или Принцем). И каждый(-ая) из нас хоть в чем-нибудь, хоть когда-нибудь чувствует себя Лягушкой. Ваш покорный слуга тоже временами чувствует себя Принцем, а временами — Лягушкой...

Давайте сейчас попробуем, каждый/каждая для себя, найти, для примера, по две-три области жизни, в которых он/она чувствует себя Принцем/ Принцессой (хотя бы временами), и две-три области жизни, в которых чувствует себя Лягушкой. Или, — чтобы отстроиться от этих несколько специфических терминов, — две-три области жизни, в которых ты вполне «окей», и две-три области, в которых ты совершенно «не окей».

Впрочем, для большей реалистичности и практичности здесь необходимо добавление. Реальная шкала не двухполюсная, — «окей» и «не окей», — а четырехместная, соответствующая привычным

школьным отметкам, от двойки («неудовлетворительно») до пятерки («отлично»), и в большинстве областей жизни большинство (обычных) людей живут на «хорошо» или «удовлетворительно». Можно даже сказать, что «хорошо» и «посредственно» — основные баллы, а «отлично» и «неудовлетворительно» — более редкие («отлично» — это и значит буквально «отличающееся от обычного»). Как правило, мы вертимся между тройкой с минусом («все-таки не двойка») и четверкой с плюсом («звезд с неба не хватает, но старается»). «Хорошо» — это когда все более или менее в порядке («практически здоров»), «удовлетворительно» — когда вроде бы благополучно, но все же не так хорошо, как хотелось бы.

Если в предыдущем задании мы брали крайние случаи — те области, в которых мы отчетливо оказываемся Принцессами и Лягушками, то имеет смысл также просмотреть себя и по более реалистичной шкале, включающей четыре ступени.

(Для отличников: попробуйте продумать эту систему не только как «количественную» шкалу, но и как структурную, то есть систему со специфическими дискретными «качествами» каждого балла. «Наводящий» вопрос: чем пятерка-с-минусом отличается от четверки-с-плюсом? «Количественно» это, вроде бы, одно и то же, но качественно — весьма разные вещи. Здесь может быть полезной берновская идея «не-победителя».)

Дальше встает вопрос о предметном воплощении шкал. Я уже упоминал, что «окей» — не обязательно «хороший». В разных культурах, в разных суб-культурах, вплоть до конкретного «расклада» в данной семье, или даже у данного человека, шкалы

могут быть очень разными, и могут вступать между собой в разные отношения.

Для Берна важна тема Победителей и Неудачников. Это культура соревнования, греческого «аго-на». Он даже сказку про царевну-лягушку интерпретирует в том же русле. Очевидно, что это характеристика определенного типа «менталитета» — американского, например, или древнегреческого, когда все, что люди делают, выносится на олимпийские игрища — вплоть до драматургии (как, по Марксу, капиталистический «менталитет» все превращает в товар). На героической стадии «агонического» менталитета речь идет о «герое-победителе», а когда времена и нравы мельчают, сами Олимпийские игры превращаются в тараканьи бега с денежно-политической подоплекой.

Но возможен менталитет, для которого тема «победителя» не столь характерна. Представитель такой культуры, почитав Берна, скажет: «Что с него взять? — американец! Обязательно ему надо кого-нибудь «победить», он даже психотерапевтов объявляет Победителями. Зачем тебе это, Эрик, чего ты суетишься?»

В нашей культуре более важно, «хороший» ты или «плохой». «Наш» человек вполне может сказать: «Пусть я проиграю, но останусь хорошим».

От шкалы «хороший — плохой» следует отличать шкалу «правильный — неправильный»: «Пусть я буду «неправильный», но зато хороший», — или наоборот.

Вот еще предметные шкалы «окейности»: «принятый/не принятый», «любимый/нелюбимый». Для какого-то человека ситуация может быть устроена так, что какой бы он ни был правильный, хороший, удачливый и пр., — если он не любимый, он все равно «не окей».

Практически важно иметь в виду, что у каждого из нас есть «шкала значимости» самих эти предметных шкал: что на каком месте.

Кроме того, возможна иерархичность «предметного воплощения». Например, шкала «успешный — неуспешный» может быть у какого-то человека привязана к рыбной ловле, но совершенно не связана с профессиональными успехами на работе.

У одной моей клиентки «не-окейность» была выражена в усвоенном с детства представлении (у Берна это называется «сценарным решением», о чем мы поговорим позже), что она некрасивая, «зато» чуткая и умная. Она считала себя «не-окей», потому что «чуткая и умная» было для нее именно «зато», а «зато», как известно, «не считается».

Таким образом, одна и та же предметная характеристика может для разных людей значить разные вещи. Фриц Перлз в последней своей книге «Гештальт-подход» пересказывает выразительный разговор мамы с дочкой. Мама говорит: «Он, конечно, некрасив, но как богат!» Дочка отвечает: «Он, конечно, богат, но до чего некрасив!»

Я надеюсь, что вы понимаете, что практику просмотра себя по разным шкалам полезно время от времени повторять, чтобы следить за динамикой собственных оценок и представления о себе.

(б) «Здравствуйте, Грызла!»

Теперь мы можем перейти к коммуникативному анализу как таковому.

Суть коммуникативного подхода в психотехнике состоит в том, что для каждого психического (но, — существенная оговорка, — не пневматологического, равно как и не «органического») феномена можно найти коммуникативную ситуацию, в которой он укоренен, и если некий психологический паттерн представляется неоптимальным, то возможна оптимизация той коммуникации, следствием (или «следом») которой он является.

Таким образом, коммуникативный анализ — это обнаружение той коммуникативной ситуации, которая лежит в основе интересующего нас (чаще всего — не удовлетворяющего нас) психологического феномена.

Следовательно, вопрос, который, с точки зрения коммуникативного анализа, должен быть задан по поводу состояния «не-окей», звучит так: «Кто объявляет тебя "окей" или "не-окей", Лягушкой или Принцессой? От кого (и почему) ты принимаешь эту характеристику?»

Ответ на этот вопрос не всегда прост, и мы рассмотрим его перипетии сначала на примере.

Вот обычная, всем знакомая ситуация. Участница группы, Катя, жалуется, что часто стесняется высказать на группе свое мнение: «Они меня засмеют, скажут, что я дура», и т.п.

Катя не в первый раз пришла на группу и давно могла бы заметить, что такого рода оценки здесь не приняты. Попробуем обратить на это ее внимание: «А ты их спроси!»

Как правило, быстро выясняется, что «их никто не спрашивает».

Это не всегда заметно на поверхности, это может быть скрыто разными способами: (1) может

найтись кто-то, у кого удастся «вырвать» как-бы-подтверждение своей «не-окейности» («Петя, вот там, в углу, криво улыбается»); (2) если участники группы говорят, что готовы с полным вниманием выслушать Катю, она вполне может ответить, что они притворяются из вежливости, а «на самом деле» заранее знают, что Катя скажет ерунду, и т.д.

Так или иначе, в конце концов выясняется, что Катя сама лучше всех знает, что ее не стоит слушать; участники группы могут только подтвердить это ее мнение, а если не подтверждают, то они не правы.

(Однажды я имел неосторожность сказать девушке, которая считала себя дурнушкой, что она очень мила; ответом мне было утверждение, граничащее с отрицательной оценкой меня, что я ничего не смыслю в женской красоте.)

Итак, ближайший ответ состоит в том, что утверждение «не-окейности» принадлежит «самому» оцениваемому. Реальная обратная связь от актуальных собеседников Лягушкой не принимается.

Если удается эту обратную связь восстановить (многие приемы для этого известны в гештальтте-рапии), это большой терапевтический успех. Собственно, это и значит, что «проблема оценки» снята: обратная связь принципиально несовместима с предвзятой оценкой.

Но готовность получать обратную связь от собеседников не всегда удается сформировать (или восстановить) сразу, прямо на группе (и даже если удается, то этот успех не всегда оказывается устойчивым), так что коммуникативный анализ необходимо продолжить.

Если не принимается обратная связь от реальных собеседников, то кто же, все-таки, дает оценку? Кто говорит Кате, что если она выскажет на группе свое мнение, то это — «не-окей»?

(Точнее нужно сказать так: кто-то убедил ее, что она вообще «не-окей», так что ей лучше не высовываться, а то все это заметят.)

Как правило, источник оценки удается обнаружить в личной истории. Нашей Кате, например, мама в детстве часто говорила, чтобы она помалкивала, когда взрослые разговаривают; а если она все-таки осмеливалась что-то сказать, мама ее высмеивала и тыкала носом в то, какую ерунду она ляпнула. Маме за нее было постоянно стыдно перед знакомыми.

Но почему же Кате неловко высказывать свое мнение сейчас, в группе, где мамы «физически» нет? Да и происходило все то, что ей вспомнилось, когда ей было лет пять, а сейчас ей — двадцать два.

Ответ на этот вопрос связан с психологическим понятием интериоризации. Подробнее мы о нем поговорим в следующей главе, а пока примем просто как факт (который каждый может проверить на личном опыте): некоторые оценки, которые мы получали в детстве, «прилипли» к нам и продолжают портить (или украшать) нам жизнь, когда детство давно кончилось.

То, что первоначально разворачивается как внешняя, интер-психическая коммуникация («мама сказала, что мне лучше помалкивать»), посредством процесса интериоризации становится внутренней, интра-психической самооценкой и нормой поведения («действительно, мне, дуре, лучше рта не раскрывать»).

Очень похожие слова: «интер-психическая» коммуникация, то есть общение с другими, и «интрапсихическая» коммуникация, то есть разговор с самим собой. Всего пара букв переставлена, но в этой

разнице — вся тайна коммуникативного анализа. Внешняя, критикующая девочку мама становится Внутренним Критическим Родителем, с которым теперь приходится иметь дело, — может быть (если не повезет пройти терапию), до конца жизни.

Во внутреннем языке нашей мастерской мы назвали такого рода Критического Родителя «Грызлой»2.

Не всегда прототипом Грызлы являются реальные родители.

Вот еще одна история из моей практики.

Женщина средних лет, прекрасная мать и хорошая работница, жалуется, что в некоторых ситуациях у нее «руки опускаются», и она не может ничего делать. То есть делает, но через силу и вовсе не так хорошо, как она привыкла. Это состояние возникает у нее в тех случаях, когда она не сама находит себе дело, а кто-то (муж, например, или шеф на работе) указывает, что нужно сделать.

После долгих расспросов выяснилось, что в начальной школе ее не любила учительница, и, давая ей разные указания, сопровождала их добавкой (иногда в явной форме, иногда передавая это интонацией и т.п.): «Только такой глупой девочке, как ты, нужно об этом говорить, другая давно бы уже сама догадалась». В итоге, всякое указание (которое позже, у других людей, могло вовсе не предполагать такой «нагрузки») воспринималось ею как укор: «Сама должна была увидеть».

А вот еще история, когда Грызла оказалась, вроде бы, вообще не Родителем. Здесь мы забегаем далеко вперед, к лекции об этапах развития.

У мальчика был отец — человек, увлеченный своим делом. И была мама — «просто так». Он

рассказывал, что с некоторого возраста вообще перестал ее замечать — она так же естественно «была», как воздух и еда.

Мальчик хотел быть похожим на отца. Чем именно занимался отец, было не так важно; конкретно его занятия мальчика не слишком интересовали. Он хотел быть увлеченным, целеустремленным, хотел жить «не зря».

Между тем мама тоже ходила на работу — «как все», с неохотой, по обязанности. Сравнивая мать с отцом, мальчик постепенно начинал испытывать к ней что-то вроде презрения. Ведь он хотел быть таким, как отец, — это было ценностью. А быть таким, как мать, становилось «анти-ценностью», неполноценностью.

Потом мальчик поехал в Москву учиться. Из далекого далека, откуда он приехал, выбрать профессию было не так легко. Мальчик выбрал лучшее из того, что мог себе представить, — точные науки. Поступил в хороший институт. Но оказалось, что физика его вовсе не так интересует, как должна была бы интересовать.

Теперь вспомним: по замыслу он должен был очень увлеченно заниматься тем, чем занимался. А получилось, что он больше похож на мать, чем на отца: ходит на занятия, сдает экзамены, но скорее по обязанности, чем из любви к науке.

Тогда легкое (постепенно переходящее в совсем не легкое) презрение, с которым он относился к матери, начало естественно переноситься на самого себя3. Появился стыд, ощущение собственно неполноценности, второсортности.

Вот вам и «подгрызленное» состояние. А Грызла здесь — требовательный подросток, идеалистически и безжалостно относящийся к жизни. Когда

мы со всем этим разобрались, я спросил клиента, как он теперь воспринимает этого подростка-Грызлу. Он ответил, по-моему, очень точно и. емко: «Тупой он какой-то».

Пожалуй, пора нам с вами (слушателям и читателям) познакомиться с собственными Грызлами. Мало найдется Принцесс, столь счастливых, что в их внутреннем обиходе Грызла отсутствует. Как правило у людей даже не одна, а две-три Грызлы, а то и больше. Правда, они могут «сливаться» в одну большую Грызлу, перед которой бедный Лягушонок всегда виноват и для которой всегда плох.

Принцип анализа таков. Если ты чувствуешь себя «не-окей», — виноватым, плохим, некрасивым, неуклюжим, неудачливой и пр., — значит, обязательно есть кто-то, кто тебе это говорит. Причем, скорее всего этот «кто-то» притаился внутри.

Не всегда удается найти Грызлу сразу. Может быть, Лягушонок настолько привык опускать глаза, когда его ругают, что Грызлу не видит. Может быть, настолько привык сам повторять ее слова, что и голоса Грызлы уже не слышит. И вполне серьезно думает, что он, бедолага, действительно «такой и есть».

Но ведь не сам же он это придумал?

Еще раз: если ты — «не-окей», если ты чувствуешь себя «неполноценным», плохим, неудачливым и пр., одним словом, если ты — Подгрызленный, ищи Грызлу.

Она всегда есть, даже если хорошо спряталась и грызет тебя как бы незаметно.

Познакомьтесь со своими Грызлами!

(в) От анализа к терапии

Ну и что же теперь с ней делать, с этой Грызлой?

Кажется, просто: перестать ее слушать. Но почему-то как раз ее человек больше всего и слушает, ей, родимой, он только и доверяет оценку себя: принимает от других похвалу, только если ему это позволяет его внутренняя Грызла; принимает от других порицания ровно в такой мере (и в таких областях жизни), в какой они совпадают с мнением его Грызлы.

Грызла занимает прочные позиции в его внутреннем «штатном расписании».

Что нужно, чтобы ее уволить?

Начнем с вопроса, не выполняет ли она в его жизни в том числе и какие-нибудь реальные, полезные функции. Например, Грызла — какой-никакой, а Родитель. А куда же без Родителя?

Было бы, например, нелепо, если бы Катя, дожив до своих двадцати двух лет, вставляла реплики в любой разговор, к месту и не к месту. Не всякое желание что-то сказать нужно исполнять, иногда стоит действительно и промолчать.

Иными словами, человеку нужен тормоз, а также рукоятка, позволяющая этот тормоз плавно отпускать, когда это возможно или необходимо. Это — важные функции Внутреннего Родителя.

И если другого Внутреннего Родителя, кроме Грызлы, нет (к сожалению, так часто бывает), приходится довольствоваться тем, какой есть.

У меня был клиент, которого мама в детстве ругала за каждую тройку в школе. При этом, — вспоминает он, — она его отдала в экспериментальный класс, где ему было трудно учиться, и ни разу ни-

чем не помогла, — только кричала, что своими плохими отметками он ее позорит и окончательно портит ей и без того неудавшуюся жизнь.

Когда я спросил его, как вела бы себя на ее месте «хорошая» мама, он долго смотрел на меня, что-то соображал, потом сказал: «Не знаю». Я задал «наводящий» вопрос: «А у кого-нибудь из твоих друзей были мамы, которые им помогали?» Он ответил: «Так это у Коли, а моя мама может только кричать».

Эта смешная и вместе с тем трагическая история — про каждого из нас.

Позже мы поговорим о полезной в некоторых случаях фантазии о «настоящих родителях», а также о других способах приобрести «хорошего» Внутреннего Родителя, который будет выполнять необходимые функции без «дополнительной нагрузки». Но пока нам нужно как-то обойтись со столь мешающей нам Грызлой — той, которая есть.

Попробуем выяснить, чего же она, Грызла, хочет.

Как правило, оказывается, что реально она хочет совсем не того, чего следовало бы хотеть нормальному Родителю.

Предполагается, что Родитель заботится о Ребенке. Хвалит он его или ругает, разрешает что-то или не разрешает, требует или «спускает с рук» — все это, по-хорошему, должно делаться для пользы Ребенка. На то он и Родитель; это — его основные функции.

Но чего хочет мама, старающаяся заставить дочку постоянно молчать? За кого она беспокоится? — Ясно же, чтр не за дочку, а за себя. Если бы беспокоилась за дочку, учила бы и развивала бы, всячески пестовала бы каждое удачное дочкино «выступление» («Вот какая у меня Катюша умница, всегда к месту скажет!»)

Чего хочет папа, который при каждой удаче своего сына старается показать ему, что, во-первых, это не совсем удача, во-вторых, не совсем его, и, в-треть-и-х, в следующий раз у него все равно ничего не получится?

Похоже, что этот папа с сыном соревнуется. Физически будучи папой, «на самом деле» (то есть с точки зрения трансакционного анализа) он — Ребенок. У Ребенка в песочнице взяли ведерочко (на ведерочке написано «Удача»), и ему вполне может показаться, что на свете есть только одно такое ведерочко, и если оно достанется другому, то ему-то уже никогда (и ничего!) не достанется.

Действительно, если папа, — неудачник (каждый раз, конечно же, неудача постигает его случайно, но вот поди ж ты!), а у его сына что-то получилось (совершенно незаслуженно, мал еще, чтобы у него что-то получалось!), ему становится очень обидно. За себя, разумеется. И он уж сумеет воспользоваться своими родительскими правами (забывая на это время про обязанности), чтобы «восстановить справедливость»: «У меня не получается, значит и у тебя не должно получаться!»

Очень часто Грызла «в душе» — Неблагополучный Ребенок.

Не стоит ее жалеть. То есть при случае можно и пожалеть, а то так даже и помочь (мы к этому еще вернемся), но сейчас мы не этим заняты.

Грызла делает вид, Что она — Родитель. Мы уже увидели, какой она Родитель. Проявим же настойчивость, доведем мысль-чувство до конца и честно зададим себе вопрос: «А Родитель ли она вообще?»

Очевидно, что на этот вопрос придется ответить так: в той мере, в какой она — Грызла, она — не Родитель.

Давайте попробуем так прямо это Грызле и сказать. Только без пафоса, без этого «Я верил в вас, как в Бога, а вы лгали мне всю жизнь!»4 Пафос, выражающий, как будет понятно из следующей главы, всего лишь контр-суггестию, нам здесь не поможет; хуже того, он только закрепит нас там, где мы были.

Давайте просто ей скажем: «Дорогая Грызла! Ты делаешь вид, что ты — Родитель, но судя по тому, что и как ты говоришь, сейчас ты нечто совершенно другое, ты — Обиженный Ребенок. А Ребенку не пристало давать оценки и ценные указания. Так что — извини».

Сказать это следует серьезно и «от души», таким тоном, с такой интонацией, с такими жестами, чтобы Фриц Перлз, К.С.Станиславский, — а вместе с ними и наша Грызла, — поверили. Это бесполезно выдумывать (то есть изображать в рамках «искусства представления» по Станиславскому), это нужно пережить на самом деле5.

Текст не обязательно должен быть таким неуклюжим; все это может быть «упаковано» в выразительное «Шла бы ты, Грызла, лесом». Важно, чтобы клиент при этом ясно понимал, что происходит, то есть видел, что разговаривает с Ребенком, пытающимся «играть» Родителя.

Теперь, когда «театральное действо» успешно завершилось, необходимы комментарии.

Прежде всего, во избежание путаницы напомним, что говорить это реальным родителям (и другим прототипам) вряд ли имеет смысл. Они могут нас не понять. Да и не нужно им это: они живут так,

как умеют, и не дело клиента, проходящего терапию, их воспитывать6.

Говорится все это Исполняющему-Обязанности-Внутреннего-Родителя, которого на момент этой сцены нужно «экстериоризоватъ», то есть представить во всей его конкретности и подлинности. Например, как делают это в гештальттерапии, — посадить на «пустой стул», или написать ему письмо, и т.д. и т.п.

Все дело в том, что, переживая неуспех, вину, подавленность, неполноценность и прочие чувства такого рода, человек, — в этом состоит основное теоретическое утверждение коммуникативного подхода, — оказывается в таком положении потому, что находится в коммуникации с кем-то, кто его ругает, обвиняет, называет неполноценным в том или ином отношении, и т.д. и т.п.

Такая коммуникация, будучи «внутренней» (то есть происходящей в голове у человека, причем таким образом, что он не всегда даже ее сознает), от этого не становится менее реальной. Его ругают, обвиняют и пр. не «вообще», а совершенно конкретно — определенными словами, с определенными интонациями, что-то недоговаривая, что-то подтасовывая, где-то перегибая палку и пр.

Коммуникативный анализ должен восстановить фигуру Внутреннего Критического Родителя во всей ее реальности и конкретности, и решать эту задачу нужно очень «качественно»: фантазии или приблизительность, основанные на «пустом» теоретическом знании, здесь не сработают. Чтобы можно было рассчитывать на терапевтический успех, нужно восстановить реальную коммуникацию, ту самую, в которой наш клиент является Подгрызленным.

Материал личной истории клиента здесь может быть полезным, но не решающим. Бывает, конечно, что Грызла оказывается довольно точной копией с яркого прототипа, но не менее часто она является более или менее «собирательным» образом. Как справедливо подчеркивают гештальттерапевты, весь необходимый материал у клиента всегда имеется прямо «здесь и теперь»: Грызла, как бетховенский сурок, «всегда со мною».

Спрашивается, далее, кто в клиенте может сказать нужную фразу, увидев в Грызле Неблагополучного Ребенка? Ясно же, что это не Подгрызленный (тот сколько бы ни говорил, это — пустое хныканье).

Сказать это может лишь Взрослый.

В следующей главе вышеизложенное будет теоретически описано как выход в мета-коммуникацию (что, с нашей точки зрения, и составляет основную функцию Взрослого по отношению к коммуникации Родителя и Ребенка), пока же подчеркнем, что этот разговор Взрослого с Грызлой тоже должен быть реальным: столь же реальным, сколь реальной оказывается для клиента (и для свидетелей процесса) восстановленная фигура Грызлы.

Такой реальный «взрослый» разговор со своей Грызлой может потребовать от клиента определенного мужества. Дело не только в том, что клиент может бояться своей Грызлы. Это — пол-беды. Хуже, что клиент боится за свою Грызлу и за себя такого, каким он привык быть.

Ведь разобравшись со своей Грызлой, «уволив» ее (а может быть, если хватит смелости, вообще убрав из штатного расписания своего «штаба» должность Грызлы), человек станет совсем другим, и

никогда уже не будет таким, каким был раньше: нытиком, неудачником, не способным сделать то, что нужно, и виноватым по этому поводу, и т.д. и т.п.

Этот экзистенциальный страх был описан древнегреческими философами еще две с половиной тысячи лет назад. Во времена древнегреческого Просвещения, когда появилась мода на учителей мудрости, «софистов», был зафиксирован следующий диалог между кандидатом в ученики и предполагаемым учителем:

— Ты обещаешь сделать меня лучше, чем я есть сейчас?

— Да, конечно.

— Значит, я стану другим?

— Да, конечно.

— Значит, меня, такого, каков я сейчас, не станет?

— Да, конечно, ты же станешь лучше!

— Значит, ты хочешь уничтожить, убить меня, — такого, каков я сейчас?!

Однако современная жизнь предъявляет человеку экзистенциальные вызовы и требует от него сохранения «мужества быть» независимо от происходящих внутри и вокруг изменений в неимоверно большей степени, чем жизнь в благополучные, «классические» эпохи. И если не закрываться от этих вызовов подушкой «одномерности»7, приходится чуть ли не повседневно (а то и чаще) совершать экзистенциальный выбор того или иного масштаба. Впрочем, на то он и экзистенциальный, чтобы внешний масштаб был не так уж важен. Важно, что современному человеку для того, чтобы просто «нормально» жить, нужно постоянно меняться. «Такова, — как говорил один литературный герой, — се-ля-ва».

Примечания

1 Глава из незаконченной книги «Что делать с Эриком Берном», 1997 г.

2 Напомню, что в берновской традиции принято обозначение внутренних «фигур» (в отличие от их реальных прототипов) писать с заглавной буквы.

3 В гешталъттерапии это называется невротическим механизмом ретрофлексии.

4 С легкой руки большевистского мифописца на русский перевели не только «Овода», но и другие произведения Э.Л.Войнич, так что читатель, ухитрившийся не разглядеть сексуального невроза в любимом романе Н.Островского, может найти его гораздо более явные следы в еще менее удачных произведениях писательницы.

5 В этом смысл разного рода «театральных» приемов в терапии, изобилующих в психодраме, гештальте, да и других терапевтических направлениях и школах. Удивительно, что в случаях артистической фальши Фриц Перлз говаривал своим клиентам и клиенткам буквально так же, как Станиславский: «Не верю!» А когда клиент не притворяется, а действительно переживает то, что произносит, у всех присутствующих возникает вполне определенное чувство подлинности происходящего.

6 В результате успешной терапии отношения клиента с реальными родителями и другими близ-

кими, как правило, сильно изменяются в лучшую сторону, но это уже другой разговор.

7 См. Г. Маркузе. Одномерный человек. М., 1997.

Глава 2. Введение в коммуникативную терапию - Психотехника экзистенциального выбора - Михаил Папуш