Глава четвертая. Социальные катаклизмы и трактовка масс в первой половине XX века. - Толпа, массы, политика

XX век пришел со всеми своими потрясениями не только для России, но и для всего мира. Все это не могло не заставить задуматься мыслителей о причинах и истоках подобного рода социальных потрясений, об их воздействии на массы и на их поведение, особенно в периоды революций, войн и других социальных катаклизмов. Становилось все более очевидным, что неблагоприятная общественная ситуация часто порождает ощущение утраты безопасности, страха, накапливает отрицательные эмоции. И при постижении социальной жизни, всего социально-культурного контекста эпохи, особенно в периоды социальных потрясений нельзя не учитывать эти моменты, не учитывать поведение масс, их мироощущение.

Становление “массового общества” в трактовке социально-философской мысли начала века.

Почти все значительные философы XX в. обращают особое внимание на чувство одиночества человека, его заброшенности, по словам Хайдеггера, в этот мир. Человек оказался лишенным части своих сущностных характеристик, он как бы “обесчеловечивается”, ощущает себя игрушкой в руках неподконтрольных ему сил, выступает как нечто анонимное, оказывается духовно, идейно незащищенным, особенно, если учесть, что исчезло его прежнее миропонимание и мироощущение. Это делает все более проблематичным взаимопонимание между людьми.

И в этой атмосфере беззащитности, потерянности часто создается впечатление, что толпа защищает человека от страха, от одиночества. Находясь среди массы людей, человек чувствует себя защищенным, он как бы сбрасывает с себя тяжесть социальных и психологических барьеров, перестает нести бремя ответственности. В толпе, в людской массе человек ощущает свою принадлежность к какой-то человеческой общности, а свою жизнь наделенную смыслом. Без этого он чувствует себя пылинкой, песчинкой, а соединенный в большие массы, толпы — силой, способной сметать на своем пути все преграды. У человека в толпе на первый план выступают иррациональные силы, заложенные в нем, а разум отступает.

Это достаточно детально уже было рассмотрено Лебоном и Тардом. В плане нашего изложения представляет интерес работа французских авторов Огюста Кабанеса и Леонарда Насса “Революционный невроз”, написанная в начале XX в. и переведенная на русский язык в 1906 г. Книга исследует прежде всего события Великой французской революции, считая многие ее проявления общими симптомами революций вообще. Одним из таких характерных проявлений, присущим всем периодам острых социальных возмущений, выступает революционная истерия, когда разнузданные страсти заменяют законы разума. Народ под влиянием исторических условий оказывается в положении, когда радикальная ломка угнетающего его строя, насильственный переворот становятся неизбежными. Именно такая ситуация и порождает революционный невроз. И авторы предсказывают, что переживающая острый кризис Россия весьма скоро столкнется с проявлениями такого революционного невроза.

Исходной точкой исследования служит положение о том, что революция потрясает не просто экономический и политический строй, но все общество, когда самые прочные умы могут оказаться в состоянии полного политического безумия, а самые не только простые, а просто ни на что негодные люди могут преобразиться в апостолов. Новые революционные принципы овладевают почти безраздельно всеми, кто приходит с ними в соприкосновение, а психически неуравновешенные люди поддаются этому скорее и сильнее других. Происходит, по словам авторов, победоносное пробуждение первобытных, чисто животных инстинктов и общество оказывается во власти стихийных, неподдающихся никакому умственному контролю порывов и побуждений. Напоминая о событиях, связанных с началом Французской революции, авторы говорят о том, что штурмовавшая Бастилию толпа состояла далеко не из одной черни и подонков общества. Большинство в ней составляли зажиточные и приличные буржуа, торговцы, рантье. Вид пролитой крови опьяняет даже самых умеренных. И в книге приводятся слова социалиста Жореса, писавшего, что избиение безоружных узников может свидетельствовать лишь о затемнении рассудка и полном притуплении всяких человеческих чувств.

Революционная атмосфера способствует коллективному мистицизму с его фанатизмом и стремлением обращать политические принципы в религиозные догмы. По мнению авторов революционное общество несомненно верующее, более того — мистическое. “Его духовное настроение напоминает скорее современное настроение русского народа, который для завоевания своей свободы шел под расстрел во главе со священником, неся хоругви и иконы и обороняясь от казацких нагаек распятием”. Речь идет о шествии рабочих, возглавлявшемся попом Гапоном в Петербурге 9 января 1905 г.

И тогда, как пишут авторы, на гребне революционной волны появляются несколько выдающихся личностей, стоящих высоко над толпой — это иступленные фанатики идей. “Насильственные революции, с одной стороны, даруют свободу рабам и снимают тяготы с плеч угнетенных, но они же являются моментами нравственного регресса толпы, общего упадка умственных и экономических сил страны и взрыва низменных и грубых инстинктов масс”. Оказалось, что несмотря на развитие цивилизации варварские инстинкты человека в бушующей толпе пробуждаются вновь. В этой связи в книге анализируются явления террора, вандализма, которые нельзя приписывать какой-то одной из враждующих сторон. Плеть и хлыст служили часто средством телесного воздействия то в руках аристократии, то в руках народа. Преследователи поочередно меняются ролями со своими жертвами. “Все революции вообще, несомненно видные факторы сумасшествия; люди разрушают старый общественный строй ценой своей крови, а нередко и рассудка. И когда этот строй, наконец, обрушивается окончательно, то он увлекает за собой в своем крахе и неосторожных, которые над этим работали... Какой страшный урок для потомства”.

Вряд ли человечество — пишут авторы — может надеяться на то, что оно не будет больше свидетелем проявлений подобного невроза. Люди стали просвещеннее, образованнее, чем были сто лет назад. “Но все же когда дух возмущения овладевает озлобленным сердцем толпы, то никакая образованность, гуманность не будут и впредь в силах удержать в должных границах ее пробуждающихся животных инстинктов. Мы далеки от отрицательного отношения к Революции вообще... Этой страшной социальной ломке мы всецело обязаны нашим современным общественным строем, проникнутым идеями свободы и солидарности”. И в этой связи приводятся слова из “Истории социализма” Жореса, в которых говорится, что революция есть варварская форма прогресса. Несмотря на то — пишет Жорес, — что она связана с неизбежностью кровопролития, она остается носителем великой мечты всеобщего братского единения. “Сколь жестока судьба, заставившая нас, искателей правды и мира, преисполненных любви к человечеству, захлебываться в крови наших братьев!”

В этом аспекте рассматриваются и дефекты парламентского режима, которые связываются с тираническим господством коллективной массы. Сотня высокообразованных граждан, собравшись в законодательном органе, принимают меры и законы, от которых каждый в отдельности с ужасом отказался бы от них. Политические собрания поддаются духовной заразе так же, как и любое скопление людей. Закон “психической подражательности” всеобщ и никакая толпа не в состоянии избежать его.

Философия, социальная психология оказались вынужденными реагировать не только на состояние человека в современном обществе, но и на такие новые социальные явления XX в., как мировые войны, наличие тоталитарных режимов — большевизма, фашизма.

Уже М. Шелер, осмысливая результаты первой мировой войны, распад единой европейской цивилизации, задумывается над воздействием предрассудков, инстинктивных влечений на культуру. Более того, он считает, что в реальной жизни господствуют инстинкты, побуждения, т. е. нечто противоположное духу, культуре. В современной ему жизни происходит, считает он, уравнивание материальных условий, формируется гомогенное общество. Процесс уравнивания сопровождается усилением воздействия иррационального, ибо само уравнивание людей апеллирует к инфантильному, эмоциональному, деструктивному в человеческой природе. Современный ему человек лишается индивидуальных качеств, он становится частью массы.

На эти же моменты обращает внимание и Шпенглер. Разделение культуры и цивилизации у него оказывается связанным с бездушием самой цивилизации, которая уже предполагает “массовое общество” со всеми вытекающими из него последствиями. Цивилизация у него — это возврат к хаосу, затухание культуры. В ней количество заменяет качество, она обращена не к лучшим, а к большинству. В цивилизации господствует “бесформенная, переливающаяся в большие города чернь”. Он упоминает о разрушительных факторах цивилизации — гиперурбанизация, о “лишенной корней городской массе”, господстве прагматизма. Масса предстает как нечто совершенно бесформенное, с ненавистью преследующее всякого рода форму, всякое упорядоченное знание. Это “новый кочевник больших городов, разрушающий свое прошлое и не знающий будущего”. Масса — это конец всего, это радикальное ничто. Закат Европы — это “омассовление”, при котором “на место богатого, сросшегося с землей народа” приходит “новый кочевник, паразит, житель большого города, человек абсолютно лишенный традиций, растворившийся в бесформенной массе”. Масса выступает как внутренний враг общества. В работе “Человек и техника” Шпенглер пишет о том, что в промышленности собирается человеческая масса гигантских размеров, которая живет и работает благодаря и ради техники. Этой массе противостоит и руководит элита. Он напоминает о необходимости подчиняться приказам людей, “имеющих врожденное право повелевать”, о воле повиноваться, умирать, побеждать через способность приносить чудовищные жертвы, чтобы утвердить то, ради чего мы родились.

Говоря о роли политических миров, Шпенглеру возражает Кассирер, считающий, что философские доктрины, подобные шпенглеровской, подтачивают силы, которые могли бы сопротивляться политике мифам. Он пишет “Я уверен, что потомки будут рассматривать многие из наших политических систем с тем же чувством, что возникает у современного астронома при изучении астрологического сочинения или у химика, читающего алхимический трактат. В политике мы еще не имеем надежной базы, здесь нет упорядоченного знания, здесь все время существует угроза того, что нас захлестнет старый хаос”.

Об иррационализме масс говорит и Мангейм, для которого “массовое общество” является синонимом индустриального общества. Но он не считает этот иррационализм неотъемлемым свойством масс, а порождением определенных социальных институтов. В периоды социальных кризисов функциональная рациональность, господствующая для достижения целей, нарушается и индивид ощущает себя в этих условиях беспомощным. Массовое общество не может регулировать и координировать всю систему социальных институтов и тем самым размывает основы либерально-демократических режимов. Фундаментальная демократизация заменяется, как он выражается, “негативной демократизацией”, когда реальной властью обладают не имеющие ни культурных, ни моральных ценностей прозаические представители капитала, бюрократии, политические демагоги. Иррациональная жажда народных масс к исполнению желаний приводит к распространению мифов, нереализуемых утопий. В своей работе об утопии в истории социальных идей, он пишет о том, что идеи заставляют людей совершать революционные действия, что взрыв обычно был вызван “эстатически-оргаистической энергией”. Не идеи заставляли в периоды крестьянских войн совершать действия, направленные на уничтожение существующего порядка. Он говорит о том, что корни этих разрушительных действий лежат в гораздо более глубинных жизненных пластах и глухих сферах душевных переживаний. Часто это связано с верой в то, что тысячелетнее царство праведников наступит сейчас и здесь. По Мангейму, дальнейшая эволюция массового общества пойдет либо по пути развития свободы, либо по пути тирании и деспотии.

Для Ясперса “массовое общество” выступает как болезнь нашего века, а сама масса как род существования и разложения человеческого бытия. Если народ расчленен и упорядочен, осознает себя в образе жизни, традициях, определенном способе мышления, то масса, наоборот, нерасчленена, одноформенна и количественна, не обладает самосознанием, беспочвенна и пуста. Ей недоступно чувство ответственности. В век небывалого развития техники с ее требованием технологической дисциплины происходит всеобщая стандартизация всех сфер общественной жизни, “человек исчезает в массе”, он автоматически жужжит в такт огромной машинерии. В 1931 г. Ясперс пишет о том, что мир попадает в руки посредственностей. Господство посредственностей и есть господство массы, власть которой наиболее эффективна в организации. Она не выносит никакой самостоятельности, “растаптывает, — пишет он в “Духовной ситуации времени”, — все одаренное и культивирует людей, похожих на муравьев”. Выполнять какую-либо функцию, которая служит массе, выступает как необходимость в жизни любого индивида, если он не хочет стать жертвой деспотизма масс. Господство масс неразрывно связано с господством бюрократии, деятельность которой стала тотальной. Отсюда и вывод Ясперса — “массовое общество” неизбежно порождает тоталитарный режим с его “стадным существованием”. Уже в послевоенное время в работе “Куда движется ФРГ” он выражает тревогу по поводу того, что в результате возрастающего манипулирования сознанием масс они находятся в состоянии пассивности “под влиянием своих привычек, эмоций, своих случайных, непроверенных мнений. В “Смысле и назначении истории”, написанной после войны, Ясперс говорит о том, что “массы возникают там, где люди лишены своего подлинного лица, корней и почвы, где они стали управляемыми и взаимозаменяемыми. Все это произошло в результате технического развития и достигает все большей интенсивности в следующих своих признаках: сузившийся горизонт, ... принудительный, бессмысленный труд, развлечение как заполнение досуга, жизнь как постоянная нервная взвинченность... . ”. Он пишет, что основа жизни охвачена стремлением вернуться к мифологической опоре, создавать новые мифы, мыслить при помощи мифа. Человек оказывается вынужденным бороться с внедренными в него самого демонами и не в силах справиться с этим.

Участие широких масс в социальных столкновениях начала XX в. определенным образом трактуется и в социологии этого времени. Так Дюркгейм, хорошо знавший труды Лебона и Тарда, писал, что люди, оказавшись в массе, согласуют свои чувства и представления, как бы выходя из своих “ментальных ячеек”. Они объединены одержимостью, которая придает им новые силы. На неподконтрольной эмоциональной основе возникает механизм объединения людей в массы. По Дюркгейму, это вполне нормальное явление, это функционирование элементарного механизма общественной жизни. Массы, считает он, способны на интеллектуальное, религиозное творчество. В архаическом обществе, в котором индивидуальное сознание растворялось в коллективном, ведущая роль принадлежала именно коллективным представлениям. Они передаются из поколения в поколение, сохраняясь в памяти, языке, народном искусстве. В развитых обществах коллективное сознание составляет основу солидарности, сплоченности общества. Это нечто совершенно иное, чем частное сознание. Под воздействием коллективных чувств оживают страсти, усиливаются ощущения и человек преображается, преображая мир вокруг себя. Дюркгейм говорит об одержимости, экзальтации собранных воедино людей, которые удесятеряют их энергию. И в наибольшей степени это подтверждают религиозные верования. В своей работе “Элементарные чувства религиозных верований” он пишет о том, что среди собравшихся вместе людей как бы проходит электрический разряд, который и доводит их до чувства экзальтации. “Любое выраженное чувство без сопротивления воспринимается всем сознанием”. Страсти принимают такую интенсивность, что они часто разрешаются или в проявлениях нечеловеческого героизма, или кровавой жестокости. Он напоминает о крестовых походах, о Французской революции, когда “умеренный буржуа превращался то в героя, то в палача. ” Общая вера, по Дюркгейму, существовавшая в примитивных обществах, восстанавливается очень часто в жизни любого общества и торжествует над частными сомнениями.

Говоря о существующей между лидером и группой связи, он обращает внимание на то, что не только лидер воздействует на группу, но и группа на лидера. И вообще, поведение толпы для него не патологическое, а нормальное состояние.

Исследования проблемы масс, толпы неизбежно приводит к постановке вопроса о роли и месте вождя, лидера масс. Эта проблема не нова для всей социально-политической философии. Исследуя поведение толп, Лебон анализировал и феномен вождя, считая, что роль всех великих вожаков — это дать людям веру. Власть таких людей очень деспотична и именно этот деспотизм заставляет людей им подчиняться.

Как известно, наиболее детально исследовал проблему власти, в том числе господства вождя, лидера, М. Вебер, обративший особое внимание на личные отношения между господином и подчиненным, на эмоциональные отношения подчиненного к господину, на его веру в него. Именно это гарантируемое убежденностью признание порождает самоотдачу, восславление. Подобное психологическое явление порождено или энтузиазмом, или возникает из чувства необходимости и надежды. Отношения между властителем и подчиненными, по Веберу, связаны не только с поведенческой ориентацией, но и с наличием веры в легитимность власти. Он выделяет три типа легитимности. Первая основана на вере в законность существующей власти, вторая — на традиции, на вере, что властвует тот, кто получил это право по традиции, третья — основана на вере в сверхъестественную святость власти, на то, что Вебер называет харизмой. Говоря о традиционном понимании легитимности, Вебер выделяет авторитет “вечно вчерашнего” — нравы, привычная ориентация на их соблюдение. Когда он ведет речь о харизме, то имеется в виду авторитет необычного личного дара, предполагающий полное доверие и преданность. Это “божественный дар”, которым вождя наделила природа, рок, Бог и который выделяет его из остальных смертных.

В плане нашего изложения наибольший интерес представляет трактовка Вебером именно харизматичности вождя. “Преданность пророку или вождю на войне, или выдающегося демагога в народном собрании или парламенте как раз и означает, что человек подобного типа считается внутренне “призванным” руководителем людей, что последние подчиняются ему не в силу обычая или установления, но потому, что верят в него”. Харизма противостоит рационализму, это нечто дорациональное и совершенно чуждое экономике. В своей работе “Экономика и общество” Вебер говорит о том, что харизма есть “власть анти-экономического типа”. Поэтому средства, которыми она пользуется, также иррациональны, подчиняющие действительность желаниям. Иррациональность выступает у Вебера как реальный социальный феномен. Вера в определенные идеалы, мировоззренческие установки постоянно находятся как бы на заднем фоне осознанных действий. “Важнейшие образцы рациональной и методической жизни характеризуются иррациональными допущениями, принимаемыми как таковыми и инкорпорированными в эти жизненные формы”. Если “рацио” действует извне, то харизма состоит в трансформации изнутри. Она означает совершенно новую ориентацию всех точек зрения на мир.

Вождизм встречался во все эпохи, но Вебер делает объектом своего особого внимания политический вождизм. Такого рода вождизм он связывает с возникновением на Западе конституционного государства, с развитием демократии, когда типом политика-вождя выступает демагог. Воздействуя на эмоции масс, вождь-демагог приводит массы в движение. Демагогический эффект вождя обеспечивает партии голоса, мандаты. Вебер называет это “диктатурой, покоящейся на использовании эмоциональности масс” и считает, что ход истории определяется харазматическими личностями, их “сверхъестественный” характер убеждает массы действовать согласно их призывам. Чем больше доверие, любовь масс к своему вождю, тем легче ими управлять, заставить их повиноваться. Харизма, по Веберу, является “специфически творческой, революционной силой истории”. Она основа не только политической, но и религиозной власти, это бунт против подчинения традициям. Здесь речь идет о глубокой вере в исключительность властителя, что уже само по себе обеспечивает ему безоговорочное подчинение, поддержку. Другими словами, речь идет о такой форме власти, когда внешнее насилие идет рука об руку с внутренней убежденностью. Именно вера в легитимность власти создает надежную основу господству власти, обеспечивает ее форму. Сам Вебер говорит, что термин “харизма” связан экстраординарным качеством личности, являются ли эти качества реальными или предполагаемыми. Именно эта вера лежит в основе авторитета харизматической личности, как правило, приходящей к власти в условиях кризиса, крутой ломки устоявшихся норм и традиций, когда кажется, что только особые личные качества того или иного руководителя помогут выйти из кризисного состояния. По Веберу, харизматический принцип может быть истолкован и как авторитарный, и как антиавторитарный. Но при всех случаях признание происходит благодаря верованиям аффективного порядка, признанию нового откровения или примера. Это как бы “божественная благодать”, которая наделяет его носителя магической силой. Но в соответствии с этим, как только начинает казаться, что эта магическая сила утрачивается, что Бог покинул эту личность, а это наступает, когда его политика не приносит даже кажущихся успехов, вождь перестает быть харизматической личностью.

Наделенная харизмой личность сама верит в то, что ей уготована особая миссия. А это приводит к тому, что нет необходимости считаться с мнением кого бы то ни было. Ни один пророк, — пишет Вебер в “Экономике и обществе”, — не ставил свой дар в зависимость от мнения толпы на его счет, все, кто были не согласны с ним, не лояльны к нему, рассматривались как противники. Человек, наделенный харизмой, чтобы использовать подходящие средства, может подчинить себе Бога. Веру, которую он порождает, Вебер сравнивает с необоримой основой народных религий с присущими им формами религиозных культов — пением, танцами, драматическими представлениями, порождающими коллективные эмоции. Он описывает прежде всего тотемическую харизму, когда на людей воздействует аномальная сила, заставляющая их повиноваться. Очень скоро история даст наглядные примеры воздействия харизматических личностей; пойдет ли речь о Гитлере, Сталине, Муссолини или других.

Исследование феномена вождя, толпы, поведение толпы в эти же годы происходит не только в социологическом, но и в социально-психологическом аспекте. Речь идет прежде всего о творчестве З. Фрейда и Юнга. Они также хорошо знакомы с работами Лебона и Тарда. Фрейд во многом согласен с ними в характеристике толпы, поведения масс. Только в трактовке бессознательного мы видим определенные расхождения. Фрейд приходит в ужас от торжества бессознательного в толпе. Он говорит о том, что в массе обессиливается психологическая надстройка, которая весьма развита у отдельного человека и обнажается, другими словами — приводится в действие бессознательный фундамент, который одинаков у всех людей. По Фрейду, все зло человеческой души заключается в бессознательном. Поэтому обнажение бессознательного приводит к угасанию совести, чувства ответственности у индивида. Поскольку бессознательное содержит подавленные и вытесненные инстинкты, феном толпы, по Фрейду, присутствует в каждом человеке.

И в то же время обнажение бессознательного в массовой душе не означает лишь проявление отрицательного в человеке. Как и Дюркгейм Фрейд считает, что массовая душа способна и на гениальное духовное творчество, о чем свидетельствует создание языка, фольклора, народных песен, их влияние на творчество мыслителей и художников. И тем не менее, говорит Фрейд, массы косны и недальновидны и здесь необходимо принуждение к культурной работе. Он считает недостаточным объяснение слияния отдельных людей в массы лишь действием инстинкта самосохранения. Большое значение он придает наличию эмоциональных связей между людьми. По Фрейду, именно они составляют сущность массовой души. Отдельный индивид теряет в массе свое своеобразие, поддается внушению потому, что в нем живет потребность быть скорее в согласии с другими, чем в противоборстве. Наличие в массе обширных аффективных связей объясняет однородность массы, неспособность к умеренности и отсрочке, полный отвод эмоциональной энергии через действие. Все это приводит к регрессу психической деятельности индивида.

Равенство, по Фрейду, предполагает, что никто не должен посягать на выдвижение и все должны равно обладать имуществом. “Социальная справедливость означает, что самому себе во многом отказываешь, чтобы и другим надо было себе в этом отказывать или, что то же самое, они бы не могли предъявлять на это прав. Это требование равенства есть корень социальной совести и чувства долга”. Подобная трактовка предполагает рациональное, а не иррациональное отношение к равенству. Фрейд писал, что коммунисты исходят из того, что нашли путь освобождения от зла — это освобождение от частной собственности, что, сделав имущество общим, люди освободятся и от всякой недоброжелательности, враждебности, проявят свойственное им добро. Но психологическая предпосылка отмены частной собственности, по Фрейду, есть безмерная иллюзия, ибо тем самым отнимается одно из сильнейших орудий агрессивной страсти человечества. Всегда можно добиться большого объединения людей, но при условии, что останутся и такие, на которых можно направлять агрессию. Не случайно партии всегда направляют агрессию народа — пишет Фрейд — на всевозможных врагов, внутренних и внешних. В своей работе “Неудовлетворенные культурой” он пишет о том, что нельзя считать случайным совпадением то, что мечта о германском мировом господстве для своего осуществления использовала антисемитизм. Россия же в попытке создания всемирной коммунистической культуры свое психологическое подкрепление находит в преследовании буржуев. Можно с тревогой задать себе вопрос: что же будут делать Советы, когда уничтожат всех буржуев? Агрессивность неизбежно приводит, по Фрейду, к невыполнимости концепции на деле, она несовместима с созиданием.

Фрейд напоминает, что существуют различного рода массы: текучие и постоянные, гомогенные и негомогенные, естественные и искусственные, примитивные и высокоорганизованные. Для жизнеспособной массы, которая состоит из множества равных, способных друг с другом идентифицироваться индивидов, как он выражается — для орды с ее стадным чувством, нужен предводитель. И особое внимание он обращает на массы, при которых отсутствует вождь и на массы, возглавляемые вождями. В качестве примера последних он берет такие высокоорганизованные, искусственные массы, как церковь и армия, с их необходимостью известного внешнего принуждения. При всем различии этих организаций в них, по словам Фрейда, культивируется иллюзия о наличии любимого каждым членом массы верховного властелина, предводителя. А властелин в равной степени любит всех своих “детей”. Иногда функции вождя заменяются вдохновляющей идеей. Именно наличие и роль вождя во многом объясняют несвободу в массе отдельного человека. Вся свобода, а соответственно и ответственность перекладывается на вождя. Как только связь вождь — массы прекращается, масса начинает разлагаться. Лучшим свидетельством тому, считает Фрейд, является паника с ее бессмысленным страхом. В случае разложения религиозной массы речь идет не столько о страхе, сколько о преобладании враждебного отношения к другим людям. “Если вместо религиозной появится какая-либо иная связь, объединяющая массу, как это сейчас, по-видимому, удается социализму, в результате возникнет та же нетерпимость к внестоящим, как и во времена религиозных войн”. Он показывает, что особую значимость приобретают те случаи, когда множество людей совместными усилиями пытаются обеспечить себе счастье и защиту от страданий путем иллюзорного преобразования действительности.

Масса напоминает Фрейду вновь ожившую первобытную орду с ее ощущением равенства в ней всех и равно любимым вождем, тогда как сам вождь любить никого не обязан. Исторический прогресс, подчеркивает он, заключался в выделении отдельной личности от массы. И в этом процессе выделения большую помощь оказывает миф, причем миф героический, когда индивид в фантазии отделяется от массы и рассказывает массе о подвигах созданного им героя. Но, согласно Фрейду, миф завершается обожествлением героя, поэтому он лжив по отношению к реальности. Когда мы имеем дело уже не с ордой, а с выделившимися индивидами, то массообразование предстает как регресс.

Некоторые замечания Фрейда до сих пор заставляют задумываться над теми связями, которые существуют между массой и вождем. Примером тому является следующее высказывание: “Угнетаемые могут быть эффективно привязаны к своему угнетателю, видеть в своих господах, вопреки всей враждебности, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, удовлетворяющих отношений, осталось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную враждебность к ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время”. Это интересное замечание Фрейда поможет нам понять тесную связь между вождем и массой, ответственность масс за вождя и его политику, понять тот широко распространенный факт, что без поддержки масс никакая политика вождя не может долго просуществовать.

Проблему бессознательного в толпе прослеживает и Юнг, обративший внимание на то, что бессознательное впитывает опыт поколений. Внешняя среда не изменяет подсознание, но видоизменяет, а точнее обусловливает его внешнее проявление. У Фрейда общественное подсознание выступало как социальное “Оно”. Юнг вводит понятие “коллективного бессознательного” — это коллективное и безличное психическое содержание, основы которого заложены в глубокой древности, это оставляемый опытом осадок и вместе с тем созданный опытом априорно образ мира. Толпе присуще коллективное бессознательное. Сам феномен толпы предстает у него как “юность человечества”, которой свойственно стремление воплотиться в идеале, веря в идеал. Именно “коллективное бессознательное” является основанием, на котором вырастает индивидуальное бессознательное. Он сравнивает его с воздухом, которым дышат все, но который не принадлежит никому. Коллективное бессознательное никогда не стремится к целям индивидуальной судьбы, только к коллективным целям. Человек не просто участвует в движении к коллективной цели, но он, по Юнгу, — само это движение. Поэтому возможно коллективное помешательство, массовый психоз, подобный массовой эпидемии, что может привести к войнам, революциям. Он рассматривает такое обратное движение к коллективному человеку как компенсаторное, как реакцию на увлечение идеями индивидуализма и демократии.

То, что мы называем цивилизованным сознанием, прочно отделило себя от основополагающих инстинктов, но это не означает, что инстинкты исчезли. Это касается не просто индивида, но всего человечества как такового. Юнг говорит о возрастании опасности инфекции коллективного невроза и нужно понять, что ментальные средства могут более эффективно защитить нас от этого. Коллективные неврозы тесно связаны с господством мифов. Мы все, — напоминает он — и Запад, и Восток, находимся во власти мифологии и веры во всеобщий мир, равенство людей, незыблемые человеческие права, в Божье Царство на земле. И по сути своей коммунистический мир верует в такой же великий миф — “... или это свято почитаемое архетипическое видение Золотого века (или Рая), где в изобилии имеется все для каждого и где всем человеческим детским садом правит великий, справедливый и мудрый вождь”. Миф необходим человеку, он выводит его за пределы обыденного, но в то же время создает множество иллюзий у человека.

Миф не был создан сознательно, он, говоря словами Юнга, произошел и оказывает огромное влияние на человека и человеческие массы. Всевозможные непредвиденные и необычные исторические события невозможно объяснить с точки зрения личностных мотивов. “Изменения в характере человека, происходящие под влиянием коллективных сил, буквально изумляют. Деликатное и разумное существо может превратиться в маньяка или дикого зверя. Причины тому ищут обычно во внешних обстоятельствах, но взорваться в нас может лишь то, что заранее было заложено. Мы всегда живем на вершине вулкана; и пока нет человеческих средств защиты от возможного извержения, которое способно разрушить, что только может. Конечно, хорошо устраивать молебны в честь разума и здравого смысла, но как быть, если ваша аудитория подобна обитателям сумасшедшего дома или толпе в коллективном припадке? Разница тут невелика, ибо и сумасшедший, и толпа движимы овладевшими ими безличными силами”.

Политический лидер, согласно Юнгу, лишь персонифицирует коллективные устремления. И когда в обществе как по мановению волшебной палочки объявляется пророк, то это есть проявление того, что общество или определенная группа в обществе, потеряли свое психическое равновесие. Индивид, подчеркивал Юнг, находясь в общности, в массе бессознательно оказывается отрешенным от своей индивидуальной ответственности, он как бы несом общностью. Чем крупнее организация, тем более она походит на тупое и свирепое животное, оно имморально и беспросветно тупо. “Наше удивление перед лицом великих организаций исчезает, когда мы понимаем, что за изнанка у этого дива, а именно чудовищное накопление и выпячивание в человеке всего первобытного и неизбежное уничтожение его индивидуальности в пользу того монстра, которым как раз и является большая организация”.

“Восстание масс” Ортега-и-Гассета.

Все эти идеи о месте и роли масс в обществе XX в. были подытожены в книге испанского философа Ортега-и-Гассета “Восстание масс” (1930 г.), посвященной характеристике новой роли масс в обществе, причин этого явления и последствий, вытекающих из этого. Ортега говорит о том, что в отличии от прежних времен, когда толпа находилась “у задников общественной сцены”, сейчас она стала бросаться в глаза. Более того, согласно его мнению, вся власть в обществе перешла к массам, что и вызвало тяжелейший кризис в Европе.

Каковы же причины этого явления? Ортега, конечно, понимает, что речь идет о целом ряде причин. Одну из них он усматривает в невиданном росте населения земли и небывалой скученности людей в больших городах. “За три поколения вырвалась на свет такая толпа людей, что, сметая все на своем пути, она, подобно лавине, затопила всю поверхность истории”. Массы стали видны, они расположились в местах, “излюбленных обществом”, они заняли места главных действующих лиц. Как он выражается: герои исчезли, остался хор. То, что раньше воспринималось как количество, теперь предстает как качество. И эта масса захватывает все больше не только пространства, но и функций. Ортега говорит о расширении вселенной существования человека. В распоряжении масс оказались достижения науки и техники, доступные ранее лишь незначительному меньшинству. Весьма расширился круг профессий человека, возможности его отдыха, вещей, которыми он располагает. Спорт показал, как велики его физические возможности, наука — величие его интеллектуальных возможностей. Жизнь среднего человека стала вмещать в себя весь мир, он располагает огромным количеством информации обо всем, что происходит в мире. Произошло небывалое увеличение спектра человеческих возможностей и его жизнеспособности в целом, раздвинулись пространственные и временные границы его мира. Все это привело не только к расширению возможностей обычного человека, но и к тому, что во многом ему стали доступны если не все, то очень многие блага цивилизации.

Ортега говорит о повышении исторического уровня, имея в виду под этим то, что средний уровень нынешней жизни достиг значительно большего предела, поднялся, по сравнению с прошлым. Но поднялся он внезапно, одним скачком, за одно поколение. Как он выражается, наша армия сплошь состоит из офицеров. И в этом явлении он усматривает и благо, и зло. Благом он считает массовое просвещение, прогресс, подъем жизненного уровня, огромный рост жизненных возможностей человека. Он не согласен с представлениями о “закате Европы”. В начале века, считает Ортега, европеец верил, что человеческая жизнь стала тем, чем она должна быть. И для современного времени характерна странная уверенность, что человек достиг всего.

Зло же он усматривает во всеобщей нивелировке, когда происходит выравнивание богатств, прав, культуры, классов, полов. Вулканический выброс масс на арену истории, согласно Ортеге, произошел с такой бешеной скоростью, что не было времени приобщить массы к ценностям традиционной культуры. Речь идет о том, что средний человек, приобщаясь к благам цивилизации в столь быстрых темпах, не усваивает культуру прошлого, более того, он ее отрицает, человек как представитель массы — самодовольный, для него как бы исчезли нормы, традиции, образцы прошлого. Для него характерна странная уверенность в том, что он не связан с прошлым. Именно решительный разрыв настоящего с прошлым выступает, по Ортеге, важнейшей характеристикой эпохи.

Для понимания современной ситуации, самого “восстания масс” Ортега вводит понятие “человек — масса”. Для него это не социальное, не классовое, а чисто психологическое понятие. Это средний человек, который чувствует себя “как все”, не ощущает какого-либо отличия от всех. Это человек — посредственность, который не переживает из-за этого, а воспринимает свою посредственность как норму жизни. Более того, зная, что он посредственность, он “имеет нахальство повсюду утверждать и всем навязывать свое право на посредственность. ” Согласно Ортеге такие люди есть в любой социальной группе, в том числе и среди аристократии. У него речь не идет о делении на низшие и высшие классы. К аристократии, элите он относит не ту группу людей, которая оказалась таковой в силу своего происхождения, а ту, которая наделена определенными идеалами, желаниями и при этом обладает чувством ответственности. Эти люди следуют чувству долга, выдвигают к себе высокие требования и готовы к самосовершенствованию. Для них жить — значит активно действовать, а не ограничиваться тем, чтобы только реагировать на воздействие.

В отличие от таких благородных людей масса “навязывает свое право на вульгарность и провозглашает вульгарность как право”. Человека — массу не интересуют основные ценности, созданные культурой. Он не собирается их придерживаться. Блага цивилизации он воспринимает как естественно данное состояние, у него отсутствует историческое сознание. И объясняет это положение Ортега следующим образом: современная цивилизация ставит перед человеком столь сложные задачи, а решение их столь запутанно, что человек нередко стремится устраниться от решения этих задач. Принципы, лежащие в основе современной цивилизации, “оказались столь глубокими и плодотворными и смогли произвести на свет такой обильный и разнообразный урожай, что, объевшись его плодов, “нормальный человек” утерял к ним всякий интерес... Все прошлые цивилизации погибали по причине недостаточной обоснованности своих принципов, похоже, европейской цивилизации грозит противоположное... теперь уже сам человек не успевает шагать в ногу с прогрессом, по пути которого неуклонно движется цивилизация”. Он придавлен собственными неограниченными возможностями. И приговор Ортеги звучит сурово — человек-масса или, как он еще говорит, “новые люди” — это варвары, выскочившие на сцену истории и все более заполняющие ее пространство. В лоне цивилизации возник дикарь, который даже не замечает, что живет в цивилизованном мире. “Человек-масса — это и есть дикарь, который, ловко спустившись по веревке, выпрыгнул вдруг на старую сцену цивилизации”. Все это свидетельствует, что Европа впадает в варварство. Столь пессимистичный вывод был не случаен. Он был связан с наблюдением за большевизмом, рвавшимся к власти фашизмом. Более того, Ортега фиксирует внимание на призывах французских синдикалистов к “прямым действиям”, на их отказе от компромиссов, от всякого участия в политической борьбе. Он признает, что человек всегда был вынужден прибегать к насилию, но широко известный призыв теоретика анархо-синдикализма Ж. Сореля в начале века к “прямым действиям” превращало насилие в аргумент номер один. “Закон “прямого действия” подразумевает уничтожение всех законов, всех действий, которые опосредуют нашу деятельность с момента постановки цели и до ее достижения; это охранная грамота варварства”. В Европе появляется тип человека, который не хочет ни сам признавать чужую правоту, ни сам быть правым. Новым стало право на неправоту, четко выраженное стремление покончить с любыми дискуссиями, отказ от любой формы сосуществования мнений и смертельная ненависть ко всем тем, кто не принадлежит толпе или с ней не согласен. Восстание масс, по Ортеге, — это восстание против интеллектуальных и моральных основ общества, отказ от культурного сосуществования, от подчинения законам.

В своем исследовании роли масс в XX в. Ортега исходит из того, что уже XIX веку удалось создать такие общественные институты, которые толкали людей к сплочению в массы. С его точки зрения XIX век содержал какую-то изначальную порочность, таил в себе регресс, коль смог породить на свет новую породу людей — варваров, дикарей с их полным пренебрежением завоеваниями культуры. И в то же время получивший широкое распространение в XIX в. либерализм он трактует как сущностную необходимость, которая живет в сознании любого европейца, независимо от того, верит он в либерализм или нет. Коль признаком цивилизации у Ортеги выступает добровольное стремление к сосуществованию, то либерализм для него — самая возвышенная форма сосуществования в политике, ибо либерализм предполагает предоставление большинством прав меньшинству, стремление ограничения воздействия власти на общество, наличие оппозиции. Старая демократия могла существовать за счет либерализма и веры в закон. Демократия и закон, подчеркивает он, существуют как синонимы и предполагают строгую самодисциплину человека.

Приход масс в политику, Ортега трактует как торжество сверхдемократии, когда массы не уважают закон, действуют в обход закону, путем насилия, навязывая свои вкусы и желания всему обществу. Действия масс, как правило, принимает форму суда Линча. Америка тех лет предстает у него как “райское пристанище масс”, при котором вседозволенность кажется массам природным состоянием человека, естественной как воздух. Масса давит все непохожее, особое, личностное. Мы живем под грубым господством масс. Бразды правления оказались в руках людей, незнакомых с принципами развития цивилизации. При характеристике сверхдемократии Ортега говорит о том, что массам как никогда ранее в истории удается задавать тон в обществе. Они готовы считать себя компетентными в решении любых вопросов и решать любые вопросы. Они все знают и им незачем слушать других. Поэтому, считает он, у них атрофированы органы слуха, они глухи к иным мнениям и точкам зрения. Массовость у него выступает как синоним инертности и непокорности одновременно. Дело не в том, что человек-масса глуп, он обладает большим интеллектом, чем в прошлом, но он не использует свой интеллект и не хочет им пользоваться. Именно поэтому у него речь идет об отказе от культуры.

Особый интерес представляет выявление Ортегой связи между государством и массами. Современная государственная машина усовершенствовалась настолько, что охватила своими щупальцами все общественное тело. Он обращает внимание на небывалый рост полицейских сил во всех европейских странах. Именно поэтому он видит в современном Государстве угрозу всей европейской цивилизации. Оно в зародыше подавляет всякую возможность возникновения новых идей. Общество оказывается в подчинении Государству, а не наоборот. Лозунг Муссолини — “Все для Государства, ничего помимо Государства, ничего против Государства” — выступает для Ортеги как проявление типичной идеологии масс. Ведь масса уверена, что Государство принадлежит ей и все свои пожелания она хотела бы, не рискуя ничем, осуществить при помощи Государства. Все, что человеку-массе кажется несоответствующим, он стремится задавить при помощи государственной машины. Одна из основных иллюзий масс — это убеждение, что государство и массы тождественны и что через государство они добьются всего. “Диктатура Государства — вот та высшая форма, которую принимает насилие и прямое действие, ставшие законом поведения”.

Ортега хорошо понимает суть государства, то, что само появление государства означало отход от родового типа общества, связанного узами кровного родства, что с первого момента своего появления государство характеризуется смесью всех кровей и языков, и лишь затем оно нивелирует эти первоначальные различия.

Национальное государство, по Ортеге, может существовать за счет своего плебисцитного характера. Привычка к плебисциту у него выступает как специфический принцип существования нации. Всенародное обсуждение, а отнюдь не патриотизм сплачивает нацию воедино. Национализм противостоит национальному объединению и исключает нацию из сообщества других наций. Разговоры же о недостатке жизненного пространства, которые постоянно можно было слышать в 30-е годы, в своей основе имеют противоречие между возросшими способностями человека и устаревшей системой общественной организации. Именно в этом он усматривает суть кризиса общественной жизни. Иными словами, основу кризиса он видит не в экономическом кризисе, разразившемся в 30-е годы, а в диспропорции между огромными потенциальными благами цивилизации и узкими рамками национальной жизни, в которых европеец начинает задыхаться. Экономическую жизнь уже стало невозможно вмещать в узкие рамки национальных государств. Именно этим объясняется взрыв национализма, его широкое распространение в массах. Но национализм — это устаревший принцип, который искусственным образом насаждают определенные политические деятели. “Посмотрите какого разряда люди его проповедуют и какими примитивными методами они действуют, и вы с лихвой убедитесь, что национализм и историческое творчество — две вещи несовместимые”. В национализме находит свое проявление характерная для варварства тенденция к разъединению. Массы поддаются националистическому угару, им свойственна склонность везде находить врага. Ортега прямо говорит, что пути национализма ведут в никуда, ибо человечество постепенно осознает свою общность и происходит слияние со своим вчерашним врагом. Более того, он считает, что способность к слиянию общественных сил неограниченна, а в балансе национального и общеевропейского перевешивает общеевропейское.

Ортега не отрицает наличие прогресса, но не считает, что он происходит с фатальной неизбежностью. В истории возможен как прогресс, так и регресс. Прогрессивный либерализм и социализм Маркса, по его мнению, исходили из того, что светлое будущее наступит с неотвратимостью астрономических явлений. Такого рода вера затмила рассудок людей, которые поверили, что будущее не преподнесет им ни сюрпризов, ни каких-то резких поворотов судьбы. Это привело к тому, что политическая власть стала неспособной к созидательной работе. Она перешла к человеку-массе, который не имеет четкой жизненной программы, плывет по течению, не строя реальных, а не ирреальных планов на будущее.

Восстание масс, имея определенные положительные стороны, таит в себе, согласно Ортеге, страшную опасность. Стержнем, вокруг которого стала вращаться история, оказался человек-масса. Уже в XVIII в. лучшие умы обнаружили, что любой человек в силу факта своего рождения обладает правами человека и гражданина. И в этом смысле все равны. Массы сделали эту идею своим идеалом, но не прочувствовали ее, не стремились воплотить в жизнь. “Народ”, как его тогда называли, уже знал, что он суверенен, но еще не верил этому. “Сегодня идеал равноправия стал действительностью, причем не только в юриспруденции, которая всегда лишь схематично отражает происходящее на поверхности общественной жизни. Идеал этот проник в плоть и кровь каждого индивида... даже тогда, когда он критикует и порицает те институты, которые призваны гарантировать его права... Суверенность любого человека, суверенность человека как вида именно в таком своем качестве превратилась из идеи и юридического идеала (которым была) в реальность, стала неотъемлемой частью психологии среднего человека... Благородная демократическая идея равноправия перестала быть далеким идеалом и превратилась в бессознательное, неудержимое, несбыточное желание... ”. Сама идея равенства прав на деле выродилась “в удовлетворение аппетитов и подсознательных вожделений”. Осознание равенства перед законом приводит к такому психологическому состоянию, при котором каждый человек чувствует себя господином и хозяином самого себя, равным любому другому. Одновременно с этим далеко не каждый чувствует свою способность решать многочисленные проблемы, стоящие перед обществом, и нести ответственность за решение этих проблем. Существовавшая вера в прогресс порой выступает как вечная обреченность идти одним и тем же путем. “Люди XIX века в своей непоколебимой вере в прогресс полагали, что многое уже не может произойти. Мы же как раз из-за того, что считаем возможным все, предчувствуем, что возможно и самое худшее: поворот, возвращение к варварскому состоянию падения”. Ортега говорит об этом накануне прихода к власти немецкого и испанского фашизма, незадолго до начала 2 мировой войны.

Власть в обществе, управляемом непосредственно массами, подчеркивает Ортега, и всемогуща, и эфемерна... Поскольку человек-масса плывет по течению, ему не дано проектировать, то он, как бы велики ни были его возможности, ничего не создает. Духовная структура современного европейца, человека-массы здоровее и сильнее, чем раньше, она только гораздо проще, примитивнее. Современных людей наспех научили пользоваться современными аппаратами, инструментами, но не дали понимания исторических задач, не наделили их чувством ответственности. Существующее изобилие внушило уверенность, что завтра будет еще большее изобилие. Происходит “безудержный рост жизненных вожделений” и одновременно с этим “принципиальная неблагодарность ко всему, что позволило так хорошо жить”. Коль исполняются все желания, то все дозволено, нет запретов, не надо ни с кем считаться. “За готовыми благами цивилизации они не видят... упорных усилий... Во время голодных бунтов толпы народа часто громят пекарни. Это может служить прообразом обращения нынешних масс (в более крупном масштабе и в более сложных формах) с цивилизацией, которая их питает”. Обзаведясь запасом готовых идей, человек-масса довольствуется этим, душа и его умственные способности костенеют. Он с развязностью пользуется обрывками мыслей, набором общих слов, клише и трафаретов. Желая иметь собственное мнение, человек-масса не желает принять предпосылки, необходимые для этого.

Особый упор Ортега делает на нежелании человека-массы знать историю и считаться с нею. Он забыл свое прошлое, оно как бы у него отсутствует. Именно в этом аспекте Ортега характеризует такие новые политические явления, как большевизм и фашизм. Он в данном случае не касается содержания этих теорий, а отмечает их антиисторизм, анахронизм. “Эти движения, типичные для человека-массы, управляются, как всегда, людьми посредственными, несовременными, с короткой памятью, без исторического чутья, которые с самого начала ведут себя так, словно уже стали прошлым, влились в первобытную фауну. Вопрос не в том, быть или не быть коммунистом и большевиком. Я не обсуждаю веру, я просто не понимаю, считаю анахронизмом, что коммунист 1917 года производит революцию, тождественную тем, какие уже бывали, ни в малой мере не улучшив их, не исправляя ошибок... . Это монотонное повторение прошлого, трафарет, революционный шаблон... . То же самое, но с обратным знаком, можно сказать о фашизме. Ни большевизм, ни фашизм не стоят “на высоте эпохи”... С прошлым нельзя бороться врукопашную... И большевизм, и фашизм — ложные зори; они предвещают не новый день, а возврат к архаическому, давно пережитому, они первобытны”. Один из основных постулатов Ортеги — прошлое нельзя изгнать, оно возвращается, с ним необходимо считаться. Это касается и революций, и эволюции. Они должны быть историчны, а не анахроничны. Фашист, считает Ортега, ополчается на политические свободы именно потому, что знает, что они неотъемлемая часть европейской жизни, что подавить их надолго невозможно. Именно так поступает человек-масса. Поспешность разоблачает его, он делает все как бы не всерьез. Такого рода человек не желает стоять на твердой почве, а предпочитает как бы висеть в воздухе. Никогда еще столько жизней не было вырвано с корнем и не оказывалось без почвы как в настоящее время.

Приход к власти большевизма и рвавшегося к власти фашизма как бы подкрепляет мнение, что в современном мире демократические учреждения потеряли свою популярность. Несмотря на то, что во всех государствах бранят парламент, пишет Ортега, тем не менее его никто не упраздняет. Не предлагается иного государственного устройства, даже в виде утопического плана. Отсюда он делает вывод: зло таится не в самих этих учреждениях, а в целях, для которых их используют. Речь идет об оптическом обмане, ибо взамен парламента никто не предлагает ничего, его заменяющего. Практически речь может идти о радикальной реформе парламентаризма с тем, чтобы сделать его еще более дееспособным. Мы видим — пишет Ортега, — что диктатуры заигрывают с людьми массы, льстят им, попирая все, что выше среднего уровня. Мы живем в эпоху всеобщего шантажа. Сущность политических событий XX в. он усматривает именно в приходе масс во власть, в ее давлении на политику.

Анализ фашизма и социализма в 30 - 40-е годы.

Особый интерес к политическому сознанию масс, к их ментальности не случайно проявляется именно в 30 годы, когда фашизм пришел к власти в Италии, Германии, Испании и развернулись массовые репрессии с их показательными судами в Советском Союзе. Мыслители самых различных направлений высказывались по этому поводу, стремясь осознать причины столь варварских явлений в XX веке. Параллели между большевизмом и фашизмом проводились уже в 1922 г. Так один из коммунистических авторов писал о Муссолини: “У фашизма и большевизма общие методы борьбы. Им обоим все равно законно или противозаконно то или иное действие, демократично или недемократично. Они идут прямо к цели, попирая ногами законы и подчиняя все своей задаче”. На ХII съезде РКПБ в 1923 г. Бухарин говорил “Характерным для фашистских методов борьбы является то, что... они усвоили и применяют на практике опыт русской революции... Это применение большевистской тактики и специально русского большевизма... ”. метод сравнения, как известно, не сводится только к обнаружению сходства, он не исключает и наличие фундаментальных различий. Это касается и сравнительного анализа нацизма и сталинизма.

Б. Рассел в 1935 г. публикует статью “Происхождение фашизма”, в которой он говорит о том, что после господства на протяжении последних двухсот лет рационализма наиболее характерным для нашего времени мировоззрением стал иррационализм. Выступления против разума не раз имели место в истории, целью этих вступлений было спасение, включающее в себя добродетель, счастье. Целью же иррационалистов нашего времени, по Расселу, является не спасение, а власть, страсть к господству. Добру они предпочитают волю, дискуссиям — принуждение, миру — войну. “Гитлеровское безумие нашего времени — это паутина мифа, в котором немецкое Эго пытается противостоять Версалю. Ни один человек не рассуждает здраво, когда его самолюбие жестоко задето, и те, кто умышленно унижают нацию, должны быть благодарны только сами себе, если она становится нацией безумных”. Во все времена существовали пророки со своими пророчествами, но наиболее распространенными пророчествами становятся те, которые учитывают господствующие настроения. Рассел считает, что иррациональные моменты в нацистской идеологии существуют благодаря необходимости заручиться поддержкой масс, той части населения, у которой нет никакого средства и смысла существования. “Фантастические верования — это их единственное прибежище от безысходности... Тот факт, что надежды их могут осуществиться только через разрушение цивилизации, делает их не просто иррациональными, но сатанинскими... остальные, ослепленные блеском славы, героизма и самопожертвования, становятся невосприимчивыми к своим настоящим интересам и, охваченные эмоциями, позволяют использовать их для достижения чужих целей. Такова психопатология фашизма”. Уменьшение разумности в политике он объясняет отчасти страхом, внушаемым антикоммунизмом. По Расселу, мир нуждается больше всего в социализме и мире, и чтобы этому воспрепятствовать, вызывают массовую истерию антикоммунизма. Эти утверждения не мешают критическому восприятию Расселом того, что происходило в те годы в России. Он пишет о том, что там преимущества и власть достигаются теми, кто исповедует атеизм, коммунизм и свободную любовь и нет никакой возможности для распространения противоположных взглядов. В результате в России одна группа фанатиков абсолютно убеждена относительно определенной совокупности сомнительных истин. Но в мире ей противостоит другая группа фанатиков с набором не менее сомнительных истин. При этом пропаганда, осуществляемая средствами, сходными с рекламой, стала методом создания общественного мнения. Она обращается, пишет он еще в 1922 г., к иррациональным моментам, а не к аргументации. В России правительство обладает почти полной монополией на пропаганду. Распространять ложь через средства информации в наши дни, считает он, стало благодаря образованию намного легче. И здесь большим злом выступает доверчивость. Человечество не открыло никаких методов искоренения моральных пороков; проповеди и увещевания только прибавляют лицемерие. Особое внимание он обращает на фанатизм, считает его одной из болезней сознания, причиной большей части зла, создаваемого в мире.

В 1940 г. вышла в США работа Э. Ледерера “Государство масс. Угроза бесклассового общества”, в которой масса трактуется как иррациональное объединение, а фашизм выступает как результат массового поведения, социальной активности масс. И фашизм, и социализм для него различные проявления “массового общества”.

Весьма близки позиции Рассела взгляды марксиста Д. Лукача, выступавшего с анализом явления фашизма в 30—40 годы. Лукач задается вопросом: как могла фашистская пропаганда так воздействовать на умы широких масс? И в своем стремлении ответить на вопрос — почему миллионы немцев уверовали в фашизм, он исследует изменения, произошедшие в массовом сознании, связанные с чувством национального унижения после Версальского мира, с его безверием и безысходностью, разочарованием. Фашистской пропаганде удалось направить эти настроения в крайне реакционное русло. “Фашизм заинтересован в том, чтобы отчаяние масс застыло в своей тупости, мраке, безысходности... фашистская “философия” холит и лелеет это отчаяние... ”. Эта идеология, считает Лукач, обращена к тем сторонам жизни людей, которые сдерживались и подавлялись культурой. С применением фашистской теории на практике, а делалось это при участии широких масс немцев, появился принцип, несущий в себе не просто отрицание, а уничтожение важнейших ценностей многовековой культуры. Варварская практика фашизма превратила самые реакционные идеи в основу общественного устройства, основу внутренней и внешней политики.

Лукач показывает это на примере обоснования и применения нацистами расовой теории Гобино и Чемберлена, кстати, предельно упрощенной и огрубленной нацистскими теоретиками, согласно которым нацию объединяет чистота крови. Именно в силу этого она монолитна. Мирно ужиться расам не дано, они или уничтожают друг друга, или вступают в отношения господ и рабов. Во внутренней политике трактовка единства нации как единства крови предполагает полное повиновение вождю. Если кто-либо его не проявляет, то он ведет себя как расово чуждый элемент, по отношению к которому необходимо жестокое подавление.

Перед интересами расовой чистоты должны смолкать все возражения рассудка. В своей основе — писал Лукач — расовая теория не просто шарлатанская лженаука, а мистерия, миф, тайна, при которой разум и рассудок запрещаются и преследуются. Широкие массы немцев были превращены в сознательных или бессознательных, активных или пассивных — но соучастников фашистских злодеяний. Этот процесс сопровождался беспримерной моральной деградацией: согласно расовой теории целые народы, а не только отдельные люди, оказывались вне закона и по отношению к ним дозволялось все. Поэтому нацизм опасен не только для покоренных, но и для собственного народа. “Все, что накопила европейская реакция со времен Французской революции, все отчаянные, запутанные мысли заблудшихся людей превратились у фашистов в самую низменную демагогию строго организованного варварства. Самая совершенная техника, высшие достижения материальной культуры — от американской рекламы до танков и самолетов, — все было мобилизовано и пущено в ход фашизмом для разрушения культуры”.

Идеология фашизма, согласно Лукачу, была порождена всей духовно-нравственной атмосферой тех лет, когда массы готовы были заплатить любую цену за веру в возможность спасения, ухватиться за любую соломинку, лишь бы не утонуть. Поскольку эти настроения витали в воздухе, то, считает Лукач, не было бы Гитлера, появился бы другой подобный “гений”, создавший при помощи демагогии аналогичный синтез идей. Он обращает особое внимание на то, что фашизм не мог завоевать массы в рациональных формах, он должен был противопоставлять разуму мятежные инстинкты, иррациональное проявление настроений и поведения масс. Фашизм наделил иррациональность социальными функциями, выражавшимися, прежде всего, в том, чтобы не только пробуждать, но и активизировать худшие инстинкты масс.

Массы оказались перед альтернативой: или “разумно”, “здраво” примириться с социальными бедствиями и национальным унижением, или же с иррациональной верой в чудо вступить в борьбу, пренебрегая доводами рассудка. Лукач оценивает эту дилемму как ошибочную, но в ней выразилось нетерпение масс, их потребность в моментальном радикальном изменении жизни (что не могло иметь рационального обоснования). “Фашистская пропаганда с грубой, базарной демагогией обещала каждому классу, каждой нации именно то, чего они желают, при этом делаются циничные оговорки, сводящие на нет все обещания. Массы, приведенные в отчаяние тяжелым кризисом 1929 г., считавшие свое положение безысходным, бесперспективным, не уловили эти грубые противоречия. Национальная и социальная демагогия фашизма привела массы в состояние такого опьянения, гипноза, при котором они не были в состоянии ни к какой критике и ожидали от национал-социалистической революции чуда, полного избавления от всех трудностей. Фашистские вожаки с величайшим цинизмом использовали это опьянение масс”.

Как и Рассел, Лукач говорит о том, что в основу всей фашистской демагогии было положено мифотворчество. Мифу, вере в чудеса была придана твердая политическая и организационная форма, а содержание мифов стало крайне грубым. Лукач полагал, что иррационализм, выступавший против классического гуманизма под лозунгом переоценки всех ценностей, способствовал нравственному разложению общества. Массы, конечно, не были знакомы с сутью иррационалистических учений, они не читали ни Шопенгауэра, ни Ницше. Но Гитлер и его идеологи сумели вынести эти тенденции и идеи из университетских аудиторий и библиотек на улицы, а их содержание перевести на такой язык, который соответствовал идеологическим потребностям впавших в отчаяние и уверовавших в спасительное чудо масс, перевести на язык, не только понятный для улицы, но и соответствовавший настроениям широких масс.

Известно, что на совершенно иных позициях по отношению к иррационализму стоял Адорно. Он усматривал в фашизме крах идеалов Просвещения и гуманизма, после которого невозможно говорить о разумности мира. Лукач, в отличие от него, исходил из того, что именно отказ от гуманистических идеалов и привел в конечном счете к фашизму. Для обоих мыслителей фашизм есть полное пренебрежение разумом, общечеловеческими ценностями. В написанной в 1941—1944 годах “Диалектике Просвещения” Адорно и Хоркхаймер называют мировые войны, фашизм, концлагеря свидетельством массовой паранои. Сознание приобрело черты массового безумия, происходит “помрачение разума”. Вышедшая в 1947 г. книга Хоркхаймера так и называется “Помрачение разума”, писавшаяся в те же годы книга Лукача — “Разрушение разума” (в венгерском издании — “Низвержение разума). В этой связи стоит напомнить, что в 1938—1940 годах известный австрийский писатель Г. Брох пишет так и оставшуюся незаконченной книгу “Теория массового безумия”.

О роли мифотворчества в политической жизни пишет в эти годы и Э. Кассирер. В своей работе “Миф государства”, вышедшей посмертно в 1946 г., он говорит о тех новых теоретических проблемах, которые возникли в связи с тяжелым кризисом в политической и социальной жизни. Такой важнейшей проблемой он считает появление в современном мире власти мифического мышления, и в этой связи уделяет большое внимание технике политических мифов, которой посвящает специальную работу.

Он пишет о том, что когда стало ясно, что первая мировая война не дала решения никаких проблем, даже в странах — победительницах, то почва для произрастания политических мифов стала весьма благоприятной, особенно в Германии с ее безработицей и инфляцией. Возникли условия для манипулирования идеями. Кассирер подчеркивает, что когда налицо опасность и неизвестность, приходит в действие обширная и развития сфера магического. В мирное, спокойное время, в периоды стабильности и безопасности рациональная организация легко поддерживается и функционирует. Она кажется гарантией от любых атак. “Потребность в вожде появляется только тогда, когда коллективное желание достигает максимальной силы. И когда, все надежды удовлетворения его обычным путем оказываются тщетными... Сила коллективного желания овеществляется в вожде. Все социальные установления: закон, справедливость, конституция — объявляются не имеющими никакой цены. Остается лишь мистическая сила и власть вождя, и воля его становится высшим законом”.

Фашистские идеологи для манипуляции общественным сознанием, — пишет он, — не только извращали этические ценности, и искажали немецкую речь, вводя различного рода магические слова. Однако, чтобы добиться максимального эффекта магические слова должны были подкрепляться новыми ритуалами. “И над этим фашистские лидеры работали методично и успешно... Эффект новых ритуалов очевиден Никто не может усыпить нашу активность, способность к самостоятельным суждения и критической оценке, лишить нас ощущения собственной индивидуальности и персональной ответственности легче, чем постоянное, монотонное исполнение одних и тех же ритуальных действий”. Опыт последних 20 лет, опыт фашизма показывает, что люди интеллигентные, честные, прямые внезапно сами отказались от важнейшей человеческой привилегии — свободы и независимости мышления. “Они действуют как марионетки в кукольном представлении. И даже не подозревают, что за веревочки дергают и управляют всей их личной и общественной жизнью политические лидеры”. Кассирер пишет что современные политические мифы можно сравнить с удавом, который парализует животное, прежде, чем проглотить его. Люди сдаются без серьезного сопротивления, они подавлены и подчинены раньше, чем успевают осознать, что происходит.

“Наши политические теории и действия наполнены магическим содержанием. И когда небольшие группы людей пытаются осуществить свои желания и фантастические идеи относительно целых наций, всей политической вселенной, они могут иметь временный успех, могут даже достичь триумфа. Но, достижения эти эфемерны, потому что в социальном мире, так же как и в физическом, есть своя логика, свои законы, которые не могут нарушаться безнаказанно. Даже в этой сфере мы должны следовать совету Бэкона -подчиняться законам социального мира, чтобы научиться управлять ими”. И далее он задается вполне уместным вопросом: Что же может сделать философия, чтобы помочь в борьбе с политическими мифами? Он прекрасно осознает, что она не в силах разрушить политические мифы, что мифы в некотором роде непобедимы: их не опровергнешь разумными аргументами и не побьешь силлогизмами. “Философия может сослужить другую службу: она помогает понять врага, чтобы затем разбить его. Понять не только его дефекты и слабые места, но и в чем его сила, которую мы склонны преуменьшать. Когда впервые сталкиваешься с политическим мифом, он кажется столь абсурдным и неуместным, столь фантастическим и отвратительным, что трудно заставить его себя принимать всерьез. Но теперь стало ясно, какая это огромная ошибка, и не стоит ее допускать в другой раз. Необходимо тщательно изучат истоки, структуру и технику политических мифов, чтобы видеть лицо врага, которого мы надеемся одолеть”.

В совершенно ином плане, с точки зрения биоэнергетики, написана работа В. Райха “Психология масс и фашизм”. В этой работе Райх также исходит из того, что фашизм надо рассматривать как проблему масс. Ибо как политическое движение — это организованное выражение характерологических структур среднего человека. “Это основное эмоциональное отношение подавленного в человеке в нашей авторитарной, машинной цивилизации и ее механистически-мистическим пониманием жизни”.

Фашизм, по Райху, — это выражение иррациональной структуры массового человека, это движение народных масс. И это вполне согласуется с его весьма спорной отправной установкой, что каждый общественный строй создает в массах психологическую структуру, которая необходима для достижения своих целей. Он обращает внимание на то, что экономическая ситуация не преобразуется непосредственно в политическое сознание. И надо ответить на вопрос: как могло случиться, что психологическая структура масс впитала в себя империалистическую идеологию, более того, превратила ее в реальные действия, почему массы не осознали сути фашизма? Сказать, что речь идет о военном психозе или об одурачивании масс, считает он, — ничего не сказать. Проблема состоит в том, чтобы понять, почему массы поддались обману, запугиванию, психозу. По Райху, необходимо освободить психическую энергию обычных людей, “которые увлекаются футболом и дешевыми мюзиклами”, от оков и направить их на достижение разумных целей освободительного движения, тогда они не позволят себя закабалить.

За всю историю человечества — показывает Райх — народным массам ни разу не удавалось сохранить и развить свободу и мир, завоеванные ими в кровопролитной борьбе. Он считает, что в самих народных массах существует сила торможения, которая имеет не просто консервативный, а просто разрушительный характер. И выражается это в общем чувстве страха перед ответственностью и свободой у масс. “Этот страх глубоко коренится в биологической структуре современного человека, эта структура не врожденная, она сформировалась в процессе исторического развития и поэтому, в принципе, поддается изменению... Стремление к свободе — это и есть проявление подавленной биологической структуры человека”. Речь у него идет о том, что человек, стремясь обособиться от животного мира, отрекался от ощущения своих органов, от природы. И вот это подавление любого естественного проявления приводит к тому, что восприятие природы у людей становится мистическим и сверхъестественным, проявляясь в религиозном экстазе, в садистской жажде крови или “космическом кипении крови”.

Народные массы в результате тысячелетнего подавления их жизни стали равнодушными, неразборчивыми, биопатичными и покорными. Массы оказываются не в состоянии распорядиться своей свободой. Апатия, пассивность и, как говорит Райх, отчасти активность приводят к катастрофам, от которых больше всего страдают сами народные массы. Сочувствие к народным массам как к жертве означает, что отношение к ним такое же, как к маленьким детям. Поэтому необходимо, чтобы массы научились немедленно распознавать любые формы подавления и устранять их быстро, бесповоротно. “Мы считаем народные массы ответственными за каждый социальный процесс. Одной национализации или социализации недостаточно, чтобы внести хотя бы микроскопическое изменение в рабское состояние человечества... ”. Маркс, Энгельс, Ленин исходили из того, считает Райх, что экономический процесс позволит изменить природу масс. Но они не приняли в должной мере во внимание силы, тормозящие развитие общества, прежде всего проблему иррационализации масс. В основе провала подлинной социальной революции лежит несостоятельность масс, которые, как оказалось, не смогли распорядиться своей свободой.

Райх в равной мере критикует и фашизм, и большевизм. Он считает, что фашизм возник на основе консерватизма социал-демократии. Под этим он имеет в виду следующее: социалистическое настроение миллионов людей заключено в их страстном стремлении освободиться от всякого угнетения. Но это стремление сочетается с боязнью ответственности. Социал-демократия не понимала этой противоречивой сущности настроений масс. Фашизм же, считает он, присвоил себе нереализованные функции социализма и в то же время присвоил себе и функции капитализма. Разница заключалась в том, что “миссия установления социализма возлагалась на всесильного фюрера, который был ниспослан Богом. Идея “спасения нации” всесильным фюрером вполне гармонировала со страстным стремлением масс к спасению, теперь ответственность возлагалась на сильную личность. В фашизме фюрерская идеология опирается на традиционную мистическую концепцию неизменности человеческой природы, на беспомощность народных масс, на их стремлении к подчинению авторитету и на неспособности к свободе”. Райх описывает, как на митингах фашистские ораторы, и прежде всего Гитлер, мастерски манипулировали эмоциями масс и не пользовались никакими доводами. В “Майн Кампф” Гитлер подчеркивал, что надо обходиться без доказательств, постоянно удерживая внимание масс на “великой конечной цели”, что мысли и поступки народных масс определяются эмоциями и чувствами в значительно большей мере, чем доводами здравого смысла. Райх подчеркивает, что фюрер может творить историю только тогда, когда структура его личности будет соответствовать личностным структурам широких масс. Своими достижениями с социологической точки зрения — пишет он — Гитлер обязан не своей личности, а тому значению, которое придавали ему массы.

Для масс, поддавшихся национал-социалистической пропаганде, вера в “расу господ” стала основным источником связи с фюрером и основанием добровольного признания своей рабской покорности, несмотря на вассальную зависимость от фюрера. Каждый национал-социалист, пишет Райх, ощущал себя маленьким Гитлером, которому импонировало обоснование расизма, данное Розенбергом в его работе “Миф XX века”.

Речь шла о “борьбе крови”, об “интуитивном мистицизме экзистенциональных явлений”, “нордическое” трактовалось как светлое, величественное, чистое, а “ближневосточное” как темное, демоническое. Все эти мудреные слова призваны были завуалировать подлинный смысл расовой теории. Шла сознательная манипуляция массовым сознанием, чувствами масс, с этой целью революционные мелодии распевались под реакционные стихи, выдвигались иррациональные лозунги и т. д.

Рассуждения Райха касались и советского общества. Он считал, что развитие бюрократического аппарата советского общества было достаточно сильным, чтобы создать в массах иллюзию свободы. Более того, он исходил из того, что русская революция наткнулась на непредвиденное препятствие — психологическую структуру масс, которая за тысячелетия приобрела биопатический характер. Проблема же заключается в том, чтобы массы отказались от “иллюзорной удовлетворенности, которая всегда приводит к той или иной форме фашизма. Они должны добиться реального удовлетворения повседневных чувств и нести ответственность за это удовлетворение, иллюзорная удовлетворенность, воспитываемая на политической иррациональности, имеет заразный характер”. Когда массы начинают шумно требовать установления огромных изображений своих вождей, это означает, что они утрачивают чувство ответственности. Дурачить народ иллюзиями равносильно преступлению. К такого рода преступлениям он относит стремление превратить в объекты иррационально-политических спекуляций такие серьезные и глубокие чувства, как любовь народа к своей стране, привязанность к земле и обществу.

Наиболее четкое проявление раболепного характера психологии масс, по Райху, можно наблюдать и в Германии, и в России. Объясняет он это тем, что немецкий и русский государственный аппарат возник на основе деспотизма. И тут и там иррациональная логика революции привела к установлению нового деспотизма. Когда подлинное движение за свободу, демократию терпит неудачу, то оно находит прибежище в иллюзорном единстве семьи, народа, нации и государства. Русская революция, по трактовке Райха, потерпела неудачу и закончилась установлением диктатуры из-за биопатической структуры народных масс, которые оказались неготовыми взять на себя всю полноту ответственности. Под влиянием политиканов массы склонны возлагать ответственность, в том числе и за войну, на власть предержащих. Но ответственность за все это, считает Райх, лежит на народных массах, которые располагают всеми необходимыми средствами для предотвращения войны.

В другой своей книге, написанной в 1940 г., Райх продолжает развивать эти идеи, особо подчеркивая, что в фашизме неприкрыто проявилось массовое душевное заболевание, душевная чума, порожденная иррациональными свойствами человеческого характера. Он ведет речь, прежде всего, о трагическом противоречии, свойственном, по его мнению, массам, а именно противоречии между стремлением к свободе и страхом перед нею. Гитлер воплощал именно это трагическое противоречие, свойственное массам. Ликуя, массы привели Гитлера к власти. Они с воодушевлением обменяли возможность личной свободы на иллюзорную, которая снимала с них всякую личную ответственность. Массы были разочарованы нерешительностью старых демократических институтов, и они кинулись к Гитлеру, так как он наполнил старые представления сильными, хотя и иррациональными эмоциями. Наибольшей популярностью пользовались разговоры о “кипении германской крови”, о ее “чистоте”. “Благодаря подчеркиванию фашизмом эмоциональной идентичности “семьи”, “нации”, “государства” структура семейных привязанностей человека смогла найти прямое продолжение в государственной структуре фашизма... Идентифицируясь с “сильной, неповторимой германской нацией”, гражданин, чувствовавший себя неполноценным и действительно несчастный, мог что-то значить, пусть даже иллюзорно”. Новое в фашизме, считает Райх, заключалось в том, что массы практически одобряли собственное угнетение и осуществляли его. Невротические и голодные массы становятся добычей политических хищников. Победа диктатуры согласно его представлениям основывается на массовом душевном заболевании европейцев, которые оказались не в состоянии ни экономически, ни психологически, ни в социальном отношении решить задачи, поставленные демократией. Предпосылкой создания подлинно народной власти является душевная независимость масс, способность взять на себя ответственность и самим рационально определять характер своей жизни.

И хотя концепция Райха явно преувеличивает социальную значимость первичных биологических, прежде всего сексуальных, потребностей и их подавление, хотя он говорит о необходимости изменения человеческого характера, не позволяющее психопатам действовать в качестве диктатора, о биологической революции, что само по себе крайне спорно, но сам анализ придавленности человека и влияния этого фактора на поведение масс вряд ли может вызывать принципиальные возражения. Теоретические позиции Рассела, Лукача, Кассирера, Райха были весьма различными, но их критика не только фашизма, но и роли и поведения масс в практике фашизма, в самой возможности его прихода к власти весьма близка, все они связаны с признанием важнейшего значения иррациональных моментов в действиях масс.

Что касается большевизма и сталинизма, то тут необходимо принимать во внимание, что очень многими теоретиками, особенно левонастроенными интеллектуалами 30—40-х годов, он воспринимался как антипод фашизма, как единственная сила, могущая противостоять завоеванию мира коричневой чумой. Поэтому критика сталинизма, большевизма не была столь распространена, хотя, несомненно, имела место уже и в те годы. Она раздавалась прежде всего со стороны русских теоретиков, находившихся в эмиграции. Мы уже приводили рассуждения веховцев, связанных с их размышлениями о русской революции 1905 г. Здесь мы приведем рассуждения ряда русских теоретиков, находившихся в эмиграции, о большевизме и его взаимосвязи с народными массами уже после Октябрьской революции.

Прежде всего обращает на себя внимание, что критика большевизма неразрывно связана с определенным пониманием поведения масс. Особая сознательность пролетарских масс трактуется как легенда, подчеркивается, что “передовой отряд” трудящихся был связан традициями деревенской круговой поруки”. Так Е. Трубецкой писал, что перспективы земного рая, которым большевики соблазняли народные массы, на деле был обольстительным миражом, манящим издалека. “Мнимый рай превращается в ад, ибо прежде всего — это царство всеобщей взаимной ненависти... Идеал всеобщей сытости рождает голод. Это не случайность, а необходимая принадлежность всякого большевистского общественного строения”. П. Струве в своих “Размышлениях о русской революции” писал о том, что его бытовой основой является стремление работать как можно меньше, а получать как можно больше. Подобное стремление существовало всегда, оно вытекало из рабской жизни и психологии, но раньше оно приводило к пагубным последствиям для индивида. Большевизм же подкрепил это стремление диктатурой пролетариата, и в этом смысле большевизм несовместим с культурными традициями Запада. По Струве, народность большевизма — несомненный факт, связанный с проявлением народной психологии. Он усматривает в нем стихийное увлечение, угар масс, влекомых своими элементарными инстинктами. Для нанесения сокрушительного удара по старому строю они должны были быть наэлектризованы демагогией. Но после разрушения старого идет насильственное построение нового, без участия воли масс, учета их настроения.

Об этом же можно прочитать у Г. Федотова, исходившего из того, что народ с легкостью принял удушающее рабство, считая его на первых порах свободой, ибо рабство было для него исторически привычно. В русской революции победил не Ленин и Бакунин, боровшиеся друг с другом, а Иван Грозный, осовремененный в лице Сталина. Он пишет о том, что в 1917 г. народ в массе своей срывается с исторической почвы, он в это время не только “максимально беспочвенен, но и максимально безыдеен. Отсюда разинский разгул его стихии”. Уже в 1930 г. Федотов считает рабочий класс России наиболее несчастным. Ведь он, может быть, один боролся за социализм по-настоящему, страдал, голодал, жертвовал ради него в надежде установления земного Рая. Но он по-прежнему прикован как каторжник к тачке, к постылому труду. В 1937 г. он пишет о том, что вся русская революция вплоть до последних трансформаций Сталина несет на себе печать имморализма. “Это нечаевский корень, который принес свой достойный плод в русском варианте фашизма”. Россия согласно его трактовке тех лет есть самая последовательная страна фашизма и социальное содержание московского фашизма ничем не отличается от германского.

Весьма образно описывает состояние масс послереволюционной России С. Португейс в работе “Пять лет большевизма”. “... Это были массы безумно истощенные — материально, физически и нравственно истощенные эпохой военно-промышленной гонки. В рыхлую, нестойкую среду ворвалась бешенная индустриальная горячка с ее военно-террористической хваткой... а главное с вовлечением в индустриальное пекло огромных толп мещанства, деревенщины, толкаемой разорением и боязнью мобилизации прямо в пасть индустриального Молоха, который потряс этих людей до самых основ их душевного и умственного строя... Взбаламученное море социальных отбросов, классовая окрошка и мешанина, больное в сущности поколение, страдающее припадками психических эпидемий... В этом сказался гений большевизма, что он сумел подчинить себе это военно-социальное месиво, сделав его больную, исковерканную душу, его жадную нищету и нищенскую жадность исходным пунктом “социалистической революции”.

Говоря о форме власти, установившейся при большевизме, все эти авторы показывают, что произошло не уничтожение классов, а возникновение крайнего антагонизма между аппаратом и массами, между властвующими и подвластными. В 1952 г. Вышеславцев в работе “Философская нищета марксизма” пишет: “Та форма властвования, которую изобрел коммунизм, а за ним и нацизм, форма вождизма и тоталитаризма есть огромный шаг назад. Ее существование есть позор для современного человечества и ее уничтожение есть категорический императив”. Он, как и Ортега, говорит, что “вождизм” и обезличенные народные массы есть архаическая форма власти, огромный регресс, реакция в своем закрепощении труда, в своем терроре и инквизиции.

Очень часто это сопоставление фашизма и большевизма вызывает резкие возражения. При этом упоминаются достижения Советского Союза в 30—40-е годы, говорится о модернизации страны, об изменениях в культуре и быте советских людей, о достижениях в науке и технике, об энтузиазме масс. Все это действительно имело место. Но при этом встает, как минимум, два вопроса: во-первых, какую цену заплатили массы за эти изменения, во-вторых, надо иметь в виду, что и фашистская Германия также провела модернизацию, достигла еще больших успехов в своем развитии, в подъеме благосостояния масс, которые также были проникнуты энтузиазмом. Правильнее было бы говорить о чисто поверхностном противостоянии идеологий. Если фашизм предлагал бесчеловечную идеологию варварства, национализма, расизма, то большевизм говорил о гуманизме, интернационализме, братстве и взаимопомощи. И в этом была притягательная сила идей, провозглашаемых Советским режимом. А то, что эти идеи на практике не только не подтверждались, а часто становились своей противоположностью, что сама эта практика оказалась весьма схожей с фашистской, выявилось далеко не сразу и не всем. Победа же над фашистской чумой, грозившей всему миру своим распространением, вызвала огромное уважение к Советскому Союзу и его народу и тем самым отодвинули на некоторое время вопрос о характере этого режима на задний план. Победа в войне сопровождалась усилением сталинского режима, большевизацией Восточной Европы. Понадобилась практика послевоенных лет, страдания и терпение советского народа, смерть Сталина, хрущевские разоблачения, чтобы вопрос о сущности тоталитаризма стал предметом внимательного исследования, а экономический крах режима привел к его падению.

Глава четвертая. Социальные катаклизмы и трактовка масс в первой половине XX века. - Толпа, массы, политика - М. А. Хевеши