О добывании огня - Фрейд об искусстве - Автор неизвестен

В примечании к моему сочинению «Не­удобства культуры» я, скорее попутно, упо­мянул, какое предположение о добывании огня первобытным человеком можно по­строить на основе психоаналитического ма­териала. Возражения Альбрехта Шефера («Die Psychoanalytische Bewegung». Jahrgang II (1930. S. 251) и его поразительная ссылка на сообщение Эрленмайера о монгольском запрете мочиться на пепелище2 побуждают меня возобновить обсуждение темы3.

Итак, я считаю, что моя гипотеза о том, что предварительным условием овладения огнем был отказ от гомосексуально напра­вленного желания тушить пламя струёй мо­чи, подтверждается в интерпретации гре­ческой легенды о Прометее, если принять во внимание искажение факта в содержании мифа. Эти искажения того же рода и не хуже тех, что мы признаем ежедневно, вос­станавливая по сновидениям наших паци­ентов их вытесненные и все же крайне важ-

 Erienmeyer Е. Н. Notiz zur Freudschen Hypothese uber die Zahmung des Feuers // Imago. XVIII. 1932.

2 Вероятно, не на потухший, а на горячий пепел, из которого еще можно добыть огонь.

Возражение Лоренца в «Хаосе и ритуале» (Imago. XVII. 1931. S. 433 ff.) исходит из пред­положения, что укрощение огня вообще нача­лось лишь с открытием возможности добывать огонь по своему желанию посредством каких-то манипуляций. Д-р Ш. Харник, напротив, отсыла­ет меня к высказыванию д-ра Рихарда Лаша (в собрании сочинений Георга Бушанса (Georg Buschans) «Illustrierte Volkerkunde». Stuttgart. 1922. Bd. I. S. 24): «Вероятно, искусство сохране­ния огня предшествовало искусству разведения огня; соответствующим доказательством этому служит тот факт, что сегодняшнее пигмеевидное население Андаманских островов владеет огнем и сохраняет его, хотя и не знакомо с автохтон­ным методом разведения огня».

ные детские переживания. Применяемые при этом механизмы — изображение по­средством символов и превращение в про­тивоположность. Я не могу осмелиться объяснить подобным способом все элемен­ты мифа; кроме изначального положения вещей на его содержание могли повлиять и другие события, происходившие позднее. Но элементы, допускающие аналитическое толкование, являются наиболее заметными и важными: способ, которым Прометей пе­реносит огонь, характер поступка (святота­тство, воровство, обман богов) и смысл наказания за него.

Титан Прометей, герой культуры еще божественного происхождения*, возможно, сам изначально демиург и творец человека, приносит людям огонь, который он похи­тил у богов, спрятав его в стволе трост­ника. Такой предмет при толковании сно­видений мы бы охотно приняли за символ пениса, хотя нам и мешает здесь необычное акцентирование полости. Но как мы свя­жем этот ствол-пенис с сохранением огня? Это кажется бесперспективным, пока мы не вспоминаем о процессе искажения, так ча­сто происходящем в сновидении, — превра­щении в противоположность, переворачи­вании связей, — который так часто скрыва­ет от нас смысл сновидения. Не огонь поме­щает человек в стволе-пенисе, а наоборот, средство тушения огня, струю мочи. На эту связь между огнем и водой опирается затем богатый, хорошо известный аналитический материал.

Во-вторых, приобретение огня — это святотатство, огонь добывается грабежом и воровством. Данный элемент присутству­ет во всех легендах о добывании огня, у са-

-полномых разных и наиболее отдаленных друг от друга народов, а не только в греческой легенде о даровавшем огонь Прометее. Здесь, таким образом, должно быть за­ключено значительное содержание иска­женных воспоминаний человечества. Но по­чему добывание огня неразрывно связано с представлениями о преступлении? Леге­нда Гесиода дает непосредственный ответ, излагая историю, не связанную непосре­дственно с огнем, в которой^ Прометей при жертвоприношении обманывает Зевса в пользу людей. Так, значит, боги обма­нуты! В мифе, как известно, богам позво­лено удовлетворять все желания, от ко­торых человек должен отказаться, напри­мер желание инцеста. На языке анализа мы.бы сказали, что влечение, «Оно», — это бог, обманутый отказом погасить огонь;

человеческое желание превращается в ле­генде в привилегию богов. Но божество в легенде не имеет ничего характерного для «Сверх-Я», оно еще представляет неодолимое влечение.

Превращение в противоположность об­стоятельнее всего выражено в третьем эле­менте легенды, в наказании дарующего огонь. Прометея приковывают к скале, и ежедневно коршун клюет его печень. В легендах об огне у других народов тоже присутствует птица, она, должно быть, как-то связана со всем этим, но я пока воздерживаюсь от толкования. Зато мы чувствуем себя на твердой почве, когда речь заходит об объяснении, почему ме­стом причинения боли выбрана печень. Пе­чень считалась у древних местоположением всех страстей и желаний; следовательно, наказание, подобное наказанию Прометея, было правильным для страстного преступ­ника, совершившего святотатство в порыве скверного желания. Но дарителю огня со­ответствует точная противоположность этого; он отказался от влечения и показал, как благотворен и как необходим такой отказ в целях развития культуры. И почему такое культурное благодеяние должно рас­сматриваться в легенде как заслуживающее наказания преступление? Если в легенде, несмотря на все искажения, просматрива­ется, что предпосылкой получения огня был отказ от влечения, то тогда в ней выражается неприкрытая злоба, которую, должно быть, питало к герою культуры страстное человечество. И это согласуется с нашим пониманием и ожиданиями. Мы знаем, что требование отказа от влечения

и его осуществление вызывают враждеб­ность и агрессивные желания, которые лишь на поздней фазе психического раз­вития преобразуются в чувство вины.

Неясность легенды о Прометее, как и других мифов об огне, увеличивается тем обстоятельством, что огонь, должно быть, казался древним неким аналогом любов­ной страсти, мы бы сказали: символом ли­бидо. Тепло, излучаемое огнем, вызывает то же ощущение, которым сопровождается состояние сексуального возбуждения, а пламя по форме и движениям напоминает действующий фаллос. Не может вызывать сомнения, что пламя в мифическом пони­мании являлось фаллосом, об этом свиде­тельствует еще легенда о происхождении римского царя Сервиуса Туллия. Когда мы сами говорим об изнуряющем огне страсти и об извивающемся пламени, сравнивая, таким образом, пламя с языком, то мы не слишком-то далеки от мышления наших примитивных предков. В нашем выводе о добывании огня тоже содержалась пред­посылка, что для первобытного человека попытка затушить огонь собственной мо­чой означала сладострастную борьбу с дру­гим фаллосом.

Возможно, путем такого символическо­го уподобления в миф проникли и другие, чисто фантастические элементы, которые переплелись в нем с историческими. Едва ли можно отделаться от идеи, что если печень — местоположение страсти, то сим­волически она означает то же самое, что и огонь, и что тогда ее ежедневное истоще­ние и обновление — точное изображение свойства любовного желания, которое, еже­дневно удовлетворяясь, ежедневно возника­ет вновь. Птице, утоляющей голод пече­нью, придается при этом значение пениса, которое не чуждо ей и в других случаях, о чем позволяют судить легенды, сновиде­ния, словоупотребление и пластические из­ображения древности. Следующий неболь­шой шаг приводит к птице Феникс, которая возрождается вновь омоложенной после ка­ждой своей смерти в огне и, скорее и веро­ятнее всего, подразумевает в действитель­ности вновь оживший после изнеможения фаллос, как заходящее в вечерней заре, а за­тем вновь восходящее солнце.

Позволительно задать вопрос, можно ли считать, что мифообразующая деятель­ность берется, словно играя, переодевать общеизвестные, хотя и чрезвычайно инте­ресные душевные процессы в телесные проявления, не имея других мотивов, кроме простого желания изображать. На это оп­ределенно нельзя дать надежного ответа, не поняв сущности мифа, но в обоих наших случаях легко распознать то самое содер­жание и вместе с ним определенную тенден­цию. Они описывают возобновление либи-дозного желания после его затухания всле­дствие удовлетворения, то есть его несок­рушимость, и этот акцент как утешение совершенно уместен, если исторический стержень мифа обсуждает поражение влече­ния, ставший необходимым отказ от влече­ния. Это как бы второй элемент понятной реакции обиженного в своих влечениях пер­вобытного человека; заверение после нака­зания преступника, что он, в сущности, ни­чего не добился.

В неожиданном месте мы встречаем превращение в противоположность в дру­гом мифе, который, видимо, имеет очень мало общего с мифом об огне. Лернейская гидра с ее бесчисленными извивающимися змеиными головами, среди которых одна бессмертная, представляет собой, судя по названию, водяного дракона. Герой Ге­ракл борется с ней, отрубая ее головы, но они постоянно вырастают вновь, и он справился с чудовищем лишь тогда, когда прижег огнем бессмертную голову. Водя­ной дракон, которого укрощают огнем,

— в этом же нет никакого смысла. Зато есть, как в очень многих сновидениях, ис­кажение явного содержания. Тогда гидра

— это огонь, извивающиеся змеиные голо­вы — языки пламени, и как доказательст­во своей либидозной природы они демо­нстрируют, подобно печени Прометея, фе­номен отрастания заново, феномен обнов­ления после попытки уничтожения. Геракл тушит этот огонь водой. (Бессмертная го­лова, вероятно, сам фаллос, его уничтоже­ние — кастрация.) Но Геракл еще и осво­бодитель Прометея, убивающий птицу, клюющую печень. Не следует ли поискать более глубокую взаимосвязь между обо­ими мифами? Все выглядит так, будто поступок одного героя заглаживается дру­гим. Прометей запретил тушение огня, как

закон монгола; Геракл снимает запрет в случае угрозы со стороны огня. Второй миф, кажется, соответствует реакции более поздней культуры на добывание огня. Воз­никает впечатление, что отсюда можно было бы в значительной степени проник­нуть в тайны мифа, но чувство уверен­ности сохраняется недолго.

Для противоположности огня и воды, охватывающей целую область этих мифов, помимо исторического и символически-фа­нтастического моментов можно выявить еще и третий, психологический факт, кото­рый поэт описывает в строках:

Инструмент опорожненья Служит для деторожденья. (Гейне)*

У мужского члена две функции, со­вместное пребывание которых вызывает у некоторых недовольство. Он осуществля­ет испражнение мочи и совершает половой акт, который унимает жар генитального либидо. Ребенок еще думает, что обе функции можно совместить; по его теории, дети появляются, когда мужчина мочится в тело женщины. Но взрослый знает, что в действительности оба акта несовместимы друг с другом — несовместимы, как огонь и вода. Когда член приходит в то состоя­ние возбуждения, которое приносит ему сравнение с птицей, когда испытываются те ощущения, которые напоминают о тепле огня, мочеиспускание невозможно; и на­оборот, когда член служит для опорожне­ния тела от жидкости, то все его отноше­ния к половой функции кажутся потеря­вшими силу. Противоположность обеих функций могла бы побудить нас сказать, что человек тушит собственный огонь собственной водой. И древний человек, который вынужден был обходиться тем, что постигал внешний мир с помощью своих собственных физических ощущений и физического состояния, не мог не об­ратить внимание на аналогии, которые ему указало поведение огня, и не восполь­зоваться ими.