Скорбь и меланхолия - Фрейд об искусстве - Автор неизвестен

После того как сновидение послужило нам нормальным образцом нарписсическо-го душевного расстройства, мы постараем­ся прояснить сущность меланхолии, срав­нивая ее с нормальной эмоцией скорби. Но на этот раз мы должны заранее сделать признание, которое должно предотвратить переоценку результата. Меланхолия, поня­тийное определение которой шатко и в опи­сательной психиатрии, встречается в разно­образных клинических формах, сведение которых в единое целое кажется необосно­ванным, а некоторые из них напоминают скорее соматические, чем психогенные по­ражения. Помимо впечатлений, имеющихся в распоряжении любого наблюдателя, наш материал ограничивается небольшим чис­лом случаев, психогенная природа которых не подлежит никакому сомнению. Таким образом, мы с самого начала отказываемся от притязаний на универсальность наших результатов и утешаем себя тем соображе­нием, что с помощью современных иссле­довательских средств мы едва ли сможем обнаружить что-нибудь, что было бы нетипично если не для целого класса пора­жений, то уж хотя бы для маленькой их группы.

Сопоставление меланхолии и скорби кажется оправданнее, если исходить из об­щей картины двух состоянии. Поводы для возникновения обоих под влиянием жиз­ненных обстоятельств тоже совпадают там, где они вообще ясны. Скорбь, как правило, является реакцией на утрату любимого че­ловека или какой-либо помещенной на его

место абстракции, например Родины, сво­боды, идеала и т. д. При одном и том же воздействии у некоторых людей, которых мы поэтому подозреваем в патологической предрасположенности, вместо скорби про­является меланхолия. В высшей степени примечательно также то, что нам никогда не приходит в голову рассматривать скорбь как патологическое состояние и обращать­ся к врачу для ее лечения, хотя она прино­сит с собой тяжелые отклонения от нор­мального образа жизни. Мы полагаемся на то, что по истечении некоторого времени она будет преодолена, и считаем беспокой­ство по ее поводу напрасным, себе во вред.

На психическом уровне меланхолия от­личается глубоко болезненным дурным на­строением, потерей интереса к внешнему миру, утратой способности любить, затор-моженностью всякой продуктивности и по­нижением чувства собственного достоинст­ва, что выражается в упреках самому себе, поношениях в свой адрес и перерастает в бредовое ожидание наказания. Эта кар­тина станет более понятной, если мы при­мем в расчет, что скорбь обнаруживает те же самые черты, кроме одной-единствен-ной; расстройство чувства собственного до­стоинства в этом случае отсутствует. А иначе это одно и то же. Тяжелая скорбь, реакция на утрату любимого человека, со­держит упомянутое болезненное настро­ение, потерю интереса к внешнему миру — поскольку он не напоминает об умер­шем, — потерю способности выбрать ка­кой-либо новый объект любви — что оз­начало бы замену оплакиваемого, — отход от всякой продуктивной деятельности, ко­торая не связана с воспоминаниями об умершем. Мы легко поймем, что эти затор-моженность и ограниченность «Я» являют­ся выражением исключительного предания

|себя скорби, при этом для других намере-» ней и интересов ничего больше не остается. tTatoe поведение не кажется нам патологи-(ческим, собственно, только потому, что мы ; так хорошо умеем его объяснять. « Мы также одобряем сравнение, имену­ющее скорбное настроение «болезненным». ^ Его правомочность, вероятно, станет для вас очевидной, если мы в состоянии охарак­теризовать боль психоэкономически.

Как же работает скорбь? Я считаю, что не будет никакой натяжки, если изобразить ее следующим образом: критерий реально­сти показал, что любимого объекта больше не существует, и теперь требуется отвлечь все либидо от связей с этим объектом. Про­тив этого возникает понятный протест — везде и всюду можно наблюдать, что человек неохотно покидает позицию либи­до, даже тогда, когда маячит замена. Про­тест может быть таким интенсивным, что происходит отрыв от реальности и сохране­ние объекта с помощью психоза галлюци­наторных видений. Нормой является ситу­ация, когда принцип реальности одержива­ет победу. Но все же он не может сразу выполнить свою задачу. Его реализация проводится, в частности, с большими за­тратами времени и накопленной энергии;

при этом в психике продолжает существо­вать утраченный объект. Любое отдельное воспоминание или ожидание, в которых ли­бидо прочно связано с объектом, прекра­щается, перезамещается, и в нем происхо­дит ослабление либидо. Почему этот комп­ромиссный результат разового исполнения принципа реальности так чрезвычайно бо­лезнен, совсем не легко экономически обо­сновать. Примечательно, что эта боль ка­жется нам само собой разумеющейся. Фак­тически же «Я» после завершения работы скорби вновь становится свободным и без­удержным.

Теперь применим к меланхолии то, что мы узнали о скорби. В ряде случаев очевид­но, что она тоже может быть реакцией на утрату любимого объекта; при иных пово­дах можно обнаружить, что природа утра­ты более идеальная. Скажем, объект умер не по-настоящему, но он потерян как объ­ект любви (например, в случае покинутой невесты). Еще бывают случаи, когда счита­ют, что нужно признавать такую утрату, но при этом не могут четко распознать, что именно утрачено, и тем скорее следует предположить, что и больной тоже не спо­собен постичь умом, что именно он поте­рял. Да, такой случай мог бы еще иметь место тогда, когда вызвавшая меланхолию утрата известна больному, когда он знает, кого он потерял, но не знает, что он при этом утратил. Таким образом нам было бы удобнее как-то связать меланхолию с не­осознанной утратой объекта, в отличие от скорби, при которой в утраченном нет ни­чего бессознательного.

Мы обнаружили, что заторможенность и потеря интереса при скорби полностью объясняются поглощающей «Я» работой скорби. Сходная внутренняя работа будет следствием также и неизвестной утраты при меланхолии, и поэтому она будет ответст­венной за заторможенность при меланхо­лии. Меланхолическая заторможенность производит на нас загадочное впечатление лишь потому, что мы не в состоянии понять, что же в столь полной мере поглощает больных. Меланхолик демонстрирует нам еще кое-что, отсутствующее при скорби, — чрезвычайное понижение чувства со­бственного «Я», величественное оскудение «Я». При скорби мир становится бедным и пустым, при меланхолии же таким стано­вится само «Я». Больной изображает свое «Я» мерзким, ни на что не способным, амо­ральным, он упрекает, ругает себя и ожидает изгнания и наказания. Он унижается перед любым человеком, жалеет каждого из свое­го окружения за то, что тот связан с таким недостойным человеком, как он. Он не пони­мает перемены, которая в нем произошла, но распространяет свою самокритику и на прошлое, утверждая, что никогда не был лучше. Картина такого — преимущественно морального — тихого помешательства до­полняется бессонницей, отказом от пищи и психологически в высшей степени приме­чательным преодолением влечения, благо­даря которому все живое продолжает жить.

Было бы бесполезно с позиций науки, да и терапии противоречить больному, вы­двигающему такие обвинения в адрес со­бственного «Я». Должно быть, по-своему он все же прав и выражает что-то сложив­шееся, что обстоит так, как ему кажется. С некоторыми из его наговоров мы долж­ны без оговорок сразу же согласиться. Он действительно так равнодушен, так неспосо­бен на любовь и на продуктивную деятель­ность, как и говорит. Но это, как мы знаем, вторично, это следствие внутренней, неизвест­ной нам, сопоставимой со скорбью работы, которая изнуряет его «Я». В некоторых других самообвинениях он тоже кажется правым,

только воспринимает истину острее оста­льных, немеланхоликов. Когда он с по­вышенной самокритикой изображает себя мелочным, эгоистичным, неискренним, не­самостоятельным человеком, всегда стре­мившимся только к тому, чтобы скрыть слабости своего характера, он, вероятно, достаточно близок к тому, что нам известно о самопознании, и мы лишь спрашиваем себя, почему нужно сначала заболеть, чтобы подобная истина стала доступной. Ведь не вызывает сомнения, что тот, кто сфо­рмировал такую самооценку и выражает ее перед другими — оценку, которую ис­пользует по отношению к себе и к другим принц Гамлет, — тот болен, независимо от того, говорит ли он правду или поступает по отношению к себе более или менее несправедливо. Нетрудно также заметить, что между масштабами самоуничижения и его реальными основаниями, на наш взгляд, нет соответствия. Порядочная, при­лежная и верная жена при меланхолии будет говорить о себе не лучше, чем и в самом деле никчемная; и у первой, возможно, большая вероятность заболеть меланхолией, чем у второй, о которой и мы не могли бы сказать ничего хорошего. В конце концов, нам должно бросаться в глаза, что ме­ланхолик ведет себя не совсем так, как обычный, терзаемый раскаянием и само­упреками человек. У него отсутствует или, по крайней мере, незначительно проявляется стыд перед другими, который прежде всего характеризовал бы это второе состояние. У меланхолика можно было бы выделить почти противоположную черту — навяз­чивую общительность, которая находит удо­влетворение в самокомпрометации.

Значит, не суть важно, прав ли мелан­холик в своем болезненном самоуничиже­нии, когда его критика совпадает с оценкой других. Речь скорее должна идти о том, что он верно описывает свою психологическую ситуацию. Он утратил самоуважение и до­лжен иметь для этого достаточное основа­ние. Тогда мы в любом случае оказываемся перед противоречием, которое задает нам трудноразрешимую загадку. По аналогии со скорбью мы обязаны заключить, что он претерпевает утрату объекта; из его выска­зываний следует утрата собственного «Я».

Прежде чем мы займемся этим противо­речием, на минутку задержимся на том, с чем лас знакомит психическое состояние мелан­холика в строении человеческого «Я». Мы видим, что у него одна часть «Я» противопо­ставляет себя другой, критически оценивает ее и как бы принимает в качестве объекта. Наше подозрение, что критическая инстан­ция, отделившаяся при этом от «Я», при других обстоятельствах тоже может доказать свою самостоятельность, подтверждают все дальнейшие наблюдения. Мы действительно найдем основание отделить эту инстанцию от остального «Я». То, с чем мы здесь познакомились, это инстанция, обычно назы­ваемая совестью; наряду с цензурой сознания и принципом реальности мы причисляем ее к важным институтам «Я» и когда-нибудь найдем доказательства того, что она может заболеть сама по себе. Картина болезни при меланхолии характеризуется моральным не­довольством собственным «Я»; физический недостаток, уродство, бессилие, социальная неполноценность значительно реже становят­ся предметом самооценки; лишь обеднение «Я» занимает преимущественное место в опасениях и утверждениях больного.

К разъяснению только что обнаружен­ного противоречия приводит наблюдение, которое совсем легко осуществить. Если терпеливо выслушивать различные самооб­винения меланхолика, то в конце концов нельзя отделаться от впечатления, что са­мые сильные из них зачастую очень мало подходят к его личности, но с незначитель­ными изменениями могут подойти другому человеку, которого больной любит, любил или должен был бы любить. Сколько раз исследуешь положение дел, столько и убеж­даешься в этом предположении. Таким об­разом, признавая самоупреки упреками в адрес объекта любви, которые тут же перекладываются с него на собственное «Я», приобретаешь ключ к картине болезни.

Жена, вслух, жалеющая своего мужа за то, что он связался с такой ни на что не способной женщиной, собственно говоря, хочет обвинить в несостоятельности мужа, в каком бы смысле это ни подразумева­лось. Не нужно слишком удивляться тому, что справедливые упреки в свой адрес пере­мешаны здесь с переадресованными; они могут выделяться, потому что они содей­ствуют тому, чтобы скрывать другие и де­лать невозможным познание истинного по­ложения вещей, ведь они происходят из тех «за» и «против» любовной ссоры, которая

привела к утрате любви. Теперь и поведе­ние больных становится гораздо понятнее. Их жалобы на себя — это жалобы на кого-то, в соответствии со старым смыс­лом слов (Klagen — Anklagen); они не стыдятся и не скрываются, потому что все уничижительное, сказанное ими, в об­щем-то высказывается о другом человеке;

и они далеки от того, чтобы засвидетель­ствовать своему окружению собственное смирение и покорность, которые подобали бы столь недостойным личностям, напро­тив, они в высшей степени измучены, всегда как бы обижены и как будто бы испытыва­ют большую несправедливость. Все это возможно только потому, что эти реакции их поведения проистекают из душевного протеста, переходящего затем посредством некоего процесса в меланхолическую по­давленность.

Далее совсем нетрудно воссоздать этот процесс. Выбор объекта, привязка либидо к определенной личности осуществились;

под влиянием реальной обиды или разоча­рования в возлюбленном отношение к объ­екту терпит крах. Итогом был не нормаль­ный отрыв либидо от этого объекта и его перенос на новый объект, а иной, требую­щий, видимо, больших усилий для своего осуществления. Занятие объекта оказалось неспособным к сопротивлению, оно пре­кратилось, но свободное либидо не было перенесено на другой объект, а отступило в «Я». Но там оно не нашло никакого применения, а способствовало отождеств­лению «Я» с покинутым объектом. Так тень объекта падает на «Я», которое теперь мо­жет быть расценено особой инстанцией как объект, как покинутый объект. Таким об­разом, утрата объекта превратилась в утра­ту «Я», а конфликт между «Я» и любимым человеком — в раздор между критической способностью «Я» и «Я», изменившимся в результате отождествления.

О некоторых предпосылках и результа­тах такого процесса можно сразу догадать­ся. С одной стороны, должна существовать сильная фиксация на объекте любви, но с другой, в противоречии с этим, малая степень концентрации энергии на объекте. Видимо, это противоречие, по меткому за­мечанию О. Ранка, требует, чтобы выбор объекта осуществлялся на нарциссической основе, так что концентрация на объекте при возникновении трудностей может ре­грессировать к нарциссизму. Нарциссичес-кое отождествление с объектом заменяет

любовную концентрацию, в результате че­го любовные отношения, несмотря на кон­фликт с любимым человеком, не должны прекращаться. Такая замена любви к объ­екту отождествлением является важным механизмом при проявлениях нарциссизма. К. Ландауер смог это недавно обнаружить в процессе лечения шизофрении. Он, ес­тественно, соответствует регрессии от неко­торого типа выбора к первоначальному на­рциссизму. В другом месте мы выяснили, что отождествление является предвари­тельной ступенью выбора объекта и пер­вым, амбивалентным в своем выражении, способом, каким «Я» выделяет объект. Оно хотело бы поглотить этот объект, соответ­ственно оральной или каннибальской фазе в развитии либидо. К этой взаимозависи­мости Абрахам по праву сводит отказ от приема пищи, который проявляется при тяжелой форме меланхолического состояния.

К сожалению, требуемый теорией вы­вод, согласно которому расположенность к меланхолическому заболеванию или часть его переходят в господство нарцис-сического типа выбора объекта, еще нужда­ется в подтверждении с помощью допол­нительного исследования. Во вступитель­ной части этого сочинения я признал, что эмпирический материал, на котором стро­ится данное исследование, недостаточен для удовлетворения наших притязаний. Ес­ли бы мы могли допустить соответствие наблюдений с нашими выводами, то не ко­леблясь включили бы регрессию от концен­трации на объекте к нарциссической ораль­ной фазе либидо в характеристику мелан­холии. Отождествления с объектом отнюдь не редки, и при неврозах перенесения, на­против, это известный механизм образова­ния симптомов, особенно при истерии. Мы могли бы усмотреть различие между на-рписсическим и истерическим отождествле­нием в том, что в первом случае концент­рация на объекте ликвидируется, тогда как во втором она продолжает существовать и оказывает воздействие, которое обычно ограничивается единичными действиями и возбуждениями нервной системы. Тем не менее отождествление и при неврозах пере­несения выражает общность, которая мо­жет означать любовь. Нарписсическое ото­ждествление — более изначальное и открывает нам доступ к пониманию менее из­ученного истерического отождествления.

Меланхолия, таким образом, заимству­ет одну часть своих характерных свойств у скорби, а другую часть — у процесса регрессии от нарциссического выбора объ­екта к нарциссизму. С одной стороны, она, как скорбь, является реакцией на реальную утрату объекта любви, но, кроме того, она обременена условием, которое отсутствует при нормальной скорби или — в том слу­чае, если они присоединяются, — преоб­разовано в патологическое проявление. Ут­рата объекта любви — отличный повод обнаружить и продемонстрировать амби­валентность любовных отношений. Там, где имеется расположенность к неврозу на­вязчивых состояний, амбивалентный конф­ликт придает скорби патологическую фор­му и заставляет ее выразиться в форме упреков в свой адрес, что, мол, сам был виноват в утрате объекта любви, т. е. хотел этого. На таких депрессиях при неврозе навязчивых состояний после смерти люби­мого человека мы видим, к чему приводит амбивалентный конфликт сам по себе, если при этом отсутствует регрессивное втягива-ние, убирание либидо. Случаи меланхолии чаще всего выходят за пределы простой утраты в результате смерти, и все содержат ситуации обиды, оскорбления и разочаро­вания, которые могут вносить в отношения противоположность любви и ненависти или усиливать имеющуюся амбивалентность. Этим амбивалентным конфликтом, то бо­лее реального, то более конститутивного происхождения, нельзя пренебрегать как одним из условий меланхолии. Если лю­бовь к объекту, которая не может прекра­титься, тогда как сам объект покинут, на­шла спасение в нарциссическом отождеств­лении, то по отношению к этому эр­зац-объекту обнаруживается ненависть, об­наруживается в том, что его бранят, унижа­ют, заставляют страдать и находят в этом страдании садистское удовлетворение. Не­сомненно, доставляющее удовольствие са­моистязание при меланхолии означает, как и соответствующий феномен невроза навяз­чивых состояний, удовлетворение садистс­ких тенденций и тенденций ненависти, ко­торые направлены на объект и на этом пути повернулись в сторону собственной лично­сти. В обоих случаях больным, как правило, еще удается отомстить изначальному объекту обходным путем через самонаказа­ние и мучить свою любовь посредством болезни, впадая в заболевание, чтобы не показывать свою враждебность прямо. Че­ловек, который вызывает у больного рас­стройство чувств и на которого ориентиро­вана его болезнь, обычно находится в бли­жайшем окружении больного. Итак, лю­бовную концентрацию меланхолика на сво­ем объекте постигла двоякая участь; отча­сти она регрессировала к отождествлению, а другая ее часть под влиянием амбива­лентного конфликта вернулась на близкую к ней ступень садизма.

Лишь этот садизм раскрывает нам за­гадку склонности к самоубийству, которая делает меланхолию столь интересной и столь опасной. Мы признаем изначаль­ным состоянием, из которого происходит влечение, грандиозную самовлюбленность «Я», мы видим, что в страхе, возникающем при угрозе жизни, освобождается такой ко­лоссальный объем нарциссического либидо, что не понимаем, как может «Я» согласить­ся на самоуничтожение. Мы давно знаем, что ни один невротик, который не обращает на себя импульс к убийству другого, не испытывает самоубийственных намерений, но оставалось неясным, посредством игры каких сил этот импульс может проявиться в поступке. Теперь анализ меланхолии по­казывает, что «Я» только тогда может убить себя, когда в результате возвраще­ния, обращения концентрации на объекте оно может рассматривать как объект само себя, когда оно может направить на себя враждебность, которая относится к объекту и которая представляет собой изначальную реакцию «Я» на объекты внешнего мира. (См. «Triebe und Triebschicksale».) Так, хотя при регрессии от нарциссического выбора объекта объект бывает уничтожен, но он оказывается мощнее, чем само «Я». В двух противоположных ситуациях — исключи­тельной влюбленности и самоубийства — объект берет верх над «Я», пусть даже и совершенно различными путями.

Напрашивается желание вывести одно необычное свойство меланхолии, проявле­ние страха перед обеднением «Я», из утра­тившей свои связи и регрессивно преобра­зованной анальной эротики.

Меланхолия ставит нас и перед дру­гими вопросами, ответы на которые ча­стично от нас ускользают. Характерное свойство прекращаться по прошествии некоторого времени, не оставляя после себя серьезных видимых изменений, она разде­ляет со скорбью. Там мы обнаружили, что для детального осуществления принци­па реальности необходимо время, после чего «Я» получает свое либидо свободным от утраченного объекта. Мы могли бы предположить, что во время меланхолии «Я» совершает аналогичную работу; пси­хоэкономическое понимание процесса здесь, как и там, отсутствует. Бессонница при меланхолии, вероятно, подтверждает закостенелость состояния, невозможность осуществить необходимое для сна общее устранение концентраций. Меланхоличес­кий комплекс ведет себя как открытая рана, со всех сторон притягивает к себе энергию концентрации (которую мы при неврозах перенесения назвали «ответная концентра­ция») и опустошает «Я» до полного оску­дения; он может легко сопротивляться же­ланию сна со стороны «Я». Вероятно, со­матическое, психогенно необъяснимое об­стоятельство проявляется в регулярных об­легчениях состояния в вечернее время. К этим рассуждениям примыкает вопрос, не является ли утрата «Я» без внимания к объекту (чисто нарциссическое заболева­ние «Я») достаточной, чтобы создать ка­ртину меланхолии, и не может ли прямое токсическое оскудение либидо «Я» приво­дить к известным формам заболевания.

Наиболее примечательное, требующее Объяснения своеобразие меланхолии состо­ит в ее склонности превращаться в симпто­матически противоположное состояние ма­нии. Как известно, это участь не всякой меланхолии. Некоторые случаи протекают с периодическими рецидивами, интервалы между которыми несут либо очень незначи­тельный оттенок мании, либо вообще лише­ны их. В других случаях происходит регу­лярное чередование меланхолических и ма­ниакальных фаз, выражающееся в форми­ровании циклического помешательства. Эти случаи попытались бы исключить из психогенного толкования, если бы психоа­налитическая практика не достигала как раз в большинстве подобных заболеваний изле­чения посредством терапевтического воз­действия. Таким образом, не только мо­жно, но даже нужно распространить аналитическое объяснение меланхолии и на манию.

Я не могу обещать, что результат этой попытки будет во всем удовлетворитель­ным. Скорее, речь идет всего лишь о воз­можности некоторой первичной ориента­ции. Здесь в нашем распоряжении две от­правные точки, первая — психоаналитичес­кое воздействие, вторая — можно, пожа­луй, сказать — всеобщий психоэкономичес­кий опыт. Впечатление, о котором уже мно­го сказано другими психоаналитиками, та­кое, что содержание мании ни в чем не отличается от содержания меланхолии, что оба эти состояния борются с одним и тем же «комплексом», который, вероятно, при меланхолии уничтожает «Я», тогда как при мании «Я» преодолевает либо устраняет его. Опыт предлагает другое основание: во всех состояниях радости, восторга, триум­фа, которые демонстрирует нам пример мании, можно распознать указанную пси­хоэкономическую обусловленность. В этих случаях речь идет о воздействии, в резуль­тате которого большие, долго сохранявши­еся или обычно производимые психические затраты в конечном счете становятся чрез­мерными, так что они готовы к разнооб­разному применению и к возможному ос­лаблению. Например: когда какой-нибудь бедняга, выиграв большую сумму денег, внезапно избавляется от хронической забо­ты о хлебе насущном, когда продолжитель­ная и тяжелая борьба в конце концов закан­чивается успехом, когда попадаешь в поло­жение, которое одним ударом кончает с гнетущей неизбежностью, долго продол­жавшимися изменениями и т. д. Все подо­бные ситуации отличаются приподнятым настроением, признаками расслабления благодаря радостному возбуждению и по­вышенной готовности к различным дейст­виям, совсем как при мании и в полную противоположность к депрессии и затормо-женности при меланхолии. Можно осме­литься сказать, что мания есть не что иное, как такой триумф, только от «Я» опять же остается скрыто, что оно победило и по какому поводу имеет место триумф. Ал­когольное опьянение, относящееся к этому же ряду состояний, поскольку оно радост­но, можно объяснить так же; в данном случае речь, вероятно, идет о токсически достигнутом сокращении затрат на вытес­нение. Дилетант с готовностью предполо­жит, что причиной такой подвижности и предприимчивости в подобном маниа­кальном состоянии является «хорошее на­строение». Эту ошибочную связь необходи­мо, естественно, исключить. То упомянутое психоэкономическое условие в душевной жизни выполнено, и поэтому возникают,

с одной стороны, веселость в настроении, а с другой — безудержность в действиях.

Если мы совместим оба признака, то получится следующее: при мании «Я» должно было преодолеть утрату объекта (или скорбь по утрате, или сам объект) и теперь получило в свое распоряжение весь объем ответной концентрации, который бо­лезненное страдание при меланхолии пере­несло с «Я» на себя и привязало к себе. Одержимый манией человек тоже явно де­монстрирует нам свое освобождение от объекта, от которого он страдал, с волчьим аппетитом набрасываясь на новый объект.

Это объяснение звучит убедительно, но оно, во-первых, еще не слишком определен­но, а во-вторых, порождает больше новых вопросов и сомнений, чем мы способны разрешить. Мы не будем избегать их об­суждения, даже если не можем надеяться с его помощью обрести ясность.

Пока установлено: нормальная скорбь преодолевает утрату объекта и точно так же во время своего существования погло­щает всю энергию «Я». Почему при ней даже приблизительно не воспроизводится психоэкономическое условие для фазы три­умфа после ее окончания? Я нахожу невоз­можным ответить на это возражение на скорую руку. Оно обращает наше внимание на то, что мы не можем сказать, какими психоэкономическими средствами скорбь решает свою задачу; но здесь, возможно, поможет одна догадка. По каждому от­дельному случаю воспоминаний и надежд, которые показывают, что либидо привяза­но к утраченному объекту, реальность вы­носит свой вердикт, согласно которому объект больше не существует, а «Я», как бы поставленное перед вопросом, хочет ли оно разделить эту участь, благодаря сумме на-рциссических удовлетворении решает «ос­таться в живых» и расторгнуть свою связь с уничтоженным объектом. Можно пред­ставить себе, что это расторжение происхо­дит медленно и постепенно, а по окончании работы необходимые для него затраты рас­пыляются.

Представляется заманчивым поискать путь от догадки о работе скорби к описанию

меланхолической работы. Прежде всего нам мешает здесь неуверенность. До сих пор мы не принимали во внимание топическую точ­ку зрения и не затронули вопроса о том, в каких и между какими психическими систе­мами происходит работа меланхолии. Ка­кие психические процессы заболевания про­исходят на пройденном этапе бессознатель­ных концентраций на объекте, а какие на этапе его замены отождествлением в «Я»?

Быстро выговаривается и легко записы­вается на бумаге, что «бессознательное (вещное) представление объекта покидается либидо». Но в действительности это пред­ставление выглядит как сумма несчетных отрывочных впечатлений (их бессознатель­ных следов), и отвод этого либидо не мо­жет быть кратковременным процессом, а определенно является процессом длитель­ным, постепенно развивающимся, как при скорби. Нелегко определить, начинается ли он во многих местах одновременно или содержит какую-то определенную последо­вательность; при анализе можно часто кон­статировать, что активизированы то те, то другие воспоминания и что идентичные, утомляющие своей монотонностью жало­бы проистекают все же всякий раз из ново­го бессознательного обоснования. Если объект не имеет для «Я» такого большого, усиленного тысячекратными связями значе­ния, то его утрата тоже не способна вы­звать скорбь или меланхолию. Таким об­разом, свойство разового освобождения либидо может быть приписано в равной мере и меланхолии и скорби, оно основыва­ется, вероятно, на одинаковых психоэконо­мических соотношениях и содействует од­ним и тем же тенденциям.

Но в меланхолии, как мы узнали, содер­жится несколько больше содержания, чем в простой скорби. Отношение к объекту при меланхолии не простое, оно усложняет­ся амбивалентным конфликтом. Амбивале­нтность бывает либо конституциональная, т. е. когда зависит от каждой любовной связи этого «Я», либо происходит из тех переживаний, которые приносят с собой уг­розу утраты объекта. Поэтому по своим побудительным мотивам меланхолия мо­жет значительно выходить за пределы ско­рби, которую вызывает, как правило, толь­ко реальная утрата, смерть объекта. При меланхолии завязывается множество по­единков за объект, в которых борются друг с другом ненависть и любовь, первая, чтобы освободить либидо от объекта, вторая, чтобы под натиском сохранить позицию либи­до. Эти поединки мы не можем перенести ни в какую другую систему, кроме как в бессоз­нательное, в империю запечатленных, мате­риальных следов воспоминаний (в противо­положность владению словом). Там же про­исходят попытки избавления от скорби, но в данном случае ничто не препятствует про­должению этих процессов обычным путем к сознанию через подсознание. Для работы меланхолии этот путь блокирован, возмож­но, из-за огромного количества ее первопри­чин или их взаимодействия. Конститутив­ная амбивалентность как таковая входит в состав вытесненного, травматические пе­реживания, связанные ообъектом, активизи­ровали, видимо, другое вытесненное. Таким образом, все в этих амбивалентных поедин­ках исключено из сознания, пока не наступа­ет характерный для меланхолии исход. Он, насколько нам известно, состоит в том, что находящееся под угрозой концентрации ли­бидо в конце концов покидает объект, но только затем, чтобы вернуться на место «Я», из которого оно вышло. Так благодаря своему бегству в «Я» любовь избежала унич­тожения. После этой регрессии либидо про­цесс может стать осознанным и представля­ется сознанию как конфликт между частью «Я» и критической инстанцией.

Следовательно, то, что сознание узнает о работе меланхолии, не является ее суще­ственной частью, как и тем, от чего мы можем ожидать влияния на исцеление бо­лезни. Мы видим, что «Я» унижает себя и набрасывается на себя, и так же мало, как и больной, понимаем, к чему это может привести и как это может измениться. Мы можем скорее приписать такую заслугу бес­сознательной части работы, потому что можно без труда выявить существенную аналогию между работой меланхолии и ра­ботой скорби. Как скорбь побуждает «Я» отказаться от объекта, объявив его мерт­вым и предлагая «Я» в качестве награды остаться в живых, так каждый единичный амбивалентный конфликт ослабляет фикса­цию либидо на объекте, обесценивая его, унижая, как бы убивая. Существует вероят­ность, что процесс заканчивается в бессоз­нательном, будь то после того, как унялся гнев, или после того, как объект брошен

как потерявший ценность. У нас нет пред­ставления о том, какая из этих двух воз­можностей регулярно или преимуществен­но кладет конец меланхолии и как это завершение влияет на дальнейший ход со­бытий. Возможно, «Я» испытывает удов­летворение от того, что может признать в качестве лучшего, в качестве того, что превосходит объект.

Даже если бы мы могли принять такое понимание работы меланхолии, оно не мо­жет доставить нам того, на объяснение чего мы решились. Наша надежда вывести пси­хоэкономические условия для осуществле­ния мании после окончания меланхолии из амбивалентности, которая господствует над этими заболеваниями, могла бы осно­вываться на аналогиях из различных дру­гих областей; но есть один факт, с которым мы обязаны считаться. Из трех условий меланхолии (утрата объекта, амбивалент­ность и регрессия либидо в «Я») два первых мы вновь встречаем при навязчивых упре­ках после смертных случаев. Там амбивале­нтность, несомненно, представляет побуди­тельную причину конфликта, и наблюдение показывает, что по его истечении не остает­ся ничего от триумфа, свойственного мани­акальному состоянию. Теперь обратим внимание на третье обстоятельство, как на единственное активно действующее. То на­копление поначалу связанной энергии, ко­торая освобождается по завершении дейст­вия меланхолии и делает возможным воз­никновение мании, должно находиться во взаимосвязи с регрессией либидо к нарцис­сизму. Конфликт в «Я», который мелан­холия превращает в борьбу за объект, до­лжен действовать подобно болезненной ра­не, которая требует чрезвычайно высокой ответной концентрации. Но здесь опять бу­дет целесообразно остановиться и отло­жить дальнейшее объяснение мании до тех пор, пока мы не придем к пониманию пси­хоэкономической природы прежде всего физической, а затем и аналогичной ей ду­шевной боли. Мы ведь уже знаем, что вза­имосвязь запутанных психических проблем вынуждает нас прерывать, не закончив, лю­бое исследование до тех пор, пока на по­мощь ему не смогут прийти результаты другого исследования.