2 - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука

Начнем с упомянутого уже Бердяева, столкнем его с Петром Струве; обозначится очень интересная конфронтация. О Струве ценное двухтомное исследование написал Ричард Пайпс, и я отсы­лаю к нему читателей, интересующихся подробностями. Но одной из этих подробностей я и сам хочу воспользоваться.

В 1929 году, уже в эмиграции, Струве написал о Бердяеве ста­тью под названием «О гордыне, велемудрии и пустоте». В ней есть такие слова:

«Несостоятельность и соблазнительность (Бердяева) — в двух прямо противоположных пороках. В отрешенности от живой жиз­ни, с одной стороны, и, с другой стороны, в горделивой мании — от каких-то общих положений философского или богословского харак­тера прямо переходить к жизненным выводам конкретного свойст­ва. Это — та ошибка, о которой в свое время, как о специфичес­кой слабости многих русских философствующих умов, и в частнос­ти самого Бердяева, я уже писал, — ошибка короткого замыканияния.

В этом отношении советская власть оказала воистину мед­вежью услугу таким людям, как Николай Александрович Бердяев, выслав их. Удаленные из той обстановки, в которой они были поставлены лбом к стене, а спиной — к стенке, люди, попав после этого на вольную волю пусть убогого, но свободного «эмигрант­ского» существования, свое собственное кошмарное стояние на ко­ротком расстоянии между стеной и стенкой превратили в какую-то историческую перспективу, и эту воображаемую историческую перспективу одни стали для себя еще укорачивать, а другие напол­нять мистическими туманами.

Вот почему случилось то, что ясные и простые, при всей их трудности и запутанности, проблемы конкретной человеческой политики они возжелали подменить апокалиптическими вещания­ми, ненужными и соблазнительными, ибо никому не дано кон­кретно-исторически истолковывать апокалипсис, а тем менее его исторически-действенно «применять».

Эти слова — конденсат уже нажитого опыта. А опыт был колос­сальным: крах великой империи и великой культуры — русской империи и русской культуры. Нельзя, конечно, говорить, что Стру­ве, в цитированных словах, прямо обвиняет Бердяева — и его приемы мышления — в подготовке этого краха; он просто указы­вает, что с такими мыслями нечего делать в политике, что они не дают политической альтернативы нашему падению. С такими приемами мысли России не спасешь — вот точка зрения Струве.

Что же было утрачено в русской катастрофе? Да прежде всего свобода — элементарная свобода торговать с лотка или разраба­тывать темы религиозной философии. Нельзя сказать, что Бердяе­ва тема свободы не интересовала, наоборот,— только ею он и ин­тересовался. Бердяева называли апостолом свободы и даже ее пленником. Но свобода для Бердяева менее всего была вопросом политического характера. Бердяев — скорее бунтарь, анархист, чем либерал; свобода у него понятие религиозно-творческое, а не общественно-политическое, вопрос экзистенциального назначения человека, а не практического общественного устройства. Но ре­лигиозно обосновывая свободу (что вообще-то верно), Бердяев не имеет средств защитить ее в эмпирическом бытии — и не пото­му, что он не принимал участия в вооруженной борьбе с больше­виками, как это делал Струве, а потому, что он вообще не ищет такой возможности и не верит в нее. Подлинное бытие разворачи­вается для Бердяева в сверхэмпирическом плане, там уже укоре­нена у него свобода и другие ценности высшего порядка. А Стру­ве — принципиальный и бескомпромиссный номиналист, он гово­рит, что либерализм (то есть свободу) можно утвердить и обосно­вать только номиналистически и плюралистически (как напомнил нам Р. Пайпс, он, Струве, сделал это еще в 1901 году, в статье «В чем Же истинный национализм?»). При этом сам Струве остается чело­веком верующим и убежденным в существовании ценностей транс­цендентного порядка. И у него совершенно противоположный бердяевскому взгляд на «истоки и смысл» происходивших в России событий. Там, где Бердяев говорил об апокалиптичности русского сознания,— там Струве вел речь об эмпирически-конкретных фак­тах: например, о разобщенности государства и общества в России; там, где Бердяев утверждал коллективистскую, стихийно-хри­стианскую душу русского крестьянина,— там Струве говорил о за­поздавшей отмене крепостного права и крестьянской поземельной общины. Бердяев видел русскую историю в терминах судьбы, рока, — а Струве настаивал на том, что белые могли бы выиграть гражданскую войну, будь у них хорошо организованная кавалерия. Ничего «апокалиптического» в таком подходе нет, — если не счи­тать, конечно, четырех всадников Апокалипсиса.