СРЕЗ МЕДИТАТИВНЫЙ. В. Бычков. Марк Шагал (фрагмент и&#

0. ТРАДИЦИОННОЕ (симулякр словарной статьи)

Шагал (1887-1985) - уникальное явление в искусстве XX в. Он не принадлежал ни к одному из шумных и знаменитых авангардных направлений, хотя и французские сюрреалисты, и немецкие экспрессионисты считали его одним из своих предтеч и готовы были зачислить его в свои ряды. Однако Шагал оставался самобытным художником-одиночкой. На раннем этапе творчества на него оказали определенное влияние постимпрессионисты, кубисты, фовисты, но, быстро преодолев его, мастер пошел своим путем. Он неоднократно публично отмежевывался от импрессионистов и кубистов, у сюрреалистов его отталкивал их метод «автоматического письма», немецкие экспрессионисты были чужды ему своей резкостью, сухостью, бездуховностью и апоэтичностью.

Его привлекали многие классики французского и мирового искусства, но кумиром и как бы неким магическим идеалом для него всегда был Рембрандт. Магия таинственного света, удивительная теплота в передаче интимных чувств и психологических переживаний человека в картинах великого голландца были близки и созвучны внутренним интенциям Шагала.

Он на всю жизнь полюбил странный, фантастический, иногда страшноватый и драматический мир своего детства, мир местечкового еврейства с его хасидским иудаизмом, густо замешанным на русско-славянской фольклорно-христианской обрядовости. Практически все его творчество — бесконечная поэма этому миру, написанная образами, символами, метафорами, притчами, пластическими элементами, самим духом и настроениями этого мира. На его художественный язык сильное влияние оказали народное (примитивное и полупримитивное) искусство, провинциальная русская иконопись. Отсюда его свободное обращение с формой, парадоксальное совмещение несовместимых пластических элементов, как бы наложение (своеобразный палимпсест) одних изобразительных элементов и целых сцен на другие, соединение в одном изображении фрагментов из самых разных моментов жизни еврейской провинции, свободные деформации фигур, отделение голов от туловищ, парение фигур в пространстве, их произвольные деформации и немыслимые перекручивания и т. п. приемы. Подсмотрев их в народных и детских картинках, в иконах и религиозных гравюрах, в росписях народной утвари, Шагал абсолютизировал и сконцентрировал эти приемы в своих произведениях, доведя до самобытной целостной изобразительной системы.

Он осмыслил ее как особый прием создания нового измерения в искусстве — четвертого, которое обозначил как психическое. Это измерение Шагал считал главным и на него ориентировал специфику своего пластического языка. Он подчеркивал, что это не литературный психологизм, а чисто живописное выражение состояний души. И вся его «варварская экспрессия», нарочитый примитивизм, «сумасшедший цвет» (самооценка Шагала), нагромождение несуразностей; все эти бесконечные пластические вариации даже ему самому непонятных (как писал он в 1946 г. о своих работах: «Я не понимаю их вообще. Это не литература. Это лишь живописная аранжировка образов, которые меня преследуют») символов-инвариантов: петухов, парящих рыб, телячьих и человеческих голов, примитивных ангелочков, бесконечных евреев-скрипачей и раввинов со свитками Торы с зелеными и фиолетовыми лицами, иудейских звезд, летающих «вверх тормашками» домиков и человеческих фигурок, зеленых глаз, прорезывающихся из крыш деревенских избушек, распятий с Христом в контексте иудейского быта и т.д. И т.п. — все это было направлено у него, по словам самого художника, на организацию «психического шока» у зрителя, погружение его в «четвертое, психическое измерение».

Творческий гений Шагала на протяжении всей жизни вращался в орбите нескольких глобальных пересекающихся миров: провинциального еврейского быта, Библии, цирка и балагана. Тонкая лирика и глубокий трагизм, мистика и простые человеческие радости, апокалиптика и романтическая любовь пронизывают все эти миры, сплетая их в некий единый космос сугубо шагаловского понимания и переживания жизни человеческой и бытия в целом. В центре этого космоса у Шагала всегда стоял простой земной человек с его бедами, радостями, рождением, смертью, трудами и страстями. Аполлинер классифицировал его искусство как «сверхестественное» (surnaturel), Бретон констатировал, что с Шагала «метафора триумфально вошла в современную живопись».

Шагал оставил нам немалое вербальное наследство, но глубже и непосредственнее всего словесно он выразил себя все-таки в ранней «Ma vie»; и слава Богу, что книга эта наконец-то увидела свет и в России.

«...мое искусство не рассуждает, оно — расплавленный свинец, лазурь души, изливающаяся на холст.

Долой натурализм, импрессионизм и кубо-реализм!

Они скучны мне и противны.

Объем, перспектива, Сезанн, негритянская скульптура - сколько можно спорить?

Куда мы идем? Что за эпоха, прославляющая технику и преклоняющаяся перед формализмом?

Да здравствует же безумие!

Очистительный потоп. Глубинная, а не поверхностная революция.

Неправда, что мое искусство фантастично! Наоборот, я реалист. Я люблю землю.»

Сова Минервы вылетает в полночь. Ночью вершится мистерия жизни и смерти. Ночь — пора видений и откровений. Ночью оживает нечистая сила. И Страшный суд грядет ночью. Шагал — ночной художник.

Его трагические прозрения

и темные пророчества -

из хасидо-иудейско-христианских захолустий

полуязыческой сокровенной России,

заплеванной, забитой, загнанной

в тайные убежища подсознания,

где царят древнейшие

могучие и пугающие архетипы

Перво-бытности.

Даже в тонкой, хрупкой и нежной

любовной лирике его

всегда слышна трагическая мелодия.

Его нищие пьяненькие старики-скрипачи

всегда приплясывают на похоронах;

а у бравого солдата за самоваром

от ужаса волосы встают дыбом,

скидывая фуражку.

Карающее око Всевышнего

неотступно и еженощно

преследует Шагала

то в диких взорах

тельцов, козлов, петухов и коров,

то — в затравленных оезумных взглядах иудеев,

то — сквозь улыбку возлюбленной,

а то и — прозреваясь

из крыш спящих российских избенок.

Шагал — ночной художник. Великий мистик и магистр человеческой трагедии. Пророк безысходной экзистенции.

CHAGALL

Я и ДЕРЕВНЯ

1911. New York. Museum of Modern Art

Синий выход в желтый глаз -

выдвижение пространства

из глубин.

Мрак души и крик рассвета -

мистагогия отчаяния -

жизнь Поэта.

Хрупкий призрачный дворец

сон любовника

вневременного.

Глаз дрожащий в глубине -

звук прощанья

угасающий.

Арфа Давида из синего золота, долгий пронзительный свет забытья. Кто прокричал на рассвете встревоженно огненной птицей конец бытия?

Кто возвестил Моисея распятие,

вплел херувимов в незримую нить?

Кто запретил нежным ангелам призрачным

нам пробужденья сигнал протрубить?

Кто повернул вспять часы, вздыбив маятник, тихо разлив циферблат по стеклу? Кто погрузил наши души в отчаянье, думы во мглу синевы окунул?

Нет отпушенья грехов новоизбранным! Луч очишенья сверкнул как гроза, и задрожала на краешке времени Девы небесной земная слеза.

Тихо раскрылась планета Вирсавия, страстью наряды Земли опалив, Эрос ее средь Давидова племени вскинул пророчеств и мистики взрыв.

Буйно сплетались в экстазе безмыслия краски природы и формы людей, и в безысходном испуге над пропастью как в синагоге завис иудей.

Сполохи мрачных огней подземелья вплавились в синий покров бытия и в экстатической пляске столетий все погрузилось в огонь забытья.

И лишь сквозь пепел сожженных святилиш в непостижимой умом высоте нас укрепляли в надежде и вере руки Распятого на кресте.

рациональное Шагала, не принявшего психического автоматизма сюрреалистов, замешано на глубинном хтонически-мис-тическом, небесно-демоническом иррационализме бьющегося в экстатической радости хасида над пропастью небытия... последняя вакхическая пляска обезумевшего сознания, прозревающего первые акты приблизившегося апокалиптического действа...

ужас и радость остолбенения перед непереносимой Неизбежностью...

Шагал — великий символист ; органический символист от искусства, а не от ratio; символист милостью Божией; все его творчество — единый целостный символический (художественно-символический) космос; великая Вселенная мистагога и эзотерика, выразившего в форме и цвете то, что было передано через него; странный художественный Текст последнего века Культуры... Текст катастрофического Перехода в иную (духовную ?) реальность...

блажен не имеющий глаз для чтения его...

понимал ли и ощущал сам еврейский космополит, Кто и что пишет на бесчисленных холстах его неистовой кистью ? и что вычитают из этого Текста потомки ?

Шагал между тем спал спокойно и был счастлив в своей почти вековой (!) земной жизни...

Глухие смыслы синих линий

распались, покидая лоно

Софии Премудрости Божией,

когда Соломон

излил на нее

золотой дождь вожделения.

Содрогнулась Земля

от кощунственных помыслов

и небо вызвездило

новыми смыслами, угрожающими творению.

Спасительный восход ожидался в мучительных родах, и никто не знал, где найти повитуху. А безумный кречет уже набирал воздух для третьего крика. Настороженно замер глас идущего возопить в пустыне.

Не псалмы надо петь, восходя на костер, а теленком реветь, от тоски зеленея.

Царица Савская ждала кого-то в подворотне на плас Пигаль.

ПАДЕНИЕ АНГЕЛА

1923-1947

Basel. Kunstmuseum

8. ПАДЕНИЕ АНГЕЛА

Пронзительный желтый сквозь синюю скрипку, ночная деревня во мгле; и время, как Тору, в пергаменный свиток свивает еврей на земле.

До неба нет дела ~ там пусто, беззвездно, там жуткий мистический страх; распались основы и огненной лавой застыло виденье в глазах.

Нет миру спасенья. Свеча догорает зловещим сияньем луны, но спит деревушка в тиши безмятежной, разнежившись в сладкие сны.

Какое нам дело до ангелов падших, сотрясших небесную твердь. Наш сон от кошмаров судьбы охраняет Распятого светлая смерть.

Пусть взвоет Телец и Овен ужаснется, когда подползет страшный час, мы в теплых перинах и пусть надорвется истошный карающий глас.

Ничто не нарушит дремоты теченья, пусть небо пылает в огне. Придет и уйдет это злое виденье, а люди живут на земле.

Красный петух загулял по местечку, красный террор на белом снегу. Тора под ноги комиссару ковровой дорожкой. Синий еврей с торбой замер на бегу.

Рыжий раввин завис над синагогой, выпучился в крике семисвечника овал, молнией белой на красные знамена высветился Распятый и в ужасе пропал.

Дети на дороге как слепые котята,

время их утюжит своим маховиком;

под гул разбитой звонницы рыдает прохожий,

почерк революции ему хорошо знаком.

У длинной лестницы шаткие ступени, по ним не видя — в кромешную тьму... Кто там бормочет псалом Давида? Выстоять в этом пекле дано ли кому?

Потоки жидкой грязи на склонах Синая, ангел однокрылый по Сиону прохромал; скрижали Завета о головы неверных Моисей в отчаяньи снова поломал.

С грохотом расселась твердыня храма. Плачь Иеремия, рыдай Аарон! Петух оставленности прокричал три раза, тьма отчаянья навалилась со всех сторон.

10. НОЧЬ ШАГАЛА

На черном фоне небытия

урбанистической задавленности сознания

ярко мерцают символы вечной юности.

Буйно зеленеет планета груди возлюбленной:

она - центр всех траекторий бытия,

слегка затуманенный голубизной

полупрозрачных тканей Млечного пути;

сиреневые вспышки неземных цветов

притягивают

нежный поцелуй возлюбленного,

параболой высветившего

парижскую тьму бесплотных теней

прохожих за черным провалом Монмартра;

выпит абсент

и пустой бокал несется по своей орбите

вокруг зеленого солнца груди;

все тяготеет к нему

в мерцающем лирическом вдохновении,

хотя красный петух вожделения

уже полыхает испепеляющей кометой

на встречной орбите,

удерживаемый лишь хрупким острием

Эйфелева изобретения.

Близок пожар

в акварельном царстве лирики

и голубой мечты юности

II

Поэт весь — знак вопроса,

вознесшийся под облака

силой своей любви и нежности

и обращенный всем существом

своего изгиба-крика

к подслеповатым домишкам Витебска,

к петухам и коровам,

к заборам, цветам и деревьям,

к захмелевшему скрипачу,

к темному захолустному небу и

к самому Господу-Богу:

любит ли она меня?

Только красавицу Беллу спросить страшится,

12. ПЕТУХ

Есть от чего грустить и плакать, обняв ночного петуха, когда в сиреневом тумане исчезнет профиль жениха.

Уйдет неведеньем окутан туда, где плотная вуаль скрывает зыбкого рассвета иссиня-черную печаль.

Как утешенье - жаркий гребень вдруг рядом вспыхнувшей зари

и на окрестных колокольнях то ль петухи, то ль звонари.

Пусть возвестят всему начало их звонкие колокола -верхом на петухе я въеду в твои и мысли, и дела.

Мою нечаянную радость он пропоет, рассеяв грусть. Не как циркачка — как царевна я в мир твой пасмурный ворвусь.

Влюбленные в цветов букет укрылись

от суеты парижских улиц

и витебских ночных кошмаров,

где все перемешалось в дикий цирк:

ревут быки над Сеной,

пытаясь до Эйфелевой башни долететь,

чтобы оттуда

узреть своих подруг на пастбищах

российских;

и грустный иудей, бутыль из-под вина

на Тору променявший,

спешит, ее обняв, сквозь плас Пигаль;

а рядом, грохоча,

с Монмартра разогнавшись,

лихая тройка с бубенцами

несет цыган ораву,

спешащих с похорон Поэта

на его же свадьбу, ибо

угас в России он,

но «Песня песней» его в Париже

возбудила днесь

на новый пир любви

и страстных песнопений -

возлюбленной к ногам бросать их

как цветы...

А грустный Арлекин с огромной старой куклой бредет по кабакам заплеванной Руси, чтоб обрести покой под сенью васильков...

И скрипку волочит в испуганную ночь встревоженный видением паяц, по тонкому канату пробираясь...

И лишь букет цветов -

надежное укрытье для влюбленных

от серости житейской суеты.

14. ДУХОВНОЕ ЧРЕВО

Зеленый взгляд пронзил плас ла Турнель. Никто не вышел встретить ждущих рая. А темная мечта под скрип ворот сарая Как плотно-синий шар вкатилась на панель...

Голубой, розовый, зеленый иирк. 19...-х годов. Во всех собраниях мира.

и жаром полыхающих округлых испепеляющих

и сон и мрак изгибов юных тел упругостью

энергий пульсирующих между тем от красного

в зеленое начало сквозь темный ультра-фио-

лет глубин и зарождение...

жизнь - это чудо!

жизнь — это цирк!

Земля — как чрево космических неясных

величин хтонически-небесного пути и пуп

космогонических причин

в динамике трапеций акробаты и

в ослепительно бездонной мгле пучины

бытия

скрипичный ключ огня и яркая округлость

сиянья солнце-луно-ликости основ...

здесь нет причин и нет земных значений и истина глубин всегда проста -

как хоровод «любимых символов» Шагала

ad marginem огромного Холста -

который - жизнь! (как просто, Бог ты мой)

зеленый лык тельца со взглядом агнца на

пороге ада,

и рыба синяя как женская прохлада уже

разрушившего ад

Христа,

и вечный глас времен — петухе яйцом во

чреве -

его никто не звал, но хриплый крик его -

для нас всегда предательства услада -

знак слабости моей и милости Творца..,

корова с зонтиком на скрипке без хвоста...

и бабий рев на бойне прорастаний -

замешано все густо: хлад и пламень,

кровь и огонь не Божьего хлыста...

Я — не высоких символов творец. Я не взывал с амвонов разрушенья. Я жил как все под мирный гул творенья И вдруг нечаянно прозрел всему конец.

А цвет и колорит картин Шагала

надо видеть

и долго наслаждаться игрой, борьбой, симфонией

тончайших отношений.

Сие для глаз лишь,

а не для слова.

БЕЛОЕ РАСПЯТИЕ

1938. Chicago.

Art Institute of Chicago.

Почитываю Розанова в Ильинской пустыни.

И вдруг в «темных религиозных лучах»

высвечивается фигура Шагала.

Она почему-то с юности не дает мне покоя.

И я снова и снова вынужден обращаться к ней.

Почему?

между тем ни у кого нет оснований упрекать Мастера в том. что он читал Гоголя и Достоевского, что он знал Андрея Белого и не любил Малевича (а за что его, собственно, любить-то?), что Рембрандт и Эль Греко, напротив, любили Шагала (а как его им не любить?); а «Дафниса и Хлою» он спокойно поставил в один ряд с «Ветхим Заветом» (а почему бы и нет? Книга — она всегда Книга! А писатель — всегда Писатель! Будь то Моисей, Гомер, Лонг или Гоголь; да и кому какое дело, в конце концов?!)...

ни у кого нет оснований и права! ибо все обладают одним и тем же правом в изначально апокалиптическом мире тварного бытия - и посланец небес, и раб Мальх!

и каждый знает, что ему делать, хотя не знает - зачем... однако в этом-то и состоит эзотерический смысл бытия... И Шагал хорошо ощущал его...

«Бог, перспектива, цвет, форма и линии, традиции и то, что называется «человеческим», безопасность, семья, школа, воспитание, слово пророков, а также жизнь со Христом, — все это расклеилось, вышло из колеи. Вероятно, и мною среди всего этого овладело сомнение, и я начал писать опрокинутый мир; я отделял головы у моих фигур, расчленял их на части и заставлял их парить где-то в пространстве моих картин.»

Шагал*

Шагал — хтоническая фигура. Шагал — мистическая фигура. Шагал — апокалиптическая фигура. Таинственная фигура! Символ нашего столетия.

Wallher I.F. Meiner R. Marc Chagall. 1887-1985. Köln, 1987.

Кто он?

Еврей, русский, француз?

Иудей, христианин, атеист?

Поэт, мыслитель, пророк?

Все слилось и сплавилось в этой

удивительной личности - |

одного из последних могучих

столпов Культуры.

Ветер, сильнейший ветер сотрясает основы бытия, J

и они гнутся и гудят, и упираются, . I

и по ним скользят тревожные тени,

и кое-где уже побежали замысловатые трещинки...

Они еще похожи на каллиграфические узоры '

и радуют глаз... ι

но я бы поостерегся этого эстетизма...

Как струны Давидовой псалтири [

звенят и собираются в странные мелодии под порывами ветра основы Культуры. Сине-фиолетовые симфонии обволакивают нас плотным коконом.

И нити его - крепкие, ибо - шелковые;

и звуки его завораживающие, ибо — магические;

и нет сил противостоять им —

да и незачем, ибо

уже сворачивают Свиток

посланцы Ямы,

и он шуршит как осенний лист

под ногами последнего путника,

спешащего в Неизвестность...

Ветер, сильнейший ветер пронизывает все,

и холодные звездные искры

разлетаются под его порывами все дальше и

дальше.

Нет тепла.

Погасли свечи.

И густая зелень. Плотная. Маслянистая.

В самом Центре того, что когда-то звалось Ойкуменой...

И руины Башни.

И остатки Библиотеки.

И следы Культуры.

Все еше почти живо...

Все еще напоминает, и зовет, и взывает...

Но только - дикий вой последнего ветра.

И никто не слышит.

И никто не знает.

И никто не понимает.

Да и какой смысл понимать?

Ибо ветер - последний и сильный.

Очень сильный!

Даже огромное во все небо

Распятие

трепещет как осина

и расплывается,

растекается,

рассеивается

над нашими головами...

Остается только один Лик,

одни Глаза...

Они укоряют,

страшатся,

пугаются,

ужасаются и

прощают прощаясь... Сильный ветер разгоняет облака, рассеивает видения, стирает знамения...

Трудно, очень трудно удержаться на плаву.

трудно... да и нужно ли, ибо

летейские воды подступают уже

к вершине Арарата,

но никто не позаботился о Ковчеге,

никому он не нужен,

ибо плавать никто не умеет и не видит в этом смысла...

Тихо и умиротворенно

прячемся от ветра в глубины морские.

Темно-иссиня-фиолетовые.

В глубины моря Шагала,

летейского моря...

Какие уж тут «васильки Шагала» -не до васильков...

Вот так-то, Марк Захарович!

Вот так-то!

А Вы что же думали?..

часы крылатые и рыба и знак креста Голгофа жизни бесконечна как пустота

безмолвно взираем на темные пересечения

возникшие в центре напряжения стихий

энергий духовных движений и какой-то

зыбкой фиолетовой мглы из которой

то ли образы то ли звуки

то ли основы мироздания на ладони

старца синагогального

укрывшего Свиток небес

и заменившего его Торой

но астральное не терпит подмен

даже таких выгодных

и растекаются разбрызгиваются Основы и восстают и корчатся и проклинают нас

те кто упокоился с миром

(а при чем здесь мы, когда давно умыты руки?)

и падает кара

как манна с небес

и дрожит темная рука

в напряжении удерживая миро-здание

вот-вот лопнут жилы бытия

и все погаснет

как семисвечник на разоренном алтаре

лопаются струны псалтири

плачет Давид последними слезами

расселись бревна моей пустыни

раскатилась убогая избушка

по всей деревеньке заброшенной,

и сам Илья-пророк

прогрохотал что-то суровое

но неразборчивое,

погрозил пальцем и рассеялся

в пространствах

а я остался сидеть

на разбитом корыте

с подбитым глазом

кровоточащая рана заживет рваную рубашку залатаем постепенно и даже сгоревшую обувку можно заменить чем-нибудь покопавшись усердно на свалке бытия

но вот!

как быть с обуглившейся Торой?

бросить нельзя

читать невозможно

да и рассыплется она в прах

при первом прикосновении

а буквы еще видны на черном черные

что же ты, Илья-пророк?

как же ты, друг мой,

не подумал?

а мне-то что прикажешь делать?

Плоть превращалась в краски, тело - в кисти, голова — в башню.

Марк Шагал. Мая жизнь

Древо Сефирот -

десять сфер лучистого великолепия

вознесшегося над беспросветным мраком

российского гетто —

каббалистическое древо космического бытия,

мудрости, силы, жизни, красоты,

великий символ Вселенской Идеи

Божественного Человека

Адама Кадмона - Протогона человека

в единстве двух полов

10 Сефирот соединенных 22 связями

дают 32 — число Путей Мудрости,

по которым блуждает ищущий Истины

витебские хасиды знали Древо

Сердце которого и Центр — Тиферет -

Красота — Элохим

с этой Сефирой заключил тайный брак

юный Шагал когда лелеял в своих объятиях Беллу

как божественную Шехину

Древо Сефирот — Древо Мудрости Красоты

Милосердия Царства и Славы

в нем укрывались от ужасов жизни

юные влюбленные пары Шагала

и древняя Хезед покровительствовала им

к ней — Милосердию и Состраданию взывал

постоянно Шагал в мире окутанном чарами

жестокой Гебурах

и Великий Лик постоянно сиял тем кто

искал зашиты в тени Древа.

Все мы, казалось мне, робко ползаем по поверхности мира, не решаясь взрезать и перевернуть этот верхний пласт и окунуться в первозданный хаос.

Марк Шагал. Моя жизнь

Темные зеркала отступают в провал.

И тонкая поэзия ночной живописи, и ароматы небытия,

и острое ощущение резких звуков электропилы,

врезающейся в стальную ограду каменных надгробий

на еврейском кладбище в старой Праге (или в старом Витебске),

вкручиваются в мозг, ослепленный темнотой

сгустков хаотического сознания на грани небытия и бывания.

Праздник бытия не проходит мимо.

И в вихре земных вожделений мы погружаемся

с зелеными и голубыми лицами в Неизвестное,

которое длится вечно.

Ибо главное - ПОТОК!

Всё — в потоке бытия.

Для древнего иудея нет и не будет остановки.

(Для Шагала нет иудея, нет эллина, нет христианина).

Нет и не будет статики.

Всё - в вихреобразном движении (смятении) от α κ ω,

от Αιβφ к бесконечно близкой точке

Страшного предстояния перед новым хаосом небытия.

...и полисадники. Ограды и телеги. Скрипки и флейты. Рыбы и петухи. Ощипанные телята и растрепанные свитки Торы. Церкви и синагоги. Скрипачи и великие маги. Влюбленные пары и нерожденные младенцы. Обнаженные ангелы и крылатые часы. Голубые огни и цирковые плясуньи. Семисвечники. Мрачные глаза пророков

с телячьими головами...

Все эти бесчисленные символы жизни человеческой и магические знаки в бесконечном Тексте вечнотекущего Бытия вызывают страх и ужас, радость и экстатическое веселье у еврейского Орфея, восходящего из ада человеческого существования и все еще опьяненною густой атмосферой жарких страстей и трагических озарений. ПОТОК!

Бесшабашный жутковатый хоровод всего вокруг пустого центра,

Вокруг черного погасшего солнца.

Вокруг креста, имеющего форму шара.

Ибо ждали пророка Илию и пропустили пришествие Христа.

Распятие — как укор!

Мудрецам и фарисеям. Книжникам и талмудистам.

Псалом Давида в честь падшего красного ангела. Огненного ангела нашей кары (и кармы?) по грехам нашим. И темная эквилибристика вокруг магического пламени свечи. Хмурые скрипачи в мрачных подворотнях витебского Иерусалима. И оранжевые вскрики на колесе Безвестности туманных бормотаний сурового раввина с лимоном в кустах Люксембургского сада. Ибо - ПОТОК!

И никто никогда не выбирался из него.

На берег космических надежд и эсхатологических ожиданий.

Апокалиптический поток оставленное™!

Великая река жизни!

Рабби Адександри говорит: простой смертный стыдится употреблять разбитую посуду, но Всевышний всегда употребляет разбитую посуду, как скачано: «Врачующий разбитые ссрлиа» (Пс 147,3), «близок Бог к разбитым серднам»(Пс 34, 19), «сердца разбитого и смиренного, Боже, не презираешь» (Пс 51,18).

Талмуд. Левит Рабба и Ялкут, ото. 4, 106

Шагал вряд ли знал об этой мудрой причуде Всевышнего, но он тоже любил употреблять «разбитую посуду». Из череп-

ков быта и жизни витебского гетто набраны и склеены многие его шедевры. Разрозненные фрагменты, мотивы, образы, элементы, детали витебского микрокосма, которыми до предела была наполнена его душа, произвольно наслаиваются друг на друга, образуют самые причудливые сочетания, складываются в странные, вербально не выражаемые поэмы. Почти каждая его картина — это многослойный, многоуровневый палимпсест смыслов из опоэтизированных осколков жизни российского еврейства. Здесь и горе, и радость, и повседневные заботы, и мистические видения, и лирические мотивы, и трагические взлеты духа, и апокалиптические пророчества, — все, чем жила, что любила и ненавидела еврейская периферия России начала XX века.

В долгий французский период жизни художника к этому многослойному напластованию добавились некоторые фрагменты парижских реалий; однако суть осталась той же — живописный палимпсест российского еврейства — пластический памятник древнейшему народу рассеяния.

Духовно-поэтическую экспрессию стиля Шагала прекрасно выразил знавший его с первой поездки в Париж и подкармливавший иногда нищего художника обедами Блэз Сандрар:

Он спит.

Просыпается вдруг.

Рисовать начинает.

Корову берет - и коровой рисует.

Церковь берет -и ею рисует.

Селедкой рисует,

Ножами, руками, кнутом.

Головами,

И всеми дурными страстями местечка еврейского,

Всей воспаленною страстностью русской провинции.

Рисует для Франции,

Чувственности лишенной,

Рисует всем телом,

Глаза у него на заду,..

(пер. М.П.Кудинова)

Существенно. Шагал, как сказано и всем известно, не принимал «психического автоматизма» сюрреалистов, избегал их в Париже, не тусовался с их группой, хотя они считали его одним

из предтеч сюрреализма (за исключением, пожалуй, Дали, который вообще терпеть не мог Шагала и не считал его художником; да и человеком, кажется, тоже); Аполлинер называл творчество Шагала sur-naturel; и не случайно. Его принцип глобального палимпсеста, свободного напластования множества самых разных жизненно-поэтических мотивов, в результате чего получились фантастически-символические миры, конечно, был внешне (формально) близок многим сюрреалистам. Однако внутренне Шагал имел с ними мало общего. В отличие от холодных неземных миров сюрреалистов, отторгающих, исключающих из себя человека и человеческое или холодно экспериментирующих над ним, поэтические грезы и даже апокалиптические пророчества Шагала в сущности своей предельно человечны, гуманны, лиричны или трагикомичны. Они переполнены глубокой любовью (иногда даже — сентиментальной, иногда даже — нежностью телячьей — не случайно теленок и его голова — важнейшие художественные символы-инварианты его полотен) и сочувствием к человеку, к униженным и оскорбленным людям его детства и юности. Это редкая для нашего столетия предельно гуманная, теплая (часто при обшей холодноватой цветовой гамме) живописная поэзия; симфония человеческой экзистенции в суровых условиях неуютного социума. Пожалуй, ни один художник XX века не смог (да и не желал) столь глубоко передать с помощью достаточно простых (часто даже сознательно примитивизированных) живописных средств бесконечные глубины простых человеческих чувств, переживаний, настроений, состояний души. Шагал стремился к этому сознательно. Пара-локсальность и предельный алогизм многих своих образов он объяснял желанием создать как бы четвертое измерение в живописи - психологическое; максимально вводящее зрителя (даже путем психического шока) в мир его переживаний; вообще — в Шубины психической жизни. Я пишу не сказки, а пытаюсь пластически осознать бессознательное, отвечал он своим критикам. При лом Шагал холодновато относился к кумиру сюрреалистов, первому аналитику бессознательного Фрейду. Я спокойно сплю и без Фрейда, писал он где-то. Не глубинная, но чувственно воспринимаемая , внешне выражаемая психология прежде всего интересовала его как художника. Та традиционная психология, внутри которой с древности жили иудеи; которой пронизаны почти все страницы Торы и других библейских книг иудейского канона; с которой столетиями разбирались талмудисты и

еврейские мистики; которой жили хасиды (хасид— любящий Бога), а одним из центров хасидизма, как известно, был Витебск. В атмосфере хасидизма Шагал возлюбил близких, как они любили своего Бога.

Авраам не успел принести в жертву Исаака. Эта участь выпала самому Богу - послать на заклание своего Сына. Но Исаак постоянно чувствует острие ножа на своей шее, и его голова до сих пор парит в небе иудейских предместий. Если бы люди прислушивались к голосам пророков, все шло бы по-иному, полагал Шагал, но, увы. И поэтому совершается постоянный Исход человечества из Культуры, и поэтому приходится писать Автопортрет с семью пальцами, и поэтому никому уже нет дела до сиреневого концерта ангельских ликов по обе стороны Эйфеле-вой башни.

Однако библейская мистерия постоянно льется от восхода до заката сквозь витражи собора в Меце. И ее цветное сияние, полыхающее всеми отсветами пламенной телесности и холодной спиритуальности, заставляет сердце сжиматься в таинственной истоме, а душу — воспарять под готические своды. Все мы — участники вечно длящейся мистерии, ее творцы и мистагоги, и никто не может оправдаться сам...

Часы на Нотр-Дам пробили полночь, когда остановилось сердце Поэта, и последний кленовый лист с грустным шорохом опустился на все еще теплую мостовую где-то в российской глубинке...