В.Кругликов. Вот. Гримасы одного слова - Книга неклассической эстетики - КорневиЩе - Философия как наука

Вот моя деревня, Вот мой лом родном, Вот качусь я в санках По юре крутой ...

«Во-о!» — сказал он и показал большой пален.

Из описания народного жеста

Вот и дом полетел. Вот и собака полетела. Вот и сон полетел. Вот и мать полетела. Вот и сад полетел... «Звонить — лететь

(логика бесконечною бытия)».

Д.Хармс

В языках есть частицы определенные и неопределенные по своему содержанию, которые практически непереводимы по собственному полному семантическому смыслу, по различию характера и качества экспрессии выражаемого на другой язык. В одних языках - это частицы, в других им соответствуют артикли. В русском языке они порой замещают другие части речи и берут на себя функции то междометия, а то и местоимения. А между тем в них заключена и скрыта энергия выразительности предельно индивидуализованных процессов речевого поведения. Порой они даже совпадают с единичными точками в мимике, как бы фиксируя их в звучании. Именно подобные слова образуют, формируют и диктуют ритм не только речи, но и разворачивания стиля мышления. Совершенно замечательна в русском языке полиэкспрессивная частица Вот]. Замечательна по своему содержанию, которое может быть избыточным, а может и отсутствовать, т.е. находится в состоянии качания от полноты к пустоте. Это слово в современном русском языке — частица; в словаре Даля оно раскрывается как сущность указательного наречия и междометия.

I

Логика грамматики фактически замечает четыре ситуации его появления в языке.

Первая характеризует силу его самостоятельности, его, так сказать, семантические возможности. Так сказать — это потому, что натурального семантического содержания у этого слова нет. Как частица оно - связка, посредник между означаемыми, а также между означающим и означаемым. Собственно говоря, это в целом и очерчивает контуры всего пространства и размещения этой частицы в обшем строе и совокупности частей речи русского языка. Здесь мы можем говорить лишь о каком-то квазисемантическом смысле, который проявляется в качестве основного самостоятельного свойства частицы Вот. Данное свойство заключено в способности показа, указания на непосредственно происходящее. Фактически такой своей способностью Вот осуществляет средствами речи остановку взгляда, поворот и переворот движения взгляда, изменение его направления. Его языковая самостность в этом случае раскрывает себя как изменчивая промежуточность: она перемещается от плоти языка к плоти физикалистского тела. Она раскрывает себя как точка встречи трансцендентности с физикой тела, встречи, в которой осуществляется и воплощается возможность смотрения, вгля-дывания. Промежуточность же свидетельствует о том, что частица Вот не только обладает сходством с телесным жестом, но фактически сама есть жест, жест языка. В этой неопределенной частице язык жаждет иметь уникальную материальную оболочку и стремится обрести форму для свободного изображения и выражения, не прикрепленного, как в обычном речевом строе, к оковам собственной определенности, к оковам своих границ. Потому в слове Вот так явственно слышится тоска по материализации движения речевого потока, движения языка по направлению к нескованному стихийному волеизъявлению. Можно сказать, что в данном слове речь желает выпрыгнуть из оболочки языка.

Вторая ситуация проявления частицы Вот в языке, также связанная с показом и указанием, характеризует другое ее свойство - способность быть необходимым элементом принудительного уточнения. В этой ситуации слово Вот выступает в роли подручного средства, когда вопросительное местоимение или наречие не обладают самодостаточной силой, чтобы выразить полноту ситуации. Замечательно, что, выступая здесь вспомогательным средством («вот какое дело!», «вот в чем вопрос!»), ча:тица Вот находится под ударением, т. е. фонетически могуще-

ггвенна и агрессивно открыта. Ударностью она фактически яв- | 1яет себя властным и агрессивным направляющим без означи-зания, а лишь помечанием пути к означиванию. Речь здесь на-жнает диктовать и диктует перемещение внимания. И можно жазать, что в данном случае частица Вот — это точка обращения письма в речь. Вспомогательность частицы Вот здесь выг-пядит достаточно иллюзорно: сила семантики местоимения или

наречия практически не определена, она бесформенна, номи- |

нативный смысл их свидетельствует о смятении в поле речевого |

высказывания и это смятение оборачивается невыносимой ела- ^

оостью, которой и пользуется частица Вот в качестве грамем- ?

мы, нанося интонационный удар, придающий четкое направле- у_

пне для осмысленного вглядывания и смотрения. В самом деле, г;

когда мы произносим: «В чем вопрос?», «Какое дело?», «Здесь», j

«Там», «Этот», то вне контекстуального содержания в качестве ;

высказывания эти слова почти лишены смысла, поскольку их Д

субстанциональная неопределенность заключает в себе много- $

значные возможности смысла. Те возможности, которые в прак- J|

тике адресно актуализирует контекстуальность речевой ситуа- f

ции. Фактическая поливариативность смысла и закрывает воз- f

можность истолкования таких слов в пробе на истину, на точность ^

знаковости. Поливариативность определяет рассеивание семан- |

тического смысла по всему полю контекстуальное™, давая ему f

возможность побега из тюремной камеры высказывания. Одна- |

ко язык владеет и управляет нами и своими семантическими |

структурами не хуже тюремного надзирателя. У языка трибу- .·*

нальная природа и он сверхчувствителен и сверхреактивен. По- |

этому он не допускает образования дыр в своих микропострой- ч,

ках, что хорошо видно во фразеологизмах. А

И получая удар («Вот здесь!», «Вот этот!», «Вот в чем вопрос!», «Вот какое дело!»), высказывание меняет и интонацию, и направление — из рассеивающего вовне оно обращается во внутрь, в утверждение, в точку твердости. Четкую и незыбле- : мую. То есть частица Вот в таком высказывании присваивает всю энергию семантического содержания тех структурных единиц речи, к которым оно приставлено. Служебный характер ее |; здесь обманный: собственной экспрессивной природой Вот ли- ·; шает те слова, к которым оно приставлено, их самодостаточно- | сти и интерсубъективирует речевого (или пишущего) субъекта. | Тем самым в подобной частной ситуации речи можно наблюдать процесс подчинения таким образом действующего субъекта объективности природной организации, каковая здесь и есть язык. Кроме того, что язык в данной ситуации подавляет и подчиняет себе субъекта высказывания, он выступает и фактической Божественной сущностью, хронотопически надлежащей поверхностью и той инстанцией, к которой апеллирует носитель языка.

Третья ситуация появления в речи (и письме) слова Вот являет его нам в качестве голой экспрессии. Оно здесь ни к чему семантическому не приставлено, не приобщено в качестве помощи. Можно сказать, что частица Вот достигает здесь пика реализации своей квазисемантичности в полноте самостоятельного усиления. (Вообще говоря, можно заметить, что во всех своих проявлениях эта частица стремится к тому, чтобы наполнить себя семантикой, семантически исполнить себя.) В данной же ситуации его абсолютная экспрессивность, в которой сливался и слипается выражаемое и означающее, высветляет само-юстаточность частицы как самостоятельную амплификацию. Здесь Вот в качестве частичности демонстрирует, что оно как слово промежуточно в дискурсивном потоке. И в экспрессивном вопле (или крике) оно обретает полноту собственного при-утствия. Самостоятельность частицы сказывается здесь в том, !;то как слово оно работает и предлагает себя как увеличени-Е л:илени-Я: «Вот прелесть!», «Вот, вас-то мне и надо!». Здесь рактически амплифицируется поле изумления, удивления, поле .»адости или сомнения, поле досады или боли. В этом амплифи-лруемом действии экспрессия отчетливо предстает и становится '.аблюдаемой в виде того сгустка смысла, который не способен вместиться в семантическом поле высказывания. Здесь замет-о также и то, что эта частица в усилении последующего слова рессивна к нему тем, что она как бы забирает и присваивает иержательное значение слова-соседа. Тогда частица Вот фак-•чески паразитирует на чужой содержательности, порой иска-;Я ее до неузнаваемости. Частица Вот обнаруживает сильней-ио потенциальную интенцию к индивидуации, к обособле-ю себя, особенно когда оно выражающее и выражает посредственно (без посредников) эмоцию тела или эмоцио-:льное состояние сознания.

В четвертой ситуации частица Вот появляется в качестве не <ющника, но посредника: она употребляется в значении связ-! при именном сказуемом. Здесь она выполняет прямую функцию частицы и в то же время этой частичностью способствует выражению и проведению для сообщаемости номинации действия, тем самым одновременно помещаясь в поле местоименное™. Ситуация посредника замечательна тем, что именно здесь, в не самостоятельной субстанциональности частица Вот вооружается семантическим смыслом, она получает Знак. Но знак этот парадоксальным образом фактически не обладает содержанием самой частицы. Поскольку же такой знак не самостоятелен, не природно присущ всему фонематическому естеству выражаемого, то он является чуждым последнему. Здесь частица Вот обнаруживает себя в качестве вороватого коммивояжера, маклера, совершающего на рынке словесной игры обмен между не принадлежащим ему содержанием. Процент, который получает слово Вот в результате такого обмена, составляется из того, что само слово Вот элиминирует собственную ответственность за содержание знака. Поскольку оно в этом случае фонетически явственно как местоимение, то оно идет еще дальше в уравнивании себя в языковых правах с позитивной безответственностью местоимения. Частица Вот здесь выступает в маске меж-дометности.

Вообще говоря, в силу своей междометной природы частица Вот обладает чрезвычайно богатой порождающей структурой фразеологизмов. Это и не удивительно, поскольку оно в вербальном потоке языка субстантивно живет прежде всего как выражающее. И как таковое генетически связано с устной речью и больше располагается в пространстве не фиксированного речевого потока.

Для того, чтобы в таком известном, каким является данная частица, увидеть его невидимое субстанциальное нечто (вещь или процессы), я должен в пустынной поверхности этого слова заметить некоторые упоры, некоторые препятствия для моего взгляда. То есть, вообще осматривая и озирая всю поверхность частицы, я должен что-то за-метить. А чтобы заметить — должен спотыкаться на ровной поверхности, глади этой трехъеди-ничной фонетической и ^итерационной фактуры. Должен научиться спотыкаться; иначе взгляд скользнет по поверхности слова Вот, скользнет мимо и не обнаружит неровности. Поэтому дальнейшее разглядывание частицы Вот - это набор заме

ток (зарубок) взгляда, который спотыкался о различные неровности при перемене угла зрения.

РАЗГЛЯДЫВАНИЕ

Эстетический потенциал частицы Вот может проясниться и наглядно предстать, если подвергнуть ее разглядыванию в отстраненной форме для усмотрения в ней ее объектной природы.

Вот — призыв присутствия. Оно — выставление в публичность, на подмостки, на лобное место. Это жест показа и это показ убийства. В нем заложена демонстрация порки («Вот тебе! Вот тебе! Вот!»). И если включено выражение ритма, в котором осуществлен и воплощен событийный повтор (то, что в японской эстетике получило обозначение «дзюн-гяку», когда совершается движение полиции «туда-сюда»), тогда из частицы Вот явно выплескивается его эротическая энергия. В принципе Вот — нечто вроде отстойника для выплеска агрессивности. Но главное здесь не сама агрессивность, а то, что частица является неким избытком выражения мести, любви, радости, горя, акции убийства или зачатия. Этот излишек можно назвать вздохом (яростным, горестным, радостным, ликующим, печальным, трепетным и проч.) мысли. Это всегда вздох мысли, вздох сознания.

Вот - это часто предъявление. И в данном отношении оно точка встречи голоса и тела.

Частица Вот имеет пространственную природу, фактически она являет остановку движения пространства, движения протягивающегося поля. Время движения речи здесь прерывается, и остановка, производимая данной словесной единицей, осуществляется как акция приложения печати, запечатывания. А всякое запечатывание уравнено с замыканием.

В силу своей природной направленности движения Вот закрывает дыры, провалы в протяженностях означивания и смысла. Оно останавливает длительность и само образует заплату на длительности и протяженности того, что должно быть выражено в целях коммуникации, закрывая эти дыры от возможного усмотрения. Другими словами, Вот как вздох сознания в силу многовекторности может не только пролагать путь к коммуникации, но и служить преградой, границей-разрывом для прекращения коммуникации. То есть сознание вздыхает, когда оно желает скрыть субстанциональный смысл выражаемого. Но и ее свойство проложения пути и свойство быть преградой указывают на то, что такое пограничье - это мощное пространство, подобное Великой китайской стене и воздвигнутое повседневной практикой языка. Это пространство пограничья удивительно по своей форме. В нем то проявляются чуть ли не глобальные протяженности (словом Вот можно обозначить все), то оно сжимается до микроскопической точки. Сам по себе смысл словарного употребления данного слова топологичен и частица Вот требует в повторе (речевом или письменном) остановку на точке. Частица Вот есть не синоним точки, но оно и требование, и утверждение такой точки. Позиция за-твердена, «застолблена», - точка поставлена и теперь речь (взгляд и крик - голос) может длиться далее. Как требование остановки Вот есть предвестница точки и может быть памятником ей.

Как точка частица Вот есть прерыв, разрыв длительности и перерез протяженности. И тогда она враг и времени, и пространства. Но чаще всего, и именно когда в ней не достает силы для убийственного удара данная частица являет собой точку переворота и поворота времени (то есть речевого пространства, — в письме же в этом случае она выступает как понуждение) в визуальный канал общения. Тогда частица Вот осуществляет показ чувственности и образует переходное поле (перевод) фантомов языка в материальную убедительность физикалистского тела.

Эта материализованная убедительность выражает тот телесный контекст, который гнездится в запредельной чувственности, как бы располагается в поле трансцендентности. И понимание его требует выхода за пределы эмпирической реальности. И даже, если сказать более точно, не выхода, но размещения данного конкретного «выражающего 4- выражаемого» в поле трансцендентного дискурса.

Занимая особое место в языке и образуя собой некое облако в речевом и мыслительном потоках, частица Вот есть воплощенная попытка прорвать сеть симуляционных корней, которые гнездятся в нашей способности означивания. Неугасимое стремление вырваться из-под власти знака заставляет вербального субъекта прибегать к овладению жестом. При помощи Вот мы сами становимся этой частицей, разрывая нашу связанность с той онтологией знака, в которой мы определены и пребываем. И тогда посредством Вот мы изображаем событие, которое не может быть означено как таковое. То есть самую суть события. Но событие потому и событие, что в нем есть все, в нем сгущено и различное, и противоположное. Тогда (и чаще всего) Вот не просто точка поворота, но точка такого неожиданного переворота («Вот тебе на!», «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»), в котором изумление (или удивление) смешано. И из такой неразличимой слитости выражаемого просвечивает некоторая усмешливость, что сразу же свидетельствует об иронической природе этого словесного жеста. То есть мы обнаруживаем, что Вот телесно устроено по принципиальным законам иронии. Тогда можно заметить, что Вот есть вербальная визуализация парадокса.

В своем действии показа, принуждения и уподобления частица Вот как речевое тело выступает для ландшафтирова-ния Лица в том отношении, что в качестве выражаемого оно практически принимает ту или иную миметическую форму. И краткость, его ничтожная темпоральная протяженность есть фактический аналог мгновенности, неуловимости лицевого изменения. Но как и лицо известного нам человека может изменяться, скажем, в улыбке только единственным ему присущим образом, и тогда способ улыбаться этого человека есть вечное для него, точно так же языковая единица Вот совершенно индивидуализована и неизменна во времени. И как всякое мимическое движение лица есть выражение душевного состояния, которое искажает обычный упорядоченный способ изменения лицевости, так и слово Вот есть один из вечных способов выражения миметических свойств языка, который своей фонематической плотью искажает нормальный строй собственного лица и обрушивается в мир гримасой. А поскольку всякая гримаса есть следствие устройства маски (фр. grimer- подкрашивать лицо), то есть запечатывания, остановки времени и, самое главное, есть попытка омертвить живое, придать черты трупа живому лицу, остановить движение живых изменений, убить лицо как лицо, то и эта невразумительная частица Вот фактически есть агрессивная попытка убийства живой лицевости языка.

Вопрос здесь только в том, является ли такая попытка выражением стремления самого языка к суициду или же это антропологическая жажда убийства, которая гнездится в природе носителя языка?

Если оставить ответ на этот вопрос в стороне — он возможен в анализе конкретных текстов, — сам вопрос говорит нам, что частица Вот в языке относится к классу невозможных слов: это слово, которое не является словом. Вот — то слово, которое редактор вычеркивает, редактируя стенограмму или авторский письменный текст, это то слово, которое вычеркивает и сам автор, редактируя свой текст.

Почему он это делает?

Может быть, в бессознательной попытке установить «неэмоциональное равновесие предложения с эмоциональным равновесием абзаца», чем была озабочена Гертруда Стайн?3·

А может быть, в желании скрыть рабскую подчиненность носителя языка полноте его плоти, его направляющему течению?

Ведь когда редактор смотрит в текст, то он для него зеркален — в нем как бы заложена предустановка гладкого письма, в нем как бы не должны быть инородные письму неровности. И вдруг в глаза лезет корявое безмотивное Вот. Здесь эта частица вбирает взгляд редактора-читателя (хотя он способный читатель: читатель, предстательствующий даже не от имени языка, но от имени письма, он — цербер письма) и предстает на зеркальной поверхности текста упором, который отбрасывает взгляд назад. Слово Вот образует в данном случае точку между взглядом и зеркалом, направляющую точку императива, диктующую и терроризирующую наш взгляд, нашу способность видеть, смотреть. Эта точка есть сгущение непонятного: «... видишь то, что понимаешь... Если бы мы в самом деле видели мир, мы бы его понимали».4 То есть слово Вот здесь избыточный знак, как бы забредший в текст алфавитного письма из какого-то другого. И действительно — оно попало в письмо из знакового строя устной речи.

Принадлежность этой частицы речи устному дискурсу несомненна. В нем слово Вот обладает полным правовым достоинством в отношении своих языковых обязательств и даже в ситуации якобы немотивированной явленности вытягивает на свет Божий контекст скрытых (или подпольных) чувствований. Его избыточность и паразитарность есть лишь видимость: чаще всего в этих «случаях оно маскирует тело голоса, его тайные вожделения и пораженности влекомостями бытия. При переводе его в письмо оно переживает многообразный спектр семантических метаморфоз или... зачеркивается. Тем

самым производится разглаживание складки в тексте письма, что для текста не проходит безболезненно. При кажущемся достижении гладкости, нешероховатости в таком письме можно обнаружить лакуны в плотно уложенном поле письма, которые смыслово значимы в своем, так сказать, акцентном содержании, оставшегося во всем речевом потоке и строе устного высказывания. Проникая в письмо, слово Вот фактически демонстрирует себя в качестве призрачного (фантомального) двойника речевой реальности, поскольку как агент устного языка является в действительности тенью значения, тенью неопределенных мелькнувших, неоформленных мыслей и в конечном смысле тенью речи.

Слово Вот по природе своей символично, но еще чаше оно одето в форму символа. Его поведение аналогично тем трансформациям, когда человек в воинской форме — уже солдат. Но прежде всего именно с его помощью и именно с его посредством рождается, образуется, делается и формируется символистика языка и символ как таковой, т.е. как целостное лингво-соединение. При этом Вот производит сплющивание смыслов, энергично сплавляя длительность и последовательность. Выразительность здесь абсолютна в темпоральном отношении, т.е. выразительность достигает адекватности переживания многообъемным временным событиям.

Связи слова Вот с голосом замечаемы лишь при отстраненном наблюдении. Во внутренней речи оно практически неуловимо и не поддается рефлексии. Потому что время произнесения, так сказать, «мысленно» занимает полностью темпоральное пространство сознания, абсолютно лишая его малейшего места для самосознательных процедур. Случай потому и случай, что в его поле невозможно авто-обращение; его можно «поймать», в него можно попасть, но его нельзя повторить, поскольку случай относится к плану Божественного: он сам волен происходить («случаться») и сам волен повторяться или нет. Связь слова Вот с голосом возможна для понимания лишь тогда, когда есть темпоральное отстояние от производства этого слова.

Интересно, что частица Вот, даже когда она нейтральна (то есть находясь в состоянии показа или связки в общей архитектонике предложения), в общем плане выражения тяготеет к восклицательности. Она в каком-то отношении не оставляет вопросов. В принципе она не различима по признаку пола, но поскольку она есть производное от голоса, то в ее пространстве можно наблюдать слабую индивидуацию в соотносимое™ с голосом. Адамическая же природа голоса как такового достаточно очевидна: голос это и выплеск во вне, и воинственность, и агрессия, и наступление. А это все свойства мужественности. То есть из-за родовой привязки слова Вот к голосу в нем проглядывает маскулинистская функциональность: оно также мужественно в проявлении выразительности. И когда оно в своем наличествующем материальном виде помещается в письмо, его маскулинизм стерт - оно тогда бесполо и в этой бесполости как бы лишено знака, лишено значения лицевости. (Читатель, вероятно, давно заметил, что для называния и обозначения «Вот» мне приходится пользоваться разными половыми предметное -тями, которые его определяют, — то «частица», то «слово».) И в своем безликом состоянии оно находится в эротической норме: как амеба оно вполне способно к размножению, то есть в нем есть потенция быть полиэкспрессивным. В языке слово Вот и есть простейшее одноклеточное, способное к изменению образование.

Но именно в письме мы можем встречать слово Вот в совершенно другой, не типичной для него ситуации. И тогда в из-врашении оно обретает другую, но четкую эротическую определенность. Так как оно часто способствует утверждению и принудительному показу, то оно выполняет роль жеста языка. Как жест языка слово Вот перверсивно и, врываясь в письмо, трансформируется в текст письма, само по себе не проступая в видимых очертаниях. В этом случае слово Вот как бы исчезает, а на самом деле уходит за кулисы развертывающегося на сцепе языкового действа, обращаясь в вид граффити. В этой текстовой форме оно фактически выплескивает из себя выразительное указание на что-то, на нечто. Тогда граффити есть выражение силы языка, его органики, в нем осуществляется та выразительность жеста языка, которым язык принудительным показом демонстрирует свою власть и над автором граффити, и над его читателем.

Такое перверсивное 'Вот встретилось мне в виде текста граффити на дверях пожарного выхода из школьного здания, который школьниками использовался не по назначению. Маелянои краской на верхней планке дверного проема шла двойная запись:

ЗДЕСЬ ВАМ H E ТУТ! ТУТ ВАМ НЕ ЗДЕСЬ!