Кристиане Бассиюни. Воспитание народоубийц >> КОНЦЕПЦИЯ ИНСТИНКТА АГРЕССИИ И РАЗРУШЕНИЯ В КЛАССИЧЕСКОМ ПСИХОАНАЛИЗЕ Я считаю необходимым, чтобы мы наглядно представили себе после...

КОНЦЕПЦИЯ ИНСТИНКТА АГРЕССИИ И РАЗРУШЕНИЯ В КЛАССИЧЕСКОМ ПСИХОАНАЛИЗЕ <ПОЧЕМУ ВОЙНА?> Я считаю необходимым, чтобы мы наглядно представили себе последствия концепции врожденного стремления к разрушению у людей (<инстинкт разрушения>), как она все еще постулируется классическим психоанализом: она выражает основную установку <идеи симбиотической унификации с сильным>, которая гласит, что смертоносное насилие и уничтожение - это <законы природы>.

Теперь мы приобретаем все больше познаний о <механизмах возникновения власти> и поэтому вообще получаем возможность стремиться к мирной жизни - иной, чем до сих пор, без <нечеловеческого>, безумного постулата, который мы повсеместно молчаливо воспринимаем и эффектно реализуем в политике силы, без постулата, который гласит: для собственного выживания необходимо отобрать жизнь у другого человека или других людей (Фрейд, 1932, с. 22, см. ниже).

Выдержки из ответного письма Зигмунда Фрейда от 1932 г. к Альберту Эйнштейну из знаменитой переписки <Почему война?> (Собрание сочинений, том XVI, 1968) иллюстрирует позицию, которая породила концепцию врожденных влечений: <Вы удивляетесь тому, что людей так легко можно вовлечь в войну, и предполагаете, что в них существует какая - то действующая сила, влечение к ненависти и уничтожению, которое способствует такому натравливанию. Опять я могу только безоговорочно согласиться с Вами. Мы верим в существование такого инстинкта и как раз в последние годы занимались изучением его проявлений . . . Мы предполагаем, что инстинкты человека бывают только двоякого рода: или такие, которые пытаются сохранять и соединять - мы называем их эротическими, полностью в смысле Эроса в "Пире" Платона, или сексуальными, с сознательным расширением общепринятого понятия сексуальности, - 1! другие, которые пытаются разрушать и убивать; мы объединяем их под наименованием инстинкта агрессии или разрушения> (с. 20). Если допустить существование <инстинкта агрессии и разрушения вплоть до стремления к смерти>, человек предстает от рождения подлинным чудовищем, которое страдает не от того, что ему пришлось перенести и вытеснить в подсознание, но вследствие <непредсказуемого, врожденного стремления к разрушению>. <Дело в том, что путем некоторых умозрительных построений мы пришли к выводу, что этот инстинкт действует внутри каждого живого существа, стремясь привести его к распаду, возвратить жизнь к состоянию неодушевленной материи. Он вполне серьезно заслуживает наименования "инстинкта смерти", тогда как эротические инстинкты представляют стремления к жизни. Инстинкт смерти становится инстинктом разрушения, когда при помощи особых органов он направляется наружу, против объектов. Живое существо, так сказать, сохраняет свою собственную жизнь путем уничтожения чужой> (с. 22).

Стремиться к миру с таким существом равносильно стремлению к <миру между хищными ящерами>! И понятно, что при такой концепции дело это не стоит усилий, потому что цель недостижима. Алиса Миллер указывает на то, насколько важно влияние <черной педагогики> на теорию и практику психоанализа. Она подчеркивает, что <. . . глубоко укоренившаяся в нас при помощи воспитания заповедь о почитании родителей наилучшим образом пригодна для того, чтобы маскировать жизненно важные для нас истины или даже обращать их в полную противоположность, за что многим из нас приходится платить тяжелы ми неврозами> (A. Miller, 1980, с. 80).

Согласно концепции Фрейда, основание заблуждения, что собственная жизнь гарантируется только смертью другого, лежит во врожденном влечении к разрушению у человека.

Если педагогическая доктрина подавления воли не истолковывается бездумно и извращенно как образцовая, то отсюда вытекает другое объяснение жажды разрушения у человека: в соответствии с интериоризованной анальной борьбой за власть, под смертью другого подразумевается смерть сильного партнера по ранней диаде или же потенциально сильных - то есть, пока еще слабых. Эта идея была жестоко реализована в Третьем Рейхе. О связи между смертельной опасностью и жестоким обращением в детском возрасте и <стремлением к абсолютной власти> у взрослых, которое стало губительным для всего мира, Алиса Миллер пишет: <На примере детства Адольфа Гитлера можно изучать историю возникновения ненависти, от последствий которой пострадали миллионы людей. Эта разрушительная ненависть давно известна психоаналитикам, но напрасно было бы ожидать помощи от психоанализа, пока он понимает эту ненависть как выражение инстинкта смерти> (A. Miller, 1980, с. 171).

Теория инстинктов (допущение о существовании врожденной деструктивности в человеке) делает лишним какой - либо интерес к воздействиям насилия и давления на психику - она даже требует игнорирования принудительного воспитания и его последствий, поскольку она вначале была развита с целью предохранить образ родителей. <Если мы, первично подвергаясь физическому нападению со стороны других, реактивно, то есть вторично, защищаемся, или, душевно оскорбленные обидными высказываниями, оказываем сопротивление, то, по моему мнению, здесь нет необходимости в конструировании инстинкта агрессии> (Р. Kutter, 1978, с. 62) В книге <Фрейд и его отец> Марианны Крюль (Marianne Krull, 1979) демонстрируется, по моему мнению, убедительная психодинамика: смерть отца заставила Фрейда полностью отказаться от его прежнего исследовательского проекта (1896) и обратиться к теории инстинктов, которая, в допущении врожденного инстинкта агрессии ребенка, делает его самого ответственным за свои страдания, тогда как они в значительной мере являются следствием подавления, лишения самостоятельности и унижения при воспитании в послушании и самоотречении. В этой концепции здоровое стремление к автономии отрицается как выражение инстинкта агрессии.

Здесь отсутствует сознание ужасных последствий насильственного подавления детского, а точнее, человеческого стремления к автономии: последствий запечатленного в подсознании <состояния войны> как следствия воспитания в слепом послушании. <. . . Вследствие этого, "реальность" превращается в коварную игру: то, что действительно было причинено человеку, не считается реальным> (A. Gruen, 1984, с. 47).

Так как теория врожденной агрессивности человека не принимает в расчет воспитание путем принуждения (хотя насильственное подавление детского своеволия было идеалом воспитания), то, следовательно, она не знает альтернативы этой смертельной конкурентной борьбе, архаическому <жизненному девизу>: <Или Я или ТЫ!> - <Выжить только за счет смерти другого>: <Инстинкт смерти становится инстинктом разрушения . . . Живое существо, так сказать, сохраняет свою собственную жизнь путем уничтожения чужой> (S. Freud, 1932,с. 22). Вполне очевидна связь между пережитым в раннем возрасте и интериоризованным концентрационным лагерем маленького ребенка, который был отдан на произвол черной педагогики, и жестоким девизом выживания: <Один из нас двоих должен умереть, чтобы другой мог жить! - И я хочу жить!> Как мы сегодня все более ясно осознаем, при интерио - ризованной борьбе за власть - <борьбе между силой и бессилием> в первые годы жизни в самом деле сохраняется архаическая идея: <Выжить только за счет смерти другого>. Это и было <жизненной концепцией> Гитлера, которая привела к ужасным последствиям во время войны и в концентрационных лагерях. Эта бесчеловечная позиция обусловлена вытесненным в бессознательное - но, подобно взрывчатому веществу, сохранившим свою силу, - чувственным опытом смертельной опасности слабого, подвергающегося физическому насилию маленького ребенка, который - отданный на произвол непреодолимой силы - не мог защитить себя. В своем страхе перед смертью он не мог помочь себе ничем, кроме как вытеснив это страшное ощущение в бессознательное. Но здесь оно обусловливает общепринятые еще и сегодня <максимы выживания>, гласящие, что с этой давнишней угрозой, которая и сейчас все еще продолжает вызывать страх, справиться можно только применяя все большее насилие и власть.

Наше современное политическое международное положение - это показательный <театр военных действий> для интериоризованной ситуации войны и террора наших первых лет жизни. Так становятся <естественными> смертоносные акции возмездия - в проекции собственной интроек - ции врага на бунтующие меньшинства, которые власти пытаются заставить замолчать при помощи смертных казней. Но нельзя не заметить собственные интериоризованные тенденции к разрушению, которые опять направляются против более слабых (например, наций) - в полнейшем убеждении в том, что речь идет о самозащите - причем как раз слабый, меньшинство, представляется в образе могущественного врага. Гитлеровская стратегия не имела никакой иной психодинамики. В гипотезу о врожденном инстинкте агрессии входит понятие о <зле, присущем маленькому ребенку> - то есть, человеку вообще. Сюда же относится представление о <бедных, измученных родителях ужасного, деспотического/ тиранического младенца>. Это все еще распространенные взгляды, которые, по моему мнению, характеризуют губительное расстройство эмпатии при состоявшейся идентификации с властью по отношению к бедам беспомощных и слабых. 2. На эти обвинения ребенок может ответить капризностью (требовательностью), которая проистекает из его ложного "я", и таким образом олицетворять для своих родителей искомого ими агрессивного отца. 3. Противостоять этому поведению ребенка или будущего пациента на уровне влечений и вполне педагогично стремиться помочь ему "отказываться от влечений" означало бы игнорировать подлинную историю этой трагической подмены и таким образом оставлять пациента в одиночестве> (А. Миллер. 1980, с. 309 и далее).

В силу обстоятельств, взрослый неосознанно проецирует свои образы врагов в младенца или малолетнего ребенка - и обращается с ними так, как с ним самим - непослушным ребенком - когда - то обращались его воспитатели.

Я считаю важным подчеркнуть это, чтобы указать на противоположность со все еще популярным принципом <удовольствия/неудовольствия> Фрейда, который не включает в себя глубинное чувство смертельного страха перед возможностью быть уничтоженным и разрушением, не знает архаической борьбы за сохранение собственной силы против силы превосходящей. Потому что после состоявшейся идентификации с властью вследствие связанного с этим вытеснения чувств утрачивается способность вообще считаться с этим основным расстройством! Факт состоит в том, что сосуществование разных народов - политика - всегда определялась этой архаической борьбой против власти, подавляющей жизнь.

Это относится также и к социальной жизни в семьях и на рабочем месте (как у конвейера, так и в клинике). Наше сосуществование, хотим мы этого или нет, все еще преимущественно определяется принципом <доброго старого порядка>: <Кто имеет власть (силу), тот имеет право!> Большего, чем <неудовольствие> (как выражение своего протеста, возмущения против такого ненормального положения) воспитанный в духе несамостоятельности и подчинения вообще не может себе позволить. При раннем кондиционировании к <послушанию по первому слову> дело идет не об <удовольствии или неудовольствии>, дело идет о выживании. То, что позже жизнь считается стоящей только за счет удовольствия, - это трагический ход развития, приводящий в результате к суженному ощущению жизни и снижению человечности, при которой накопившаяся агрессивность стремится к насильственной разрядке, при постоянно оживающем чувстве нелюбимости и вынужденного подчинения. Если <родительская власть> должна быть непогрешимой, то есть во всех отношениях <безупречно - образцовой>, то становится понятно, каким образом в поисках менее пугающей причины человеческой деструктивности, чем фактически испытанная на себе и вытесненная, мог быть констатирован и наконец постулирован <аутогенный инстинкт агрессии в человеке>. <Сублимация> <инстинкта агрессии и разрушительности в человеке> - как предмет ортодоксальной психоаналитической терапии - всегда была мне непонятна. Арно Грюн пишет о сомнительности желания <обуздать> инстинкт посредством сублимации: <Зигмунд Фрейд не вполне прав, когда предлагал сублимацию как ответ на ярость и агрессию. Когда народ вступает в войну по причине своей надменности (высокомерия); когда он, превозносясь над другими, угнетает иные народы; когда люди, по идеологическим или религиозным причинам, преследуют или уничтожают друг друга, или во имя прогресса разрушают мир, - то это все уже сублимации. Сублимация ничего не изменяет в стремлении к разрушению, это только его облачение. Для того, чтобы ослабить это губительное влечение или избавиться от него, мы должны разобраться в идеологии нашего "я", потому что именно она - источник этого влечения> (A. Gruen, 1984, с. 103). Для Карла Густава Юнга смысл психотерапевтического лечения вполне естественно состоял в содействии процессу индивидуации, который он в символике длинных серий сновидений опознал как спонтанно проявляющийся процесс. Однако этот процесс может начаться только тогда, когда он не ограничивается репрессивно или не пресекается вовсе при помощи педагогических директив - с целью <сублимации врожденного потенциала инстинкта агрессии>. (То, что это имеет место, когда лечение проводится согласно концепции инстинктов, документируют результаты многочисленных многолетних учебных анализов - печальный факт, указывающий на необходимость лучшего понимания оснований). <Нет необходимости стремиться к "отказу от влечения" и к "сублимации" "влечения к смерти", если понять жизненно - исторические корни агрессивного или деструктивного поступка, потому что тогда психическая энергия сама по себе становится творческой, при условии, что не были применены никакие педагогические меры>, - говорит Алиса Миллер (A. Miller, 1980, с. 310).

Если попытки дистанцирования в психоаналитическом процессе ложно понимаются как тенденции к лишению власти и кастрации, истолковываются как агрессия и <наказываются>, то процесс индивидуации пресекается. <Удающиеся> при этом <классическом> образе действий анализы следует понимать в смысле усиления интроекции силы и жестокости или же укрепления <сверх - я>, запрещающего непослушание и требующего приспосабливания. То есть, последующее состояние не характеризуется увеличением жизнерадостности, развитием личности, успокоением и миролюбием.

Подавление индивидуации при воспитании в послушании означает культивирование разрушительной ненависти. Игнорировать это и дальше означало бы отрицать причину нашего саморазрушения и способствовать усилению психического разрушительного потенциала.

В этой связи достойно внимания, что такие понятия, как <автономия> и <индивидуация> в справочном издании по психоаналитической терминологии вообще отсутствуют (J. Laplanche, J. - B. Pontalis, 1972). Теперь понятно, как тяжело и противоестественно для искренне заинтересованного человека проводить терапию, руководствуясь концепцией врожденных инстинктов (см. : Anet Malcolm, 1983).

Концепция инстинктов классического психоанализа исходит из <врожденной деструктивности ребенка> и представляет таким образом наследие традиций воспитания в послушании: власть, как и родительский авторитет, <непогрешима>, и не может ни ошибаться, ни поступать несправедливо: <Значит, разрушительность нужно искать в ребенке>. В конечно счете, такое непонимание реальности - это самоубийственное невежество, потому что оно означает <посев зла, которое должно взойти, когда придет его время>. (Вспомним об ужасных событиях в Третьем Рейхе!) В своей книге <Вначале было воспитание> (1980) Алиса Миллер сообщает о своих сеансах психотерапии с детьми, подвергавшимися ранее жестокому обращению. Ее наблюдения показывают, насколько даже глубоко вытесненное ощущение близости смерти определяет мышление и чувства этих детей: <Злобу и агрессию в отношении взрослых дети вряд ли могли выразить прямо. Зато их истории и игры полны агрессии и жестокости. Куклы и человеческие фигурки они постоянно избивали, мучили и убивали. Некоторые дети повторяли перенесенное ими жестокое обращение в игре. Один ребенок, который в младенческом возрасте три раза получил пролом черепа, разыгрывал постоянно истории с людьми и животными, которые имели повреждения головы. Другой ребенок, мать которого пыталась утопить его в младенческом возрасте, начинал свою игровую терапию с того, что топил в ванне свою куклу, изображающую младенца . . . > (A. Miller, 1980, с. 109).

Губительным образом проявляет себя ставший неосознаваемым потенциал ненависти - не только в невротических симптомах, но также в бесчувственном и даже безжалостном отношении друг к другу, в актах насилия и войнах и - что мы при нашей внутренней борьбе за власть скорее всего начинаем осознанно чувствовать - в безжалостно болезнетворном обращении со своим собственным физическим <я>. Так тело может также взять на себя роль угнетенного, озорного, импульсивного ребенка (преимущественно при невротическом характере), который за свой <протест против наказания>, как в раннем детстве, подвергается порке - тогда это делал воспитатель, сейчас это интериоризован - ная карающая инстанция. (При некоторых обстоятельствах, например, в случае ощущения неотвратимой потери, - вплоть до гибели от летального заболевания - от инфаркта сердца, рака и т, д. - ср. : Bahnson u. Bahnson: 1964/1969; Simonton и. а. , 1982). При психозе мы имеем перед собой особое развитие, при котором архаическая интроекция врага проецируется вовне и здесь действует как преследователь, вследствие чего - так как и здесь следует предполагать прерванную связь с властью - тело как стремящийся к автономии ребенок большей частью может остаться ненаказанным и, тем самым, все - таки выжить. (См. также Ronald В. Laing, 1972; Morton Schatzman, 1984). Рональд Д. Лэйнг (Ronald D. Laing) и Аарон Эстерсон (Aaron Esterson) описывают в рамках исследования психозов феномен, когда посредством экспериментального гипноза может быть достигнуто состояние, сравнимое с пре - психотической связью родителей и ребенка (<Управление ребенком уже только одним взглядом>, см. Д. Г. М. Шребер, 1861, цит. по: М. Schatzman, 1984, с. 38), и спрашивают: <Может быть, ребенок в препсихотическом состоянии бывает до некоторой степени загипнотизирован родителями, или гипноз . . . это индуцированная препсихотическая модель отношений?> (R. Laing, A. Esterson, 1964, с. 73).

Таким образом, при вытесненной борьбе между силой и бессилием жизнь - это постоянная борьба за исключение непереносимой ситуации беспомощного, слабого, отданного на произвол злых сил - постоянная, направляемая страхом борьба за положение, дающее власть. К сожалению уход от беспомощности часто совершается за счет людей, которые в настоящем времени воспринимаются как нуждающиеся в помощи и слабые.

При обычном конфликте силы и бессилия (ребенка, кондиционированного в раннем возрасте путем принуждения) в бессознательном, при перевесе идентификации с властью, часто случается, что к слабому, больному, бедному относятся так, как будто он сам виновен в своем состоянии и заслуживает наказания. И он, в дополнение к своему бедственному, мучительному состоянию, еще подвергается жестокому обращению.

Арно Грюн говорит в этой связи: <Так человек постоянно мстит всему, что могло бы вызвать его собственную беспомощность . . . Таким образом жертвы переходят на сторону своих угнетателей, чтобы искать новые жертвы - бесконечный процесс, в ходе которого человек перестает быть человеком> (A. Gruen, с. 24).

Нужно добавить, что именно человек, идентифицировавшийся с властью, в душе ожидает этой перверсии в случае своей собственной слабости. К сожалению, эта концепция поведения, концепция <безжалостности бытия>, все еще действует, хотя и в более мягкой форме. Она ведет к передаче из поколения в поколение несправедливости, разрушительной и болезнетворной ненависти. Она служит сохранению или же усилению потенциала агрессии. Деструктивные импульсы таким образом в поступках передаются как эстафета. Тем самым, однако, мы все (и наши дети) в какой - то момент снова становимся жертвами, хотя, вследствие фактора времени, причины, лежащие в нас самих, нами больше не осознаются.

Мнение Фрейда относительно личностей, подобных Гитлеру, как и следовало ожидать, определялось идеей <рожденного вождизма>: <Из одной Вашей жалобы о злоупотреблении авторитетом я заимствую намек . . . относительно косвенного преодоления склонности к войне. Это часть врожденного и неустранимого несходства людей, которые подразделяются на вождей и зависимых. Последние находятся в подавляющем большинстве, они нуждаются в авторитете, принимающем за них решения, которым они, по большей части, безоговорочно подчиняются> (S. Freud, 1932, с. 24). Этот фатализм противоречит осмыслению травм детского возраста в психоаналитическом процессе; эти травмы посредством переноса становятся чувствами, тем самым снова возвращаясь в сознание и теряют свой <беспокойный>, мучительный и поэтому болезнетворный характер. Сегодня мы можем констатировать: при несамостоятельности, незрелости, которую воспитание в покорности требует в качестве добродетели, такая слепо покорная масса оказывается в зависимости от решения (<родительского>) авторитета какого - нибудь <вождя> (фюрера). Но это отнюдь не врожденная, а привитая воспитанием ситуация. Взгляды Фрейда, первым обнаружившего феномен переноса, - в их трагическом цинизме становятся объяснимыми, если принять его искаженную точку зрения на воспитанного в приспосабливании к власти человека, который, несмотря на свой дух первооткрывателя, так же слепо перенял <закон жестокости бытия>, как и большинство его современников: <Жизнь - это борьба, и жизнь одного означает смерть другого>. Ему не оставалось никакой другой возможности, кроме как глядеть в разрешенном традицией направлении: <Почему мы так энергично восстаем против войны, Вы и я, и многие другие; почему мы не миримся с ней как с еще одним из многих мучительных жизненных затруднений? Ведь она кажется естественной, биологически хорошо обоснованной, практически вряд ли предотвратимой> (S. Freud, 1932, с. 24). Фрейд понимает пацифизм как следствие культурных влияний и не может больше воспринимать жажду мира как исконную потребность человека. Общепринятому в его время приспосабливанию к власти соответствует его концепция о врожденном инстинкте разрушения. При этом господствующая идеология: <Что делает власть - делается на благо> - не ставится под сомнение, и все бесчеловечные последствия подавления воли увековечиваются.

Самостоятельное мышление, которое в поисках истины задается вопросом о действительных причинах, блокируется при помощи аргумента <наследование и конституция> (а это не поддающиеся коррекции факторы). Таким путем попытка добиться самостоятельности пресекается в корне. Изложив эти взгляды Фрейда о человеке и его <естественном стремлении к войне>, приведем только лишь некоторые высказывания его современника Эйнштейна по теме <Война> (из книги <Мой образ мира>, A. Einstein, 1934; изд. 1984): <По моему мнению, убийство на войне ничем не лучше, чем обычное (уголовное) убийство>, (там же, с. 47). <Ценность человека для общества, в котором он живет, зависит в первую очередь от того, насколько его чувства, мысли и поступки направлены на содействие благополучию других людей>, (там же, с. 11). <Я думаю, что отказ от военной службы по мотивам совести, если бы его одновременно высказали 50000 военнообязанных, стал бы непреоборимой силой. Один человек здесь может сделать немного, и нельзя также допустить, чтобы как раз самые ценные были выданы на уничтожение той (военной) машине, за которой стоят три могущественные силы: глупость, страх и алчность>, (там же, с. 53).

Здесь видна совсем другая точка зрения на жизнь и людей. В противоположность концепции Фрейда о не поддающемся коррекции инстинкте уничтожения в человеке, Эйнштейн вполне определенно исходит из представления о возможности влиять на человеческую деструктивность, из убеждения в способности человека активно противодействовать разрушительным тенденциям, то есть в его автономии. в его зрелости и дееспособности, противостоящих господствующей идеологии одурачивания авторитетом: <много врагов - много чести> и <нет мира без войны>. В сущности, удивительно, но еще более прискорбно, а в некоторых отношениях, может быть, даже постыдно, сколь долго в наше время удерживается в психоанализе концепция врожденных инстинктов, хотя не осталось больше сомнений, что именно перенесенное насилие, против которого человек не мог защититься, оставляет после себя ненависть, вызывающую агрессию.

Как можно хотеть мира, если исходить из образа человека, который характеризуется <врожденным инстинктом разрушения вплоть до инстинкта смерти>? Человека, чью деструктивность можно сдерживать только угрозами и запугиванием, с помощью эскалации силы? Как можно хотеть мира, когда при таком представлении о человеке кажется невозможным повышение доверия к другому человеку путем самоосознания собственного потенциала агрессии, в результате чего он теряет свое деструктивное содержание? Каким путем можно было бы воздействовать на врожденную агрессивность? Так как идентификация с силой в сознании защищает от неуверенности и страха смерти, то основная установка такого человека во взрослом возрасте характеризуется отрицанием реальности возможного самоуничтожения, например, тяжелой болезни или атомной катастрофы. В детстве отрицание реальности было необходимо в целях выживания, так как только хорошо приспособившиеся, не надоедливые, <послушные по первому слову> дети могли избежать наказания. Продолжающееся во взрослом возрасте, отрицание может привести к медленному или внезапному, <эксплозивному> суициду - или геноциду, потому что оно сочетается с вытеснением реактивного потенциала ненависти. Таков же источник и созданной нами самими атомной угрозы. Михаэль Кортлендер (Michael Kortlander) (Институт психологии и исследования мира в Мюнхене) пишет в 4 - м выпуске сборника <Ответственность вместо покорности> (1985) об этом механизме защиты: <Ранняя форма отрицания и вытеснения - это привыкание. Например, мы привыкли к тому, что ежегодно на наших улицах убивают много тысяч людей. Точно так же мы привыкли к многообразным формам насилия и страданий, для смягчения которых мы могли бы найти средства. Может ли считаться "нормальным" это привыкание, это притупление чувств, которое я постоянно констатирую у себя самого?> (М. Kortlander u. a. , 1985, с. 21 и далее).

Возникает вопрос: является ли <нормальным> и вместе с тем <здоровым> то, как мы все поступаем и то, что мы, как правило, чувствуем. Об относительности понятия <нормальности> и <здоровья> Арно Грюн пишет: <Человек с внутренним восприятием, которое. . . противоречит официальным атрибуциям, находится в опасности получить характеристику отклоняющегося от нормы, умственно неполноценного или душевнобольного. В качестве нормального нам представляют ограниченного человека. Это такой человек, который наиболее успешно (и как будто бы без проблем) вписывается в редуцированный мир. В повседневных контактах с нашими окружающими, которые таким редуцированным образом функционируют "лучше", чем мы сами, - мы сами иногда чувствуем себя несостоятельными> (A. Gruen, 1984, с. 57). Что касается нашего <привыкания>, нашего <притупления>, то мы видим, что этот способ отрицания грозной реальности (например, атомного оружия) до сих пор считается <обычным явлением>. <Нормальным>, <здоровым> такое привыкание не может быть, потому что оно означает отсутствие активности, стагнацию и препятствует инициативе, направленной на устранение ужасных источников всеобщей опасности: оно делает человека неспособным вступать в борьбу за сохранение жизни. То, что <нормально> в значении <обычно, общепринято>, может быть проявлением серьезной болезни! До 1945 г. даже само <наглое притязание> на стремление к автономии - например, к выражению самостоятельного мнения, противоречащего предписанному мнению об <евреях> - было запрещено под страхом смерти. Масштабы и упорство сопротивления против любого возможного изменения современного соотношения сил, в том числе против психоаналитического осмысления внутреннего конфликта между силой и бессилием, становятся более понятными, если мы вспомним, что в случае идентификации с сильным родителем в подростковом возрасте приобретается сознание четко очерченной ролевой идентичности мужчины и женщины: ты должен быть <в порядке>, в этой роли нет причин сомневаться и в ней нечего изменять, потому что родители именно так совместно преодолели жизненные трудности.

Из - за черствости в отношении друг к другу и трудности взаимопонимания при авторитарном стиле воспитания мысль о половом удовлетворении представляется объяснением совместной жизни родителей, из чего становится понятным основное значение сексуальности как цели и смысла жизни Но фиксация в ролевой идентичности означает постоянную борьбу за сохранение власти, с риском для жизни, <так как только власть гарантирует выживание>. Отсюда становится понятной психодинамика склонности к военным кон - фронтациям. Но при особенностях послевоенного психического развития здесь заложена также возможность для перемен путем осознания всех взаимосвязей.

Понятия <самореализация>, <индивидуация>, <отграничение>, <автономия> с семидесятых годов определяют мышление и совместную жизнь духовно развитой молодежи. И попытки применения нового жизненного принципа <взаимного разрешения и поощрения автономии> взамен прежней <бездуховности> принуждения и злоупотребления властью предпринимает не только послевоенное поколение. И лишь в <Словаре психоанализа> (Лапланш, Понталис), даже в новом издании 1986 г. , мы тщетно разыскиваем эти понятия. Для них не находится даже синонимов.

Разве наша жизнь все <еще в периоде перехода от животного к человеку>? Воспитание с насильственным подавлением воли с целью достижения абсолютного послушания порождает <жизненный девиз>, соответствующий закону свирепой жестокости животного мира, в котором действует только право сильного. Более сильный все еще отстаивает свои притязания на <право>, и кулачное право все еще занимает место впереди объективного права человеческой личности, так же, как и право на смертную казнь - в насмешку над духовной эволюцией человека. Какое право мы имеем лишать человека жизни? Когда мы, пусть даже на вполне законном основании, лишаем кого - либо жизни, предаем его смерти - как мы можем ожидать внутреннего мира в нас самих? Но мы были воспитаны в духе смирения и замалчивания. Даже когда мы становимся свидетелями явной несправедливости - пусть даже она направлена против нас самих - то срабатывает девиз воспитания, требующий послушания: <только не высказывать никакого недовольства> - <без критики одобрять существующее> - <всегда держаться тихо и помалкивать> - <спокойствие - это первый гражданский долг>. Однако в наше тревожное время это стало чересчур опасной позицией! В нашем распоряжении имеется слишком большой ядерный потенциал. С его помощью мы можем вынести <смертный приговор> всей Земле, всем нам. . .

И все же мы можем надеяться. Действуют процессы осознания, которые вскрывают губительность жестокости и ненависти. И смелая миротворческая деятельность современных политиков, особенно на высшем уровне, в мужественном стремлении к переменам, - это уже результат процесса осознания, - осознания того, что ликвидация образа врага и арсеналов вооружения <обещает больше жизни>, чем консервативная концепция противостояния и вооружение. Результатом этих процессов осознания является конструктивная, жизнеутверждающая терапевтическая и межчеловеческая деятельность по ликвидации нашего потенциала агрессии. Вот что говорит Tea Бауридль (Thea Bauriedl): <Образы врагов и война для меня не являются выражением прорывающегося и ищущего удовлетворения инстинкта смерти, но формы межчеловеческого ущемления и насилия. Они принципиально устранимы, если стороны отваживаются на сближение с "врагом" и одновременно на расторжение обязательств лояльности по отношению к "другу"> (Т. Bauriedl, 1984,с. 13). Решающее значение имеет понимание, в какой неразрывно тесной связи находится весь спектр поведения взрослого с отношениями в его детстве между ним и родителями, важнейшими значимыми для него тогда персонами.

Кристиане Бассиюни. Воспитание народоубийц. СПб., 1999.