КРОКЕР (KROKER) Артур

(р. 1942) - канадский социальный теоретик, получил докторскую степень по политическим наукам в университете МакМастера (Онтарио); с 1987 - профессор на факультете политических наук в Concordia University (Монреаль). Автор 14 книг, среди которых наибольшую известность получили работы: "Отбросы данных: теория виртуального класса" (1994, совместно с М. Вайнстайном); "Сцена постмодерна: культура экскрементов и гиперэстетика" (1994, совместно с Д. Куком); "Вскрытие будущего: истории поедающих плоть 90-х" (1996, совместно с М. Крокер); "Энциклопедия паники" (1989, совместно с М. Крокер и Д. Куком). Несколько ранних работ К. и книга "Последний секс: феминизм и тела вне закона" (1993, совместно с М. Крокер) посвящены анализу феминистской теории и политической практики. Кроме того, К. является основателем и редактором журнала "Критическая теория", редактором ряда англоязычных переводов Ж. Бодрийара , со-редактором знаменитого журнала киберкультурного движения "Мондо 2000". К. также известен своими художественно-теоретическими экспериментами на видео и компьютерных носителях, а также своей эстетической критикой и разработками по киберэстетике. К. нередко называют Маклюэном 1990-х.

В отличие от подавляющего большинства теоретиков, выходящих на сцену современной науки в качестве солирующих авторов, имя Артура К. неразрывно связано с именем женщины - его супруги Мари-Луизы К., которая является его постоянным соавтором и коллегой по исследовательскому цеху. Столь специфическое научное позиционирование, безусловно, не является случайным в контексте постмодернистской стилизации, присущей работам К. Теоретические интересы К. лежат в области критической теории, постмодернизма, культурных исследований технологической проблематики, культурной политики, гендерной теории, проблем власти и идеологии. Лейтмотивом основных текстов К. является расшифровка теоретических (дискурсивных) и культурных детерминант идеологии и политической практики в США и Канаде ("политического бессознательного" по Джеймисону - ). При этом К. в ироничном и одновременно возвышенном публицистическом духе дает квалификации реальным персонажам глобальной политэкономической сцены, не всегда заботясь о политической корректности.

В своем теоретическом анализе К. следует как по пути спекулятивной критики, так и по пути метода, который нередко смело можно отнести к разряду социоантропо-логических наблюдений. Рассматривая те или иные теоретические вопросы, он постоянно обращается к описаниям реальных ситуаций, событий и персон: будь то андеграундный ночной кибер-клуб в Берлине, беседа с приятелем хакером, собственное участие в биогенетических экспериментах в качестве подопытного или просто вид витрины магазина джинсовой одежды. К. уверенно и искусно вплетает в дискурсивную ткань собственной теории названия торговых марок ("покупая GAP с Ницше") и искусствоведческие рефлексии, интроспективные коллажи и медитации, сдобренные многочисленными метафорами-неологизмами, которые нередко крайне трудно передаваемы при переводе.

К. характеризует постмодернизм как идеологию нескончаемости, в которой сочетаются модернизм с его установкой на тотальность нарратива и собственно постмодернизм с его установкой на конструирование промежуточного пространства между участниками диалога и приоритетом полуправды/компромисса. Модернизм и постмодернизм - две фазы идеологического конструирования торможения западной цивилизации, ее ослабления и заката. Идеология нескончаемости в целом объединяет герменевтику (П. Рикёр), деконструкцию (Ж. Деррида), научный марксизм (Л. Альтюссер - ), неолиберализм (Р. Рорти - ). Социально-философская концепция К. формулируется преимущественно в контексте французской постмодернисткой теории: Ж. Бодрийар, П. Вирильо , Ж. Лиотар , М. Фуко и др. Ключевое значение французского постмодернизма для социальной теории К. видит в его имплицитности североамериканской политической практике как отражение ее политического бессознательного: прочесть французов, чтобы освоить особый язык для интерпретации новой технологической империи и разоблачения циничной власти технологии. Французская мысль открывает наиболее перспективные горизонты интерпретаций широкого круга социокультурных проблем технологического развития: технология как чистая скорость и машина войны (П. Вирильо); технология как симуляция и власть, совращение через возвышение пустого знака (Ж. Бодрийар); технология как деспотический знак и проявление его насилия через риторику (Р. Барт - ); технология как машина желания (Ж. Делез и Ф. Гваттари); технология как тотальная эстетическая обсессия (Ж. Лиотар); технология как конструирование субъективности (М. Фуко). Все эти аспекты сочетаются в концепции К. в психологизированном образе паники и понятии о "виртуальной реальности" как квинтэссенции тенденций перекодирования человеческого опыта в алгоритмические коды компьютерного метаязыка.

Согласно К., паника - это психологическое настроение культуры постмодерна, в котором слились экстаз катастрофы и приступ страха. Понять панику, значит прочесть культуру постмодерна, культуру общества, которое на 90% есть исчезающее вещество, основанное на достижениях науки и технологии, ставших языком власти и доминирования. Постмодерная паника не есть паника в привычном психологическом смысле слова. Это паника, вывернутая на изнанку, означающая "исчезновение внешних стандартов поведения, когда социальность превращается в прозрачное поле циничной власти; растворение внутренних оснований личной идентичности (исчезающее Эго - - как знак победы постмодернизма), когда Я превращается в пустой экран подавленной, но гипер-технологичной культуры... Все вокруг пронизано паническими настроениями, ощущением неконтролируемого падения/провала в черную дыру технологической культуры. Паника чипсов, пляжей, искусства, моды, финансов, Элвиса, истории, Голливуда, пустыни, Америки, Бога, губ, феминизма, секса, идеологии, музыки, денег, шедевров и т.д.".

Виртуализация опыта наряду с паникой также производит различные социальные эффекты, ключевым из которых К. считает появление "индивида, попавшего во владение" (possessed individual - парафраз классического либерального определения как собственника - possesive individual) - владение технологии. Произошла социальная реверсия идентичности: субъект-потребитель превратился в ключевой объект потребления, опосредованного технологическими возможностями (технология теперь не есть нечто внешнее, она неотъемлемая часть нас самих). И именно технология в реверсии потребления пожинает урожай капитала, субъективации, дискурса, поведения и желания. Так возникает новая доминанта владения, которая основана, по мнению К., на механизме совращения через многоаспектное ограничение свободы. Проблема свободы переформулируется в контексте бесконечного блуждания по лабиринтам ограничения на поле, где ведутся большие игры доминирования.

В значительной мере именно К. был задан критический тон исследований виртуальной культуры (киберкультуры). В разрабатываемой им теории виртуального класса (в частности, совместно с М. Вайнстайном в работе "Отбросы данных: теория виртуального класса") понятия "виртуализация", "виртуальная культура", "воля к виртуальности" приобретают центральное значение для постановки проблемы власти и надзора. Виртуализация социального опыта насаждается новым классом владельцев и создателей "информационной супермагистрали", которая интегрирует различные каналы передачи информации от телевидения до Интернета. Новый идеологический императив предполагает, что общество либо поднимется на новый уровень информационно-технологического развития, либо перестанет существовать. Этот процесс актуализирует новый импульс нигилизма - "воля к власти" как "воля к виртуальности". Виртуальный класс выстраивает предпосылки своей власти за счет технологической микрофизики перемещения плоти в виртуальные пространства. Однако на самом деле, считает К., происходит "дезинтеграция опыта в интерактивной среде киберпространства". По мысли К., новая информационная элита будет стремиться устранить те социальные возможности эмансипации (в публичном измерении), которые заложены в Интернете и других информационных технологиях. Универсальность виртуального надзора будет основана на стимулировании роста индивидуализма в использовании информации, построении универсальной интерактивной среды и функциональном контроле при помощи экспертных программ. К. и Вайнстайн проделывают детальный анализ механизмов электронной нормализации и контроля. Нормализованные тела приравниваются к бестелесным потокам данных; человеческий опыт и телесность отправляются в электронный мусоропровод за полной их ненадобностью. В связи с этим одной из основных проблем виртуализации становится судьба этики в виртуальной культуре. Согласно К., необходимо обострить этические вопросы и дать себе критический отчет по поводу технологической угрозы ценностям. Пока же мы остаемся на критической развилке, чреватой смертельной борьбой: новая власть-деспотия капитала или этическое обновление мира в оппозиционном антиглобалистском движении.

По К., виртуальный класс игнорирует этические проблемы виртуализации. Более того, он активно насаждает свою идеологию (soft-ideology): вместо ценностей "экономической справедливости" он предлагает "реструктуризацию экономики" и "сокращение бюджетного дефицита"; вместо демократических принципов он пытается подсунуть авторитарный разум, обслуживающий интересы виртуального класса в киберпространстве и на большой дороге информационной супермагистрали. За этим стоит очевидное стремление виртуального класса к глобальной суверенности. В основной метафоре новой идеологии - образе "информационной супермагистрали" ("information superhighway") - заложены идеи универсального индивидуального доступа к информации, немедленного и максимально полного; предполагаются неограниченные возможности найти тех, кто тебе ближе всего по разным признакам, и разделить с ними интересы, дружбу, дела и т.д. (Б. Гейтс). Однако критическая мысль видит за этими установками не только очевидные проблемы стандартизации и контроля за коммуникациями, но и более серьезные тенденции. Ибо виртуальный класс подобен Харону - проводнику в ад, - творящему по пути молчаливое совращение: вовлечение в киберпространство нервной системы и плоти человека.

За образом индивида, вступающего в неограниченное владение информацией, скрыт реальный "индивид, попавший во владение", помещенный в электронный бункер и замкнутый в его виртуальном функциональном пространстве. Эффект "бункеровки" вовлекает в игру процессы идентификации, вытесняя их из пространства публичности (аналогичный эффект описывает французский теоретик постмодернизма П. Вирильо, называя его "приватной телематикой"). Электронная идентичность - это бункер, в который на самом деле прячется человек, стремясь оградить себя от медиа-агрессии, найти для больной и осажденной "другими" самости убежище в "технопузыре". (Бункер очень похож на пристанище вынужденного изгнания больного старика в "тюрьме своего тела".) Бункеровка - это редукция в молчание, это немота, отупение, это безразличие к значению и ненасытное поглощение информации, свойственные шизосубъекту постмодерна. По К., "теперь круто быть немым, и достаточно умным, чтобы выключиться и отключиться". В стерильной электронной среде бункера идентичность надеется поддержать свой иммунитет, поскольку "цифровая реальность совершенна. Она дает я-бункеру немедленный, универсальный доступ к глобальному сообществу без людей: электронная коммуникация без социального контакта, возможность быть цифровым и не быть человеком, находиться он-лайн не выходя из электронного бункера". Здесь и возникает шизофренический разлом. К. считает, что конвульсии и вырождение модерной субъективности выплескиваются в приступ шизофрении: анонимность телезрителя и пользователя Интернета замешена на шизофрении. Идентичность разрывается между страхом и яростью, между иллюзией сохранения иммунитета и электронным процессированием самости. Как писал К.: "Это кульминация того, что предсказывал Жан-Поль Сартр: шизоидная самость, которая одновременно и в-себе и для-себя, непримиримое метание между иллюзией и презрением к себе".

Социальный эффект бункеровки имеет техно-физиологические предпосылки. Для К. является очевидным трансформация человеческого тела в полиморфные постчеловеческие формы виртуальной плоти. Начиная с пластической хирургии, поглощением тела товарной символизацией и заканчивая его исключением в чистой цифровой плоти, социо-антропологическое измерение телесности заменяется технологическим. Появляется искусственно генерированная молодая кожа (умная, дистрибутивная), искусственный электронный глаз и т.д. Тело человека расширяется с их помощью далеко за пределы возможностей человеческой плоти ("моего тела"). Таким образом, разработка технологической проблематики заставляет перенести социально философский анализ на вопросы структурирования опыта телесности, проблемы технологической нормализации тела и виртуальной идентификации. Сама проблема очевидна: тело человека достигло пределов своих возможностей для приспособления к виртуальной культуре (в искусстве эту идею воплощает Стеларк). Поэтому наступила пора технологического совершенствования плоти за счет усиления его функций протезами, средствами нано-технологий и техноорганов (усилить слух, зрение, чувствительность, экспрессию и т.д.). Но все это знаки того, что слабеющая жизнь - стареющая цивилизация Запада - все больше и больше нуждается в протезировании. Она создает вокруг себя виртуальный кокон - культуру как конструкт из изощренных протезов для жизни-инвалида.

Наблюдая обсцессивные проявления поглощенности работой с компьютером, К. приводит показательное высказывание одного молодого человека в ответ на вопрос о причинах столь сильного его (у)влечения виртуальной эротикой: "Это нечто получше секса! Секс - это болезнь, а машина абсолютно чиста". В этом высказывании прочитывается оппозиционная виртуальному классу точка зрения: виртуализация содержит потенциал новой антропологии, новой свободы, нового идеала, который уже сегодня служит для многих (в том числе и для К.) вдохновляющей ценностной установкой будущего. Идеал новой электронной плоти - гипертекстового тела, вольготно путешествующего по Интернету и киберпространству, которое восстает против виртуального класса, обрекающего его на проституцию у обочины информационной супермагистрали. Гипертекстовое тело не хочет быть рыночно удобным интерфейсом, он хочет быть самой Сетью. Новая антропология: мультимедиа-мыслитель, создающий эстетические образы чистой виртуальности, преодолевая все сетевые соединения и становясь беспроводным ("encrypted flesh in the sea of data"); он танцует своими конечностями из данных, смотрит взглядом многомерных мультимедиа-экранов, создает электронную поэзию на исчезающей грани интеграторов видео, звука и текста. Таким образом, возникают две альтернативы телематического будущего: либо запрограммированное виртуальным классом тело-чип, приносящее доход; либо гипертекстовое тело как передовая форма критической субъективности 21 в.

Д.В. Галкин