Этика творчества и экзистенциальная диалектика (О поздних произведениях Бердяева)

Необходимо подчеркнуть, что между работами, написанными в России, и произведениями философа, которые были созданы в эмиграции в 20—40-х годах, существует связь и преемственность. Проблемы свободы, творчества, человека, человеческой личности в философии Бердяева всегда оставались на переднем плане. Постоянно сохранялось и религиозно-идеалистическое основание его антроподицеи. Найденные уже в ранних работах экзистенциально-персоналистские акценты тоже были сохранены и в значительной степени усилены. Этому способствовали те процессы, которые в 20—40-х годах произошли в западной философии: экзистенциалистская, персоналистская философская мысль именно тогда приобрела более ясные очертания и стала если не единым , то во всяком случае заметным в философии и культуре направлением. Иногда философы этого направления признавали, что испытывали влияние идей Бердяева. В основном же российские предвосхищения экзистенциалистской и персоналисткой философии жизни — прежде всего учения Бердяева и Шестова, малоизвестные западным философам, не оказывали прямого и определяющего воздействия на формирование экзистенциалистских концепций. А сам Бердяев с большим интересом наблюдал за оформлением экзистенциализма и персонализма на Западе. Отстаивая в книге "О назначении человека" свою давнюю идею, согласно которой "математическая физика, самая совершенная из наук, дальше всего отстоит от тайн бытия, ибо тайны эти раскрываются только в человеке и через человека", — Бердяев делает примечание: «Так, Гайдеггер в "Sein und Zeit", самой замечательной философской книге последнего времени, всю свою онтологию строит на познании человеческого существования. Бытие, как забота (Sorge) открывается лишь в человеке». Из всего предшествующего рассмотрения ясно, какой большой вклад в обоснование идеи человеческого существования как бытия и открытости бытия как такового именно через человеческое бытие внес Бердяев уже в своих ранних работах. Поэтому он имел все основания увидеть в экзистенциализме если не прямое развитие, то известное подкрепление идей своей экзистенциальной, персоналистской философской антропологии. Экзистенциализм, как и другие новейшие тогда течения западной философии (например, психоанализ), Бердяев использует также и для того, чтобы вновь и вновь утвердить важнейшую для него идею о необходимости постоянно реформировать христианскую мысль. "История европейской души была очень динамична, и в ней происходили большие изменения. Совсем не та уже душа стоит ныне перед христианством, какая стояла перед христианством средних веков или первохристианством, совсем иная чувствительность в ней раскрылась... Нельзя не считаться с опытом, который раскрывается в наиболее показательных умственных течениях нашей эпохи. Таковы Гейдеггер и экзистенциальная философия, Фрейд и психоанализ, К. Барт и диалектическая теология,  Гуссерль и феноменология, расизм и тоталитаризм, марксизм и коммунизм. Властителями душ, оказывающими наибольшее влияние, являются Ницше, Маркс, Киркегард. На новую проблематику, на новое беспокойство не могут дать ответа старые христианские катехизисы".

И все-таки симпатии Бердяева — не на стороне хайдеггеровского экзистенциализма, пусть он и истолковывается как одно из философских знамений времени. Более сочувственно относится он к религиозному экзистенциализму К. Ясперса. Но еще важнее для него философское учение Кьеркегора. «Киркегард — один из истоков экзистенциальной философии. Это видно из того, что для него человек и его существование не могут быть объектом. Экзистенциальная философия связана с религиозным беспокойством, и у самого Киркегарда она определяется христианским опытом... Сам Киркегард имел христианский опыт, но это был опыт религиозной натуры, проходящей через раздвоение, через разрыв богочеловечности, через богоотставленность. У Гейдеггера, самого сильного из современных "экзистенциальных" философов, мы видим уже иное состояние. Киркегард имел влияние на его проблематику, но Бог заменен у него миром, и безнадежность не прорывается ни к чему иному. Он хочет построить онтологию, и построить ее таким же путем, каким строит ее рациональная академическая философия. Это противоречит коренным образом экзистенциальной философии, которая не допускает возможность онтологии, всегда основанной на объективации и рационализации». В экзистенциалистской философии Хайдеггера Бердяев, правда, находит ценные идеи — например, указание на обезличивающую силу повседневности, das Man.  Но его решительно не устраивает безысходность атеистического экзистенциализма. "Мысль Гейдеггера подавлена объектным миром заботы. У него нет духа, нет свободы, нет личности... Метафизика Гейдеггера связана с конечностью человеческого существования... Пессимизм Гейдеггера более последовательный и страшный, чем пессимизм Шопенгауэра, который знал утешение".

Но самым главным возражением против хайдеггеровского экзистенциализма, как, впрочем, и против гуссерлевской феноменологии, и в поздних работах Бердяева остается привычный тезис о несостоятельности всякой философии, прибегающей к объективации. "Гуссерль хочет исследовать феноменологическим методом эссенции. Гейдеггер хочет исследовать методом экзистации. Но экзистации при этом исчезают, и происходит объективация, которая закрывает тайну жизни человека, мира и Бога". Борьба с философией объективации в поздних работах Бердяева приобретает поистине программное значение. Мыслитель исследует (например, в работе "Опыт эсхатологической метафизики", 1947) глубинные истоки "раздвоения" духа и находит их в его способности и обращаться на самое себя (интериоризация), и порождать внешние объективации (экстериоризация). Результат интериоризации — рождение духовного царства подлинной свободы; результат экстериоризации — порождение неподлинного "падшего" мира объективаций, мира необходимостей. «Характеризуя мир объективации, Бердяев устанавливает такие его признаки: "1) отчужденность объекта от субъекта; 2) поглощенность неповторимо-индивидуального, личного общим безлично-универсальным; 3) господство необходимости, детерминации извне, подавление и закрытие свободы; 4) приспособление к массивности мира и истории, к среднему человеку, социализация человека и его мнений, уничтожающая его оригинальность"... Общество как объективация предстает господством коллектива, где положение человека опосредовано безличными нормами и законами, исключающими "свободную интимность", а отношение человека к человеку определяется через его отношение к коллективу. Высшим проявлением антиперсоналистского духа общества является государство, занявшее место субъекта социальной жизни».

Бердяев развертывает столь широкое полотно критики объективизма, философии объективации, что подавляющее большинство философских учений прошлого, как и новых концепций XX в., попадают под стрелы его критики. Внимательно отнесясь к новой философской антропологии (например, высоко оценив анализ любви у Макса Шелера), Бердяев и в ней обнаружил принижение свободы духа и неумение вскрыть активность жизни, пробужденную именно духом. Не составляет исключения и христианская мысль, в том числе и современная Бердяеву христианская философия  (неотомизм, религиозный экзистенциализм), которые обвинены не просто в забвении, но даже в "уничтожении" человека, в ослаблении веры в него. "Как сын свободы, — писал Бердяев в Предисловии к книге "Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого", — я признаю свободную критику исторического христианства и свободную критику откровения, которая должна быть подобна критике чистого разума". (Мыслитель посвятил этим темам свою книгу "Истина и откровение. Пролегомены к критике откровения", опубликованную на французском языке после смерти автора в 1954 г.) Характерно, что поздний Бердяев ополчается даже на... некогда излюбленную категорию бытия. «Бунт против всего, что не есть Я, — пишет П. Гайденко, — принимает у Бердяева форму афоризма: "Рабство у бытия и есть первичное рабство человека", — пишет Бердяев в работе "О рабстве и свободе человека"».

Поздние работы Бердяева замечательны не только яркой и бескомпромиссной критикой традиционной и новейшей тогда философии, обвиненной в грехе объективизма и объективации, а также критикой всех социальных, нравственных, духовных устоев, помогающих утвердить "неправедное", "неподлинное", "греховное" господство над личностью изобретенных людьми порабощающих "объективаций". Бердяев продолжает дальнейшую разработку позитивной, религиозной, персоналистской по своему характеру концепции свободы и творчества. В частности, он уделяет особое внимание разработке этики творчества, основанной на защите, переосмыслении и обновлении принципа свободной личности, творческой индивидуальности. "Этика творчества, — пишет Бердяев, — утверждает ценность индивидуального и единичного. И это есть новое явление в нравственном мире. Ценность индивидуального и индивидуальности этика раскрывает с большим трудом, и только в сознании XIX века все это было завоевано. Тут огромную роль сыграли такие люди, как Достоевский, Ницше, Ибсен, Киркегардт. И христианская этика долго не понимала значение индивидуального, ей нравственная жизнь представлялась подчиненной общеобязательному закону. Индивидуальное и единичное имеет двоякое значение для этики. Прежде всего нравственная оценка и нравственный акт должны исходить от конкретной, единичной личности и быть индивидуальными и неповторимыми в своей индивидуальности нравственными актами и оценками. Каждый индивидуальный человек должен нравственно поступать, как он сам, а не как другой человек, его нравственный акт должен вытекать из глубины его нравственной совести, ...индивидуальное и индивидуальность должны быть признаны нравственной ценностью высшей иерархической ступени. Личность, неповторимая, единичная личность, есть высшая ценность, она не есть средство для торжества общего, хотя бы это общее было обязательным нравственным законом".

Апофеоз личностного начала тем более важен, что Бердяев писал эти строки в начале 30-х годов, когда на его родине уже утвердился, а в Германии поднимался тоталитаризм, идеология которого неизменно требовала и требует подчинить личность государству, обществу. Впрочем Бердяев отнюдь не отрицал, что творческая свободная личность, ведущая борьбу за свое "первородство", должна уметь "пребывать в духе соборности". Но и здесь решающими принципами должны стать свобода и добровольность. "Через свободу своей совести личность связана с соборным духом, а не через общественное принуждение и общественный авторитет. Этика творчества есть всегда профетическая, обращенная к будущему этика и потому идущая от личности, а не от коллектива, но направленная социально". (Нацеленность этики творчества на проблему будущего Бердяев подробно проанализировал в книге "Философия свободного духа. Проблематика и апология христианства" 1927-1928, ч. I, II.)

Этика творчества, согласно Бердяеву, своим главным измерением полагает не конечную жизнь человека, а вечность, которая должна одержать победу над временем. Но здесь заключена "трагедия творчества": оно стремится к вечному и к вечности, но создает "культуру во времени, в истории". В этом пункте Бердяев снова полемизирует с Хайдеггером. Последний видит только одно: творческий акт связан с заботой, страхом смерти в "падшем" мире, мире времени и необходимости. А вот выход к свободе и вечности атеистическому экзистенциализму объяснить не под силу. Тем не менее именно экзистенциализм побуждает Бердяева глубоко и по-новому проанализировать феномены и проблемы страха (ужаса), тоски, заботы, страдания, смерти, "падения" в обыденность, создания бессознательным "фантасмагорических" миров. В ходе этого анализа неоднократно воздается должное Хайдеггеру, Ясперсу, Фрейду, Юнгу, Адлеру, Сартру и др.

Важнейшим звеном метафизики и этики позднего Бердяева становятся новые размышления над извечной проблемой зла, в центре которых снова оказывается отстаивание свободы. Еще в книге "Миросозерцание Достоевского" Бердяев наметил тему, стержневую и для поздней этики творчества. "Достоевский не может примириться ни с тем раем, который еще не знает испытания свободы, не прошел еще через свободу, ни с тем раем, который после всех испытаний будет организован принудительно, без свободы человеческого духа... Ибо Христос есть прежде всего свобода. Но так бросается новый свет на сказание о грехопадении. Дьявольский соблазн не есть соблазн свободы, как нередко думали, а соблазн отречения от свободы, соблазн блаженства принудительного и насильственного".

Исследователи философии Бердяева не без оснований обращают внимание на противоречивость его понимания свободы, подчас предстающей в негативном обличье хаоса, ничто, дьявольской ("люциферической") свободы, граничащей с чистым произволом. Но у Бердяева были свои возражения на подобную линию критики. Он полагал, что философия и этика, верные классическим традициям, из-за благодушия недооценивают дьявольскую силу зла, а также изначальную и грозную противоречивость свободы. Заимствуя у Я. Бёме термин "Ungrund" (его можно перевести как "безосновность", "бездна" — в метафизическом смысле этого слова), Бердяев стремится приподнять завесу над мистически тревожной, давящей сферой изначального зла, предшествующего бытию, творчеству, добру. Постигнуть угрозу зла человек может через страдание, мучение, которому придается поистине метафизическое, экзистенциальное значение. "Я страдаю значит, я существую. Это вернее и глубже декартовского cogito. Страдание связано с самым существованием личности и личного сознания. Я. Бёме говорит, что страдание Qual, Quelle, Qualitat есть источник создания вещей". Страдание — следствие и низшей, животной, и духовной природы человека, его свободы и осознания им личностного начала.

Бердяев посвящает многие страницы поздних работ "сложной экзистенциальной диалектике добра и зла". Он уверен, что философия, этика никак не должны преуменьшать силу, размеры угрозы зла. Призвание этики — не быть "нечувствительной" к вселенскому злу, страданиям и смерти, что, по мнению Бердяева, случилось с этикой XIX и XX в. "Этика должна стать эсхатологической", — утверждает философ. Это значит, что центральной темой философии нашего времени должен быть "апокалиптический опыт" (переживание близкого конца мира), требующий, однако, не пассивности и смирения, а активности, творчества, ответственности, небывалого напряжения всех созидательных сил человека и человечества. "Нельзя пассивно, в тоске, ужасе и страхе ждать наступления конца и смерти человеческой личности и мира. Человек призван активно бороться со смертоносными силами зла и творчески уготовлять наступление Царства Божьего", — эти слова выдающегося русского мыслителя Николая Бердяева можно считать его духовным завещанием нам, его потомкам, которым приходится бороться с невиданно грозными "смертоносными силами зла".

В предшествующих разделах уже достаточно подробно разбирались социально-философские, социально-политические идеи Бердяева, его взгляд на специфику русской истории, культуры, философии. Их также важно учесть для того чтобы составить целостное представление о громадном вкладе русского мыслителя в историю философской мысли.