KRITIK

KRITIK

KRITIK
(нем.; фр. critique; русск. критика; англ. criticism — от греч. kritike — искусство судить) — 1) в классической философии — понятие, фиксирующее в своем содержании аналитическое рассмотрение социально (культурно) артикулированного объекта (концепции), фундированное эксплицитным рассмотрением его исходных социокультурных оснований, органично предполагающим постановку под сомнение их истинности или правомерности. Эпоха классической философии, реализующей атрибутивно присущую ей функцию экспликации мировоззренческих оснований культуры (см. ФИЛОСОФИЯ, УНИВЕРСАЛИИ), была рефлексивно осмыслена этой философией как ‘подлинный век критики’ (Кант). В этом отношении К. как таковая генетически восходит именно к основаниям классической культуры, будучи фундированной идеей гетерономизма (см. ГЕТЕРОНОМИЗМ) и презумпциями метафизики (см. МЕТАФИЗИКА), как было отмечено Кантом, суду К. ‘должно подчиняться все’: ‘я разумею под этим... решение вопроса о возможности и невозможности метафизики вообще /курсив мой — ММ./’; 2) в философии модернизма (см. МОДЕРНИЗМ) в осмыслении феномена К. акцент сделан не только (и не столько) на процедуре экспликации метафизических оснований предмета К., сколько на процедуре их фундаментальной семантико-аксиологической релятивизации. Классическим примером модернистской К. может служить марксистская программа ‘критики критической критики’ (см. МАРКСИЗМ), чей методологический пафос (диалектика, по Марксу, ‘ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и революционна’) объективно может быть распространен и на ее собственные аксиологические основания. В этой перспективе ‘снимающей критики’ (‘опровергнуть... не значит отбросить... заменить другой, односторонней противоположностью, а включить в нечто более высокое’ у Ленина) мировоззренческие основоположения марксизма также могут быть (и были — см. НЕОМАРКСИЗМ) подвергнуты К. и плюральной релятивизации; 3) в философии постмодернизма — термин, обозначающий традиционно-классический способ отношения к тексту, заключающийся в интерпретации последнего, исходя из избранной системы внешних критериев (взгляд извне), и противопоставленный в контексте постмодернистской текстологии имманентному подходу к тексту (взгляд изнутри). Данная трактовка понятия ‘К.’ восходит к таким работам Р.Барта, как ‘Две критики’ (1963), ‘Что такое критика’ (1963), ‘Критика и истина’ (1966), ‘От науки к литературе’ (1967), ‘С чего начать?’ (1970) и др. Согласно бартовской интерпретации, в рамках современной культуры могут быть выделены две активно практикуемые формы К.: так называемая ‘университетская’ и так называемая ‘интерпретативная’ (или ‘идеологическая’) К. Специфика ‘университетской’ К. заключается в том, что она ‘в основном пользуется... позитивистским методом’, а в сферу ее анализа входят ‘проблема источников’ и так называемых ‘обстоятельств’ литературного творчества, реальный анализ которой сводится фактически к аналитике более ранних по отношению к исследуемому произведений либо обстоятельств биографии его автора (см. Автор). По оценке Р.Барта, именно в этом и заключается ‘одна из самых серьезных ошибок, в которых повинна университетская критика: сосредоточив внимание на генезисе частных деталей, она рискует упустить из виду их подлинный, то есть функциональный, смысл’. Прежде всего вне фокуса внимания остается такой важнейший момент творчества, как его исторический фон и социокультурные предпосылки (‘Разве Расин писал из тех же побуждений, что и Пруст?’), — между тем ‘все взаимосвязано: самая мелкая, самая малозначительная литературная проблема может обрести разгадку в духовном контексте эпохи, причем этот контекст отличается от нашего нынешнего’. — Согласно выражаемой Р.Бартом позиции современного постмодернизма, в поисках ‘смысла произведения’ следует двигаться ‘не вглубь, а вширь; связь между автором и его произведением, конечно, существует (кто станет это отрицать?.. Одна лишь позитивистская критика до сих пор еще верит в Музу), но это не мозаичное соотношение, возникающее как сумма частных... ‘глубинных’ сходств, а, напротив, отношение между автором как целым и произведением как целым, то есть отношение отношений, зависимость гомологическая, а не аналогическая’. В силу этого критик ‘университетского’ направления вынужден признать, что ‘неподатливым и ускользающим является сам объект его изучения (в своей наиболее общей форме) — литература как таковая, а не биографическая ‘тайна’ писателя’. Но и в этой сфере, т.е. при анализе субъектной стороны проблемы творчества, позитивистский метод оказывается неадекватным: ‘увы, стоит нам коснуться интенционального аспекта человеческого бытия (а как без этого говорить о литературе?) — и позитивистская психология оказывается недостаточной’. Другая форма К. ориентирована не на поиск ‘объяснений’ литературных ‘фактов’, но на ту или иную семантико-аксиологическую интерпретацию литературного произведения (см. ИНТЕРПРЕТАЦИЯ), в силу чего получает название ‘интерпретативной К.’. По иронично мягкой оценке Р.Барта, ее представители ‘сильно отличаются друг от друга’: Г.Башляр, Ж.Пуле, Р.Жирар, Ж.-П.Ришар, Ж.Старобинский, Ж.-П.Вебер и др.), — ‘общее у них то, что их подход к литературе соотносится (в большей или меньшей степени, но во всяком случае осознанно) с одним из основных идеологических течений наших дней (будь то экзистенциализм, марксизм, психоанализ или феноменология)’; в силу этого данный тип К. ‘можно назвать критикой идеологической — в отличие от первой, которая отвергает всякую идеологию и объявляет себя сторонницей чисто объективного метода’. В зависимости от избранных ‘идеологических’ приоритетов в общем пространстве интерпретативной К. могут быть выделены экзистенциалистически ориентированная К. (Сартр), марксистски ориентированная К. (Л.Гольдман), психоаналитически ориентированная К. (Ш.Морон), структуралистски ориентированная К. (К.Леви-Стросс, Якобсон) и т.д. (см. ИДЕОЛОГИЯ, ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ, МАРКСИЗМ, ПСИХОАНАЛИЗ, СТРУКТУРАЛИЗМ). Несмотря на реально наблюдаемые ‘разногласия философско-методологического порядка’ между данными видами К. и практическое ‘соперничество’ конституирующих их парадигм, фактически обе они идеологичны в широком смысле этого слова (поскольку, несмотря на декларируемую нейтральность, позитивистская парадигма не менее идеологична, чем любая другая), и отношения между ними могут быть рассмотрены как конкурирующее противоборство ‘двух идеологий’. В этом контексте Р.Барт отмечает, что ‘худшее из прегрешений критики — не идеологичность, а ее замалчивание , и якобы внеаксиологичный подход к литературному произведению есть не что иное, как ‘самообман’, если не ‘преступное умолчание’ об имеющей место идеологической ангажированности. Исходя из этого единства природы обеих форм К. (в равной мере идеологически артикулированных), Р.Барт делает вывод о том, что фактически ‘ничто не мешает взаимному признанию и сотрудничеству двух критик’: ‘университетская’ (‘позитивистская’) К. занимается ‘установлением и открытием ‘фактов’ (коль скоро именно этого она и требует)’, оставляя критикам интерпретативного направления ‘свободу их интерпретировать, точнее ‘приписывать им значение’ в соответствии с той или иной открыто заявленной идеологической системой’. Точно также и различные направления интерпретативной критики, несмотря на различную ‘идеологическую’ ориентацию, могут вполне благополучно сосуществовать в параллельном режиме (по выражению Р.Барта, ‘оказываются возможными одновременно’). Согласно Р.Барту, из этого следует важный вывод о том, что ‘идеологический выбор не составляет существа критики и оправдание свое она находит не в ‘истине’. — Таким образом, К. — это ‘нечто иное, нежели вынесение верных суждений во имя ‘истинных’ принципов’: собственно, ‘К. — не таблица результатов и не совокупность оценок, по своей сути она есть деятельность, то есть последовательность мыслительных актов... Разве деятельность может быть ‘истинной’?’. Вместе с тем, наличные формы К. претендуют на истинность своего результата, тем самым имплицитно полагая себя в качестве своего рода когнитивной процедуры. Между тем, согласно Р.Барту, такое полагание отнюдь не является правомерным, ибо предметом К. выступает ‘не ‘мир’, но слово, слово другого; критика — это слово о слове, это вторичный язык... который накладывается на язык первичный (язык-объект)’. К., таким образом, должна ‘учитывать два рода отношения — отношение языка критика к языку изучаемого автора и отношение этого языка-объекта к миру’. Собственно, в постмодернистском контексте ‘определяющим для критики и является взаимное ‘трение’ этих двух языков, чем она... сближается с... логикой, которая также всецело зиждется на различении языка-объекта и метаязыка’ (Р.Барт), и — более того — фактически К. и представляет собой не что иное, как ‘лишь метаязык’ (см. МЕТАЯЗЫК). Однако коль скоро это так, то определение истинности чего бы то ни было отнюдь не входит в прерогативы К.: ‘дело ее — устанавливать вовсе не ‘истины’, а только ‘валидности’ (подобно тому, как и ‘в логическом уравнении испытывается валидность того или иного умозаключения и не высказывается никакого суждения об ‘истинности’ используемых в нем посылок’, и точно так же, как лингвист занимается не расшифровкой смысла фразы, а установлением ее формальной структуры, обеспечивающей передачу этого смысла’), ибо ‘язык сам по себе не бывает истинным или ложным, он может только быть (или не быть) валидным, то есть образовывать связную знаковую систему’ (Р.Барт). Таким образом, ‘законы, которым подчиняется язык литературы, касаются не его согласования с реальностью (как бы ни притязали на это реалистические школы), а всего лишь с той знаковой системой, которую определил себе автор’, и, в соответствии с этим, в функции К. входит не решение вопроса об истинности текста (‘критика не должна решить, написал ли Пруст ‘правду’): ее задачей является лишь создание такого метаязыка, который мог бы ‘в силу своей связности, логичности, одним словом, систематичности... вобрать в себя или, еще точнее, ‘интегрировать’ (в математическом смысле) как можно больше из языка Пруста’. Иными словами, процессуальность К., локализуется вне пространства проблемы истинности или ложности. Таким образом, постмодернистский подход к процессу соприкосновения критика с литературным произведением фундирован глубинным сомнением в непреложности якобы лежащей в его основе субъект-объектной оппозиции (см. БИНАРИЗМ, СМЕРТЬ СУБЪЕКТА). Бытие языка выводится постмодернизмом как из-под давления требований так называемой объективности (‘как, в самом деле, поверить, будто литературное произведение есть объекте?’ у Р.Барта), так и из-под давления доминанты субъективности (отказ от презумпции классической К., ‘будто критик обладает по отношению к нему /произведению — M.M.I как бы экстерриториальностью’). Бытие языка рассматривается как самодостаточная процессуальная реальность. Данная презумпция постмодернизма делает его альтернативным по отношению как к ‘университетской’, так и ‘интерпретативной’ разновидностям классической К., в равной степени фундированных имплицитным отказом от признания произведения самодостаточным феноменом, а стало быть, и вытекающим отсюда отказом от анализа его имманентных характеристик. Именно поэтому, будучи оппозиционной по отношению к ‘интерпретативной’ К., К. ‘университетская’, тем не менее, на практике безболезненно принимает практически любые предлагаемые ею методики: ‘все можно принять, лишь бы произведение соотносилось с чем-то иным, нежели оно само, с чем-то таким, что не есть литература; все, что стоит за произведением — история (даже в ее марксистском варианте), психология (даже в форме психоанализа) — мало-помалу получает признание; не получает его лишь работа внутри произведения’ (Р.Барт). В рамках этого неприятия имманентно анализа текста традиционной К. отвергаются и феноменологический подход к произведению, ибо он ‘эксплицирует произведение, вместо того, чтобы его объяснять’, и тематический подход, ибо его методология ‘прослеживает внутренние метафоры произведения’ (см. МЕТАФОРА), и подход структурный, ибо в его рамках произведение рассматривается ‘как система функций’. Иначе говоря, классической К. отвергается ‘имманентный подход’ к произведению, т.е. та ‘работа внутри произведения’, которая и составляет сущность К. в постмодернистском ее понимании. Подобный (имманентный) подход к произведению должен, согласно Р.Барту, быть фундирован той презумпцией, что к анализу отношений произведения ‘с внешним миром’ допустимо переходить лишь после того, как оно будет полностью проанализировано ‘изнутри’, т.е. с точки зрения имманентно присущих ему структуры и функций. Задаваясь вопросом о том, ‘чем вызвано такое неприятие имманентности’, Р.Барт находит ответ в том, что ‘дело в упорной приверженности к идеологии детерминизма’ в классических ее образцах, в том, что К. ‘опирается на совершенно устаревшую философию детерминизма’, в рамках которой ‘произведение — ‘продукт’ некоторой ‘причины’, а внешние причины ‘причиннее всех других’ (см. НЕОДЕТЕРМИНИЗМ, СМЕРТЬ БОГА). (В этом аспекте феномен К. в очередной раз демонстрирует свою генетическую укорененность в основания классической культуры и, соответственно, метафизическую ориентацию, идущую вразрез с общекультурными постметафизическими установками современного мышления — см. ПОСТМЕТАФИЗИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ.) Согласно Р.Барту, в ‘наш век (последние сто лет)’ адекватные поиски ответа на то, что есть литература, ‘ведутся не извне, а внутри самой литературы, точнее, на самой ее грани, в той зоне, где она словно стремится к нулю, разрушаясь как объект-язык и сохраняясь лишь в качестве метаязыка, где сами поиски метаязыка становятся новым языком-объектом’. Таким образом, цель постмодернистски понятой К. носит ‘чисто формальный характер’: она ‘не в том, чтобы ‘раскрыть’ в исследуемом произведении или писателе нечто ‘скрытое’, ‘глубинное’, ‘тайное’... а только в том, чтобы приладить — как опытный столяр ‘умелыми руками’ пригонит друг к другу две сложные деревянные детали — язык, данный нам нашей эпохой (экзистенциализм, марксизм, психоанализ), к другому языку, то есть формальной системе логических ограничений, которую выработал автор в соответствии с собственной эпохой’. Согласно постмодернистской парадигме, если и возможно говорить о неком критерии адекватности (успешности, или, по Р.Барту, ‘доказательности’) К., то таковым может являться не способность ‘раскрыть вопрошаемое произведение’, но, напротив, способность ‘как можно полнее покрыть его своим собственным языком’. (В этом отношении К. решительно дистанцирована от чтения, ибо ‘читать — значит желать произведение, жаждать превратиться в него; это значит отказаться от всякой попытки продублировать произведение на любом другом языке, помимо языка самого произведения’, в то время как ‘перейти от чтения к критике — значит переменить самый объект вожделения, значит возжелать не произведение, а свой собственный язык’.) Важнейшим моментом К. выступает, таким образом, то, что в ее процессуальности ‘может завязаться диалог двух исторических эпох и двух субъективностей — автора и критика’ (Р.Барт). Более того, именно формальный характер такой К. позволяет ей охватить те аспекты языковой сферы, которые оставались за пределами самой неформальной традиционной К.: признав себя ‘не более чем языком (точнее, метаязыком)’, К., понятая в постмодернистском ключе, реально ‘может совместить в себе... субъективность и объективность, историчность и экзистенциальность, тоталитаризм и либерализм’, ибо конституируемый К. язык (метаязык) ‘является продуктом исторического вызревания знаний, идей, духовных устремлений, он есть необходимость, с другой же стороны, критик сам выбрал себе этот необходимый язык согласно своему экзистенциальному строю, выбрал как осуществление некоторой своей неотъемлемой интеллектуальной функции, когда он полностью использует всю свою глубину, весь свой опыт выборов, удовольствий, отталкиваний и пристрастий’ (Р.Барт). В этом отношении ‘критик в свою очередь становится писателем’, но ведь ‘писатель — это человек, которому язык является как проблема и который ощущает глубину языка, а вовсе не его инструментальность и красоту’. В силу этого ‘на свет появились критические работы, требующие тех же самых способов прочтения, что и собственно литературные произведения, несмотря на то, что их авторы являются критиками, а отнюдь не писателями’. Именно в этом контексте, по оценке Р.Барта, можно говорить о формировании ‘новой критики’, сущность которой усматривается постмодернизмом ‘в самом одиночестве критического акта, который, — отметая алиби, предоставляемые наукой или социальными институтами, — утверждает себя именно как акт письма во всей его полноте’ (см. ПИСЬМО, СКРИПТОР, ФОНОЛОГИЗМ). Для постмодернистской философии существенно важно, что если ‘произведение в силу самой своей структуры обладает множественным смыслом’, то это значит, что возможно ‘существование двух различных видов дискурса’ по отношению к нему, т.е. двух различных видов К.: К. как ‘наука о литературе’ или ‘комментарий’, который избирает в качестве своего предмета ‘лишь... какой-нибудь один из этих смыслов’, и ‘литературная критика’ или ‘новая критика’, которая ставит своей задачей ‘нацелиться разом на все смыслы, которые оно /произведение — M.M./ объемлет, на тот полый смысл /см. ПУСТОЙ ЗНАК — M.M./, который всем им служит опорой’, которая фактически ‘открыто, на свой страх и риск, возлагает на себя задачу наделить произведение тем или иным смыслом’ (Р.Барт). Таким образом, согласно постмодернистскому видению ситуации, ‘критика не есть наука’, ибо ‘наука изучает смыслы, критика их производит’. К. занимает, по оценке Р.Барта, промежуточное положение между ‘наукой о литературе’ и чтением (см. ЧТЕНИЕ}; ‘ту речь в чистом виде, каковой является акт чтения, она снабжает языком, а тот мифический язык, на котором написано произведение и который изучается наукой, она снабжает особым (наряду с прочими) типом речи’. В этом отношении К. выступает своего рода связующим звеном между различными стратегиями отношения к тексту, которые как в теоретической перспективе, так и в наличной тенденции должны быть объединены (сняты) в процессуальности письма как способа бытия языка в качестве самодостаточной реальности (см. ПИСЬМО). Следовательно, ‘моральной целью’ К. должна стать ‘не расшифровка смысла исследуемого произведения, а воссоздание правил и условий выработки этого смысла’, для чего К., прежде всего, должна признать произведение ‘семантической системой, призванной вносить в мир ‘осмысленность (du sens), a не какой-то определенный смысл (un sens)’. В этом отношении фактически ‘перед лицом книги критик находится в той же речевой ситуации, что и писатель — перед лицом мира’, а ‘отношение критики к произведению есть отношение смысла к форме’ (Р.Барт). И если для традиционной К. произведение всегда выступает в качестве заданного поля интерпретативных усилий, должных завершиться финальным (правильным) его пониманием, то предметом постмодернистской К. выступает не произведение, но конструкция. Взаимодействие с последней есть перманентное нон-финальное означивание, релятивные правила которого конституируются одновременно как со смыслопорождением, так и со становлением самого субъекта этой процедуры, отличного от традиционно понятого социально и психологически артикулированного субъекта, бытие которого признается как независимое от данной процедуры и предшествующее ей (см. СМЕРТЬ СУБЪЕКТА, АНТИ-ПСИХОЛОГИЗМ, СКРИП-ТОР). В рамках подобного подхода ‘новая критика’ перестает быть К. в привычном (традиционно-классическом) смысле этого слова (в этом контексте Р.Барт говорит о ‘кризисе комментария’ как такового), тесно смыкаясь с ‘исполнением’ произведения, понятым в качестве означивания (см. Означивание), в то время как традиционная К. ‘исполняла’ произведение, ‘как палач исполняет приговор’ (Р.Барт). В этих условиях К. обретает новый, не характерный для классической формы ее существования, культурный статус: в современном ее качестве ‘критика располагает собственной публикой’, поскольку ‘общество стало потреблять критические комментарии совершенно так же, как оно потребляет кинематографическую, романическую или песенную продукцию’ (Р.Барт). Как видим, эта открываемая ‘новой критикой’ возможность смысла оплачивается утратой его определенности, и в этом отношении постмодернистская трактовка феномена К. завершает заложенную классикой и развитую модернизмом интенцию на размывание однозначности оснований подвергаемого К. феномена: в контексте современной культуры К. обретает сугубо и только языковую природу, конституируясь в качестве плюрально вариативного метаязыка, а ‘все, к чему только прикасается язык, — философия, гуманитарные науки, литература — в определенном смысле оказывается заново поставлено под вопрос’ (Р.Барт). В свою очередь, согласно постмодернистскому видению ситуации, вполне реально, что в современной культуре ‘Критики Разума, которые дала нам философия, будут дополнены Критикой Языка, и этой критикой окажется сама литература’ (Р.Барт). (см. также Метаязык.)

История философии. 2008.