Ф. Е. Василюк. ПСИХОЛОГИЯ ПЕРЕЖИВАHИЯ | Сноски Имеется русский перевод книги Э.Берна, выполненный во

Сноски

Имеется русский перевод книги Э. Берна, выполненный во Всесоюзном центре переводов научно-технической литературы и документации (перевод № Ц-45434).
В этом ряду не упомянуты эмоциональные процессы на потому, что их здесь замещает переживание, это не так. Просто они в этот ряд вообще не входят как равноправный его член, так как не являются процессами деятельности. Действительно, специфически деятельностные проблемы "как?", "с помощью каких средств?" и проч. могут стоять в практической плоскости, в познавательной и в плоскости переживания ("Нынче весной, – рассказывает герой А. Н. Островского, – один закладчик повесился: обокрали его на двадцать тысяч. Да и есть от чего. Как это пережить? Как пережить?"), в эмоциональной же сфере они неосмысленны: нет такой озадаченности – как, с помощью каких средств ощутить радость, боль, тоску; не вызвать в себе, а именно ощутить уже возникшее чувство?
Пользуясь случаем, автор выражает признательность О. И. Генисаретскому за необычайную щедрость, с которой он делился своими знаниями и методологическим искусством.
В таком, самом общем определении понятие переживания совпадает с картезианским "cogito". "Под словом мышление (cogitatio), – пояснял Декарт, – я разумею все то, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его сами собой; и поэтому не только понимать, желать, воображать, но также и чувствовать означает здесь то же самое, что и мыслить" (61, с.429).
Далее вместо термина "переживание-деятельность" мы будем пользоваться термином "переживание", помечая "звездочкой" случаи, когда это слово будет употребляться в традиционном для психологии значении.
Не случайно А. Н. Леонтьев, обсуждая перспективные проблемы советской психологии, писал о том, что вопросы о конфликтных переживаниях и психологической компенсации до сих пор незаслуженно игнорировались (85).
А в теории деятельности эмоция рассматривается именно так и только так. Хотя среди авторов, исследовавших эмоции, существуют разногласия по вопросу об их функциях, то, что эмоция – это отражение, пусть особое, имеющее особый объект (не внешнюю действительность, а отношение ее к потребностям субъекта), особую форму (непосредственного переживания* или тек называемой "эмоциональной окраски"), но все-таки отражение и ничто иное – в этом пункте все они едины (32, с.157; 44; 66, с.64; 89, с.198).
Здесь необходим небольшой экскурс в область представлений о смысле. Это понятие в концепции А. Н. Леонтьева неоднозначно. Для наших целей важно различить три его значения, которые задаются тремя оппозициями: 1) смысл – значение; 2) смысл – эмоция; 3) наличие смысла (осмысленность) – отсутствие его (бессмысленность). Первая из них является производной от фундаментальной оппозиции знания и отношения (89; 123): как значение – единица объективного знания о действительности, так смысл – единица субъективного (пристрастного) отношения к ней. Это первое значение понятия смысла абстрагируется от конкретной формы его существования в сознании. Второе противопоставление – смысла и эмоции – как раз и различает две основные формы этого существования. Эмоция-это непосредственное выражение отношения человека к тем или иным событиям и ситуациям, а смысл – это уже нечто опосредованное значениями и вообще знанием, познанием самого себя и своей жизни: смысл – это эмоция с-мыслью, эмоция, просветленная мыслью. Третья оппозиция (осмысленность – бессмысленность) имеет совсем другое происхождение. Ее истоком является понятие смыслообразующего мотива. Только когда деятельность субъекта и вообще ход событий развертываются в направлении реализации смыслообразующих мотивов, тогда ситуация является осмысленной, имеющей смысл. В противном случае она становится бессмысленной.
В теории деятельности, кстати сказать, уже существует образец подхода к смыслообразованию как деятельности, реализованный на материале псевдоскопического зрения (116; 117).
Идея о существовании такого слоя достаточно хорошо отработана в философской литературе, скажем, в понятии "дорефлексивного сознания". Эта идея в разных видах неоднократно использовалась и при построении психологических теорий. Не чужда она и теории деятельности, неявно реализуясь в понятии мотива и явно используясь группой авторов, попытавшихся доставить во главу угла теоретико-деятельностного подхода к Давности понятие "смысловых образований" (15, с.113-114; 16). Современная психология не может уже, по словам В. П. Зинченко и М. К. Мамардашвили, игнорировать мысль о том, что, "нечто в сознании обладает бытийными (и поддающимися объективному анализу) характеристиками по отношению к сознанию в смысле индивидуально-психологической реальности" (71, с.279).
Справедливости ради надо сказать, что А. Н. Леонтьев прекрасно понимал, что "задача на смысл" оборачивается для личности "задачей на соотношение мотивов" (89, с.206), что она не заканчивается осознанием этих соотношений, а требует для своего решения особой преобразующей работы над своими мотивами ("Нужна особая внутренняя работа, чтобы решить такую задачу и, может быть, отторгнуть от себя то, что обнажилось" (там же)), однако перед нами только приподнимают полог, за которым открывается чудесная (иначе не скажешь) психологическая область, где не мотивы властвуют над человеком, а он сам становится хозяином, больше того – творцом своих мотивов.
Ср. с глубокой идеей В. К. Вилюнаса, высказанной в отношении "биологического смысла": "смысловые образования, хотя они также (как и "познавательные психологические образования". – Ф.В.) возникают в результате деятельности, однако ею самой по себе не порождаются и не представляют того продукта, который фиксирует ее предметное содержание" (44, с.87-88). "Смыслообразует не предметная деятельность...", – пишет он далее.
В приводимой В. Е. Рожновым и М. Е. Бурно (121) иллюстрации из "Войны и мира" описывается реакция Пьера Безухова на смерть Каратаева, состоявшая в том, что он, услышав выстрел, означавший, что Каратаев убит, "в то же мгновенье вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление того, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать". "Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму".
По одному только стрессу и связанным с ним темам к 1979 г. было опубликовано, согласно данным Международного института стресса, 150000 работ (240, с. 11).
Этим образом Л. С. Выготский передает переходящее всякие пределы возрастание объема понятия, но, конечно, не исчезновение его содержания и не упразднение его из научного обихода.
Описанный вариант целевой детерминации защиты не единственный у Фрейда, но главный. Нужно, впрочем, оговориться, что не меньшее значение для него имеет представление, в котором центральная функция психологической защиты рассматривается в отношении к неврозу: в приложении к работе "Сдерживание, симптомы и тревога" Фрейд определяет защиту "как общее обозначение для всех приемов, которыми Я пользуется в ситуации конфликтов, способных привести к неврозу..." (190, с. 163).
Основания, по которым стремление к приспособлению должно быть отнесено именно ко второму типу "внутренних необходимостей", будут изложены в главе II.
Сублимация используется в этом качестве потому, что большинство психоаналитиков вообще не относят ее к разряду защит, а такой авторитет, как А. Фрейд, хотя и пишет о необходимости причислить этот механизм к девяти наиболее распространенным способам психологической защиты (к ним относятся: репрессия, подавление, реактивные образования, изоляция, отрицание, обращение против себя, проекция, интроекция, реверсия), – но одновременно и противопоставляет его им как механизм, "относящийся скорее к исследованию нормы, чем невроза" (188, с.47).
Бунинский герой, вспоминая об аресте брата, говорит, что событие это "пережито мной было не сразу, но все-таки пережито и даже послужило к моей зрелости, к возбуждению моих сил" (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева. М., 1982, с.157),
Чеховские герои дядя Ваня и Соня стремятся поскорее вернуться к обычной своей работе, чтобы избавиться от тяжелого чувства: "...Тяжело. Надо поскорее занять себя чем-нибудь... Работать, работать!"
В. А. Майерс описывает случай микропсии во время психоаналитического сеанса, объясняя ее с помощью данной Ференци интерпретации детской "фантазии Гулливера", согласно которой необычное уменьшение воспринимаемых размеров объектов и людей должно быть отнесено за счет компенсаторных фантазий ребенка, исполняющих его желание уменьшить пропорции ужасных объектов до наименьшей возможной величины (229). О. Сперлинг (244) анализирует, наоборот, преувеличение как защиту.
Заботливость, вежливость могут быть "реактивными образованиями", с помощью которых субъект пытается защититься от собственных агрессивных побуждений. А. Ф. Лосев (97, с.57) анализирует одно место из "Вечного мужа" Ф. М. Достоевского: "...Павлович ухаживает за больным Вельчаниновым, который был любовником его покойной жены. Во время этого тщательнейшего ухода за больным он пытается зарезать спящего Вельчанинова бритвой, причем раньше никаких подобных мыслей у Павла Павловича не было и в помине. "Павел Павлович хотел убить, но не знал, что хочет убить, – думал Вельчанинов". "Гм! Он приехал сюда, чтобы "обняться со мной и заплакать", – как он сам подлейшим образом выразился, то есть он ехал, чтобы зарезать меня, а думал, что едет "обняться и заплакать". Заплакать и обняться – это нечто противоположное зарезать".
З. Фрейд ввел понятие конверсии для обозначения трансформации свободной "суммы возбуждения" (т.е. энергии, отделившейся от несовместимой с Я идеи при ее вытеснении) в соматические симптомы (189, с.49).
Феномен проекции, в отличие от других "механизмов" переживания, активно обсуждается в советской психологической литературе (39; 40; 75; 120; 128; 131; 137-139 и др.).
Нужно заметить, что этот механизм проявляется не только во временной форме. Например, К. Гольдштейн, определяя мужество как "положительный ответ на шоки существования", пишет, что "эта форма преодоления тревоги предполагает способность видеть единичный опыт в более широком контексте, то есть предполагает "установку на возможное" (194, с.306). Близкие идеи высказываются также Ф. В. Бассиным с соавторами (20, с. 44; 21, с.200).
Обстоятельный разбор экспериментальных работ по когнитивному диссонансу можно найти в монографии В. П. Трусова (146). См. также книгу Г. М. Андреевой и др. (9).
Рационализацию отличают от интеллектуализации, которая представляет собой, по определению Т. Крёбера, "уход из мира импульсов и аффектов в мир слов и абстракций" (213, с.187).
Примечательно, что в рефлексологии и бихевиоризме, с которыми мы выше сравнили методологическую ситуацию в теории переживания, натуралистическое представление о "единицах" изучаемого процесса неизбежно приводит к отказу от их онтологизации (см.: 242, с.341).
Предмет по понятию нечто внешнее, нечто перед субъектом находящееся, предстоящее, хотя и не обязательно материальное.
В опытах над высокоразвитыми животными последние ставятся в такую экспериментальную ситуацию, где их организм реализует поведенческие закономерности гораздо более низкого порядка, чем те, на которые это животное способно.
Здесь может быть выстроен целый синонимический ряд: "витальная онтология", "онтология человеческого бытия" (123, 126), "жизненное пространство", "психологическое пространство" (216) и т.д.
Для пояснения скажем, что если бы речь шла, например, о законе свободного падения тела, то нужно было бы обнаружить те физические условия, при которых этот закон в точности описывал бы эмпирические случаи падения тел.
Стоит специально обратить внимание на то, что мы попадаем здесь в область предельного мышления, или мышления о пределах: здесь каждое слово – деятельность, предмет, потребность – превращается чуть ли не в свою противоположность. Действительно, ведь предмет – это всегда нечто оформленное, дифференцированное, плотное, а в описанном гипотетическом мире он превращается в недифференцированную среду-стихию. Деятельность – это всегда некоторое преодоление, усилие и т.п., а здесь она сведена к потреблению, чуть ли не к простому "перевариванию" предмета потребности. Да и о какой потребности, казалось бы, может идти речь, когда никакой нужды в чем-либо, живя в таком простом и легком мире, существо не испытывает? Но если так, если понятия утрачивают в этой области представимость и устойчивость, если не существует эмпирически наблюдаемых вещей и процессов, которые бы понятия, находясь в этом предельном состоянии, отражали, то, может быть, научному мышлению не стоит и заниматься этой областью? Для физики, математики и философии такого вопроса давным давно не существует. Но и для теоретической психологии он должен быть разрешен отрицательно: как в математике, для того чтобы описать поведение функции в некотором интервале, необходимо установить ее пределы, вне зависимости от того, определена ли функция в предельных точках или нет (напр. 1/х при х=0), так и в психологии мы не сможем понять конечное и эмпирически наблюдаемое, не умея мыслить предельное. В каком-то смысле "всякое истинное познание природы, – по словам Ф. Энгельса, – есть познание вечного, бесконечного..." (3, с, 549),
Для Левина понятия "психологический мир", "жизненное пространство" и "жизненный мир" являются синонимами.
Отличие "тут-и-сейчас" от "здесь и теперь", о которой речь пойдет ниже, состоит в полной замкнутости структуры "тут-и-сейчас" на самое себя. Это, так сказать, "здешнее" и "теперешнее" в квадрате, лишенное не только положительной связи с другими точками пространства-времени, но даже всякого противостояния им.
Описание жизненного мира ведется в нескольких опосредующих друг друга слоях. Первый фиксирует бытийные условия жизни – есть блага или нет, есть ли связи между различными деятельностями или нет. Второй, хронотопический, переводит эти условия на язык пространственно-временных определений. Он опосредует переход от чисто бытийного описания к феноменологическому, на котором выясняется пространственно-временная структуризация сознания, соответствующего такому бытию. Здесь не ставится вопрос о существовании этого сознания, а решается вопрос о том, каков был бы его горизонт, если бы оно было возможно. Этот уровень описывает сознание, но не все, а лишь бытийный его слой. Феноменологический уровень – дособытийный, он задает лишь условия движения дифференцированных психологических процессов, которые описываются на последнем, психологическом, уровне.
Отношение к проблеме реальности такого рода образования сравнимо с отношением к реальности существования эстетики, этики, науки, искусства, вообще дифференцированных современных форм культуры в античности (см., например, (34)).
В связи с этим может быть генетически осмыслен как имеющий инфантильное происхождение такой очень важный феномен человеческой жизни, как леность, столь мало изученный в психологии и столь часто становящийся (в чистом ли виде или в виде несамостоятельности, пассивности, инертности, нерешительности и т.д.) настоящей жизненной проблемой и предметом воспитательных или даже психотерапевтических воздействий. Инфантильное происхождение лени, в общем-то достаточно очевидное, можно удостоверить тем, что она парализует действия, т.е. приводит человека в состояние инфантильной бездеятельности, закономерно присущей легкому и простому миру, а также тем фактом, что наиболее острые приступы лени переживаются многими людьми во время утреннего вставания с постели, т.е. такого действия, когда необходимо выйти из состояния, соматически и символически приближенного (за счет температурной микросреды, так называемой "позы эмбриона", сновидений и, может быть, других факторов) к утробному.
По аналогии с введенным В. А. Петровским в категориальный аппарат психологической теории деятельности понятием надситуативной активности (111) можно определить лень как надситуативную пассивность.
Стоит ли специально подчеркивать, что это вовсе не рациональное, не сознательное знание? Это знание тем же "умом", которым осуществляется "умозаключение" Гельмгольца, если угодно, установочное знание.
Мы характеризуем инфантильную установку с помощью терминов "здесь-и-теперь" вместо "тут-и-сейчас", примененных для описания хронотопа первого типа, для того, чтобы подчеркнуть, что речь идет о действии этой установки в пределах других хронотопов, которым известна "протяженность" пространства и времени.
Непонимание этой уникальности, отвлечение от нее, теоретическое и экспериментальное, характерное для всех бихевиористских систем от Э. Торндайка до Б. Скиннера, дает ход идее атомарности поведения, принятие которой ведет к тому, что видимая целесообразность поведения объясняется либо вероятностно – увеличением частоты подкрепленных слепых двигательных атомов, либо на противоположном, когнитивистском полюсе (у Э. Толмена (251), например) – внешним по отношению к движению, предваряющим его и от самого практического движения независящим ориентированием по карте среды. В действительности, как это впервые в истории изучения поведения конкретно-научно было доказано Н. А. Бернштейном, движение необходимо анализировать как изнутри детерминируемое цельна "просветленное" психическим отражением и само являющееся необходимым моментом этого отражения.
Именно этот категориальный образ перехода из легкого мира в трудный стоит за попытками теоретического выведения эволюционной необходимости возникновения психического отражения. Так, в гипотезе А. Н. Леонтьева и А. В. Запорожца (87, с.49-50) возникновение психики рассматривается в контексте перехода из "среды-стихии", где блага даны в чисто биотическом виде, в предметно оформленный мир, где биологически существенные свойства вещей скрыты за их абиотической оболочкой. Различие между двумя типами ситуаций – где психика не нужна и где она необходима, – рассматриваемое П. Я. Гальпериным (52, с.103-104), также соответствует разнице трудного и легкого миров.
З. Фрейд, кстати сказать, вовсе не претендовал в этом пункте своей теории на приоритет и оригинальность. Он указывал, что еще в 1873 г. "такой глубокий исследователь, как Г. Фехнер, выдвинул теорию удовольствия и неудовольствия, в существенном совпадающую с той, к которой приводит нас психоаналитическая работа" (157, с.37).
Это слово употреблено не в том психиатрическом значении термина "мания", которое используется при характеристике аффективных расстройств (например, эйфорическая мания, гневливая мания, спутанная мания), а скорее в обыденном смысле и в том, которое применяется в психиатрии для описания расстройств влечений (например, клептомания, пиромания, дромомания и т.д.).
Можно возразить: если терпение идет в ход до возникновения ситуации невозможности, оно, по определению, не является переживанием. Дело объясняется тем, что терпение – это механизм, развивающийся для совладания не с фрустрацией, а со стрессом, т.е. с критической ситуацией, соответствующей легкому и простому жизненному миру. И именно благодаря терпению ситуация, бывшая критической для существа этого жизненного мира, не является таковой для субъекта трудной жизни.
Так, например, между написанием пьесы как непосредственным результатом сложного действия и славой как возможным мотивом и итогом такого труда лежат многочисленные "процессы (чтения, принятия к постановке, режиссуры, игры актеров, признания и публичного выражения признания), субъектом которых автор как таковой являться не может, но которые тем не менее входят в эту его мотивированную стремлением к славе деятельность в качестве существенной ее части.
Дезинтеграция сложившейся формы жизни отнюдь не всегда событие отрицательное, например с точки зрения нравственного совершенствования, но психологически она всегда тяжела, поскольку существует (как мы уже говорили со ссылкой на теоретические идеи А. Г. Асмолова) мощная инерция, стремящаяся сохранить наличную форму жизни,
Так называемый "знаемый" мотив, по нашему мнению, это не просто известное субъекту содержание, которое может стать реальным мотивом, но пока таковым не является. "Знаемый" мотив – это мотив, реально побуждающий и смыслообразующий воображаемое поведение субъекта, не будь которого не имело бы смысла вообще говорить в данном случае о мотиве.
Но, подчеркнем, не растворяет его в этой общности, а парадоксальным образом индивидуализирует его (ср.: 145, с.161, 162).
То, что мы именуем здесь энергией, или энергетическим потенциалом, феноменологически проявляется в воодушевленности, бодрости, приподнятости, ощущении прилива сил и связанной с ними радостной осмысленности существования.
Речь здесь идет именно о непосредственно переживаемом состоянии живой приобщенности к ценности. Это состояние может, конечно, прерываться, и тогда возникшее сомнение возрождает жизненные колебания, трагичность выборов и т.д.
Это, разумеется, не та "простота", которая характеризует первые два типа типологии, а простота внутренней ясности, о которой в старину говорили: "Простота да чистота – половина спасенья" (60, с. 513).
Один из героев Л. Н. Толстого осознает этот психологический момент так: "...Нет во мне больше прежнего раздирания и я не боюсь уже ничего. Тут уж совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть" ("Записки сумасшедшего").
Категория целостности тождественна феноменологической категории смысла (55, с.433, 481).
Через три месяца после смерти мужа Душечка, Ольга Семеновна, выходит замуж за Пустовалова, управляющего лесным складом, и скоро ей начинает казаться, "что она торгует лесом давным-давно, что в жизни самое важное и нужное это лес..." А летний театр, с которым была связана вся ее жизнь с первым мужем, теперь оставляет ее вовсе равнодушной: "Мы люди труда, нам не до пустяков. В театрах этих что хорошего?"
"Достаточно напомнить такие высказывания, как "...мудрец должен быть прежде всего мудрым для себя самого ..." и т.п., с одной стороны, и с другой, идею самопознания ("познай самого себя")" (145, с.157).
Пример принадлежит А. Н. Леонтьеву.
"Традиционная психология, – писал С. Л. Рубинштейн, – ...выдвигала в качестве ядра волевого акта... "борьбу мотивов" и следующее за ней более или менее мучительное решение. Внутренняя борьба, конфликт со своей собственной, как у Фауста, раздвоенной душой и выход из нее в виде внутреннего решения все, а исполнение этого решения – ничто" (123, с.513).
Это прекрасно известный из повседневного опыта феномен: столкнувшись с труднопреодолимым затруднением в работе, я вдруг ощущаю желание напиться воды, позвонить приятелю, просмотреть газету и т.п., – в ход идет любое легко осуществимое и привлекательное намерение.
Ср. с утверждением С. Л. Рубинштейна (123, с. 511): "Проблема воли, поставленная не только функционально и в конце концов формально, а по существу, – это прежде всего вопрос о содержании воли..."
Та же задача – освобождения от "тирании настоящего" – возникает и во время так называемой психалгии, острой душевной боли, потому что "при психалгии нарушается равновесие в соотношении временных периодов – настоящего, прошедшего и будущего. Представление о единстве времени распадается: воспринимается главным образом период настоящего, отвлекая человека от воспоминаний о прошлом, т.е. дезактивируя таким образом его прошлый жизненный опыт, лишая его возможности воспользоваться имеющимися у него социальными и адаптационными навыками, критериями, установками. Это обусловлено интенсивностью отрицательного переживания, переключающего... психическую деятельность на эмоциональный регистр" (10, с. 79). Приведенные наблюдения А. Г. Амбрумовой интересны для нас тем, что показывают, что "отдаление" болезненного настоящего необходимо не только для обретения осмысленного будущего, но и для свободного использования прошлого опыта.
Здесь представлены идеальные соотношения этих высших структур жизни и опущены проблемы выбора своего жизненного пути, формирования замысла жизни, порой мучительного поиска подтверждений своего призвания и разочарования в нем
Из современных фиксаций этого представления наибольшую популярность в буржуазной психологии приобрело понятие архетипа К. Юнга (6; 94; 167; 209 и др.), относившего к родословной своего понятия Платоновы "идеи"; "ideae principiales" Августина, "категории" Канта и "коллективные представления" Леви-Брюля (209, с.4-5).
Поэтому вполне осмысленно и такое представление "пространственных" отношений между схематизмом и индивидуальным сознанием, когда схематизм мыслится находящимся не вне, а внутри душевного организма и лишь актуализирующимся при достижении определенного состояния сознания.
Вот как объясняет эту зависимость современный автор: "Расторжение единства с совестью – вестницей согласия с другими – является одновременно разрывом единства с другими людьми, обществом, миром; это разрыв со своей сущностью. Человек реально перестает быть общественным существом. Таков путь распада, разложения, омертвления личности" (150, с.169).
Индивидуальная тайна – это язва, изнутри разлагающая общение. Полнокровное человеческое общение предполагает стремление к максимальной открытости сознания. В нем – постоянная борьба за предельное самовыражение, включение в общение всего человека, всей полноты его души. Нити ассоциаций, проявляющихся в общении, как бы пронизывают человека, просвечивают его для самого себя и для другого. Они должны в идеале охватить всю временную полноту его жизни, все ряды причин и мотивов поступков, планов и перспектив, должны очертить его жизненную позицию, высветить содержание его внутреннего мира. Тайна одного из общающихся – это некоторая дыра, точнее, непрозрачная инородная капсула в теле общения, место, в котором прерываются ходы беседы, взаимных объяснений поступков, воспоминаний, планов и т.д. В результате с развитием общения тайна вольно или невольно "пеленгуется" с разных сторон, превращаясь таким образом в секрет (тайна типологически отличается от секрета тем, что в ней скрывается и некоторое содержание, и сам факт его сокрытия, в то время как при секрете известно (или даже нарочито извещается), что нечто скрывается, но неизвестно, что именно). Если происходит дальнейшее углубление общения, оно ведет к полному выталкиванию тайны на поверхность. Можно сказать, что в стихии общения тайна тяготеет к постепенному обнаружению, которое в конце концов отливается в различные культурные формы явленности тайны – от интимного признания вплоть до полной публикации, когда она органически входит во все поле общения человека, не требуя больше специальных усилий по ее сокрытию, постоянному заслону от света общения. Катарсис исповеди и признания и заключается отчасти в этом очищающем тело общения превращении чужеродных ему ингредиентов в сродственные ему. Сохранить тайну в душной замкнутости изолированного индивидуального сознания можно только ценой отказа от подлинного, проникновенного человеческого общения.
Наша пациентка Н. Л., направленная врачом отделения неврозов на психокоррекционную беседу, жаловалась на неспособность решить свои семейные проблемы. Муж запрещал Н. Л. видеться с матерью. Больная тем не менее продолжала тайно встречаться с нею, испытывая из-за необходимости скрываться чувство вины перед матерью, а из-за возможности разоблачения – чувство страха перед мужем. Анализ жизненной ситуации больной показал, что Н. Л. пыталась действовать так, как если бы ее жизненный мир был прост: она вела себя по отношению к матери так, будто бы не существовало запрета мужа, а по отношению к мужу так, будто бы не существовало ее тайных свиданий с матерью. Другими словами, Н. Л. избегала внутреннего конфликта как такового, боялась ответственно столкнуть в своем сознании эти два жизненных отношения, пытаясь заменить одно внутреннее, ценностное, надситуативное решение проблемы множеством чисто внешних, ситуативных уверток, умалчиваний, компромиссов. Объективно ей, разумеется, не удавалось полностью скрыть от обоих родственников сложившуюся ситуацию, что приводило к обидам, ссорам, угрызениям совести вследствие необходимости лгать. Психокоррекция была направлена в первую очередь на осознание не внешнего, а внутреннего характера ее проблематики, которая возникла из-за недостатков и слабости ценностной позиции больной, не сумевшей отстоять перед мужем ценности (а не просто важности) для нее матери, ценности, предавая которую, она чувствовала, что разлагается как личность (и разлагает, по ее признанию, детей, заставляя их лгать отцу). Психокоррекционная работа закончилась тем, что Н. Л., остро осознав эту ценность, поняла необходимость отстаивать и воплощать ее в реальном поведение и развила в себе готовность ради этого пожертвовать, ("если потребуется!") семейным благополучием, несмотря на то что очень им дорожила.
В этом примере для нас важно то, что переживание, состоявшее в ценностном развитии сознания, не решило само по себе жизненных проблем больной, но превратило мучительный из-за своей, неразрешимости конфликт в жизненную сложность, конечно же, тоже нелегкую, но потенциально разрешимую и потому переставшую быть психотравматизирующей. Переживание не осуществило выбор, оно сделало его субъективно возможным.