Г. П. Щедровицкий. ЛЕКЦИИ ПО ПСИХОЛОГИИ (1987)

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

...По мере того как создавались логические нормативные схемы мышления и деятельности, последние все больше и больше отделялись от человека, – и это происходило независимо от целей и намерений людей, работавших в данном направлении. Сегодня утром мне уже высказали мнение по поводу вчерашней лекции, и оно то самое, которого следовало ожидать: там, где я излагал вещи, на мой взгляд, важные и принципиальные, определяющие все остальное, это расценивалось как нечто скучное, банальное и неинтересное; а там, где я рассказывал байки, – про них сказали, что это интересные вещи про мышление. Это вполне естественная реакция аудитории, и поэтому мне важно указать на необходимость гнуть свою линию – линию абстрактных построений, абстрактных принципов и конструкций. Важно подчеркнуть следующее. Когда логики, философы и нарождающиеся тогда в Москве методологи начинали анализировать мышление и деятельность, рассматривая их как особую автономную действительность, все выкрики московской и вообще советской интеллигенции о том, "где человек", "человека забыли" и т.д., – все эти выкрики стояли по ту сторону разумности и анализа. Они были сродни разговорам за чаем типа можно ли класть Бриану пальцы в рот или нельзя. Потому что рассмотрение мышления и деятельности самих по себе – это единственный подход, который позволяет анализировать и описывать мышление и деятельность как таковые, в противопоставленности их человеческому поведению. Поведение не есть деятельность и тем более не есть мышление. С моей точки зрения, это совершенно разные действительности, и я подчеркиваю это для того, чтобы были понятными все дальнейшие рассуждения.

Где-то в середине 60-х годов всему московскому психологическому и логическому сообществу стало ясно, что развертывание логических и психологических исследований ставит нас перед расщеплением и дифференциацией предмета. Оформились два принципиально разных предмета исследования: с одной стороны – деятельность, а с другой – человек. И если в том, что касается деятельности (и мышления), мы за счет логических проработок и сопровождающих их психологических экспериментальных исследований знали и представляли, что это такое – деятельность, – то в отношении человека как такового никаких формул и способов описания, никаких разумных представлений ни у кого не было. И, я бы от себя добавил, до сего дня нет.

В частности, когда мне приходится сталкиваться с проблемами личности, индивида и обсуждать способы их структурного описания, то в существующей литературе я не могу найти на этот счет ничего сколько-нибудь разумного и осмысленного. Я подчеркиваю – в отношении общего плана и структуры исследований индивида, личности, человека. Это, конечно, резкая формулировка, но она нужна мне для того, чтобы оттенить мое представление о современной расстановке сил. Я сегодня более или менее представляю как логически описывать мышление и деятельность. А вот как описывать все это на человеке, то есть психологически, – этого я не представляю. И дело здесь не в том, что я логик, а не психолог, и поэтому не знаю, чего там психология наработала. Я очень внимательно слежу за всем этим, участвую в этой работе. Но ситуация именно такова – нет ничего, и ничего тут не поделаешь. И это, я говорю, проблема. Причем проблема прежде всего в плане категориальном. Потому что прежде чем начать собственно научное исследование – психологическое ли или какое другое, – необходимо представлять себе, с какого рода объектом, с исследованием чего мы имеем дело. А такого категориального, онтологического представления о человеке как объекте исследования на сегодняшний день нет. И это бесспорная недоработка методологии, которая не имеет на сей счет каких-либо осмысленных предположений.

Итак, теперь мне хотелось бы вернуться к основной линии моего изложения и продолжить обсуждение наших исследований мышления и деятельности. (...)

С момента начала методологизирующей работы, то есть с начала пятидесятых годов мы постоянно говорили, что мышление есть деятельность. Как писал потом в 70-х годах Э.Г.Юдин, – говоря, что мышление есть деятельность, мы задавали некоторую рамочную конструкцию. Эрик Григорьевич очень красиво показал, что такой ход – задание рамочной категории, через которую затем все объясняется, – это естественный ход во всякой развивающейся теории. Но чем больше мы настаивали на том, что мышление есть деятельность, тем больше нам задавали вопрос в лоб: а что такое деятельность? И с конца пятидесятых – начала шестидесятых годов в методологических разработках начинается этап, который носит название теории деятельности или деятельностного подхода.

И я здесь обращаю ваше внимание на существенное различие этих двух признаков. Одно дело – обсуждать деятельностный подход, а другое дело строить квази-естественную теорию деятельности, которая не воспринимается как существующая отдельно и самостоятельно, но все время привязывается к человеку, – то есть обсуждать вопрос, что такое деятельность как эманация человека. Я здесь занимаю очень четкую позицию: деятельность надо рассматривать сначала как не связанную с человеческим материалом, ибо она существует в качестве рамки человеческой жизни. Человек попадает в мир деятельности, мыследеятельности, и это есть его реальность; а природа, природный мир есть конструкция внутри деятельности, идеальная конструкция, созданная где-то в начале XVII века, – мы даже знаем, как она создавалась и в связи с какими проблемами. Поэтому мой основной тезис таков: описание деятельности не является основной задачей психологического анализа, хотя и служит необходимым условием развертывания последнего, и в этом смысле психологам приходится заниматься деятельностью – в той мере, в какой логика и теоретики деятельности эту деятельность описали. А вот что касается другой части – как деятельность существует на людях, как люди принимают деятельность или обучаются деятельности, как они деятельность творчески развивают – это, по-видимому, поле исконно психологических проблем, и поле практически пустое. Был жив еще А.Н.Леонтьев, он пописывал по этому поводу. Мне лично то, что он делал, очень не нравилось, и я ему неоднократно высказывал свою точку зрения... Но сейчас даже этого уже никто не делает, никто не вобрал даже эти традиции леонтьевской школы.

К началу семидесятых годов мы в принципе, вчерне справились с задачей построения теоретического описания деятельности, основанного на применении системного подхода, и сегодня имеем довольно развитую методологическую теорию деятельности – совсем иную, нежели та, которая строилась в психологии. В основание этой методологической теории деятельности положено представление о процессе воспроизводства; процесс производства есть основной конституирующий процесс деятельности. И деятельность есть по сути дела описание этого процесса воспроизводства, его механизмов, условий. (...)

Итак, мой основной тезис состоит в следующем: деятельность есть то, что воспроизводится, и деятельностное воспроизводство есть основной процесс, конституирующий структуру деятельности. На первый взгляд, в этом нет ничего особенного и сколько-нибудь принципиального. Но это только на первый взгляд, потому что это действительно основное положение, и из него, в частности, следует, что деятельность может существовать, продолжаться исторически только при условии, если она существует в виде двух подобных друг другу образований. Исходная природа деятельностного существования – это наличие двух столов, двух стульев, двух людей, подобных друг другу. Если двух нет, то нет и деятельности.

И отсюда вытекает исключительно важный тезис в плане разграничения психологии и культурологии. Отнюдь не все, что мы делаем, становится элементом культуры и истории. То, что мы делаем – это наши проблемы, наша частная жизнь. А деятельностью это становится тогда, когда это действие, акт, поведение, форма и т.д. начинает передаваться от человека к человеку, т.е. обретает историческое существование. Из этого автоматически следует, что деятельность предполагает норму. Там, где нет нормы, которая транслируется в культуре, там нет и деятельности.

Схематически это можно изобразить так: вот есть некая ситуация, в которой провзаимодействовали люди, произошел какой-то акт общения или действия – коллективный, организованный и т.д. Первое, что я здесь утверждаю, это то, что ситуации, как и акты действия, не функционируют и не развиваются. Категории функционирования и развития не приложимы к ситуации. Ситуации, как и акты действия, осуществляются, Акт действия строится, осуществляется и умирает. И все. Так что если бы мы рассматривали структуру деятельности состоящей только из ситуаций и актов действия, то никакой истории бы не было. Поэтому если мы фиксируем как само собой разумеющийся факт, что человеческая деятельность, как и люди, имеет историю, то мы должны придумывать какой-то механизм, который бы позволил всему этому осуществляться.

И здесь я формулирую такой тезис: деятельность имеет ситуации, но, кроме того, имеет еще и другое пространство, где лежат дубликаты всего того, что есть ситуации. Эти двойники или дубликаты и образуют, с одной стороны, то, что мы называем нормами, парадигмами, эталонами, образцами, а с другой стороны – культуру. И тогда я должен задать два процесса. С одной стороны, эти образцы, нормы, парадигмы транслируются, то есть текут, оставаясь при этом неизменными. А с другой стороны, они все время осуществляются в ситуациях, подобно матрице пропечатывая все то, что есть в ситуации деятельности, жизнедеятельности; отношение здесь точно такое же, какое существует в книгопечатании между матрицами и тиражом. Поэтому поведение может быть самое разное, но деятельностью оно становится только тогда, когда продублировано в образцах или эталонах, и когда эти эталоны начинают транслироваться в историю, передаваясь от поколения к поколению, то есть когда следующее поколение относится к этим образцам именно как к образцам, "надевая" их на себя и начиная воспроизводить.

Таким образом, деятельностью, в отличие от индивидуального поведения, является только то, что зафиксировано в форме образцов, эталонов, норм и живет в истории благодаря процессу воспроизводства, тиражирования, отпечатывания, складываясь затем в пространство культуры, а затем отпечатываясь опять и т.д.

А дальше надо объяснять, правдоподобно или неправдоподобно вводимое мною определение понятия деятельности, соответствует ли оно тому, что происходит в социуме. Я бы утверждал, что это одна из мощных схем, позволяющая нам объяснить то, что происходит в мире, объяснять различные исторические формации и смотреть, почему они такие, а не другие. И объяснять, почему существуют запреты на развитие и почему до нашей эры действия человека по изменению, трансформации и развитию социальных структур считались самыми тяжкими преступлениями. И до сегодняшнего дня в принципе ничего не изменилось, так что мы без труда сможем понять, почему люди кругом так сопротивляются перестройке. Ибо система такого рода социальных норм в нашей жизни есть точно такая же ценность, как и две тысячи лет назад. И если мы начинаем что-то менять в существующих образцах, нормах и матрицах, то мы, хотим того или не хотим, создаем во всем невероятный урон и разруху, ибо эти ситуации очень сложно так разобрать на матрицы, чтобы они в результате тиражирования давали нам стройные, а не противоречивые системы деятельности. Поэтому консерватизм есть непременное условие социальной организации и вообще нормальной жизни. И когда консерватизм исчезает из духа народа, то начинается, как говорил Булгаков, всеобщая разруха. Поэтому надо понимать, что всякий радикал, новатор – очень опасный человек. Таков объективный закон существования деятельности. Мне он очень не нравится, поскольку я по характеру своему хотел бы все менять и переделывать, но я при этом понимаю, что это есть антиобщественное устремление...

Образцы культуры и пространство культуры оказывается для деятельности важнейшим и определяющим. Потому что здесь, именно в процессе трансляции, в условиях постоянной консервации этих единиц и фрагментов и существует деятельность. А для того, чтобы включить развитие, эту опасную и новую штуку, в эпоху которой мы только вступаем, надо создавать еще рефлексивные структуры осмысления или теоретического описания такого рода ситуаций, их взаимоотношения с окружением. И на основе этого рефлексивного осознания в культуру вносятся либо дополнительные блоки, либо организующие и дополняющие структуры. И накладывается второй дополнительный механизм управления воспроизводством. Но работа эта только начинается. И не надо думать, что у американцев положение лучше, чем у нас. У нас плохое, и у них точно так же безобразное. И проблема состоит в том, кто собственно найдет интеллектуальные силы и сможет, объединив социологический, психологический и логический анализ, первым выйти на структуры развития и начать как-то разумно управляться с этим процессом – процессом развития. Для того, чтобы организовать наше хозяйство, надо знать законы и механизмы развития. Но это то, на что в психологии наложено табу. Для психологии сегодня развитие есть проблема номер один. Это огромное поле приложения сил. И благодарность потомков будет безграничной, если вам удастся с этим справиться. (...)

Вопрос – Не могли бы вы привести конкретный пример того, как происходит усвоение норм, – но не определенных норм, определенных способов решения тех или иных задач, а в более сложных социальных областях.

ГП – Я понимаю, о чем вы говорите, но так усваивать можно только отдельные действия, отдельные цепочки действий. А целостная деятельность, тем более творческая, мыслительная так не усваивается. Это проблема развития, а не усвоения. И если мы затрагиваем эту тему, то нам приходится обсуждать, как идет выращивание людей и как идет процесс их развития, – то есть все то, что у нас в психологии старательно обходят молчанием. Завтра я буду обсуждать организационно-деятельностные игры как средство и метод выращивания и развития людей. И это совершенно другая техника, которая должна охватывать все аспекты жизни и деятельности. Деятельность в целом или мыследеятельность не может передаваться наподобие отдельного действия. Ответ формально ясен? А с примером остался должен – надо рассказать, что делает игра и как она построена.

Вопрос – Социокультурная норма, как известно, имеет исторический аспект, она меняется от культуры к культуре. Если мы возьмем нашу культуру, то и здесь тоже увидим множество социокультурных норм. Кроме того, в какой-то момент своего индивидуально-личностного развития мы начинаем самоопределяться, вырабатывая для себя систему норм, в частности, этических. Мой вопрос сводится к следующему. Если мы примем во внимание существующее многообразие нормативов мыслительной деятельности, не приведет ли это к утрате критериев правильного и неправильного мышления, нормативного и ненормативного?

ГП – Вы мне показываете, что нормы исторически меняются, и что человек в зависимости от ситуации меняет свои нормы. Можем ли мы из этого сделать вывод, что нормы перестают функционировать в мышлении и определять его? Не можем. Я меняю нормы, строю их и вставляю в свое мышление, – и оно является мышлением только в том случае, если в него вставляются эти нормы. Если я провел нормировку своей работы и выработал норму, это будет мышление. А если я такой нормировки не провел, это будут обезьяньи ужимки и прыжки, и ничего более. Методологическое мышление – это то, которое решает задачу, производя параллельно нормировку проделанной работы и тем самым впервые фиксируя опыт. Потому что если я этой работы не зафиксировал, то что-то я делал, а что – не знаю.

Что такое методологическое мышление, можно пояснить на следующем примере. Оно подобно рельсоукладчику, который, продвигаясь вперед, кладет перед собой рельсы; так и тут – я иду вперед, ищу новое решение проблемы, одновременно нормируя свой путь, то есть оставляя за собой след. У меня идет поиск, и это само по себе не мышление, поскольку мышление нас вперед не выводит, – вперед нас ведет только мыследействование или мыследеятельность. И в этом смысле практики идут вперед, и если этого нет, то ничего нет. Но параллельно этой работе мы выстраиваем норму нашего мыследействования как мышления... Мы все время, с одной, стороны, идем вперед, а с другой стороны, нормируем это и транслируем следующим поколениям, – потому что если мы эту трансляцию не организуем, то нашли мы решение или не нашли, значения не имеет: никто им воспользоваться все равно не сможет.

Голос – Не каждый же так может.

ГП – А если он не может, так он не человек.

Вопрос – Нужно разбирать все решения, даже альтернативные?

ГП – Да, конечно. И без этого нет культуры народа. Как только мы перестаем это делать, то мы не люди, а только делаем вид, что люди.

Вопрос – Разве нормы не должны быть у всех одинаковы?

ГП – У всех? Зачем у всех? Я вот не понимаю, почему мы с вами должны быть обязательно одинаковыми. И почему вы должны ничем не отличаться от меня, скажем, или от пьяницы, который в кювете лежит. Зачем? Неразумно это. Люди разные должны быть.

Голос – Норму ведь нужно не одному человеку передать, а нескольким.

ГП – А нескольким для чего? Для надежности?

Голос – Нет, но это же норма.

ГП – А почему норма обязательно для нескольких? Если я вырабатываю норму для себя – это разве не норма?

Голос – Вы сами сказали, что нормы нужно передавать. Одному человеку передашь, он не поймет, – так может другой поймет.

ГП – Конечно, норму нужно передавать, и мне хочется, чтобы мой сын умел делать, по крайней мере, все то, что умею делать я. Но это невероятно сложно, поскольку я при этом еще все время творчески работаю. И, следовательно, пока он сам, без меня, не научится создавать решения ситуаций, он не может меня воспроизвести. А когда он научится, то зачем ему такая длинная передача – он сам все схватывает с лета.

Голос – Вы же сами сказали – процесс трансляции.

ГП – Ну, процесс трансляции. На нужном месте, в нужных границах. Я ведь говорю, что этот процесс необходим в принципе, а дальше добавляю: на нужном месте и в нужных границах.

Вопрос – То есть если есть нормальная семья или, попросту, говоря, человек, у которого можно научиться этим нормам, то происходит их усвоение. Но в большинстве ситуаций усвоения не происходит, потому что такого человека еще надо поискать, не так ли?

ГП – Да, нет образцов.

Вопрос – И поэтому формирование норм мышления происходит в общем-то самостоятельно, то есть норма – это продукт собственной активности человека?

ГП – Смелая мысль.

Вопрос – И в этих играх, насколько я понимаю, вы создаете ситуацию, в которой могла бы проявиться эта активность. Может быть эта активность и есть формирование собственных норм мышления?

ГП – Все точно. Вы абсолютно правы, я так и делаю. Но я предупреждаю, игра – это как атомная бомба. И поэтому я бы, подобно Гудериану, писал бы на ней: "Ахтунг, оргдеятельностная игра!" ("Ахтунг, панцирен!" – писал он на танках.) И начинал бы свое выступление с предупреждения о том, что выживут лишь некоторые из желающих принять участие. А теперь хотите – играйте, не хотите – не играйте.

Вопрос – Итак, норма – это продукт собственной активности индивида?

ГП – Правильно. В принципе вы вроде бы верно сказали, я с вами согласен. А теперь давайте подумаем, что произойдет, если провести этот принцип в жизнь. Я формирую нормы сам. Вошел в метро, поглядел, – эти старенькие пусть сидят, а этот – молодой; подхожу, дергаю его за рубашку и говорю, – встань, я посижу. Норму установил. Что начинается?

Обратите внимание, я в обществе психологов размышляю, а они мне говорят: Георгий Петрович, вы неправильно размышляете. Я говорю: почему неправильно? Я допустил ошибку? Они говорят: не в том дело, нам ваши размышления не помогают. Я говорю: а разве я брался вам помогать своим размышлением? Они говорят: ну тогда идите от нас и там размышляйте, но чтобы мы не слышали.

Ибо человеческое общество с его организацией и системой есть ценность, а свобода ведет к анархии. И закрывать на это глаза вы не можете. Свобода – очень ценная вещь, и для меня, скажем, самая высокая ценность. Но я не могу закрывать глаза на то, что если вы свободны, я свободен, другой свободен, то начинается гражданская война, в лучшем случае – мордобой...

Вопрос – Мне не совсем понятны критерии выделения именно той нормы, которая превращает фиктивно-демонстративное манипулирование в мышление.

ГП – Хороший вопрос, но чем я могу вам помочь? Обратите внимание, у вас мышление – это другое, чем у меня. У психолога это иные нормы, чем у методолога. И с точки зрения этих норм мы с вами входим в конфликт. Вот вы рассказываете, что занимаетесь таким-то психологическим исследованием, а я говорю: ребята, какие у вас нормы? Мы с вами боремся или нормы наши борются? В этом и состоит смысл ситуации, – чтобы мы отказались от убеждения, будто есть какая-то одна правильная точка зрения. У разных людей разные точки зрения, обусловленные их положением, их историей, их ценностями и целями. И мы с вами живем не в классической ситуации, – весь мир уже 70 лет как понял и знает, что мы живем в ситуации, когда нельзя сказать: этот говорит правильно, а этот неправильно. Все правы для своих ситуаций, для своих способов мыследеятельности. Но если люди при этом не приучены нормировке своей работы, то мышления у них нет. (...)

Мне сейчас очень не нравятся теории деятельности и теории действия, и я даже считаю их вредоносными, поскольку нет и не может быть никакой деятельности и действия, которые не были бы пронизаны и оснащены мышлением, восприятием, эстетическим отношением и нравственностью. Теории эти – чрезмерные абстракции, которые производят переупрощение. И так как мы все время ощущали это в отношении своей теоретической методологии, у нас примерно со средины семидесятых годов возникло очень четкое определение: необходимо перевести методологические разработки в область их практики. А реально что это значит? Достроить теоретические разработки соответствующей практикой. И начать с того, чтобы создать, наряду с группами методологов, своего рода смесительные котлы, где мы могли вы вступать в общение с представителями разных сфер практической деятельности, внедряя туда мышление.

Ибо, как я уже сказал, деятельность без мышления – это не деятельность, и жить с деятельностью без мышления нельзя. Вот мы сегодня, например, восхваляем "практику" производства, которая таковой не является. Страна производит комбайны, которые не жнут, машины, которые не работают, приборы, которые не выполняют своей функции. Все это мы делаем в огромном количестве, не интересуясь, кому и зачем это нужно, и переводим таким образом природные ресурсы. Практика есть нечто совсем другое, практика – это восполнение и воспроизводство деятельности во всей ее полноте, в необходимых количествах и необходимых формах.

Нам нужно было добиться воспроизведения методологической мысли на материале других профессий, производства и т.д. Но для этого надо было придумать особую форму, в которой она могла бы выноситься, восприниматься, осваиваться, работать дальше. Когда мы поняли это и это стало осознанной установкой, мы начали конструировать формы игры, – но не так, как это делают в системе обучения с деловыми играми; потому что когда мы в 1976 году начали работать с тренерами олимпийской сборной, схема деловой игры рухнула сразу и в одночасье.

Итак, есть наши лучшие тренеры и лучшие спортсмены, и с ними надо проводить деловую игру, давая им систему проектирования и реализации подготовки к достижению рекорда. Известно, что соревнование будет через три года такого-то числа такого-то месяца; и спортсмену надо выдать максимальный результат именно в этот день и этот час. Спрашивается, – кто может спроектировать деловую игру и сказать, как нужно готовить к этому спортсмена? Такова реальная ситуация: какими бы ни были мои профессиональные знания о производстве такого рода деятельности – спортивной, тренирующей, – здесь я должен выйти за пределы всего того, что было до этого известно и что мог бы сделать кто-либо из людей на земном шаре. Деловая игра уже не годилась в принципе, поскольку в деловой игре есть человек, который вам расписывает алгоритмы той деятельности, которую вы должны осуществить. И в этом смысле правильно говорят, что деловые игры есть средство активных методов обучения, – поскольку вас здесь обучают (или вы обучаетесь) какой-то деятельности. А в нашем случае надо было подготовить человека к тому, чтобы он шагнул в неизведанное и получил там результат. И это действие всегда есть действие на грани жизни и смерти. Можно спросить, зачем такое действие нужно. Я обычно отвечаю: чтобы человек мог проверить свои возможности, человек – в смысле человечество. И дело не просто в большем спорте, который делается на грани жизни и смерти; любая работа на грани возможного всегда может привести к чему угодно.

Когда мы поняли, что никто не может учить тренеров высшего класса и их спортсменов, ибо они и только они могут сделать следующий шаг в будущее и развиться, мы спросили себя: а как надо задавать ситуацию, в которой бы для людей создавались условия для этого выхода в будущее? Мы поняли, что деловая игра отнюдь не является формой решения проблем продвижения вперед. Нужно возвращаться к привычной нам ситуации методологических семинаров, где поощряются только хулиганы, а люди дисциплинированные, знающие рамки не годятся. Важно как сорганизовать их, чтобы они были интеллектуальными хулиганами и не боялись двигаться вперед. И в этом смысле неуживчивые люди, которые не соглашаются с чужим мнением, есть подлинные ресурсы и достояние страны. С ними надо вести себя предельно вежливо. (...)

Обычно спрашивают: каков практический результат ваших игр? В играх нас привлекает не это. Меня вообще практические результаты не интересуют, поскольку все это обычные выделения. Меня и всех остальных в играх всегда интересовала абстрактная возможность: а можем ли мы собраться и в пределах трех месяцев разработать, скажем, ассортимент товаров народного потребления, то есть нечто такое, чего нигде в мире нет и не было. Вот это, на мой взгляд, интересная задача и игра, осмысленная в культурном значении. И вроде бы люди только этим и должны заниматься. Ведь что такое практика производства? Выделения, которые производит человеческая мысль. Почитайте Маркса, том 42, он так красиво все это описывает, что не оторвешься. Все, что нас окружает, есть не что иное, как материализация человеческой мысли, реализация мыслительных форм в разном материале – "вторая природа", по Марксу. Так оно все и создается, – не от практики к мысли (этот процесс есть, он играет вторичную роль), а от мысли к практике. И поэтому игры – не профанация. И если в этой стране есть люди, которые берутся за такие задачи и в них играют, то в этой стране будет все, они смогут сделать все.

Игровая работа есть подлинно практическая работа. Поскольку мы собираем пятьдесят человек и эти пятьдесят человек должны проделать всю работу – от постановки задачи и определения целей до выхода в конце. Какого выхода? Обратите внимание! Если мы разработали ассортимент товаров народного потребления, и если руководство области хотело бы все это материально воплотить, оно бы воплотило. Проблема состояла в следующем: никто из заказчиков не знал, что такое ассортимент товаров народного потребления. И когда мы спрашивали; уважаемые товарищи, что вы хотите получить? – они говорили: Хорошее, круглое, и чтобы все были довольны. Кто – все? Производители, торговая сеть и потребители. Но ведь это же ситуация "пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". И это есть подлинная жизненная ситуация. И других в жизни практически не бывает. Именно таковы подлинно жизненные проблемы, которые мы постоянно решаем. И выяснилось, что для того, чтобы проводить анализ подобных ситуаций, нужно кардинальным образом трансформировать наши представления о мышлении и деятельности.

Мы решили эту проблему в ходе игры. Разработав ассортимент товаров народного потребления, который никому в действительности не был нужен, мы получили в качестве побочного продукта куда большую вещь – систему мыследеятельности, ее схему. Оказалось, что мыследеятельность имеет по крайней мере три относительно автономных слоя, теснейшим образом связанные друг с другом, а именно слой мышления, мыслекоммуникации и мыследействия, мыследействования. И только замыкание этих трех процессов позволяет нам проводить анализ того, что происходит в реальной игре.* (...)

* Подробнее об этом см.: Щедровицкий Г. П. Схема мыследеятельности системно-структурное строение, смысл и содержание. / Системные исследования. Методол. пробл.: Ежегодник, 1986. М., 1987, с. 124-146.