А. Ф. Лосев. ОЧЕРКИ АНТИЧНОГО СИМВОЛИЗМА И МИФОЛОГИИ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Что же такое трагический миф? – Прежде всего, это есть – μίμησις τής πράξεως, "подражание действию" (1450b). Тут перед нами сразу два фундаментальных понятия, без изучения которых нельзя будет иметь никакого точного представления о трагическом мифе у Аристотеля. Значит, что такое μίμησις?

1. ОБЫЧНЫЙ ПЕРЕВОД ТЕРМИНА

Вот первый порог, о который спотыкаются и часто тут же и падают исследователи. Разумеется, буквально перевести этот термин очень легко. Это – общеизвестное аристотелевское подражание. Но вот в том-то и заключается вся проблема: что же такое подражание, по Аристотелю? Существующие переводы поражают в этом отношении бесцветностью и безвкусием. Наш русский переводчик Аппельрот¹ без тени какого бы то ни было сомнения механически ставит везде – "подражание", как и во французском переводе Hatzfeld-Dufour². Кое-кто скромно осмеливается выйти из пут традиции, но идет не очень далеко: "nachahmende Darstellung" (Susemihl, Gomperz)³ "подражательное воссоздание" (Захаров)⁴ "dichterische Umbildung des gegeben Stoffes"²⁹⁵* (Vahlen)⁵. Мы не станем давать слепой перевод очень сложного и загадочного термина, а попробуем разобраться в нем по существу.

2. ОБЫЧНОЕ ЗНАЧЕНИЕ

Прежде всего, необходимо отметить, что и в греческом языке вообще и у самого Аристотеля⁶ термин этот, действительно, употребляется, между прочим, и в обыденном и расплывчато-неопределенном смысле. Ясно, однако, что на таком понимании остановиться никак нельзя. Ведь очень много слов, которые в обыденном разговоре имеют одно значение ("душа", "сознание", "представление", "образ", "опыт" и т.д. и т.д.), а в философии – совершенно иное. Так и здесь мы должны доискаться подлинного философского понимания этого термина у Аристотеля. Однако не мешает отдать себе строгий отчет в том, почему собственно это обывательское понимание не годится для Аристотеля.

3. ПРЕДМЕТ ПОДРАЖАНИЯ

Когда мы говорим в своих обывательских разговорах о "подражании", то самый процесс подражания обычно мыслится настолько простым и несущественным, что все внимание сосредоточивается на предмете подражания. Чему же, собственно говоря, зададим себе вопрос, искусство, по Аристотелю, подражает? Естественней всего ответить, что это есть подражание просто окружающему нас "реальному" миру. Так и отвечали не раз, привлекая Аристотеля для подтверждения "реализма", "натурализма" и подобных направлений в искусстве. Но допустимо ли это с точки зрения Аристотеля? Кто хоть немного вчитывался в Аристотеля, а не вчитывал себя в него, должен сказать, что для Аристотеля это недопустимо. Возьмем хотя бы все ту же "Поэтику". В IX главе мы читаем: "Задача поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно, о возможном по вероятности или по необходимости. Именно, историк и поэт отличаются [друг от друга] не тем, что один пользуется размерами, а другой нет: можно было бы переложить в стихи сочинения Геродота, и тем не менее они были бы историей как с метром, так и без метра; но они различаются тем, что первый говорит о действительно случившемся, а второй – о том, что могло бы случиться. Поэтому поэзия и философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит более об общем, история – об единичном". В XVII главе Аристотель предписывает поэту "во время творчества ясно представлять себе общую сущность изображаемого"⁷. Больше того. Никакое искусство никогда не имеет, по Аристотелю, своим предметом что-нибудь единичное. "Искусство возникает всякий раз, как получается из многих осмысленных данностей опыта единое общее допущение⁸ относительно подобных вещей"⁹, причем определение в данном случае происходит в соответствии с эйдосом¹⁰, так что "опыт есть знание единичных вещей, искусство же – общих, а поступки и текучие вещи (γενέσεις) все суть единичное"¹¹. "Никакое искусство не рассматривает единичного"¹². "Тот, кто хочет стать искусным художником или теоретиком, должен, как известно, направиться к общему и познать его, насколько возможно, потому что, как уже сказано, узрения (έπιστήμαι) имеют дело с общим"¹³. "Годные люди отличаются от каждого индивида, взятого из массы, тем же, чем, как говорят, красивые отличаются от некрасивых или чем картины, написанные художником, разнятся от картин природы; в первом случае объединено то, что во втором оказывается рассеянным по различным местам; и когда объединенное воедино будет разделено на его составные части, то, может оказаться, у одного человека глаз, у другого какая-либо иная часть тела будет выглядеть прекраснее глаза и т.п., написанного на картине"¹⁴. Искусство даже "не заботится о случайном"¹⁵. Все это указывает на то, что подражание, по Аристотелю, ни в каком случае не может быть подражанием отдельным фактам и событиям окружающей жизни. Но стоит принять во внимание, что искусство есть какое-то отношение к общему, подражание общему, как весь вопрос сразу запутывается, так как оказывается неясной антитеза единичного и общего у Аристотеля, который утверждает одновременно единичность реально существующего и общность реально мыслимого. Как это совместить и как понять? Стало быть, перенося в понятии подражания центр тяжести на предмет подражания, мы или противоестественно, вопреки Аристотелю, утверждаем познаваемость рассеянного и частного, или теряем возможность ясно локализовать единичные вещи в системе, признающей только мыслимые общности. Ясно и то, что судьба понятия подражания и, значит, судьба понятия трагического мифа, судьба всей Аристотелевой "Поэтики", а я сказал бы также, и судьба всей "первой философии" Аристотеля зависит от того или иного решения этого центрального вопроса всей "первой философии".

4. "ПОДРАЖАНИЕ" У ПЛАТОНА

Чтобы приблизиться к решению этого вопроса в той его части, которая интересна для проблемы подражания, обратим внимание на тот факт, что понятие "подражания", если не термин этот, идет из самой глубины греческого духа. Вален пишет¹⁶, что это понятие возникает из общего эллинского сознания, для которого "всякий род художнического выявления имеет значение приведения внутренно узренного к изображению во внешнем отображении". Однако мы не станем забираться столь далеко, а только примем во внимание Платона. Финслер¹⁷ дал сводку платоновских текстов о подражании.

Разумеется, искусство для Платона есть, прежде всего, творчество. "Ты знаешь, что творчество есть понятие широкое. Действительно, всякий переход одного предмета из небытия в бытие основывается на известном творчестве, так что деятельность в области всех искусств есть своего рода поэзия, [т.е. творчество], а все мастера в них – поэты, [творцы] "¹⁸. Однако это творчество связано тем первообразом, который оно воспроизводит. Самый термин "подражание" у Платона довольно колеблется. В Phaedr. 248e говорится о поэте как представителе тех, кто вращается в сфере подражания. Значит, мимезис здесь – та общая сфера, куда относится поэзия. То же самое в R.Р. II 373b, где город наполняется "охотниками и мимиками, из которых одни подражают краскам и фигурам, другие – музыке, также поэтами и их помощниками, рапсодистами, актерами, танцовщиками, предпринимателями, мастеровыми для всякого рода обстановки, особенно для женских украшений". Финслер говорит¹⁹, что из указания на помощников поэта можно заключить о том, что по крайней мере эпос, драма и дифирамб причисляются у Платона к "подражательным" искусствам, равно как и музыка²⁰. – Совсем другое понимание мимезиса находим мы в R.Р., начиная с III 392d. Здесь Платон различает три формы изложения (διηγήσεως): или поэт рассказывает что-нибудь от себя, или заставляет говорить других лиц, или применяет в одной и той же пьесе оба способа. Если первый способ есть "простой рассказ", то второй – "подражание". Так, "Илиада" начинается рассказом поэта о мольбе Хриса к Аполлону отпустить его дочь, а потом приводятся и слова самого Хриса. В первом случае это – рассказ, во втором – подражание. Разумеется, здесь другое понимание подражания. Если вначале в подражательные искусства были зачислены эпос, лирика, драма и почти все виды искусства вообще, то тут чистым подражанием является только драма, т.е. трагедия и комедия, что и подчеркивается самим Платоном²¹. Впрочем, этот вопрос нельзя излагать так грубо, как это обычно делается, когда говорят, что Платон подражание исключает из быта своего государства, а неподражательные искусства оставляет. На самом деле подражание и на этих страницах продолжает оставаться у него основой творчества и искусства. Исходным пунктом для понимания Платонова учения о подражании должно быть следующее рассуждение: "Мне кажется... что человек мерный, приступая в своей повести к изложению речей или действий мужа доброго, захочет изобразить его таким, каков он сам, и не будет стыдиться этого подражания – ни тогда, когда доброму, действующему осмотрительно и благоразумно, подражает во многом, ни тогда, когда его подражание доброму, страдающему либо от болезней, либо от любви, либо от пьянства, либо от какого-нибудь другого несчастья, бывает невелико и ограничивается немногим. Но если бы он встретился с человеком недостойным себя, то не шутя, конечно, не согласился бы уподобиться худшему, – разве на минуту, когда бы этот худший сделал что хорошее: ему было бы стыдно, что он должен отпечатлеть в себе и выставить типы негодяев, которых мысленно презирает; а когда бы это и случилось, то разве для шутки"²². Таким образом, Платон и не думает отвергать подражание вообще. Он отвергает подражание тому, что неустойчиво, временно, что худо и постыдно. Когда поэт говорит о важном и высоком, которое им одобряется, он тем самым говорит от себя, и подражает он и в этом случае одному определенному – истине и благу²³. Когда же взор его уклоняется от этого блага, он начинает подражать уже многому, всем бесчисленным проявлениям быстротекущей жизни²⁴. И вот такого-то поэта Платон и исключает из своего города²⁵. Человеческая природа не может сразу подражать многому, оставаясь на своей высоте²⁶. А подражать всегда единому – значит подражать всегда одинаково, неизменным образом, одной и тою же гармонией, одним и тем же ритмом²⁷. – Собственно говоря, не иначе обстоит дело и в X книге "Государства", где вопрос о подражании поднимается специально. Тут только ярче рисуется его положение в сфере разумности вообще. Существуют: 1) вечные эйдосы, 2) их воплощения и подобия – реальные, чувственные вещи и 3) воспроизведения этих воплощений – подражания, являющиеся, стало быть, уже третьей степенью истины в нисходящем порядке²⁸. Платон и тут не спорит, что в основе искусства лежит подражание. Он только исключает искусство вообще, кроме религиозных гимнов и героических хвалебных песен, хотя и согласен, что поэзия сама по себе полна очарования²⁹. Поэзия отвергается за то, что: 1) она не научает, как творить самые вещи, подменяя творчество изображением их³⁰; 2) что она культивирует мнение, а не знание³¹; 3) что она – забава, а не серьезное дело³² и 4) что она развивает дурные наклонности в душе³³. По мнению Финслера³⁴, подражательность поэзии здесь не только не оспаривается, но именно поэтому искусство и отвергается почти в полном объеме. Таким образом, разница двух пониманий подражания в "Государстве" касается скорее мотивировки для признания или критики характера подражания, чем самого его существа³⁵.

В "Софисте" читаем о "творческом искусстве": "Все, чего прежде не было и что потом приводит кто-нибудь к бытию, таково, что приводящее, говорим, производит, и приводимое к бытию производится"³⁶. В сфере этого "творческого искусства" подражательное, отделяясь от самолично-выявляющегося (αύτοποιητική), само делится на уподобительное (είκαστική), воспроизводящее взаимоотношения, характерные для предмета, и образно-представляющее (φανταστική), которое дает не подлинную μίμημα, но – лишь мнимую – φάντασμα. И то и другое называется также образотворным искусством (είδωλοποιητική). Подражание в собственном смысле есть именно также образотворное искусство, которое пользуется мнимыми подобиями³⁷. Финслер³⁸ справедливо указывает, что то, что в X книге "Государства" называлось подражательным искусством, теперь называется "образно-представляющим", хотя и в "Государстве" термин φάντασμα не отсутствует³⁹; "уподобительному" же искусству "Софиста" соответствует то, которое во II и III книгах "Государства" полагается как идеальное искусство.

Наконец, стоит отметить кое-что из "Законов". Тут мы читаем: "Всякое мусическое искусство мы признаем искусством как уподобительным, так и подражательным"⁴⁰. Уже один этот текст решительно говорит об универсальности подражания для Платона в период "Законов", причем ясно также, что дистинкции "Софиста" уже не играют здесь заметной роли.

5. ПЛАТОН И АРИСТОТЕЛЬ

Приведенных текстов достаточно для того, чтобы согласиться с тем, что Платону было весьма близко понятие подражания. Вспомним⁴¹: чувственный мир есть подражание вечного первообраза⁴²; язык есть подражание в словах тому, что он хочет обозначить⁴³; лживая речь есть отражение лжи, находящейся в душе⁴⁴; наличные формы государственного устройства суть подражание идеальных⁴⁵. Неудивительно, что искусство, по Платону, тоже есть подражание своему предмету, какой бы неустойчивостью ни отличалась эта терминология у Платона. Аристотель в этом несомненно продолжает платоновскую традицию, устраняя те терминологические колебания, которые были у самого Платона, и внося свои, чисто аристотелевские поправки. По наблюдениям Финслера⁴⁶, Аристотель и вообще сделал некоторые понятия поэтики более определенными и ясными. Так, вместо платоновского смешения в одном термине μουσική более широкого (поэзия и музыка вместе) и более узкого смысла (специально музыка) Аристотель, как показывает Индекс Боница, четко разграничивает эти два смысла. То же и – относительно понятия подражания. Разумеется, поскольку предмет подражания в системах Платона и Аристотеля оценивается совершенно различно, что ясно хотя бы уже из одной критики платоновского "учения об идеях", то, конечно, и самый смысл подражания получает у Аристотеля совершенно новое толкование. Об этом нам и предстоит говорить⁴⁷. Однако посмотрим сначала, что дает на тему о подражании сама "Поэтика".

6. ПРИЗНАКИ ПОДРАЖАНИЯ, ПО АРИСТОТЕЛЮ

Аристотель пишет (1 гл.): "Эпическая и трагическая поэзия, а также комедия и поэзия дифирамбическая, большая часть аулетики и кифаристики, все это, если рассматривать его целиком (τό σύνολον), есть искусства подражательные". Другими словами, всякое искусство основывается на подражании. Это – первое. Далее, "подражание при-рождено людям с детства, и они тем отличаются от прочих живых существ, что наиболее способны к подражанию, благодаря которому приобретают и первые знания" (IV гл., нач.). Значит, подражание – 1) врождено, 2) им человек отличается от живых существ вообще, 3) им приобретаются первые знания. Далее, "продукты подражания всем доставляют удовольствие". "Доказательством этого служит то, что происходит в обыденной жизни: на что мы в действительности смотрим с отвращением, точнейшие изображения того мы рассматриваем с удовольствием, как, например, изображения отвратительных животных и трупов. Причина же этого заключается в том, что приобретать знания весьма приятно не только философам, но равно и прочим людям, с тою разницей, что последние приобретают их ненадолго" (там же). Наконец, в подражании еще один момент. "На изображение смотрят [они] с удовольствием, потому что, взирая на него, приходится узнавать при помощи созерцания и рассуждать, что каждый предмет значит, например, что этот – тот-то; если же смотрящий не имеет предмета в качестве увиденного раньше, то последний доставит [ему] наслаждение не как воспроизведение предмета (ούχ ή μίμημα), но благодаря отделке, или колориту, или другой какой-нибудь причине" (там же). Заметим, что μανθάνειν καί συλλογίζεσθαι³⁰⁷*, наличные в подражании, нельзя понимать упрощенно-обывательски. В мимезисе, как мы видели, θεωροϋντας μανθάνειν, т.е. нужно "изучать при помощи созерцания". Поэтому, перевод "узнавать" у Аппельрота (9) или "lernen"³⁰⁸* у Гомперца (стр. 6) является неточным. Равным образом, и συλλογίζεσθαι τι έκαστον нельзя просто переводить вместе с Hatzfeld-Dufour: "connaitre par le raisonnement", или вместе с Susemihl: "Schlüssen darüber, was ein Jedes darstellt"³⁰⁹*. Лучше переведено это у Гомперца: "ein combinierendes Erschliessen dessen, was jegliches bedeutet"³¹⁰*. Силлогисмос есть здесь сравнивающее, комбинирующее рассуждение. Это же самое имеется в виду и в "Риторике"⁴⁸: "Раз приятно учение и восхищение, необходимо будет приятно и все подобное этому, например, подражание, а именно, живопись, ваяние, поэзия и вообще всякое хорошее подражание, если даже объект подражания сам по себе не представляет ничего приятного; в этом случае мы испытываем удовольствие не от самого объекта подражания, а от мысли [συλλογισμός, – умозаключения], что это, [т.е. подражание], равняется тому, [т.е. объекту подражания], так что тут является познавание (μανθάνειν)". Самое слово μανθάνειν указывает на усилия, конструирование, затрату мыслительных сил. Любопытно также и мнение Аристотеля о том, что необходимо должен наличествовать некоторый прообраз, чтобы получилось подражание и удовольствие от подражания. Если такого прообраза, рассуждает Аристотель, не будет раньше и воспринимающий не будет все время сравнивать свое восприятие с этим прообразом и не будет его оценивать с точки зрения последнего, то можно сказать, что удовольствие, получаемое здесь, отнюдь не есть удовольствие от подражания, а скорее от чисто внешних свойств произведения искусства, от краски, от внешней отделки и т.д. Необходимо все время мысленно комбинировать воспринимаемое, сравнивая его с прообразом; удовольствие, получаемое от этого соответствия между образом и прообразом и устанавливаемое мыслью, и есть удовольствие от художественного подражания.

Сводя в одну формулу все то, что мы находим на тему о понятии подражания в "Поэтике", можно сказать так. Подражание есть: 1) человеческое творчество, 2) к которому человек склонен по своей природе, 3) которым он специфически отличается от прочих живых существ и 4) в силу которого он приобретает свои первые познания, 5) творчество, доставляющее ему удовольствие 6) от мыслительно-комбинирующего 7) созерцания 8) воспроизведенного предмета 9) с точки зрения того или другого прообраза.

Собственно говоря, это та формула, под которой подписался бы и Платон. Однако Аристотель, при всем своем несомненном платонизме, весьма далек от основных конструкций Платона. И эта грань, в основном, пролегает также и в вопросе о "первообразах". И у Платона, и у Аристотеля бытие есть подражание первообразам. Весь вопрос в том, каковы именно эти первообразы. Если, по словам Аристотеля, пифагорейцы говорили о подражании сущего числам, а Платон говорит об участии (μέθεξις) в числах, "меняя только слово"⁴⁹, то разница между Аристотелем и Платоном залегает как раз не в сфере мимезиса, или метексиса (тут Аристотель – обычный платоник), а именно в сфере предмета мимезиса, в сфере учения об эйдосах, или формах.

Посмотрим, в чем сущность Аристотелева учения в этой проблеме и какое значение имеет это для понимания понятия подражания.