КОНЦЕПЦИЯ ЦЕЛОСТНОСТИ

(С.А.Таглин)

...Действительно ли столь очевидное качественное отличие сознания человека от психики высших приматов может быть сведено к отдельным конкретным свойствам, в результате чего может быть достаточно точно прослежена демаркация между сознанием человека и психикой животных?

Рассмотрение этого вопроса на основе новейших экспериментальных данных непосредственно требует обращения к концепции целостности сознания.

Уровень психического развития высших животных, в частности человекообразных обезьян, исследовал еще Дарвин [47]. Собственно экспериментальные исследования психики антропоидов, преследовавшие прежде всего цель выявления грани между сознанием человека и психикой животных, тех существенных отличий, которые ставят человека над животным, начались только в XX в. Процесс изучения психики высших приматов можно разбить на три периода, каждый из которых характеризовался определенным методологическим подходом к организации исследований: период констатирующего эксперимента, период изучения обезьян в естественных условиях, период развивающего эксперимента.

На протяжении периода констатирующего эксперимента (начало которого у нас в стране связано с работами Н. Н. Ладыгиной-Котс, И. П. Павлова, за рубежом — В. Келера и Р. Иеркса) опыты ставятся над животными, содержащимися в неволе. Экспериментаторы считают своим долгом не влиять на наличный психический уровень животного, полагая, что именно таким образом можно обнаружить действительную разницу между психикой человека я животного. Н. Н. Ладыгина-Котс, характеризуя свою установку в опытах с шимпанзе Иони, писала: “Я сознательно старалась как можно меньше подвергать Иони какой бы то ни было дрессировке и тренировке в человеческих навыках, желая пронаблюдать природное, более естественное и непосредственное проявление его поведения” [74, с. X—XI]. 177

Подобная “установка на констатирование” проистекала из убеждения, что можно качественно отличить человека от животного по наличию или отсутствию тех или иных отдельных психических свойств, процессов, способностей. Но уже в самом начале эта установка привела к противоречиям в трактовке полученных результатов. Если опыты Ладыгиной-Котс позволили ей охарактеризовать шимпанзе как существо “закоснелое в своей ограниченности, существо, не желающее и не могущее прогрессировать в своем развитии” [74, с. 494], то другие ученые пришли к противоположным выводам. Так, Келер утверждает: “Мы находим у шимпанзе разумное поведение того же самого рода, что и у человека” [63, с. 203].

Эти противоречия сохранялись на протяжении всего периода констатирующего эксперимента. С одной стороны, не прекращались попытки объяснить поведение животных чисто физиологическими механизмами, ликвидировать само понятие психики животных, с другой, шло накопление данных, свидетельствовавших о наличии собственно психической детерминации их поведения, характера и особенностей этой детерминации. Так, высокие интеллектуальные способности антропоидов, способность их к своего рода “разумному поведению” подчеркивали И. П. Павлов [98, с. 94—96], Э. Г. Вацуро [37, с. 300—301], Г. 3. Рогинский [113, с. 188]. В эксперименте С. Н. Брайнес и С. Л. Новоселовой (1959 г.) была доказана .способность обезьян мысленно “достраивать” недостающие элементы ситуации и действовать на основе этих “построений” [30, с. 37—48]. И. С. Бериташвили, подводя итог своим многолетним исследованиям, заявлял (1966 г.), что основное поведение животного — это поведение на основе образа ситуации, а условно-рефлекторное поведение — вторично, что животное в состоянии строить свое поведение в воображаемой ситуации, в представлении [21, с. 6—7, 27]. Опытами Д. И. Рамишвили было доказано, что чисто биологическая мотивация уступает у антропоидов мотивации более высокого порядка: подопытный шимпанзе, несмотря на голод, откладывает в сторону пищевую награду до окончания опыта и требует от экспериментатора поощрения “морального” — в виде похвалы и ласки [110, с. 151; 111, с. 20—21]. Можно отметить еще некоторые характеристики психики антропоидов, выделяемые исследователями к концу этого периода: воображение [152, с. 101], большой объем памяти и активное ее использование, способность к элементарному счету [143, с. 21], воля [75, с. 6], самоконтроль [32, с. 107—118].

Таким образом, исследования данного периода не только доказали право на существование самого понятия “психика животных”, но и выявили в ней ряд способностей, процессов, считавшихся ранее привилегией только человека. Однако богатый фактический 178 материал, собранный на данном этапе, не мог дать представления о максимальных психических способностях человекообразных. Недостаточное количество лабораторных животных обусловило неоднозначность трактовок полученных результатов. Встал вопрос о доказательстве общевидового характера выявленных характеристик психики антропоидов, решение которого затруднялось тем, что экспериментальная обстановка крайне отрицательно влияла на состояние подопытных обезьян (биохимические сдвиги в организме, неврогенные нарушения функций сердечно-сосудистой системы, неврозы и психические аномалии) [71, с. 23 5, 237, 244]. Вследствие этого терялась чистота результатов опыта, их достоверность.

Методологическая установка периода констатирующего эксперимента оказалась недостаточной для решения вопроса о качественном отличии сознания человека от психики животных, поскольку в рамках данного подхода невозможно было преодолеть возникшие затруднения. Разрешить их (отчасти) удалось, наблюдая за обезьянами в природных условиях: в этом случае изучалось естественное, собственное поведение животных. Неизменной оставалась лишь уверенность в том, что все же возможно найти качественное отличие человека от обезьяны на уровне отдельной психической способности.

Изучение обезьян в природных и приближающихся к естественным условиях помогло установить, что даже низшие обезьяны способны к отчетливому отделению “фактического переживания от внешнего выражения” [124, с. 233], т. е. к сокрытию своих эмоций, фактически к контролю над ними. Наблюдения над шимпанзе непосредственно в местах их обитания показали, что обезьяны изготавливают и используют “орудия” в естественной обстановке, а не только в лабораторных условиях, что изготавливаются эти “орудия” часто заранее и транспортируются к месту использования, а особенно удачные сохраняются, что во время общих охот шимпанзе демонстрируют “удивительную согласованность действий” и взаимопонимание [72, с. 193]. Исследуя поведение шимпанзе, живущих в условиях вольного содержания, Л. А. Фирсов убедительно доказал наличие и долговременное (многолетнее) хранение ими психических образов [143, с. 145], способность антропоидов руководствоваться в своих действиях мысленным планом [142, с. 128], отражать причинно-следственные связи (одна обезьяна заставляет другую тянуть за рукоятку аппарата, чтобы самой в это время добраться через открывшуюся дверцу до приманки) [142, с. 102—114] и др. Говоря о способности шимпанзе к общению, Фирсов подчеркивает, что для них возможно “обобщение разных обобщений, что называется нами довербальными понятиями” [142, с. 191]. 179

На этом этапе исследований были выявлены также некоторые закономерности организации и функционирования сообществ приматов, вынуждающие к пересмотру существовавшей уверенности, что поведение животного полностью диктуется его “зоологическим индивидуализмом”. Оказалось, что эти закономерности более сложны и требуют для своей реализации достаточно высокого уровня психической деятельности, позволяющей действовать адекватно складывающимся в сообществе отношениям [136].

Таким образом, изучение приматов в естественных условиях, подтвердив наличие у антропоидов развитой, богатой психической деятельности (в чем на предыдущем этапе исследований можно было еще сомневаться), тем самым позволило обнаружить несостоятельность исходной посылки, лежащей в основе экспериментальных поисков грани между человеком и животным на этапах констатирующего экспериментирования и наблюдения в природных условиях. Экспериментальными исследованиями и наблюдениями над антропоидами была подвергнута сомнению сама возможность сущностно отличить человека от животного по тому или иному отдельному свойству психики, отдельному психическому процессу. Начавшийся пересмотр методологических оснований экспериментальной приматологии привел к возникновению нового подхода к поискам различий между психикой человека и животного — развивающего эксперимента.

Как метод познания психики человекообразных обезьян развивающий эксперимент заключается в специальном развитии тех или иных способностей антропоидов до максимально возможного уровня с целью выявления качественного отличия от сознания человека. Исследователи, осуществляющие этот подход, основываются на бесспорном положении, что человек не рождается с готовыми формами человеческого поведения, а усваивает человеческий способ существования, в частности, человеческий способ общения, в процессе обучения, воспитания. Открытые к тому времени характеристики психической деятельности приматов позволяли надеяться, что обезьяны смогут до определенных границ продвинуться в овладении “специфически человеческими” способностями.

Отдельные элементы развивающего эксперимента встречались в опытах констатирующего эксперимента, когда обучение, развитие способностей антропоидов еще не выступало для ученых специальной задачей В 1940 г. Л. И. Уланова доказывает принципиальную способность обезьян “подавать сигналы своей рукой, складывая пальцы в различных комбинациях, наподобие того, как обучают глухонемых азбуке” [133, с. 133]. В 1949 г. Войтонис [41, с. 189], а в 1966 г. Д. И. Рамишвили [110, с. 151] обнаруживают факты постепенного (через более легкие задания) продвижения обезьяны к решению ранее неразрешимой задачи. В 1966 г. 180 Н. А. Тих обращает внимание на то обстоятельство, что в раннем возрасте человека и животного заложены огромные возможности для перестройки как отдельных функций, так и целостного поведения, что организм в период после рождения обладает определенным спектром “степеней свободы”, набором возможных вариантов развития, из которых в дальнейшем реализуется один, не всегда максимальный вариант [123, с. 181].

К 60-м годам нашего века эти разрозненные элементы начинают складываться в систему обучающего экспериментирования. В 1960 г. Г. Ф. Хрустов ставит эксперимент по обучению шимпанзе изготовлению орудий и делает вывод, что “полное выделывание орудия с определенными параметрами из первоначально нейтрального по форме материала, даже вопреки ложным внешним признакам его свойств, оказалось вполне достижимым уровнем в орудийной деятельности для шимпанзе, в условиях, делающих движение в этом направлении необходимым” [155, с. 135]. Хрустову, правда, не удалось заставить шимпанзе употребить для выделки “орудия” (палочки) орудие (ручное рубило древнего человека). В 70-е годы этого достиг А. И. Кац: подопытный шимпанзе сам изготовлял “рубило”, оббивая галькой гальку [61, с. 57—60].

К 60-м годам относятся попытки обучить обезьян членораздельной речи (США). Все они потерпели провал — гортань обезьяны оказалась не приспособленной к человеческим способам артикуляции [48, с. 61—62; 210]. Это обстоятельство было учтено, и следующая попытка обучить антропоида человеческой системе коммуникации стала успешной: обезьяны оказались в состоянии овладевать жестовым языком глухонемых [199; 226] либо иными визуально-знаковыми системами коммуникации [232; 237]. Шимпанзе Уошо, с которой работали Р. А. и Б. Т. Гарднеры, за четыре года обучения овладела более чем 130 знаками жестового языка, адекватно их употребляла и свободно строила из них предложения. Ряд знаков придумала сама шимпанзе [199, с. 670]. Подопечная Ф. Патерсон горилла Коко, обучаемая по методике Гарднеров, за четыре года усвоила 225 знаков. Она также изобретает знаки-названия для новых, ранее незнакомых объектов, придумывает игровые ситуации с использованием знаков. Коко пользуется языком жестов для обмана (обычно после какой-нибудь шалости), выражения чувств, упоминания о вещах, удаленных от нее как во времени, так и в пространстве, “разговаривает” сама с собой [226]. Когда Коко подвергли стандартному тесту оценки языковых способностей, обнаружилось, что они соответствуют норме, обычной для отсталого в образовательном отношении ребенка того же возраста.

Подтвердились также предположения о способности обезьян к элементарному счету, абстракции числа, хотя эти понятия были для обезьян сложнее, например, абстракции цвета [219]. 181

Все сказанное свидетельствует о том, что развивающий эксперимент окончательно отбрасывает как несостоятельную установку на поиски качественного отличия человека от обезьяны в отдельных психических процессах, свойствах. Антропоид в результате специальных усилий с нашей стороны демонстрирует казалось бы недоступные для него способности, в частности, своего рода самоощущения с проявлением элементов самоотчета и самоконтроля, что вплотную подводит нас к проблеме возникновения человеческого самосознания.

К результатам, достигнутым в процессе применения развивающих экспериментов, ряд ученых отнесся весьма скептически. Они либо отказывались комментировать данные экспериментов, ссылаясь на “дискуссионность” проблемы [83; 163], либо подвергали сомнению правомерность выводов, утверждая, что экспериментаторы вносят в поведение животного элементы “специфически человеческого поведения” [135, с. 27], сама же постановка подобных опытов “ставит под сомнение фундаментальнейшие результаты мировой науки” [12, с. 110]. Подобное отношение к результатам современных экспериментальных исследований вряд ли правомерно. Развивающий эксперимент появился вследствие необходимости решения проблем, возникших на предшествующих этапах развития исследований психики приматов, прежде всего несовместимости обнаруженного богатства психических проявлений человекообразных обезьян с попытками найти то единственное свойство, тот единственный процесс, который есть у человеческого сознания и начисто отсутствует в психике обезьян. Развивающий эксперимент доказал, что таким способом выявить грань в принципе невозможно, поскольку психика антропоида способна развиваться в тех же направлениях, что и психика человеческого индивида. Но, доказывая это, развивающий эксперимент отнюдь не “стирает грань” между психикой животного и сознанием человека. Наоборот, впервые в истории экспериментального изучения проблемы психической грани между человеком и животным наука располагает свидетельствами качественного различия в уровнях психической деятельности антропоида и человека и подходит к пониманию того, в чем заключается это отличие.

Действительно, прежде всего обращает внимание ошибочность исходной методологической установки, заставляющей искать качественное отличие человека от обезьяны на уровне отдельной психической способности, свойства или процесса. Этот подход отражает полную подчиненность мышления ученого одной и той же чисто множественной парадигме научного исследования. Понять что-либо в рамках этой парадигмы — значит понять его как множество определенных элементов, свойств, составных частей и т. п. Найти отличие одного от другого — значит проследить различие 182 на уровне элементов, свойств, частей и т. п., на которые (само собой разумеется!) должен разлагаться любой предмет исследования, в том числе психика и сознание. А между тем, эта парадигма чисто множественного подхода (подхода, сводящего предмет познания к совокупности элементов частей, свойств и т. п.) уже обнаружила свою полную непригодность в отражении квантовых свойств материи, проистекающих из фундаментальной целостности и неразложимости мира на множество каких-либо элементов вообще [156]. Но если даже исчерпывающее познание физического мира невозможно на основе множественной парадигмы, аналитически-метафизического подхода, то это тем более справедливо в отношении психики, сознания — образований очевидно целостных и несводимых к составляющим их элементам. Однако это обстоятельство не получило должного отражения в научных работах. Так, в “Философской энциклопедии” и в философских словарях (включая последний “Философский энциклопедический словарь” [141]), в статьях, посвященных сознанию, отсутствует даже упоминание такого термина, как “целостность сознания”.

Правда, в последнее время в ряде работ сформулирована задача исследования уникальных свойств целостности сознания (“недизъюнктивности”, “континуальности” [31; 91]), что свидетельствует о растущем понимании психологами несводимости качественного своеобразия сознания к набору каких-либо параметров, элементов и т. д. Еще одно подтверждение данная идея получает в исследованиях Ж. Пиаже, указывающего, что “аналитической единицей” сознания являются не отдельные операции, свойства или процессы, а целостные высокоструктурированные системы операций на каждом этапе его развития. Это означает, что различие между такими этапами (а значит, и между психикой животных и человека) лежит не в плоскости отдельных психических свойств, характеристик и т. п., а в плоскости структурированных целостных систем операций (действий, свойств, процессов) того или иного уровня психического, интеллектуального развития [100]. Не случайно Ж. Пиаже подчеркивает необходимость коллективных форм воспитания детей для их умственного развития. Участие индивида в совместной коллективной деятельности (в том числе — в игровой деятельности), открывающей широкие возможности для выявления и столкновения различных, часто противоположных позиций, выработки навыков достижения скоррелированной точки зрения, уравновешивающей различные частные подходы и т. д., непосредственно стимулирует становление в формирующемся интеллекте ребенка идеальных свойств мыслительных структур: полную обратимость, взаимную согласованность и скоординированность целостных систем операций. В этом находит свое конкретное 183 методологическое проявление фундаментальный марксистский тезис о социальной обусловленности и даже социальной природе сознания.

В свете сказанного обратимся к экспериментам Гарднеров. Процесс усвоения их подопытной шимпанзе Уошо жестового языка строился с самого начала значительно шире, чем простое овладение языком как формальной системой коммуникации. Экспериментаторы организовали прежде всего постепенное овладение обезьяной предметами быта, опосредование ими ее потребностей; ей было обеспечено постоянное общение с человеком, который втягивал обезьяну в “разговор”. Ученые приложили максимум усилий, чтобы не только обучить обезьяну тем или иным навыкам, но и сложить из них целостную систему поведения, включив обезьяну в систему человеческих отношений, в которых язык — не цель, а средство. В данном подходе — секрет сенсационных результатов развивающих экспериментов, поскольку такой подход — неосознаваемое, стихийное осуществление в эксперименте положения марксизма об общественно-историческом характере сознания человека. Диалектический материализм доказывает, что обрести человеческую сущность, сознание человеческий индивид может только включившись в систему общественных отношений, только путем усвоения общечеловеческого опыта, аккумулированного в предметах быта, орудиях труда, элементах культуры. Сегодня, благодаря результатам развивающих экспериментов, сравнительная психология, приматология самостоятельно приходят к выводу, что качественное отличие психики животных от сознания человека состоит в общественной обусловленности высших целостных структур последнего. Тем самым, в экспериментальных науках, занимающихся проблемой психической грани между человеком и животным, наметился переход от метафизического к диалектико-материалистическому пониманию этой проблемы. С этим процессом связана эволюция подходов к поиску качественных отличий в психической деятельности, наблюдаемая нами в истории экспериментальной приматологии.

Таким образом, явный учет фундаментального свойства целостности психических и интеллектуальных структур позволяет существенно уточнить проблему коренного, качественного отличия сознания человека от психики высших животных: демаркация между психикой высших животных и созданием человека проходит не по линии отдельных свойств (или способностей) как абсолютно недоступных высшим животным: образование элементарных абстракций, языковая деятельность и т. п., а определяется коренным качественным различием целостных систем психических актов (у животного) и интеллектуальных операций (у человека), каждая из которых формируется как отражение отношений соответствующего 184 способа жизнедеятельности. Поэтому, если шимпанзе по мере своей включенности в систему отношений человеческой жизнедеятельности (что составляет отличительную черту методики развивающего эксперимента) оказывается способным продемонстрировать элементы тех или иных отдельных языковых или элементарных мыслительных способностей, то это ни в коем случае не указывает на стирание коренного качественного различия между психикой животных и сознанием человека, а говорит только о естественном происхождении сознания человека из психики животного (под определяющим влиянием социального фактора!). С другой стороны, эти же обстоятельства позволяют более глубоко понять, что никакой развивающий эксперимент никогда не сотрет действительных психических отличий человека от любого примата, ибо свойственные человеку целостные структуры операций происходят из всей совокупной социальной системы жизнедеятельности человека. Тем самым, обрисованный здесь подход позволяет в то же время составить более точное представление о действительно решающей роли социального фактора в становлении человеческого интеллекта.