Э. В. Ильенков. ДИАЛЕКТИКА АБСТРАКТНОГО И КОНКРЕТНОГО

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Всеобщей предпосылкой и условием, на основе которого возникает и развивается вся сложнейшая систем форм логической деятельности человека, весь "аппарат мышления", – активно преломляющий чувственные впечатления, является практика – активная чувственно-практическая деятельность общественного человека.

Но раз возникнув, а тем более развившись до высокой степени, система форм логической деятельности (категорий) оказывает колоссальное и могучее воздействие на самое практику.

Это диалектическое взаимоотношение практики и теории и позволило Гегелю изобразить и самое практику как продукт и следствие чисто логической деятельности, как "внешнее" выражение чисто духовной деятельности, как процесс "отчуждения" системы логических категорий, как процесс превращения понятия – в предмет.

С точки зрения метафизического материализма и его теории отражения эта концепция кажется неизбежно чистой мистикой, наукообразным выражением теологического представления.

С точки же зрения диалектики в этой концепции обнаруживается глубокий смысл.

В этой концепции впервые в истории философии нашел свое теоретическое выражение факт диалектической связи процесса образования понятия с чувственно-практической деятельностью общественного человека.

С точки зрения материалистической диалектики "конкретность" знания измеряется его соответствием с объективной закономерностью, с внутренней взаимообусловленностью форм существования предмета в его развитии, а вовсе не с полнотой чувственно созерцаемого образа вещи.

В явлении вещи выглядят совершенно иначе, чем в "сущности", выражаемой понятием. И именно поэтому критерием истинности понятия (его конкретности) не может быть созерцание и соответствие "общему", данному в созерцании.

Согласно материалистической диалектики таким критерием выступает только практика, – активное, целенаправленное изменение предмета.

В практике же происходит процесс как раз обратный по сравнению с теоретическим процессом: здесь не сознание приводится в соответствие с предметом, а предмет приводится к соответствию с сознательно поставленной целью, с "сознанием".

Гегель, который впервые четко высказал это обстоятельство, и уловил тот факт, что соответствие понятия предмету принципиально невозможно установить путем сравнения этого понятия с чувственно данным фактом.

Таким путем можно установить лишь соответствие представления, выраженного в слове, а потому принимаемого метафизиком за "понятие", с чувственно созерцаемым фактом и с "общим" в ряде фактов.

Но такого сравнения никак недостаточно, чтобы установить соответствие понятия предмету. В данном случае вопрос может решить лишь практика, существенно меняющая облик предмета. В результате же практического изменения может оказаться, что те "признаки" вещи, которые постоянно наблюдались в ней как постоянно повторяющиеся, как "общие" вовсе исчезнут, а то, что выступало в созерцании как "исключение" из правила, – окажется выражением подлинной сущности вещи.

Для того, чтобы проверить, правильно или неправильно представление о вещи, соответствует ли представление вещи, – для этого вполне достаточно поглядеть на нее, сравнить ряд единичных вещей (общее в них) – с представлением.

Но для того, чтобы определить, принадлежит ли это "общее" вещам с необходимостью, заложенной в их конкретной природе, глядение не является правомочным критерием. Тем более, что подлинно всеобщее и необходимое определение далеко не всегда обнаруживается непременно в каждой вещи в виде эмпирически общего свойства. Иногда оно требует для своего обнаружения на поверхности явлений, в виде "общего", совершенно исключительных условий.

И для того, чтобы определить – правильно или неправильно выражены в понятии всеобщие, внутренне необходимые свойства вещи, приходится подвергнуть понятие проверкой практикой.

Гегель, впервые теоретически осознавший все значение этого факта, поэтому и перевернул формулу истины. Истина по Гегелю устанавливается не путем приведения "понятия" к соответствию с пассивно созерцаемым предметом, а наоборот, путем приведения предмета к соответствию с его собственным понятием.

Для того чтобы определить истинность и конкретность определений понятия, нужно, выражаясь словами Гегеля, найти предмет, соответствующий своему собственному понятию. Как таковой, он на поверхности явлений может осушествляться лишь как исключение из общего эмпирического правила.

Но – как реальный факт такой предмет должен где-нибудь и как-нибудь осуществиться. Если он не осуществляется хотя бы в качестве единичного исключения, – значит понятие нереально, значит это и не есть подлинное понятие.

Нетрудно рассмотреть "рациональное зерно" этих рассуждений Гегеля.

Неразрывно связывая теоретическую деятельность с деятельностью чувственно-практической, гегелевская концепция понятия стоит бесконечно выше, чем любая созерцательно-метафизическая логика.

Истинность ("реальность") понятия доказывается только практикой, изменяющей эмпирически данную реальность, – в этом положении гораздо более "умного" – то есть диалектического материализма, чем идеализма.

И если в ходе практики удается получить предмет, "соответствующий понятию", которое человек о нем образовал, то это – и только это – и доказывает соответствие понятия – реальности, подлинной, скрытой от эмпирического созерцания, "сущности" вещи...

И поскольку понятие, в отличие от общего представления, выражает "сущность" вещи, "существенное" в ней, а не то абстрактно общее, которое лежит на поверхности явлений, поскольку его нельзя ни образовать, ни подтвердить, ни опровергнуть ссылкой на то, что все единичные вещи обладают такими и такими-то "общим признаками".

Ибо "сущность" вещи, раскрываемая понятием, заключается не в абстракте, общем каждом единичному, а в конкретной системе взаимодействующих единичных вещей, в совокупности объективных условий, внутри которых и посредством которых образуется каждая единичная вещь.

Каждая единичная вещь, конечно, "содержит в себе" эту "сущность" – но не актуально, а скрыто, в возможности. Как непосредственно эмпирически наблюдаемое "общее" эта сущность в ней реально (а потому и в созерцании) не осуществляется, а если и осуществляется, то совсем не всегда и не обязательно, и во всяком случае не сразу, а лишь в процессе развития.

Важность этого различения можно ярко продемонстрировать на понятии пролетариата, как важнейшей социологической категории марксизма-ленинизма.

Когда Маркс и Энгельс выработали понятие пролетариата, как самого революционного класса общества, призванного к тому, чтобы совершить всемирно-исторический переворот в общественных отношениях, это понятие, это понимание его роли, принципиально невозможно было получить в качестве абстрактно общего каждому отдельному пролетарию и каждому особенному его слою отвлеченного "признака", в качестве "существенно общего" свойства каждого пролетария.

Такая формальная абстракция, которую в середине прошлого века можно было при желании "отвлечь" путем сравнения всех отдельных представителей пролетариата, характеризовала бы пролетариат как наиболее угнетенный, задавленный нищетой, пассивно страдающий "класс", изредка совершающий отчаянные, но бесплодные попытки улучшить свое положение. Эту абстракцию легко обнаружить в многочисленных филантропических писаниях современников Маркса и Энгельса, в трудах социалистов-утопистов. Эмпирически общее в этой абстракии было ухвачено и отражено совершенно точно.

Но теоретическое выражение этой эмпирии, понимание того, чем является пролетариат как "класс в себе", по своей внутренней природе, выражаемой понятием, – и чем он еще не был "для себя", то есть в эмпирической реальности, непосредственно ухватываемой представлением, простой эмпирической абстракцией, было добыто лишь Марксом и Энгельсом.

Этот вывод, это понятие, выражающее действительную объективную природу пролетариата как класса, было добыто на пути исследования всей совокупности условий, внутри которых пролетариат с неизбежностью формируется как самый революционный класс, призванный разрушить до основания всю эту породившую его систему общественных условий. Понятие пролетариата, в противоположность эмпирически общему представлению о нем, здесь было не формальной абстракцией, а теоретическим выражением объективных условий его развития и содержало в себе понимание его объективной роли, притом в тенденции ее развития.

Истинность понятия пролетариата, разработанного Марксом и Энгельсом, не могла быть доказана путем сравнения его с эмпирически общим каждому пролетарию "признаком". Последний явно свидетельствовал в пользу абстракции филантропов и утопистов.

Истинность понятия пролетариата, разработанного Марксом и Энгельсом, была, как известно, доказана реальным процессом превращения пролетариата из "класса в себе" в "класс для себя". Пролетариат в полном смысле слова развивался и развился в направлении к соответствию "со своим собственным понятием", с тем понятием, которое было разработано классиками марксизма на основе анализа объективных условий его формирования и развития, всей конкретной совокупности общественных условий его бытия как пролетариата...

И та же практика отвергла "правильное представление", совершенно точно отражавшее эмпирически общее каждому пролетарию свойство, "существенный признак"... Одного этого примера достаточно, чтобы проиллюстрировать ту истину, что конкретность понятия измеряется вовсе не полнотой чувственно данного образа вещи, как полагал старый материализм, и что истинность понятия устанавливается вовсе не сравнением его с эмпирически данным абстрактно общим "признаком" или совокупностью таковых.

Конкретность понятия измеряется его соответствием с "внутренней природой" предмета, то есть с его объективной ролью внутри определенной конкретной совокупности взаимообуславливающих друг друга явлений, предметов, вещей, событий, фактов.

ИСТИННОСТЬ ЖЕ ПОНЯТИЯ УСТАНАВЛИВАЕТСЯ ТОЛЬКО ПРАКТИКОЙ И В ПРАКТИКЕ И НИКОГДА В простом ПАССИВНОМ СОЗЕРЦАНИИ.

И именно поэтому теоретическое понимание вещи на самом деле гораздо конкретнее, гораздо ближе к действительной конкретности, чем представление и даже чем созерцание этой вещи.

Человек, изучивший "Капитал" Маркса, приобретает несомненно более конкретное представление о капитализме, чем человек, всю жизнь глазеющий на капиталистическую действительность без попытки ее теоретически осмыслить.

Разумеется, что созерцание и представление человека, обладающего теоретическим знанием, то есть совокупностью понятий, будут гораздо конкретнее, чем сами эти понятия. Но в данном случае само созерцание будет продуктом процесса, в котором уже участвовало понятие. Это, однако, и не есть уже непосредственное созерцание, а созерцание, по существу опосредствованное понятием.

Знание, выработанное в непосредственном созерцании, конечно, гораздо беднее, абстрактнее, нежели знание, опирающееся на созерцание, опосредствованное понятием, системой понятий, наукой, а тем более понятием, которого проверено (опосредствовано) практикой.

Оно абстрактнее даже с чисто количественной точки зрения, с точки зрения количества деталей, ухватываемых с сознанием, не говоря уже о качественной стороне дела – о его соответствии объективной взаимообусловленности явлений, то есть именно тому, что философия диалектического материализма называет "конкретностью".

Пример с понятием пролетариата одновременно показывает, сколь глубока и органична связь понятия с практикой, теоретической абстракции – с чувственно-практической деятельностью, и что практику следует принимать в Логике всерьез, в рассмотрении самого формального состава понятия, при исследовании действительных отличий понятия от выраженного в слове представления, от эмпирической абстракции.

Следует отметить (подробнее мы будем говорить об этом ниже, во втором разделе книги), что действительное понятие всегда вырабатывается в реальном познании не в качестве простого абстракта от единичных случаев, а гораздо более сложным путем. Реально любая теоретическая абстракция возникает всегда в русле всеобщего движения познания, и в процессе ее выработки всегда участвует активнейшим образом вся совокупность ранее развитых понятий и категорий, вплоть до высших – логических.

Этого обстоятельства никогда всерьез не учитывала гносеология старого материализма, активной роли ранее развитого знания в процессе выработки любой, самой элементарной теоретической абстракции. Рассмотрение этого реального обстоятельства, благодаря которому ход познания предстает как конкретизация имеющегося понимания, как движение от абстрактного к конкретному, и принимает внешнюю форму дедукции, и будет посвящен второй раздел книги.

В заключение следует отметить, что все вышесказанное относится непосредственно к процессу выработки теоретических абстракций в узком, точном смысле этого слова. Мы намеренно оставляли без внимания все проблемы, которые возникают, когда речь идет уже не о разработке системы категорий, составляющих тело теории, науки, а о применении уже готовой, уже развернутой теории – к анализу отдельных явлений, отдельных фактов.

Когда речь заходит о применении развернутой теории к практике, к анализу непосредственно практически важных задач, фактов, с которыми сталкивается человек в ходе практики, здесь уже недостаточно того представления о конкретности, которое развито выше. Здесь надо двинуться еще дальше по пути выяснения конкретных условий, внутри которых осуществляется данный факт, данная вещь, данный предмет.

Здесь центр тяжести переносится с внутренних взаимосвязей на все внешние обстоятельства, внутри которых факт имеет место. Но вместе с этим и сама теория конкретизируется в применении к данному состоянию, к данному своеобразному стечению обстоятельств, условий и взаимодействия. И здесь возникает целый комплекс новых проблем и задач чисто логического свойства, требующих особого разбора и исследования.

"Конкретность" теоретического знания и "конкретность" того знания, которое непосредственно служит практике, – это вещи разные, хотя и тесно связанные, и механически переносить все то, что говорилось о конкретности теоретических абстракций, на вопрос о применении этих абстракций к практике нельзя, не вульгаризируя тотчас и то и другое.

Политическая экономия, например, как общетеоретическое понимание экономической действительности, обязана удовлетвориться одной формой и степенью конкретности своих выводов и положений. А экономическая политика обязана достигать другой, более глубокой степени конкретности анализа той же действительности, еще более детального, вплоть до внешних и случайных "мелочей", достигающего учета всех конкретных условий и обстоятельств.

Педагог, развивающий в ребенке определенную способность, обязан считаться при этом с массой вещей, не имеющих прямого отношения к самому механизму способности, обязан считаться и с анатомо-физиологическими особенностями ребенка, например, не сажать ребенка маленького роста на заднюю парту и т.п.

Иными словами, процесс применения готовой, уже развернутой теории к непосредственной практике выступает как процесс в свою очередь творческий, требующий умения мыслить опять-таки конкретно, с учетом всех условий и обстоятельств, – и именно тех, от которых теория, как таковая, как раз и обязана отвлекаться, чтобы получить теоретически конкретное знание.

Здесь нужен учет как раз тех условий и обстоятельств, от которых теория абстрагируется намеренно, – как раз внешних, в числе и случайных условий и обстоятельств в их конкретном переплетении и взаимодействии.

Но при этом законы движения логического процесса, законы осмысления конкретной ситуации остаются в основном теми же самыми, что и в процессе разработки самой теории. Этой стороны дела мы коснемся ниже в рассмотрении процесса движения от абстрактного к конкретному, где ярко выступает активная роль уже имеющегося, уже выработанного теоретического понимания по отношению к новым эмпирически данным фактам.

Ведь само собой понятно, что анализ конкретной единичной ситуации, стечения условий и обстоятельств – это тоже не процесс, уходящий в "дурную бесконечность". И здесь мышление обязано суметь отобрать, отвлечь лишь те условия и обстоятельства, которые могут играть или играют решающую роль в процессе достижения теоретически выверенной цели. И здесь критерием отбора "существенного" может выступать уже цель человека, – задачи ее выполнения, – тогда как в ходе теоретического анализа вещи этот критерий брать нельзя, не становясь на точку зрения субъективизма, не соскальзывая на рельсы прагматического, инструменталистского толкования теоретической абстракции и ее отношение к конкретному.

Мы выяснили, что "конкретное" с точки зрения диалектики есть категория, выражающая прежде всего объективное "единство в многообразии", объективную реальность в ее внутреннем закономерном взаимодействии.

В этом понимании "конкретное" представляет собой цель познавательной деятельности, цель логической переработки эмпирических фактов, которая должна иметься в виду в каждом отдельном звене теоретического исследования.

Само собой ясно, что "конкретное в мышлении", понимаемое как "совокупность различных определений", как система категорий, выражающих предмет в единстве всех его необходимых сторон, может быть только результатом познавательного процесса.

С другой стороны, столь же ясно, что "абстрактное" (как теоретическое выражение одной из необходимых сторон исследуемой реальности) с этой точки зрения выглядит как средство мышления, подчиненное цели и обслуживающее ее достижение.

В самом процессе мышления, таким образом, осуществляется в полном объеме диалектика цели и средства. И поскольку мышление рассматривается как по существу целесообразная деятельность – как деятельность, направленная на решение определенных задач, постольку именно "конкретное" выступает как тот закон, который определяет способ и характер всех познавательных действий, определяя сознательный выбор средств, с помощью которых цель становится реально достижимой.

Движение к конкретному выступает поэтому как всеобщий закон развития познания. Все другие формы и способы познавательной деятельности (абстрагирование, обобщение, анализ, синтез, индукция, дедукция, эксперимент, гипотеза и т.д. и т.п.) с точки зрения диалектики могут рассматриваться только как средства, как побочные (и в этом смысле как производные) формы, в которых осуществляется всеобщий закон развития познания.

Познавательный смысл и "ценность" каждой из этих частных форм познавательной деятельности определяется тем, в какой мере она реально соответствует цели, какую она роль действительно играет в процессе достижения конкретной истины, в процессе становления знания все более и более конкретным.

С этой точки зрения именно закон "восхождения от абстрактного к конкретному" выступает как тот всеобщий, "стержневой" закон, которому подчиняется познание.

Обратное же движение – от чувственно-данной конкретности к ее абстрактному выражению – выглядит в диалектической логике как подчиненная, побочная форма, через которую осуществляется закон восхождения от абстрактного к конкретному.

Сознательно применяемый в познании закон восхождения от абстрактного к конкретному оказывается тем способом мышления, который соответствует диалектике, – диалектическому пониманию как предметной реальности, так и процесса ее отражения.

В этом понимании выражена коренная противоположность диалектики и метафизики в логике. С точки зрения метафизики сущность и цель мышления заключается в воспарении от чувственно-данного многообразия – к его абстрактному выражению, к все более общим (то есть к все более широким по охвату, по "объему" и соответственно – все более тощим по "содержанию") абстракциям. И поскольку метафизик , как правило, безоговорочно отождествляет "конкретность" именно с чувственно-наглядной полнотой представления, постольку сущность логического процесса он и выражает формулой – "от конкретного к абстрактному".

Исторически и по существу это понимание связано, как мы уже показали в первой части работы, с механическим представлением о предметной реальности, с представлением, согласно которому предмет определяется объективно только пространственно-геометрически. Подлинная объективная реальность, согласно этому взгляду, беднее, "абстрактнее", нежели тот ее образ, который рисуется чувственностью. Поэтому мышление, очищающее образ предмета от всего того, что привнесено чувственностью, именно в "абстрактном" находит ту форму, которая соответствует предмету. Метафизическая логика есть теоретико-познавательная форма механического мировоззрения, она соответствует практике механического естествознания. Истина, согласно принципам механицизма, абстрактна, а "конкретное" – это лишь субъективная иллюзия, которую следует рассеять, преодолеть.

Этой позиции полностью и соответствует тот взгляд, что сущность и цель мышления, поскольку оно воспроизводит предметную реальность в ее чисто объективных характеристиках, состоит в воспарении от "конкретного" (как субъективного и неистинного) – к "абстрактному" (в конечном счете к математически-геометрическому) выражению. Метафизическая логика вообще неразрывно связана с познавательной практикой механистического естествознания. И только из практики этого естествознания может быть правильно понято кредо метафизики в логике – "от конкретного к абстрактному", что в ее устах звучит как "от неистинного – к истинному", от субъективного – к объективному знанию.

С точки зрения диалектики дело выглядит как раз обратным образом. Реальность, которую воспроизводит мышление в понятии, на самом деле конкретна. При этом "конкретность" понимается здесь совсем по-иному, нежели в метафизической гносеологии. Категория конкретности вовсе не сводится в диалектике к чувственно-наглядной полноте образов созерцания и представления, а выражает прежде всего объективную форму существования предметной реальности. Сама по себе предметная реальность "конкретна" – независимо от созерцающего и представляющего ее субъекта, конкретна в том смысле, который мы старались изложить в первой части работы.

И поскольку мышление воспроизводит объективную конкретность, постольку процесс этого воспроизведения и выражается формулой "от абстрактного к конкретному", к соответствию с "конкретным".

"Абстрактное" же с точки зрения диалектики оказывается не целью, а средством, которое само по себе, вне процесса движения к конкретному, не имеет никакого объективного смысла.

Именно поэтому Маркс и определяет способ восхождения от абстрактного к конкретному как способ "правильный в научном отношении".

Обратный же способ, в случае если он обособляется в самостоятельную форму познания, естественно, выглядит как способ, в научном отношении неправильный.

Совсем не случаен тот факт, что, кроме Маркса, аналогичное понимание выдвигает только Гегель. Причина этого совпадения заключается в том, что до Маркса лишь Гегель стоит в логике на позиции сознательной диалектики. Диалектика же неразрывна связана с положением о конкретности истины.

Но именно поэтому чрезвычайно важно выявить не только противоположность диалектики – метафизике, но и противоположность материалистической диалектики – диалектике, развитой на почве идеализма, идеалистическому толкованию самой диалектики.

В этом и заключается общая задача второй части работы.