К. Дюпрель. ЗАГАДОЧНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВА

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Взаимоотношение двух лиц нашего субъекта отличается той особенностью, что хотя наша душа для нас бессознательна, лучше сказать, нами не сознается, однако мы не несознаемся нашей душой. Вот почему мы пробуждаемся от сомнамбулического сна в состоянии полной беспамятливости, тогда как сохраняем в этом сне полную память о всем, имевшем место в нашей жизни бодрственной: наше трансцендентальное сознание, больший круг, обнимает наше сознание чувственное, круг меньший, Значит, мы можем сравнить человека с эллипсом, один из фокусов которого, трансцендентальное его сознание, освещает всю площадь эллипса, другой же фокус которого, его сознание чувственное, посылает качественно другой свет, освещающий только половину этой площади. Мы можем сравнить его еще с шаром, в центре которого находится один источник света, освещающий внутренность шара, и на поверхности которого находится другой источник света, не посылающий ни одного луча внутрь шара.

Физиологическая психология хочет разрешить загадку о человеке, так сказать, планиметрически: для нее решение загадки, представляемой человеческим существом, ограничивается решением вопроса о возможности союза чувственного сознания и жизни с органической материей. Но так как стереометрические задачи не могут быть решаемы планиметрически, то физиологическая психология остается при ignoramus, даже при ignorabimus. Трансцендентальная же психология обладает умением решать стереометрические задачи стеореметрически, и потому она в силах решить задачу о человеке. Для нее эта задача приобретает гораздо большую глубину (что и служит несомненным ручательством посильности для нее ее решения), a именно: для нее ее решение превращается в решение вопроса о возможности союза трансцендентального нашего субъекта с земным нашим телом. Ответ на этот вопрос дают явления, в которых наша душа оказывается организующею. С этими явлениями мы встречаемся в гипнотизме, сомнамбулизме, спиритизме, a также в эстетике и технике. Тем, что наш трансцендентальный субъект обладает способностью телеологического организования, объясняется то, что наше тело снабжено головным мозгом: в последнем происходит превращение нашего трансцендентального познания в чувственное. Факт существования у нас вообще сознания есть результат деятельности нашей души; факт же превращения его в нашем теле в сознание земное есть результат деятельности нашего головного мозга. Значит, сторонники трансцендентальной психологии не имеют никакого основания жаловаться на то, что ignorabimus.

Из сказанного обнаруживается несомненное преимущество основывающегося на изучении трансцендентально-психологических явлений нового учения о душе пред старым. Древнее учение о душе дуалистично, новое монистично. Древнее учение о душе могло дать только косвенное доказательство существования души: оно основывало свое о нем заключение только на бессилии физиологии дать удовлетворительное объяснение человека. Новое же учение о душе дает прямое доказательство существования души, строя его на эмпирической почве, на почве изучения функций человеческого духа. Древнее учение о душе можно уподобить астроному, заключающему от неправильностей в движении Урана к существованию соседней с ним планеты, Нептуна; новое же учение о душе можно уподобить астроному, открывающему Нептун при помощи телескопа. Можно сказать, что открытие планеты путем вычислений требует гораздо больше ума, чем открытие ее при помощи телескопа. Бесспорно; но бесспорно также и то, что если бы Леверье знал место нахождения Нептуна, он не предпринял бы своего труда, равно как бесспорно и то, что если бы мы теперь каждый раз, прежде чем приступить к наблюдению Нептуна, задавали себе труд вычислений места его нахождения, вместо того, чтобы просто-напросто направить на него телескоп, мы были бы большими глупцами. Такими же глупцами были бы мы и в том случае, если бы, желая построить учение о душе, мы, вместо того, чтоб обратиться к изучению только и доставляющих прямое доказательство существования души трансцендентально-психологических явлений, ограничились изучением явлений нормальной жизни нашей души, могущих привести нас только к косвенному доказательству ее существования да доставить нам лишний труд считаться на каждом шагу с материализмом.

Многие богословы все еще продолжают рассуждать о душе точно так, как рассуждали о ней средневековые схоласты; у наших естествоиспытателей психология превратилась в материологию, a y наших философов душа расплылась в мировой субстанции. Монистического и индивидуалистического решения проблемы о душе можно ожидать теперь только от трансцендентальной психологии, имеющей эмпирическим базисом своим оккультические науки. Новейшая же наука упорно от них отворачивается, почему она не только отстала от средневековых оккультистов, но даже стоит на точке зрения добиблейской, так как уже в Библии можно найти во многих местах различение между душой и я (yuch mou и ecw). Св. Павел говорит: "ибо каждый человек знает, что есть в человеке кроме духа человека, пребывающего в нем" ¹). Даже Цицерон поучает, что "intelligendum est, duobus, quasi a natura nos indutos esse personis" ²). В яснейшем же виде содержится это учение у Канта, a именно, в его докритическом произведении "Vorlesungen". Ho когда я вновь издал, в 1880 году, главнейшую часть этого произведения, a именно, "Vorlesungen über Psychologie", то книга была встречена (за исключением двух, известных своей поверхностностью и бестолковостью, журналов) полным молчанием, молчанием, обнаружившим смущение моих противников. Мне не могли простить моего указания на совпадение моих воззрений, выросших на почве изучения мною оккультических явлений, с воззрениями Канта, до которых он дошел интуитивным путем. Мне поставлено было в вину, что я вывел на свет Божий такое произведение Канта, которому умышленно не давали места в собрании его сочинений, которое не обреталось ни в одной публичной библиотеке, в котором Кант не только учит предсуществованию и бессмертию, но и смотрит на рождение человека как на воплощение трансцендентального его субъекта, на потусторонний мир – как на область наших восприятий, лежащую по ту сторону порога нашего сознания, и в котором он учит (хотя и не на современном нам языке), что все мы, несознаваемо для нас самих, сомнамбулы и медиумы.

¹) Paulus. I. Cor. 2, 11.
²) Cicero. De Off. 1, 30.

Так как такого Канта (который, подобно Шопенгауэру, бесспорно, сделался бы теперь, когда справедливость его взглядов доказана эмпирически, спиритом) наша наука не может выносить, a упрекнуть меня в его искажении она также не может, то естественно, что для нее остался один выход: обойти мое издание полным молчанием. Если же бы я нашел какое-нибудь "грязное белье" Канта и, снабдив его велеученым рассуждением о его подлинности, явил его свету, – о, тогда было бы совсем иное дело: тогда бы мне не уйти от профессуры. Как бы то ни было, a мне остается только настоятельно просить читателя, интересующегося оккультизмом, прочитать "Vorlesungen" Канта. Тогда он скажет: "какое тебе дело до того, что тебе отказывают в одобрении dii minorum gentium, когда ты имеешь на своей стороне Канта". Но оккультические науки, в силу того именно, что они основываются на фактах, непременно дождутся, и в непродолжительном будущем, признания: тогда не только нельзя уже будет держать под сурдинкой мистическую сторону Кантовской философии, но придется указывать на Канта, как на отца современного философского движения; сторонникам же этого движения воспрепятствовать делать это нельзя и теперь.

Стóит, теперь, заодно с Кантом, положить различие между половинами нашего существа, чтоб оказалось вполне возможным смотреть на земное наше рождение как на некоторое наше падение, например, как на грехопадение нашего трансцендентального субъекта, a на наше тело (так смотрели на него в древности) как на темницу нашей души. Но такой взгляд не может выразить реального взаимоотношения нашей души и нашего тела: в нем не имеет места одновременность обоих наших существований. Путем рождения человека земное его существование присоединяется к его существованию трансцендентальному, нисколько не вредя последнему: призрак освобождения нашей души от нашего тела нашей смертью существует только для земного нашего лица и возникают в нас по милости ограничения нашего сознания земным нашим положением, заслоняющим от нашего взора трансцендентальное наше существование. О телесной темнице нашей души не может быть и речи; но сравнение чувственного и трансцендентального наших существований вполне уместно и во всяком случае говорит в пользу последнего, хотя и исследованного нами только фрагментарно. Во всяком случае можно безошибочно сказать, что насколько погрузилась в тело человека его душа, настолько в нем высшее погрузилось в низшее и настолько же справедливы слова: "Грубое тело отягощает душу и земная оболочка сдерживает силу мысли" ¹).

¹) Helvetius: De l'esprit. I, c. 1.

Допустим, согласно древнему учению о перевоплощении, что человеческая душа переселилась в тело какого-нибудь низшего, чем он, существа. В таком случае она не могла бы обнаружить ни одной из человеческих способностей; она могла бы обнаружить только способности, обусловленные природой и употреблением ее новых органов. Чем был бы человеческий разум, если бы человек обладал безруким телом? Гельвеций говорит, что если бы природа снабдила нас, вместо рук с подвижными пальцами, лошадиными копытами, у нас не было бы ни искусств, ни жилищ, ни средств к обороне, и мы бродили бы в лесах ¹). Нет никакой возможности отрицать того, что человеческий ум мог достигнуть своего развития только благодаря всей человеческой организации. Не было бы у человека органических орудий, не было бы у него и цивилизации; рука же, как сказал Аристотель, есть орудие орудий. Дух наш может обнаружиться на земле только постольку, поскольку ему это дозволяет наше тело и поскольку наш трансцендентальный субъект не может обнаружить всех своих способностей в земном нашем теле. (Мы погружены духовным существом своим в наше земное тело только отчасти; наше трансцендентальное существование не прекращается с нашим рождением; оно образует другую, несознаваемую нами часть нашего существования.)

¹) Buch der Weisheit. 9, 15.

Можно назвать нашу жизнь, как часто это делают, и сновидением; это будет верно настолько, насколько мир, как представление, отличен от мира, как вещи в себе. Можно вместе с Джордано Бруно назвать нашу земную жизнь по сравнению ее с нашей будущей жизнью смертью, насколько она по интенсивности уступает нашей жизни трансцендентальной; наше же рождение вместе с тем же Бруно можно назвать вкушением воды из леты забвения ¹). Но все эти сравнения легко подают повод к недоразумениям и с точки зрения одновременности существования лиц нашего субъекта имеют условное значение. То же надобно сказать и о сравнении бессознательной жизни нашей души с "ночью жизни души": трансцендентально-психологические явления, несмотря на то, что свет их достигает нашего мира только в виде света зарницы, во многих отношениях затмевают лучезарнейшие явления сознательной духовной нашей жизни.

¹) Giordano Bruno: De Tripl. Min., 33.

Посмотрим теперь, в каком виде представляется с точки зрения монистического учения о душе проблема о бессмертии, проблема, бесспорно, важнейшая для существа, эссенция которого – в волении жизни, которое не только обладает волением жизни, но и само представляет это воление. Согласно материалистическому предположению, это воление должно бы было быть прямо пропорционально счастью индивидуального существования: счастливец должен бы был относиться к жизни утвердительно, несчастливец – отрицательно. Но на самом деле бывает не так; скорее воление жизни представляет более или менее постоянную независимую от содержания жизни величину: бедняки и горемыки также страшатся смерти. Но это можно понять только в том случае, если воление жизни вызывается в нас не содержанием жизни, если оно метафизического происхождения, если оно предшествует нашей жизни, a следовательно если оно не продукт нашей жизни, a ее причина. В этом отношении Шопенгауэр бесспорно прав: мы представляем собою воление жизни, воле принадлежит главенство. Но когда он присовокупляет к выражению, что наша воля первична, выражение, что наш интеллект вторичен, то это справедливо только относительно чувственного нашего познания; наше трансцендентальное познание столь же первично, как и наше воление жизни, т.е. наша эссенция отнюдь не слепая, но ведающая воля; она также не совпадает и с мировой субстанцией; она есть трансцендентальный субъект, индивидуальная душа. Так как она являет себя к тому же и организующею, то земное рождение наше есть акт воли нашей души: это – неизбежное следствие предсуществования, почему Кант, говоря о Сведенборге, и высказывает мысль, что родители – усыновители своих детей ¹).

¹) Du Prel: Kants Vorllsungen über Psychologie. 89, 90. – Swedenborg: Neues Jerusalem. §148.

Если мы затем примем во внимание, что ясновидение есть одна из способностей нашего трансцендентального субъекта, то придем к дальнейшему заключению, что не только вообще наше рождение, но и наше рождение в данных индивидуальных условиях нашей жизни представляет добровольный акт нашего существа. Даже если эти условия находятся в полном противоречии с желаниями земного нашего лица, они находятся в полном согласии с трансцендентальными целями нашими, и наша судьба есть продукт нашего собственного индивидуального промысла. Таким образом, монистическое учение о душе решает вопросы, которых не в силах было решить ни одно из миросозерцаний; оно ставит человека на свои собственные ноги, тогда как во всех прочих миросозерцаниях остается место для сетований его или на слепой случай, вызвавший его к жизни, или на чуждую ему причину его бытия и его судьбы.

Если мы обратим теперь внимание на содержание человеческой жизни, на пронизывающую насквозь весь процесс биологического и исторического развития человека и царящую в общественной его жизни борьбу за существование, на сопровождающие его, как тень, нужду и страдания, то на первый взгляд покажется совершенно непонятным, как у него могли вырваться когда-либо слова: "Бог обозрел все им созданное и увидел, что оно очень хорошо" ¹). Борьба за существование могла бы быть хороша в одном только случае: если б она была средством к достижению цели, a не целью. Но в праве ли мы сделать такое предположение? – Да. Ведь во всей природе – в области астрономии, биологии и истории – борьба за существование сопровождается развитием, прогрессом. Значит, существование мирового разума, персонифицированного ли или не персонифицированного, связанного ли естественными законами или нет, является неизбежным допущением. Насколько несомненно то, что существует развитие, настолько же несомненно и то, что существует мировой разум, но настолько же несомненно и то, что ближайшее его определение есть задача, решение которой требует сверхчеловеческих усилий.

¹) Moses. I, 31.

Но если посмотреть на эту исполненную страданий жизнь нашу не как на средство, ведущее нас, хотя и к неведомой для нас, но во всяком случае лежащей на продолжении исконного пути нашего развития цели, a как на самую цель, то с полным правом можно будет сказать, что "хвалит мастер свою работу, a не работа – своего мастера". "Все делается к лучшему": верить этому люди имеют полное право; "все, что было, хорошо", – может быть сказано только о предшествовавшей нашему воплощению трансцендентальной нашей жизни; "все же, что делается, хорошо" – такого рода оптимизм, если сторонник его смотрит на борьбу за существование как на цель, есть нечестивая мысль, которая может родиться или у глупца, или у бессердечного человека. Раз человек сострадателен, он должен окунуться с головой в пессимизм; но это законнейшее с точки зрения земного нашего лица миросозерцание превращается для того, кто стоит на точке зрения развития, цель которого лежит в трансцендентальном мире, a не в скоропреходящей материальной фазе этого мира, в трансцендентальный оптимизм.

С такой же точки зрения надобно смотреть и на нашу смерть. Если вступление наше в земную жизнь, даже наша судьба – дело наших же рук, если то и другое служит нам средством к достижению метафизических наших целей, то пессимизм сменяется трансцендентальным оптимизмом и смерть является в своем истинном свете. Если бы смерть была уничтожением, то для существа, которого волнение жизни есть его эссенция, она была бы вопиющим актом несправедливости; земная жизнь, представляющая почти непрерывную цепь несчастий, была бы для существа, исполненного непобедимого стремления к счастью, вероломною насмешкой природы, если б она не вела его к достижению трансцендентальных его целей, ко благу его же существа.

Значит, монистическое учение о душе примиряет нас с страданиями нашей жизни и нашей смертью и рисует нам нашу жизнь в виде самоприуготовления нашего к потусторонней жизни. Оно указывает нам, куда ведет нас наш жизненный путь и дает нам принцип морали, остававшийся до сих пор заколдованным кладом для материализма и пантеизма. Мистическому миросозерцанию ставили в упрек то, что оно слишком отрывает нас от земли и порождает в нас беспечность относительно задач земной нашей жизни. Спору нет, что оно может привести к таким прискорбным результатам, как это доказали некоторые из сект индийской и христианской религий. Но к ним приводит не само мистическое миросозерцание, a неправильное его понимание, возводящее в руководящий принцип жизни ничегонеделание, a не проповедуемое мистическим миросозерцанием самосовершенствование. С другой стороны, нельзя отрицать и того, что проповедь прилепления к земле ведет за собою столь же пагубное последствие: препятствует самоприуготовлению к потусторонней жизни. Поклонение сансаре исключает всякую нравственность, делает земное наше лицо врагом трансцендентального нашего субъекта, врагом общества, врагом культуры.

Проблема о бессмертии – важнейшая проблема не только для человека, но и для всего человечества. То или другое ее решение кладет отпечаток на нашу индивидуальную жизнь, a следовательно, и на социальные наши отношения. В социальной жизни людей отнюдь не могли бы иметь места царящие в ней несогласия, если бы в воззрении их на смерть было побольше согласия, т.е. если бы все они в большей или меньшей мере приуготовляли себя к потусторонней жизни. Раз смерть есть не что иное как обездушение тела, у нас не может быть никакого основания к такому самоприуготовлению; у нас может быть тогда основание только к философии по нужде, именуемой покорностью року. Если по смерти нашей мы будем жить только в наших делах, тогда большинству людей, особенно писателям, придется очень плохо; тогда в наилучшем случае в предсмертном нашем прощании с дорогими нашему сердцу людьми не было бы ничего привлекательного, потому что рано или поздно о нас можно было бы сказать:

Bald weiss keiner mehr zu sagen,
Ver du warst und wie dein Bild,
Das sie welk hinausgetragen
In ein blühendes Gefild.

(Martin Greif)

[Скоро все позабудут тебя,
Позабудут и то, как она,
Увядшая, схоронила тебя
На цветущей равнине.]

Раз же наша смерть есть обестелесенье нашей души, на нашу жизнь нельзя уже смотреть как на нелепость или как на злую насмешку судьбы. Что наше существование не ограничивается периодом времени, заключающимся между нашим рождением и нашей смертью, но, согласно стародавнему учению о душе, продолжается и за могилой, этому сладостно верить, но этого нельзя доказать: не может быть бессмертной душа, начинающая свое существование вместе с телом, вечность не может иметь начала. Наше бессмертие мыслимо только в том случае, если наше существование продолжается и по ту сторону нашей колыбели, т.е. оно мыслимо только под условием нашего предсуществования. Конечно, можно верить в бессмертие, как в чей-то даваемый нам только в момент нашей смерти дар; но доказать такое бессмертие невозможно; доказать его можно только, доказав, что оно – существенный атрибут нашего существа, глубоко заложенное в нашу природу ее качество.

Этого не делает древнее учение о душе; это вполне успешно делает только учение о душе монистическое. Согласно этому учению наше бессмертие не есть чей-то дар; оно есть продолжающееся и по смерти нашей существование существовавшего до нашего рождения и существующего в течение нашей жизни трансцендентального нашего субъекта. Согласно этому же учению смерть наша есть обестелесенье нашей души, существовавшей прежде, чем начало существовать наше тело. Далее. Согласно древнему учению о душе смерть представляет отчаянный скачок во мрак неизвестности; не имея под ногами никакой почвы, оно не могло сказать нам ничего определенного о посмертном нашем состоянии, оно могло о нем только фантазировать. У нас же для суждения о будущей нашей жизни есть почва под ногами: трансцендентальная психология и есть психология нашей будущей жизни, так как оккультические науки знакомят нас с силами и способностями нашими, не зависящими от телесного нашего организма, a потому с распадением нашего тела не только не увядающими, но даже расцветающими. Если можно видеть, хотя и не так, как видим мы теперь, без материального глаза, то утрата материального глаза не равнозначна утрате зрения; если можно мыслить, хотя и не так, как мыслим мы теперь, без головного мозга, то утрата головного мозга не равнозначна утрате способности мышления. Если существуют в нас не зависящие от нашего организма силы, то носитель этих сил непременно должен переживать наше тело, причем потустороннее его существование должно состоять в пользовании им этими силами.

В древнем учении о душе психология потусторонней жизни не имела качественной определенности; в эту область не проникал ни глаз, ни ухо ни одного смертного. В новом же учении о душе положительной особенностью психологии потусторонней жизни является именно то, что составляет отличительную черту трансцендентальной психологии посюсторонней жизни. Теперь проблема о характере будущей нашей жизни может быть решена на почве фактов. Что эти факты оспариваются еще и теперь, это относительно не имеет значения; благодаря уже спору о реальности этих фактов вопрос о душе вступил в высшую фазу своего развития: перестал быть вопросом чисто спекулятивным, сделался вопросом факта. Чистое умозрение во веки веков не может привести к решению никакого вопроса; раз же вопрос сделался вопросом факта, он не может долго оставаться вопросом; он непременно должен, и в скором будущем, найти себе решение. Неопределенное положение, в котором находится теперь проблема о бессмертии, должно вскоре прекратиться, и она будет решена так или иначе в скором времени.

Что она будет решена в утвердительном смысле, это для знатока оккультизма не подлежит сомнению. Кто знакомится с оккультическими явлениями, того прежде всего поражает нелепость отрицания представителями физиологической психологии организующего в нас начала: ведь они отрицают его тем самым языком, который образовало и приводит в движение это начало. Затем он недоумевает, как они могут проповедовать, что организующая в нас сила уничтожается с распадением нашего тела: ведь если наше тело есть продукт этой силы, то отсюда вытекает логическое заключение, что эта сила должна пережить свой продукт. Но кроме логики это доказывается, и доказывается непреложнейшим образом, спиритизмом. Конечно, у филистера, признающего, по выражению Брентано, только четырехугольное, и часто недовольного недостаточной четырехугольностью четырехугольного, начинает кружиться голова, как только он заслышит слова "явление духов". Но ведь каждый человек представляет собой нечто большее, чем явление духа, чем скоропреходящее спиритическое воплощение трансцендентального его субъекта: он представляет материальнейшую и, вследствие большой продолжительности своего существования, удивительнейшую из всех известных нам спиритических материализаций. Разве признание возможности привидений нуждается в каких-то чрезвычайных предположениях? Вовсе нет. Оно нуждается в одном только простом предположении, a именно, что наша душа может пользоваться организующей в нас силой (доказуемой, как мы это видели, не только оккультическими науками, но эстетикой и техникой) не единственно только при земном нашем рождении, и что смерть наша не приносит ей никакого вреда. Но ведь это понятно само собой: ведь человек, сделавший какое-либо орудие, может сделать его и в будущем, и уничтожение сделанного им орудия не должно влечь за собой смерти его.

Для знатока оккультизма отрицание реальности оккультических явлений непонятно до такой степени, что он только и может смотреть на него, как смотрел на него Шопенгауэр, сказавший, что его проповедники – не скептики, a невежды. Перти определяет литературу оккультизма приблизительно в 300 тысяч томов. Конечно, нельзя отрицать того, что в этой литературе содержится очень много материала, не прошедшего через горнило критики; но нельзя отрицать и того, что в ней критика непрестанно совершает завоевание. Прочитайте, например, "Phantasm of the Living" Гарни, Майерса и Подмора или еще более недавние "Annales des sciences psychiques!" Там вы найдете достаточное количество пропущенного чрез фильтр критики материала относительно вопроса о бессмертии. Но кто хочет иметь решительное доказательство действительности явления духов, пусть прочитает Крукса или Аксакова ¹), или отыщет себе медиума. Обыкновенно противники оккультизма смотрят не туда, куда им указывают: это они делают с той целью, чтобы иметь возможность продолжать утверждать, что они ничего не видят; они закрывают крепко-накрепко глаза, чтоб отрицать существование солнца. Число официальных представителей науки, решившихся исследовать "подозрительный" спиритизм, постыдно ограниченно. Часто при этом они руководствовались единственной целью открыть мнимые плутни; но каждый раз дело оканчивалось превращением Савла в Павла. Так, например, было с Круксом и Уоллесом, которые, освободившись от современной болезни, априорного отрицания, занялись исследованием спиритических явлений и попали в число обращенных. Так было с профессорами Цельнером, Фехнером, Вебером, Шейбнером. Так было в недавнее уже время с профессорами Ломброзо, Тамбурини, Асчензи, Джильи и Биджиоли, додумавшимися до мысли, что богатство природы не ограничивается явлениями, известными современным ученым, открывшими спиритические сеансы и пришедшими во всяком случае к признанию реальности медиумических явлений. В подписанном ими протоколе сеанса от 25 июня 1891 года профессор Ломброзо говорит: "Я очень стыжусь и сожалею о моем упорном отрицании возможности так называемых спиритических явлений; я говорю только о явлениях, потому что я еще до сих пор не могу признать спиритизма, как теорию. Но, повторяю еще раз, факты существуют, и я горжусь тем, что я – раб фактов" (Jo sono molto vergognato e dolente, di avere combattuto con tanta tenacia la possibilita dei tatti cosi detti spiritici dico dei fatti, perche alla teoria ancora sono contrario. Ma i fatti esistono ed io dei fatti mi vanto di essere schiavo ²). К сожалению, история этого обращения принесла пользу делу только отчасти, только отчасти потому, что при этом были сделаны две большие ошибки. Одна ошибка состояла в том, что с быстро прославившимся медиумом Ломброзо устраивались профанами темные сеансы, причем сейчас же медиум был пойман в пресловутых "плутнях". Конечно, темные сеансы обильнее светлых явлениями; но в такое время, когда отрицается происходящее среди бела дня, предприятие обращения скептиков путем темных сеансов поистине комично. Другая ошибка состояла в том, что Ломброзо, не успев сделаться учеником, пожелал быть учителем и выступил с своей теорией. Нет ни одной науки, которую можно было бы изучить в течение нескольких часов, спиритизм же, эту труднейшую из всех наук, – нельзя и подавно. Как бы то ни было, откровенное и честное признание Ломброзо заслуживает всяческого уважения; если же он и поныне не разделяет воззрений спиритов, то это только потому, что эти воззрения суть воззрения людей, имеющих пред ним преимущество многолетних в области спиритизма исследований.

¹) Aksakoff: Animismus und Spiritismus.
²) Tribuna Giudiciaria, от 5 июля 1891 года.

Конечно, тот или другой прием, встречаемый спиритизмом во внешней жизни, нисколько не может повлиять на его внутренний рост и помешать этой ветви оккультизма оказывать нам могущественнейшую помощь в деле решения вопроса у душе: ведь спиритизм не только доказывает существование загробной жизни, но даже сообщает нам, хотя и смутные, о ней сведения, которые могут быть подвергнуты нами пробе на оселке согласия их со сведениями о ней, доставляемыми нам сомнамбулизмом.

Первородный грех древнего учения о душе состоит в том, что оно, будучи по большей мере компетентным в решении вопроса о самом существовании загробной жизни, отнюдь не компетентно в решении вопроса об ее образе. Но учение о душе обязано дать ответ на оба эти вопроса. Раз человеку присущи телесно необусловленные силы, ими должно и определяться качество будущего его существования: ведь будущее существование наше (настоятельно прошу читателя не забывать этого) тождественно с нашим предсуществованием и с бессознательным нашим земным существованием. Так как теперь эти силы никогда во время земной нашей жизни, даже во время нахождения нашего в каком бы то ни было из экстатических состояний, не достигают полного расцвета, то, чтобы составить себе хоть мало-мальски ясное представление о будущей нашей жизни, мы должны вообразить себе их в соответственной степени расцвета. Наилучшую помощь в этом отношении могут оказать нам своими показаниями люди, находящиеся в экстатических состояниях. К этим опорным пунктам в деле суждения о качестве будущей нашей жизни присоединяются опорные пункты, доставляемые нам спиритизмом. Имея те и другие, мы можем посредством их сопоставления решить вопрос о сходстве способностей медиумов и сомнамбулов, причем придем к утвердительному заключению. Так оно и должно быть, если наша бессознательная земная жизнь должна быть тождественна с будущей нашей жизнью, если сомнамбулизм представляет неполное, a медиумизм полное обестелесенье нашей души. Что трансцендентальная психология есть психология нашей будущей жизни, это доказывается: 1) самими показаниями экстатиков и 2) аналогиями между сомнамбулизмом и спиритизмом.

Сомнамбулы, например, Августа К. ¹) и Преворстская ясновидящая ²), сравнивают свое скоропреходящее состояние с посмертным. Нетрудно допустить, что сомнамбулическое состояние может обнимать продолжительный период времени. Немало примеров, что оно длилось недели, месяцы, причем так как сомнамбулы продолжали свои обычные занятия, то на первый взгляд они ничем не отличались от остальных людей. Сомнамбулы превозносят свое состояние, считают его более реальным, чем бодрственное свое состояние, и смотрят сверху вниз на земное лицо свое. Муратори рассказывает об одной девушке, которая после сильнейшей лихорадки погрузилась в состояние мнимой смерти, так что начали уже подумывать о ее погребении, как вдруг у нее вырвался вздох, вследствие чего ее стали приводить в чувство. Когда она пришла в себя, она начала изливаться в жалобах на то, что ее вывели из только-что ею испытанного невыразимо сладостного состояния покоя и блаженства. Никакая радость земной жизни не могла, по ее словам, сравниться с радостным чувством, испытанным ею во время ее сна. Находясь в нем, она слышала рыдания ее родных и разговоры их о ее погребении; но то и другое не нарушало ее спокойствия, она ничуть не заботилась о том, возвратится она к земной жизни или нет ³). Часто сомнамбулы выражают скорбь по поводу предстоящего им пробуждения. "Как мне не скорбеть, – говорила одна из сомнамбул, – когда мне снова придется облечься в ту тяжелую одежду, которую называют телом" ⁴). Многие сомнамбулы отказываются давать автодиагноз, так как они ставят ни во что свое выздоровление; их не пугает смерть; они знают, что будут счастливы, сбросив с себя бренную оболочку, именуемую телом ⁵).

¹) Mitteilungen aus dem Schlafleben der Somnambulen Auguste K.
²) Kneter: Die Scherin von Prevorst.
³) Muratori: Über die Einbildungskraft. II, c. 9.
⁴) Bartels: Grundzüge einer Physiologie und Physik des animalischen Magnetismus, 182.
⁵) Gauitbier: Traite pratique du magnetisme animal, 612.

Экстатические состояния имеют двоякое преимущество пред состоянием нормальным; в них имеют место: облегчение и ослабление телесных уз и повышение интеллектуального уровня. Наше чувственное познание стеснено границами: мы познаем вещи только с внешней их стороны. Сомнамбулам же доступно познание внутренней стороны вещей, познание их субстанции; они сознают воспринимаемые как ими, так и нами от неодушевленных предметов, но остающиеся у нас под порогом нашего сознания или в исключительных случаях вступающие только в слабой мере в наше сознание, в виде идиосинкразий, впечатления. Им известна степень пользы или вреда для человеческого организма растений и даже гомеопатических лекарств. Наши безотчетные симпатии и антипатии к людям приобретают у сомнамбулов большую интенсивность и большую сознательность; в сомнамбулической оценке людей на первом плане стоит моральная их субстанция.

Но главнейшее преимущество сомнамбулов пред остальными людьми обнаруживается в чтении мыслей, которое, развиваясь пропорционально обестелесенью, на высшей ступени своего развития является языком духов. В загробную же жизнь мы можем унести с собой и нашу психометрическую способность, чудесную способность сенситивов, созерцающих даже в неодушевленных предметах картины прошлой жизни этих предметов. То же самое можно сказать о видении и действии на расстоянии. Степень обнаруживаемых нами в исключительных случаях даже бодрственной нашей жизни наших способностей телепатической и теленергической по обестелесеньи нашем далеко превзойдет степень их обнаружения сомнамбулическую.

Нет необходимости в допущении интеллектуального равенства всех трансцендентальных субъектов (что касается их равенства морального, то о нем не может быть и речи), чтобы смотреть на интуицию, заявляющую о себе и сменяющую рефлексию уже в творчестве гения, как на трансцендентальную нашу способность и как на форму нашего мышления в будущей нашей жизни. Представляя себе эту жизнь, мы должны представлять себе соответственно повышенной и организующую способность нашу, равно как соответственно материально-утонченным и продукт организующей в нас силы, наше тело. О чисто духовном загробном нашем существовании, о мышлении, не как об атрибуте духовного нашего существа, но как о нашей субстанции, мы не можем составит себе никакого понятия, a следовательно мы не можем представить себе этого нашего существования вполне бестелесным. "Только тщеславие – говорит Баадер – может заставить человека желать быть бестелесным" ¹). Что касается физиологических функций нашего организма, то хотя во время нахождения нашего в бодрственном состоянии они являются бессознательными и независящими от нашего произвола, в сомнамбулическом сне они отчасти сопровождаются у нас сознанием, a в гипнотическом зависят отчасти от нашего произвола, причем самовнушением могут быть вызваны органические изменения, что составляет открытие, сделанное Кантом раньше Брэда ²). Значит, представляя себе будущую нашу жизнь, мы должны представлять себе наше тело (опять-таки в соответственной степени) свободным от присущих ему недостатков и смотреть на едва нарождающееся в наши дни психическое лечение физических болезней как на нормальную врачебную нашу деятельность в будущей нашей жизни.

¹) Baader. II, 15.
²) Kant: Von der Macht des Gemüts.

Будущее наше тело, астральное наше тело, заявляет о себе уже в здешней нашей жизни, в явлении так называемого двойничества, подрывающем в корне всякие физиологические и биологические возражения против существования организующего в нас начала. Затем та же организующая в нас сила, исходя от умерших, заявляет о себе в спиритической материализации и, наконец, в самом акте земного нашего рождения, этой чудеснейшей из всех материализаций. Наше собственное рождение есть спиритическое явление, a мы отрицаем спиритизм!

Часто называют астральное наше тело эфирным. Мы не имеем ничего против такого его наименования и думаем, что, пожалуй, оно, в наш век господства натурализма, предпочтительнее. Если бы тело двойников и продуктов спиритической материализации состояло из сгущенного эфира, оно должно бы было обладать соответствующими свойствам эфира способностями: крайней быстротой перемещения, способностью проникновения сквозь материальные преграды и невесомостью. В таком случае возможно бы было и естественнонаучное объяснение видения и действия на расстоянии. На спиритических сеансах имеют место явления, дающие возможность заключить об эфирной природе манифестирующихся на них существ и о пользовании ими при таких манифестациях движениями эфира. Нельзя оставлять без внимания движений эфира и при объяснении сомнамбулического действия на расстоянии, особенно когда это действие сопровождается материальными изменениями.

Таковы аналогии, являемые способностями сомнамбулов и духов, аналогии, позволяющие сделать заключение об одинаковости этих способностей по существу и различии их только по степени. Эти аналогии распространяются как на образ материальной деятельности этих существ, так и на их интеллектуальные способности. С чтением мыслей, с ясновидением в пространстве и во времени мы встречаемся в обеих областях: и в области сомнамбулизма, и в области спиритизма. Что же касается действия на расстоянии, то многие случаи такового сомнамбулического действия не могут быть объяснены при помощи одного эфира; для их объяснения необходимо допущение вмешательства, хотя и не материализующегося до степени видимости, двойника; точно так же трудно обойтись при объяснении многих аналогичных явлений спиритизма, например, прямого письма, без допущения заявляющей о себе при этом, хотя и исходящей от невидимого тела, организующей силы. Но, подобно тому как плотность тела двойника может достигнуть и степени его видимости, такой же степени видимости может достигнуть и плотность тела продуктов спиритической материализации, вследствие чего, как всем известно, можно их фотографировать, взвешивать и наблюдать их пульс и сердцебиение.

Укажем еще на следующие являемые сомнамбулизмом и спиритизмом аналогии. Так называемые проказы домовых могут исходить как от живых людей, так и от умерших; через медиумов могут манифестироваться как умершие, так и живые (и в предыдущем и в этом случае живой человек должен находиться в глубоком сомнамбулическом сне); медицинские советы исходят как от сомнамбулов, так и от медиумов. Вообще сомнамбулизм представляет только специальный вид медиумизма; они относятся друг к другу как самовнушение к внушению: сомнамбул находится под влиянием своего собственного духа, медиум – под влиянием не своего духа.

Все вышеуказанные аналогии между сомнамбулизмом и спиритизмом поставляют нас в необходимость заключить, что по смерти своей человек будет тем самым, что он есть бессознательно для себя в этой жизни. Мы – духи уже в этой нашей жизни, и посмертным нормальным состоянием нашим будет непрерывный, высокий сомнамбулический сон.

Вот каким образом решает, основываясь на явлениях оккультизма, вопрос о существовании и образе загробной нашей жизни монистическое учение о душе. Чем больше мы исследуем область оккультизма, тем яснее становится для нас то, что смерть не есть ни уничтожение нашей индивидуальности, ни ее слияние с мировой субстанцией, a ее укрепление, и что, следовательно, так называемые мертвые гораздо жизнеобильнее живых. Сравнивая призрачное существование наше на земле с реальным существованием нашим за гробом, Джордано Бруно называет – и называет потому, что он был знаком с оккультизмом, – земную нашу жизнь ограничением нашей индивидуальности. "То, что мы называем смертью, – говорит он – есть рождение к новой жизни, по сравнению с которой следовало бы называть смертью нашу теперешнюю жизнь" ¹).

¹) Giordano Bruno: De Tripl. Min.

Пифагорейцы называли смерть праздником рождения духа, γενεσία. В мартирологиях смертный день называется dies natalis, a Ангелиус Силезий называет смерть "лучшей из всех вещей". Опыт знакомит нас с приближающимся к посмертному нашему состоянию только до некоторой степени сомнамбулическим нашим состоянием и с тождественным с ним только по существу состоянием обестелесенья, имеющим место во время транса у медиума, насколько последний может снова облечься в земную оболочку свою. Несмотря на это, спиритические явления дают нам право смотреть на смерть как на укрепление индивидуальности, a вместе с тем (так как являющая нам себя в спиритизме будущая наша жизнь может быть названа в известном смысле телесною) как на очищение всего нашего существа, как на очищение и нашего сознания и тела нашего.

Современная оппозиция учению о бессмертии наводит на мысль, что это учение представляет сплошное недоразумение, что оно может быть только предметом веры. Но если разложить его на составные его части, то в результате анализа получатся следующие два вопроса, на которые придется дать утвердительный ответ:

1. Может ли живое существо продолжать свое существование по смене формы своей? Конечно, может, – может уже потому, что это имеет место даже в области органической жизни земной, в явлении всем хорошо известного превращения червяка в бабочку.

2. Может ли живое существо, утратив свое сознание, продолжать свое существование с пребывавшим в нем дотоле в скрытом состоянии сознанием? Конечно, может, и вот почему. Уже в чередовании сна и бодрствования мы имеем смену сознаний и попеременность животных и растительных функций. Еще явственнее обнаруживается дуализм сознания в гипнотизме и сомнамбулизме.

Итак, бессмертие возможно и с физиологической и с психологической точки зрения. К этим двум его возможностям присоединяются две его необходимости: логическая, вытекающая из того, что человек есть продукт организующей в нем силы, и эмпирическая, вытекающая из изучения спиритических явлений. Кто же отрицает спиритизм, пусть поучится.

Во всяком случае, древнее учение о душе само виновато в том, что число его адептов с течением времени все уменьшается. Топчась все на одном и том же месте, оно не могло устоять в борьбе с далеко ушедшей вперед наукой. Неправильное решение им проблемы о бессмертии зависело от неправильной постановки формулирующих ее вопросов. Ведь когда ставится вопрос, где находится потусторонний мир, скептик может объявить излишним самый этот вопрос, основываясь на том, что новейшей астрономией небо исследовано вдоль и поперек. Когда спрашивают, чем мы будем после нашей смерти, просвещенный человек может ответить, что немыслимо, чтобы смертное существо сделалось в данный момент бессмертным. Когда предлагают вопрос, каким образом мы можем вступить в потусторонний мир, на него ни один человек не в силах дать хоть мало-мальски удовлетворительный ответ. Словом, нельзя доказать бессмертия, если смотреть на него как на обретение новой жизни, как на переход в новое место; его можно доказать только в том случае, если смотреть на него как на продолжение нами нашей же бессознательной жизни в нашем же мире. Что мы по смерти нашей сделаемся духами, это можно только сказать, но этого ни за что нельзя себе представить; то же, что мы – духи уже теперь, и что на другую, духовную, половину нашего существа смерть не имеет никакого влияния, это вполне можно себе представить и легко доказать сомнамбулизмом. Потусторонний мир – отнюдь не пространственно другой мир, в который смерть перенесет нас вполне непонятным для нас образом, чтобы мы продолжали там нашу жизнь при совершенно новых условиях: это – мир, не пространственно отличный от мира посюстороннего; это – тот же несознаваемый нами наш мир посюсторонний.

Потусторонний мир есть своеобразно созерцаемый мир посюсторонний. Пусть примут во внимание, что в вопросе о будущей нашей жизни первостепенную роль играет не качество ее места, не то, где мы будем пребывать после нашей смерти, на небе или в преисподней, но качество нашего организма, его отношение к месту нашей будущей жизни. Объективно, пространственно взаимно совпадающие посюсторонний и потусторонний миры субъективно могут отстоять друг от друга, как небо от земли, ни капли не походить друг на друга. Переходу в другой мир равнозначен уже переход от посюстороннего к потустороннему способу познания: ведь в результате восприятия одного и того же объекта двумя существами, обладающими различными организациями, должны получиться и различные продукты. То же надобно сказать и об образе деятельности существ субъективно посюстороннего и субъективно потустороннего, а, следовательно, о характере всего их существования. Стоит только представить себя вдруг освободившимся от всех сопряженных с обладанием нами грубо-материальным нашим телом неудобств нашего земного существования, чтобы почувствовать себя перенесенным на небо. Во всяком случае, такого рода небо может служить нам утешением в утрате нами пространственно отличных от земли небес. К сказанному присоединим приглашение читателя принять во внимание то обстоятельство, что наши чувства представляют скорее ограничение, чем орган познания, что устранение этого ограничения должно (как это подтверждает сомнамбулизм) повлечь за собой значительное расширение области познаваемого нами и что, следовательно (особенно если принять во внимание обусловленную эфирностью будущего нашего тела нашу свободу перемещения), с переходом нашим в потустороннюю жизнь мы вступим в более многообразные и гораздо более свободные отношения к природе, чем в каких находимся к ней теперь. Словом, не трудно представить себе такое существо, которому так часто удостаивавшаяся наименования юдоли скорби и места покаяния земля наша показалась бы раем.

Насколько мыслимы два существа, находящиеся в столь различных к одному и тому же миру отношениях, что они ничего не знают друг о друге и о мире друг друга, настолько же мыслимо и существо, одновременно находящееся к одному и тому же миру в двух столь различных отношениях, что одна из его половин не имеет ни малейшего познания о другой его половине. Такое существо и есть человек, живущий несознаваемо для себя уже во время земной жизни своей и продолжающий жить по смерти земной своей половины другою своей половиной в потустороннем мире.