Warning: date(): Invalid date.timezone value 'Europe/Kyiv', we selected the timezone 'UTC' for now. in /var/www/h77455/data/www/psyoffice.ru/engine/init.php on line 69 Warning: date(): Invalid date.timezone value 'Europe/Kyiv', we selected the timezone 'UTC' for now. in /var/www/h77455/data/www/psyoffice.ru/engine/init.php on line 69 Warning: strtotime(): Invalid date.timezone value 'Europe/Kyiv', we selected the timezone 'UTC' for now. in /var/www/h77455/data/www/psyoffice.ru/engine/modules/news/vuzliborg/vuzliborg_news.php on line 53 Warning: date(): Invalid date.timezone value 'Europe/Kyiv', we selected the timezone 'UTC' for now. in /var/www/h77455/data/www/psyoffice.ru/engine/modules/news/vuzliborg/vuzliborg_news.php on line 54 Warning: strtotime(): Invalid date.timezone value 'Europe/Kyiv', we selected the timezone 'UTC' for now. in /var/www/h77455/data/www/psyoffice.ru/engine/modules/news/vuzliborg/vuzliborg_news.php on line 56 Warning: date(): Invalid date.timezone value 'Europe/Kyiv', we selected the timezone 'UTC' for now. in /var/www/h77455/data/www/psyoffice.ru/engine/modules/news/vuzliborg/vuzliborg_news.php on line 57 Глава 10. ПРОБЛЕМЫ ПОВЕДЕНИЯ - Окна в мир ребенка. Руководство по детской психотерапии - Оклендер В.



Глава 10. ПРОБЛЕМЫ ПОВЕДЕНИЯ - Окна в мир ребенка. Руководство по детской психотерапии - Оклендер В.

- Оглавление -


 

В этой главе я собираюсь обсудить некоторые из тех особен­ностей поведения детей, которые служат причиной обращения к психотерапевту. Я не рассматриваю эти особенности поведения, ко­торые могут быть неприемлемыми как проявление болезни. Я счи­таю их доказательством силы ребенка, проявлением его стремления к выживанию. Для того, чтобы выжить в этом мире, ребенок будет делать то, что, по его мнению, наиболее отвечает его потребностям, в наибольшей степени способствует его развитию. Детство, вопреки расхожим представлениям—трудное время. John Holt [17] подробно обсуждает обманчивость мифа о безмятежном детстве: «Большин­ство людей, которые верят в институт детства, рассматривает детство как огражденный сад, в котором маленькие и слабые защищены от жестокости внешнего мира до тех пор, пока они не станут достаточ­но сильными и умными, чтобы справиться с его вызовами. Для некоторых детей это действительно так. Я не хочу разрушить их сад и вызволить их оттуда. Если им это нравится, то они могут исполь­зовать любые средства, чтобы там оставаться. Но я полагаю, что большинство детей и подростков во всё более и более раннем воз­расте начинают переживать свое детство не как сад, а как тюрьму.

Я не говорю, что детство плохо всегда и для всех. Но детство как счастье, безопасность, защищенность, невинность для многих детей не существует. С другой стороны, для некоторых детей детство (как бы хорошо оно ни было) продолжается слишком долго и из него нет другого пути, кроме постепенного чувствительного (или даже болез­ненного) выхода через рост и развитие».

Я согласна с J. Holt. Я вижу многих детей, которые прибегают к крайним мерам для выживания, для выхода наилучшим для них путем из тюрьмы детства. Похоже, что они делают всё, что в их силах, чтобы вырваться, пока, наконец, не достигнут магического статуса взрослого, статуса, благодаря которому они могут, наконец, взять на себя ответственность за самих себя, почувствовать уважение к себе и (как они надеются) получить долгожданные права. Часто взрослости приходится ждать долго.

 

Агрессия

 

Часто детей, которые балуются, ведут себя непосредственно, взрослые считают агрессивными. Такое поведение описывают как отреагирование (acting out), а детей, для которых характерно такое поведение, часто рассматривают как склонных обвинять окружаю­щих, ощущающих, что весь мир отвергает их вместо того, чтобы принимать. «Отреагирование», с моей точки зрения, в данном случае — неподходящий ярлык. Дети пассивные и покорные тоже отреагируют свои эмоции доступным им способом. Все мы отреаги­руем что-то нашим собственным путем.

Ребенок, который действует в согласии с самим собой, часто в первую очередь отмечается взрослыми в школе. Он дольше не уста­ет, ведет себя импульсивно, иногда нападает на других детей без видимых причин (но часто по веским причинам), непослушен (а по­этому называется «бунтующим»), говорит громко, нередко перебива­ет, дразнит и провоцирует других детей, вызывая у них подобное же поведение, пытается доминировать. Взрослые не любят такого поведения детей. Они стремятся разрушить ту социальную ситуа­цию, которая в нашей культуре наиболее приемлема. Такого рода поведение должно рассматриваться с учетом перспективы, а не оцениваться в системе двойных стандартов, различных для взрослых и детей. Поведение детей часто докучает взрослым и подобным им детям. Но когда ребенок называется «агрессивным» или «бунтую­щим», «отреагирующим», «грубым», «непослушным», надо отдавать себе отчет в том, что это ярлыки, отражающие осуждение. Я сама часто использую эти выражения, и я хотела бы, чтобы читатель понял, что я осознала: это чьи-то обозначения, чьи-то описания, чьи-то суждения.

Иногда ребенка воспринимают как агрессивного, если он по­просту выражает свой гнев. В гневе он может разбить тарелку или ударить другого ребенка. Однако я чувствую, что агрессивное пове­дение не только проявление гнева, но и отражение реальной ситу­ации. Акты агрессии часто называют антисоциальными. Они могут включать в себя деструктивное и разрушительное поведение, воров­ство, поджог. Я воспринимаю ребенка, который обнаруживает де­структивное поведение, как человека, которым движет чувство гне­ва, отверженности, незащищенности, тревоги, обиды и часто неспо­собность к четкому восприятию своей личности. У него также часто отмечается низкая самооценка. Он неспособен или не хочет, или боится выразить то, что чувствует, потому что если он это сделает, он может утратить силу, лежащую в основе агрессивного поведения. Он чувствует, что должен сохранить ту же линию поведения, что это путь, способствующий выживанию.

Clark Moustakas [34] описывает такого обиженного ребенка как мотивированного недифференцированным чувством гнева и страха. Бго поведение может демонстрировать враждебность по отношению почти ко всем и всему. Родители и учителя часто считают, что нарушения поведения у такого ребенка связано с его внутренними побуждениями, с каким-то внутренним стремлением поступать так, а не иначе. Однако именно окружение (а не внутренние трудности) провоцирует ребенка; если ему чего и не достает, так это способ­ности справиться с окружением, которое возбуждает в нем чувства страха и гнева. Он не знает, как справиться с чувствами, которые порождает в нем это недружественное окружение. Когда ребенок пристает к кому-нибудь, он делает это потому, что не знает, что еще он может сделать. Окружение часто провоцирует и асоциальное поведение ребенка. Чаще всего ребенок не становится агрессивным неожиданно. Он не может быть мягким воспитанным мальчиком, а спустя минуту поджечь или облить краской припаркованные маши­ны. Процесс, как правило, постепенный. До этого момента он, конечно, выражает свои потребности в более мягкой форме, но взрослые обычно не обращают на это внимания до тех пор, пока не наступят выраженные изменения поведения. То поведение, которое воспринимается взрослыми как асоциальное, часто в действитель-ности является отчаянной попыткой восстановить социальные связи. Ребенок не в состоянии выразить свои истинные чувства никаким другим способом, кроме того, который он избирает. Он делает то единственное, что может себе представить, чтобы продол­жить борьбу за выживание в своем мире.

Такой ребенок редко бывает агрессивным в моем кабинете. По мере того, как он начинает доверять мне, агрессия начинает прояв­ляться в его игре, рассказах, рисунках, лепке. Я работаю с ним в той мере, в какой он выражает себя. Я не могу работать с агрес­сивностью, которая не выражена. Во время нашей первой сессии, когда присутствуют родители, я слышу длинный список жалоб на ребенка, который угрюмо сидит в углу дивана и делает вид, что не слышит или не обращает внимания, иногда рискуя вставить: «Нет, я не...» или «Это неправда». Работая со многими детьми и семьями, я вижу, что проблема заключается в родителях, в их чувствах и реакциях на детей. Однако я не буду предлагать семейную или «ро­дительскую» терапию (т. е. работу с одним или обоими родителями) до тех пор, пока я не получу конкретного подтверждения этого. Мне нужно узнать ребенка лучше, мне нужно получить более ясное подтверждение того, что происходит с этим конкретным ребенком и его семьей.

Я начинаю работать с ребенком не с обсуждения его агрессии, потому что это может создать отчужденность между нами, но пред­лагаю ему безопасные формы активности, чтобы установить сначала отношения доверия. Он знает, что я знаю, почему его ко мне приве­ли, и я хочу ему сказать: «Посмотри, я знаю обо всех жалобах на тебя. Я слышала их, и моя работа состоит в том, чтобы помочь всем почувствовать себя лучше. Я хочу узнать тебя по-своему и понять, что же происходит на самом деле». Иногда я говорю это не прямо, а выражаю косвенно в каких-либо действиях или манере обращения.

С детьми, которые агрессивны или ведут себя демонстратив­но, проще работать, чем с детьми замкнутыми, заторможенными или аутичными. Агрессивный ребенок всегда быстро покажет, что с ним происходит, а я начну с того, что просто предложу ему заниматься всем, чем ему хочется. Он может выбрать любую игру или краски, или глину, или песок, или солдатиков. Если он скажет: «Я не знаю», тогда я что-нибудь ему предложу.

Словом, на этом этапе я не провожу никакой диагностики. Ведь такой ребенок обычно очень подозрителен и насторожен. В опреде­ленном смысле я пытаюсь заставить его вернуться к истокам, предо­ставив ему возможность получит положительный опыт и приятное занятие. Как правило, ему так хочется получить внимание, которое я могу ему уделить, что для меня общение не представляет никаких трудностей.

Во время первых сессий я избегаю конфронтации и не касаюсь проблем ребенка прямо. Я не говорю: «Послушай, ты агрессивный, ты бьешь Томми». Я разбираю проблему его агрессии только тогда, когда она находит отражение в его творчестве или игре. Мы занима­емся тем, что ему нравится. По мере того, как чувства начинают проявляться, я перехожу к более прямым действиям. Обычно пер­вым проявляется гнев. Возможно, за этим скрывается боль, но именно гнев и ярость возникают первыми.

 

Гнев

 

Гнев—это обычное нормальное чувство. Каждый может разгне­ваться — и я, и вы. Весь вопрос в том, что мы делаем с этим чув­ством, можем ли мы принять его, как мы его выражаем. Важное влияние на способ выражения гнева оказывает отношение к нему, обусловленное нашей культурой: «Хорошо никогда не злиться». Дети по этому поводу получают двойное послание. Они испытывают волну гнева, исходящую от взрослых либо прямо, либо косвенно, в форме ледяного неодобрения. В то же время для детей обычно неприемлемо прямое выражение гнева. В весьма раннем возрасте они научаются подавлять это чувство, испытывая либо стыд в ре­зультате ярости своих матерей, либо вину за собственный гнев, чувство раскаяния, которое иногда их захлестывает. Дети наблюдают гнев в виде насилия по телевидению или в кино, а также в виде действий военных или полицейских властей. Они слышат о преступ­лениях с применением насилия и войнах. В результате в них возни­кает страх. Неудивительно, что гнев, подобно некоему ужасному тайному чудовищу, должен непрерывно подавляться. Гнев должен быть подавлен, задушен, его надо избегать.

Я выделяю четыре фазы в работе с детским гневом. Первая — предоставить детям практически приемлемые методы для выражения подавленного гнева. Вторая — помочь детям подойти к реальному восприятию чувства гнева (которое они могут сдерживать), побудить их к тому, чтобы эмоционально отреагировать этот гнев прямо в моем кабинете. Третья — дать возможность прямого вербального контакта с чувством гнева: пусть скажут всё, что нужно сказать тому, кому следует. Четвертая — обсуждать с ними проблему гнева: что заставляет их гневаться, как они это обнаруживают и как ведут себя в это время.

Дети часто испытывают много проблем при выражении своего гнева. Антисоциальные формы поведения (т. е. такие, которые, как считается, подрывают установленный общественный порядок) нель­зя считать прямым выражением чувства гнева; они скорее являются попыткой избежать проявления истинных чувств. Поскольку оскор­бленные чувства ребенка часто скрываются за чувством гнева, детям (как и взрослым) трудно преодолеть лежащее на поверхности чу­вство гнева и дать полную свободу истинным скрытым переживани­ям. Проще просто отреагировать эмоциональную энергию через использование протеста, бунта, через сарказм или в любой возмож­ной косвенной форме.

Все наши чувства связаны с физиологическими изменениями, которые выражаются в мышечных, телесных функциях. Если мы не выражаем своего гнева прямо, то он выразит себя каким-то другим путем, который чаще всего оказывается вредным для нас. Когда я чувствую, что гнев ребенка подавлен, я знаю, что должна помочь ему овладеть приемлемыми для мира взрослых способами выраже­ния чувства гнева. Я делаю это несколькими путями.

Кевин (6 лет) попал на прием к психотерапевту потому, что он в буквальном смысле слова рвал себя на части. Он царапал себя, а если это оказывалось невозможным, уничтожал что-нибудь из своих вещей. Когда он начал рвать свой матрас, обеспокоенные взрослые привели его к терапевту. Для меня было очевидно, что Кевин полон ярости и гнева, но боится их выражать. Кевин (до того как попал к приемным родителям) жил в приютах, наверное в четырех или пяти за его короткую жизнь.

Когда Кевин играл с глиной, он обращался к мальчику из своей школы. Он наносил яростные удары по глине в те мгновения, когда говорил об этом мальчике. Я задала некоторые весьма осторожные вопросы об их взаимоотношениях, например: «Играли ли вы вмес­те?» (в это мгновение* ребенок был похож на черепаху, с любопы­тством высунувшую голову из панциря). Я должна была действовать мягко, осторожно, чтобы своим натиском не вынудить Кевина снова скрыться в панцирь (его голос становился жестким, когда он гово­рил об этом). Я спросила: «Он тебя иногда злит?». Кевин кивнул и рассказал мне, как мальчик дразнит его. Я поставила подушку и попросила Кевина рассказать мальчику на подушке о своих пережи­ваниях. До этого я сама разговаривала с воображаемым мальчиком, чтобы показать, как это делается. Вскоре Кевин уже очень многое высказывал этому мальчику и выражал свой гнев. Потом я попроси­ла Кевина ударить подушку, предварительно сделав это сама. Снача­ла Кевин проявлял нерешительность, но в процессе разговора вошел во вкус. Я посоветовала Кевину вести так со своей кроватью или по­душкой дома, когда он почувствует гнев по отношению к этому мальчику или к кому-либо другому. Его приемная мать сказала мне, что в течение первой недели, возвращаясь из школы, он часами за­нимался этим, а потом постепенно перестал это делать, равно как и царапать себя и рвать свои матрасы. Конечно, мы работали и в другихнаправлениях, например с некоторыми более глубокими чувс­твами Кевина по отношению к его родной матери и различным со­бытиям его жизни. Но начинать надо было с явлений, лежащих на поверхности. И Кевин нуждался в инструментах, при помощи ко­торых он мог бы обращаться с теми чувствами, которые его пугали.

Я предлагаю много разных способов выражать гнев (кроме уда­ров по подушке): рвать газету, комкать бумагу, пинать ногой по­душку или консервную банку, бегать вокруг дома, бить по кровати теннисной ракеткой, писать на бумаге все слова, которые хочется высказать в гневе, рисовать чувство гнева. Я говорю с детьми о физических ощущениях, связанных с чувством гнева, которое дол­жно найти выход. Мы говорим о сокращении мышц лица, шеи, желудка, грудной клетки, которые могут вызвать боль. Дети охотно выслушивают и понимают объяснения.

Детей весьма беспокоят возможные реакции взрослых. Две­надцатилетний мальчик, чтобы его крики не беспокоили окружаю­щих, предложил кричать через специальную коробку. Он сделал для меня и для себя такие коробки. В свою коробку он положил куски мятой газеты, а сверху сделал отверстие, в которое вставил рулон туалетной бумаги, а потом продемонстрировал, насколько заглуша­ются звуки, когда кричишь в такую коробку, а значит, его мать не будет обеспокоена шумом. Тринадцатилетний мальчик сказал мне: «Если бы я сказал директору всё, что я хочу, то меня немедленно выкинули бы из школы». Таким образом, вместо того, чтобы прямо выразить свой гнев, он безобразно вел себя на игровой площадке, а в классе был гиперактивен. Такое косвенное выражение гнева может быть вредно самому ребенку или приводит его к отчуждению от окружающих. Я, будучи взрослым человеком, в минуты сильного гнева поступаю точно так же. Мне становится легче, если я двига­юсь, топаю ногами, кусаю ногти или усиленно жую резинку. Я знаю также, что, сдерживая невыраженные чувства, я не могу как следует сконцентрироваться на чем-либо другом.

Что я подразумеваю, когда говорю о прямом выражении гнева? Если бы этот тринадцтилетний мальчик мог прямо выразить гнев, который вызывал в нем директор, то он встал бы перед ним, посмотрел ему в глаза и высказал бы (а возможно и «выкричал») обу­ревавшие его чувства. Мне кажется необходимым позволить ребенку осознавать и понимать свой гнев, а не избегать в ужасе чувства гнева. Это первый шаг к тому, чтобы чувствовать себя сильным и цельным. Далее ребенку необходимо научиться оценивать ситуацию, •чтобы сделать выбор между открытым проявлением гнева или проявлением его в какой-либо другой, более приемлемой форме.

Иногда мы говорим о сути гнева. Я попросила группу детей, с которыми я работала, назвать мне все слова, которые они произно­сили или которые возникали в их мыслях в состоянии гнева. Я на­писала эти слова на большой доске, не давая им какой-либо оценки. один двенадцатилетний мальчик лежал на полу и хохотал в восторге от того, что я спокойно у всех на виду написала запретные слова. Список получился длинным и мы рассмотрели его. Я заметила, что одни слова означали атаку, нападение, в то время как другие означа­ли внутреннее чувство. Мы обсудили индивидуальные способы выражения гнева—внешние и внутренние. Я спрашивала, что может тебя разозлить, что в этом случае происходит, что ты делаешь или что ты можешь делать, чтобы избежать неприятностей в минуты гне­ва. Я попросила детей нарисовать свое чувство гнева или то, что это чувство у них вызывает, либо то, что они делают в состоянии гнева.

Рисунки были очень трогательными и выразительными. Каждый шаг развития детского гнева был ясно виден. Один десятилетний мальчик нарисовал лабиринт с несколькими фигурами в виде палок в правом верхнем углу и в левом нижнем углу, а рядом слова: «Куда можно выйти?» (рис. 29). Над рисунком он написал: «Одиночество». Когда он рассказывал о своей картинке, он говорил о чувстве одино­чества, возникавшем у него, когда он гневался на своих друзей. Он не знал, как вернуться к ним, он чувствовал себя отдаленным и одиноким со своими неразделенными чувствами. Сходные чувства были выражены мне во время индивидуальной сессии с девятилет­ним мальчиком, который небрежно нарисовал каракули на бумаге, чтобы изобразить свое чувство гнева, а затем сказал: «Я чувствую себя одиноким, когда я злюсь. Когда я в ярости, я становлюсь очень одиноким».

Иногда чувства гнева возникают во время занятий с ребенком, и тогда их надо исследовать «здесь и теперь». Иногда дети выражают этот гнев не прямо, если они считают, что выразить это чувство слишком опасно, а через игру и рисование. Лучше всего позволить ребенку идентифицировать и выразить свои чувства, но и выражение их в символической форме тоже полезно.

Джимми (8 лет) увлекся постоянным проигрыванием сценария с кукольным домом, мебелью и куклами в доме. Одна из кукол у него совершала преступление, все остальные выражали по этому поводу сильный гнев. Джимми, несомненно, был полностью вклю­чен в проигрывание сцены и выражал аутентичный гнев через фигуры этих кукол. Он отверг мои первые, попытки связать эту игру и его жизнь. Этого можно ожидать, особенно в отношении малень­ких детей. Потребовалось немало времени, прежде чем Джимми смог осознанно выразить себя через игру с куклами, и эта новая иг­ра стала очень важной для него. Однако до начала этих игр Джимми часто говорил: «Это девчонки играют в кукольные дома», «Вам надо было бы починить ваш кукольный дом», «Я не хочу играть с куколь­ным домом» или «Какой противный кукольный дом».

Было похоже, что Джимми отреагировал в этой игре свое ощу­щение, что кто-то посягает на него, что у него что-то украли. Он, как злая кукла, протестовал против этого насилия. Я не настаивала на моей догадке, на моей интерпретации его игры, потому что чувст­вовала, что он проделывает свою собственную работу, как и многие маленькие дети во время игры. Если бы я захотела вовлечь Джимми в какую-нибудь дискуссию для лучшего осознания происходящего (возможно, для того чтобы убедиться в правильности моей догадки), я спросила бы его: «У тебя когда-нибудь было ощущение, будто что-то или кто-то бросил тебя?» или «Что тебе хотелось бы иметь в жизни из того, чего у тебя сейчас нет?». Я знала, что у Джимми не "Ь1ло семьи и он жил в нескольких детских домах. Если бы я прерва­ла его игру этими вопросами, он, может быть, и не ответил бы. Позднее, когда наши отношения укрепились, я могла прямо спрашивать его о его чувствах по поводу того, что он не жил со своей матерью, а другие люди еще не могли его усыновить.

Другие дети значительно более прямолинейны в своем гневе. Пятилетний мальчик попросил меня нарисовать лицо и прикрепил его к мишени. Он сказал, что это лицо его отца (он никогда не знал своего отца) и затем стал стрелять в него. Я попросила его произ­носить какие-нибудь слова во время стрельбы, и он начал выкрики­вать: «Я сержусь на тебя!», «Ты олух!» и т. д. Он выкрикивал слова обиды на высоких нотах и через некоторое время попросил меня нарисовать слезы на этом лице (возможно, проекция его собствен­ных). В конце концов мальчик попросил меня нарисовать другое, улыбающееся лицо. «Теперь всё в порядке»,—сказал он.

Семилетняя Лаура до встречи со мной посещала другого психо­терапевта. По какой-то причине эти контакты были ей неприятны. Визиты к нему и ко мне вызывали ее сопротивление. В жизни Ла­уры было трудное время; ее чувства проявлялись в нарушениях пове­дения. На улице она обливала краской автомобили, мимо которых проходила, разрезала их обшивку, воровала, совершала поджоги. Казалось, что с ней невозможно установить доверительные отноше­ния. Я понимала, что нам придется иметь дело с чувствами, которые вызывал в ней прежний психотерапевт, пока мы не добьемся какого-нибудь прогресса. Я один или два раза поднимала этот вопрос, но наталкивалась на закрытые глаза и сжатый рот. Теперь я отважилась поставить этот вопрос еще раз. Лаура что-то пробормотала, и я заметила, что ее нога дернулась вперед, имитируя движение удара. Я сказала: «Ты выглядишь, как будто хочешь ударить кого-то но­гой». «Я действительно хотела его ударить»,—ответила она. Я пред­ложила ей ударить стул, как будто он на нем сидел. Она встала и сделала это. Я предложила ей продолжить и что-нибудь говорить ему при каждом ударе. «Я ненавижу тебя! Ты сделал мне плохо!». Она повторила это несколько раз, а я удерживала стул на месте. Вне­запно она остановилась, посмотрела на меня, улыбнулась и сменила тему. Теперь она расслабилась и манера ее поведения со мной стала открытой и дружественной. Это было началом плодотворных и успешных терапевтических контактов.

К предметам, помогающим выразить гнев во время терапевтиче­ской сессии, можно отнести батаку (нечто вроде намыленной палоч­ки Арлекина с ручкой), резиновый нож, игрушечное ружье, надув­ную куклу. Очень приятно вылепить из глины символическую фигу­ру, а затем смять ее резиновым молотком. Денни выразил свои чувс­тва, когда смял вылепленное из глины лицо своего брата. Поскольку он боялся этого лица, я предложила ему поговорить с ним. Это поз­волило получить значительно больше материала, чем если бы маль­чик просто пожаловался мне на своего брата. Когда Денни закон­чил, он смял глину и вылепил своему брату новое лицо. «Пока с него хватит»,— сказал он мне. Пластичность глины очень ценна, по­скольку она позволяет детям ликвидировать весь нанесенный ими вред.

Иногда я прошу детей нарисовать свой гнев, иногда они делают это спонтанно. Билли (9 лет) был направлен ко мне из школы в свя­зи с очень вызывающим поведением в классе и на игровой площад­ке. Его родителям посоветовали предпринять что-нибудь, прежде чем переводить его в специальную школу. Семья Билли почти все девять лет его жизни постоянно переезжала с места на место в связи с работой его отца и тяжело переживала это. На первой сессии Билли сидел, съежившись в углу дивана, отказываясь говорить, а его родители долго перечисляли свои жалобы на ребенка. Когда мы остались вдвоем, он по-прежнему отказывался говорить со мной. Я обратила внимание на то, что он посматривает на стол для рисова­ния. На следующей сессии я сказала ему, что хотела бы, чтобы он нарисовал картинку — что-нибудь, что он хочет,— и он неохотно согласился. По мере того, как он рисовал, он всё больше увлекался, а я сидела и наблюдала за ним (рис. 30).

Билли. Это вулкан.

Я. Расскажи мне о нем.

Билли. Нам рассказывали об этом в школе. Это недействующий вулкан, это спящий вулкан. Это горячая лава (красные линии внут­ри коричневого вулкана с толстыми стенами), которая еще не вылилась. А это дым выходит из вулкана, ему надо выпустить пар нем­ного.

Я. Мне хотелось бы, чтобы ты рассказал о вулкане еще и чтобы у вулкана был голос. Он сможет говорить, если его голосом будешь ты, как при игре в куклы. А теперь рассказывай мне о вулкане. Начни со слов: «Я вулкан».

Билли. Хорошо, я вулкан. У меня внутри горячая лава. Я спящий вулкан, я еще не начал извергаться. Но я это сделаю. Надо мной курится серый дым.

Я. Билли, если бы ты в самом деле был вулканом, если бы твое тело было вулканом, где тогда была бы горячая лава?

Билли (очень задумался, наконец положил руку на живот). Вот здесь.

Я. Билли, что значит для тебя эта лава? Для тебя, а не для вулкана?

Билли (со сверкающими глазами). Ярость!

Потом я попросила Билли нарисовать, как, по его мнению, вы­глядит его ярость, используя форму, цвет и линии. Он нарисовал толстый красный круг, разноцветный внутри. Он продиктовал следу­ющую подпись: «Это гнев Билли в его желудке. Он желтый, крас­ный, серый и оранжевый. Из него выходит дым». Под этой под­писью я перечислила некоторые ситуации, по словам Билли, приво­дившие его я ярость: «Когда сестра устраивает беспорядок в комна­те. Когда я начинаю драться. Когда я падаю с велосипеда. Когда я ломаю замок. Когда я падаю на катке». В этот момент Билли заме­тил, как много он уже высказал, и не захотел больше говорить о своей ярости. Мы закончили сессию игрой в шашки.

Билли был готов выражать свой гнев только через рисунок, хотя осознавал, что гнев вскипает в нем. На последующих занятиях он постепенно начал выражать свои чувства всё активнее и по мере того, как он это делал, его поведение стало улучшаться. Он подру­жился с другими детьми, вступил в волейбольную команду и в целом позволил проявиться своему дружественному чарующему Я. Доказа­тельством происшедших перемен стало для меня то обстоятельство, что когда я позвонила в школу через три месяца, чтобы узнать, что с .ним происходит, школьный психолог уже не мог вспомнить, кто такой Билли!

Вновь и вновь я чувствую, что энергия затаенного чувства гнева приводит к неадекватному поведению. Перемены в детях могут про­изойти быстро, поскольку они, в отличие от взрослых, не накапли­вают в себе подавленный гнев слой за слоем.

Меня всегда удивляет способность ребенка находить свой путь через встречающуюся ему мерзость к здоровому и целостному су­ществованию. Процесс достижения этого должен быть трудным, хо­тя он кажется простым и очевидным. Двенадцатилетняя Дебби, ко­торую представители власти называли «пределинквентной», нарисо­вала свой гнев. Ее рисунок изображал желтые, оранжевые и серые царапины, окруженные толстым черным барьером. Она сказала о своей картинке: «Гнев окружает меня. Он подавляет мои добрые чувства и они не могут выйти наружу». Когда я помогла Дебби выразить свой гнев, ее добрые чувства стали проявляться, а бунта­рство заметно уменьшилось.

Бобби (9 лет), придя на сессию, заявил, что у него болит голова. Эту жалобу он обычно предъявлял в школе и дома. Я попросила его нарисовать свою головную боль: «Закрой глаза и посмотри на свою головную боль. Посмотри, какого она цвета и формы. Потом нари­суй ее». Бобби так описал мне свой рисунок: «Точка в центре болит больше всего. Стороны головы тоже болят. Части вокруг центра не очень болят. Моя головная боль во лбу (оранжевая часть). Иногда она в затылке. Те части, которые зеленые, красные, серые и черно-коричневые, болят сильно. Голубая, желтая и охряно-желтая болят не так сильно. Я бы хотел убить свою головную боль, чтобы ее не было. Она приходит, когда я много верчусь на ярком солнце. Иногда когда я просыпаюсь. И когда я в бешенстве. И еще во время ужина. И сейчас тоже немного болит».

Потом он нарисовал лицо человека с головной болью, изобра­женное теперь в миниатюре. Уже то, что он позволил себе пора­ботать со своей головной болью, значительно ее уменьшило. Однако для меня наибольший интерес представляли его высказывания «Я бы убил свою головную боль» и «Она приходит, когда я в бе­шенстве».

Я предложила Бобби поговорить со своей головной болью о том, как бы он хотел ее убить. По моей просьбе он делал это в течение некоторого времени, а затем я сделала предположение, что, может быть, и в его жизни есть кто-нибудь, кого он хотел бы убить. Он немедленно ответил: «Да, это мой брат». Я попросила его нарисовать лицо его брата и сказать тому, как он на него зол. Он нарисовал большое отталкивающее лицо и продолжал чертить по нему каранда­шом, выражая свой гнев. Бобби нужны были какие-то средства для того, чтобы справляться со своим гневом путем, более адекватным, чем обращение гнева в головную боль.

Одну из самых больших трудностей для детей представляет собой осознавание и приемлемое выражение своего гнева. Им надо нау­читься прямо просить то, чего они хотят, говорить, что им нравится или не нравится. Я думаю, манипулятивное поведение детей — это следствие лживой и непрямой реакции взрослых в ответ на обраще­ния к ним детей. Дети, и особенно подростки, говорили мне о том, как часто взрослые критикуют и наказывают их за то, что они прямо выражают свои чувства. Поскольку их научение с раннего возраста определяется негативными реакциями на прямые запросы, не развивается новых прямых коммуникаций, которые впоследствии можно было бы использовать во взрослой жизни.

В тех семьях, которые видела я, я обнаружила, что трудности в общении характерны для всех членов семьи, включая и взрослых. Такое простое упражнение, как просьба к каждому члену семьи на­звать по одной вещи, которая ему нравится и которая не нравится в каждом из других членов семьи, позволяет достичь хорошего ре­зультата. Один мальчик после такого упражнения сказал со слезами на глазах: «Я не мог себе представить, что есть что-то во мне, что могло тебе нравиться!». Я проводила такие упражнения с группами детей, не связанных родственными отношениями, и пришла к выво­ду, что это хорошее подспорье в процессе обучения прямому выра­жению своих чувств.

Восьмилетний мальчик жаловался мне, что его отец никогда нс проводит с ним время. Я знаю, что это было правдой: его отец был очень занятым человеком, но он любил своего сына и заботился о нем. Я чувствовала, чтобы вместо того, чтобы давать мальчику мани­пулировать мною, я должна научить его прямо выражать отцу свои чувства. Я попросила его поговорить с отцом так, как если бы тот сидел в пустом кресле напротив (я могла бы использовать вместо этого рисование, куклу, воображаемую фигуру или мелок и доску), выразить свои жалобы и желания. Он сделал это, и затем я предло­жила ему пойти домой и сказать всё это прямо отцу. На следующей сессии он рассказал мне, что его отец выслушал его и что они до­говорились о том, что будут делать совместно. Мальчик ликовал, и его самооценка в результате этого опыта сильно повысилась.

Мать привела ко мне пятилетнего Джеффа, потому что время от времени он впадал в яростный гнев, после вспышек которого оба они чувствовали себя опустошенными. В то время как мать описы­вала его поведение, Джефф извивался, беспокойно вертелся, пока­зывая, что он ничего не слушает. Мне захотелось вовлечь его в бе­седу, я прервала описание и попросила мать нарисовать, что ее больше всего волнует в Джеффе, а Джеффу предложила сделать те же самое в отношении матери. Джефф сказал, что он не хочет, нс внимательно следил, как мать рисовала мальчика, который лежит на полу с раскинутыми руками, широко раскрытым ртом, и красные линии, расходящиеся вокруг его тела, (рис. 31). Это был Джефф во время одного из приступов гнева. Потом Джефф начал рисовать. Он нарисовал большую фигуру, а рядом с ней маленькую, лежащую на полу. Он сказал: «Это моя мама кричит на меня, когда у меня вспышка гнева». Тогда я попросила мать Джеффа поговорить с его изображением на картинке о тех чувствах, которые она испытывает во время его вспышки гнева, а Джеффа поговорить с матерью на картинке. Вскоре они уже вступили в диалог через свои рисунки, и внимание Джеффа не отвлекалось. Джефф сказал, что его мать обращается с ним так, словно он должен всё делать, а его трехлетне­му брату позволяет отлынивать. Я попросила его быть более кон­кретным: «Что именно мама хочет, чтобы ты делал. Спроси ее, чтобы она сама это сказала». Он ответил: «Ты всегда хочешь, чтобы я убирал игрушки, которые разбрасывает мой брат, как будто бы это мои игрушки. А когда я пытаюсь сказать это тебе, ты меня не слу­шаешь, поэтому я прихожу в ярость». Я попросила Джеффа предло­жить несколько возможных решений этой проблемы, и ему пришло в голову несколько таких решений. Они обсуждали каждое предло­жение, в конце концов пришли к согласию и перешли к другим жалобам Джеффа. Я виделась с Джеффом только три раза. Когда он и его мать начали слышать друг друга, вспышки его ярости прекра­тились. Не все проблемы разрешаются так легко, но это может быть примером силы ребенка, силы, преодолевающей сопротивление родителей, которое может проявляться даже в тех случаях, когда причина проста, очевидна и ее легко устранить.

Линда, десятилетняя девочка, которой досаждал какой-то чело­век, отказывалась с кем-либо говорить об этом и вообще с трудом говорила о чем-либо. Я могла только догадываться, что ее обуревали различные чувства: гнев, страх, стыд, возможно вина, и я знала, что нам придется рассортировать эти чувства, работать с каждым из них. Я прямо обратилась к этой ситуации и попросила Линду нарисовать картинку, отражающую ее чувства. Не сказав ни слова, она взяла Цветные карандаши и нарисовала девочку, которую назвала Я, а на Другом конце страницы нарисовала фигуру в черном, которую

назвала «Мужчина» (рис. 32). Она нарисовала себя, держащей лук и много стрел, окружающих мужчину. Они стояли на открытой веран­де с внешней стороны дома. Линда описывала, что она делает на картинке, в очень эмоциональном тоне и сопровождала свой рассказ выразительными движениями. Если бы она отказалась рисовать эту сцену, я предложила бы ей сделать что-нибудь менее угрожающее, например нарисовать что-нибудь нейтральное или изобразить сцену в песочнице. Если бы ее чувства не проявились в этой ситуации, то я продолжала бы периодически возвращаться к ним опять, зная, что в какой-то момент она будет готова выразить их.

Я попросила Дебби (9 лет) нарисовать, как она себя чувствовала, когда была счастлива, и как она себя чувствовала, когда впадала в ярость. Она провела линию по середине листа бумаги, написала «Ярость» с одной стороны и «Счастье» с другой. На «яростной» стороне было только маленькое пятнышко темного цвета, на «счас­тливой» были яркие цвета. Дебби было трудно принять свои отрица­тельные эмоции. Предоставленная ей возможность нарисовать ее добрые чувства сняла напряжение и позволила видеть и чувства, не слишком приятные. Мы поговорили о ее «счастливой» стороне и как ответ на вопрос, что делает ее счастливой, написали на рисунке: «Посещать те места, о которых рассказывает папа». Потом мы поговорили о ее «плохой» стороне, о том, что вызывает в ней не­добрые чувства, и она сказала: «То, что мой брат дразнит меня, бесцеремонно вмешивается в мои дела, какие-то мелочи. А еще шко­ла: мой учитель так себя ведет, что я начинаю чувствовать себя плохо, если задаю ему вопрос. Я никогда не задам ему больше ника­кого вопроса. Во мне много таких мелких обид». Потом она посмот­рела на меня и сказала: «Я чувствую себя так, как будто я кричу». Я предложила ей нарисовать, как она себя чувствовала, когда вот так кричала. Она рисовала, совершая много движений, и при этом говорила: «Я ненавижу, когда моя мама принуждает меня делать уроки и играть на пианино! Она изводит меня, изводит, изводит, изводит! Я ненавижу это! Когда я злюсь на нее, я хотела бы, чтобы у нее голова отвалилась». И потом очень быстро: «Нет, этого я не хочу!». Очень часто, когда дети злятся, у них проявляются фантазии о смерти или увечье, которые их самих пугают — это еще одна причина того, чтобы таить свой гнев. Теперь Дебби и я могли гово­рить о пугающих ее фантазиях.

Девятилетний Джон изобразил свой гнев в жирных черных, фио­летовых и красных каракулях. Мы написали на обороте его картин­ки: «Это — гнев Джона, а еще немного его боли. Я зол на своего брата, который дразнит меня, на моих родителей, которые ведут себя так, как будто меня нет на свете: они игнорируют меня. Они не отвечают на мои вопросы. Я не умею играть на гитаре. Я хотел бы брать уроки игры на гитаре, а они не разрешают мне».

Сюзен (11 лет) говорила о своих переживаниях открыто и сво­бодно. Какой-то человек ворвался в ее дом, вошел в ее комнату и бил ее, пока она не стала сине-черной и не пошла кровь, поджег дом и ушел. Она монотонно рассказывала об этом происшествии, которым были полны полосы газет. Мы сели на пол рядом с пластилином, она мяла пластилин, пока мы говорили о ее пережива­ниях. Я попросила ее выразить чувства по отношению к тому чело­веку так, словно бы это он был пластилином. Сначала она не хотела, но потом начала нетерпеливо прокалывать пластилин. Пластилин был мягким и легко поддавался ее движениям. По мере того как она позволяла своим чувствам выйти наружу, дыра в ограждающей ее броне увеличилась и она начала работать с пластилином с большей энергией. Я попросила ее сказать пластилиновому человеку всё, что она хотела бы ему сказать. Она сказала всего несколько слов. Затем внезапно остановилась и слезы навернулись ей на глаза. Она устави­лась на меня. Я спросила ее очень мягко: «О чем ты сейчас думаешь, Сюзен?». Она ответила: «Я так зла на мою маму. Я так зла на нее!». Сюзен не решалась рассказать своей матери, как не может смирить­ся с тем, что мать не слышала ее криков и проснулась только тогда, когда почувствовала запах дыма. Она объяснила мне, что не хочет говорить об этом этого, потому что мать и так переживает случивше­еся. Я почувствовала, что Сюзен было необходимо прямо выразить свои чувства к матери и что просто сказать о них мне будет недостаточно. Я попросила ее мать прийти на следующую сессию и мы работали с этими и другими чувствами, которые испытывала Сюзен по отношению к матери в связи с этой ситуацией. В конце сессии они обнялись и заплакали. Ее мать сказала, что после этого случая впервые увидела, как Сюзен плачет. Для Сюзен это был очень важный урок, что люди, включая ее и ее мать, нуждаются в выражении ее чувств. Многие дети скрывают свои чувства, чтобы не расстраивать родителей или не увеличивать тяжести их горя.

Я очень много написала о гневе — этом наиболее пугающем, угрожающем, подавляемом чувстве, потому что это часто очень важ­ное и очень глубоко спрятанное переживание, которое блокирует ощущение целостного и благополучного существования.

 

Гиперактивныи ребенок

 

Существует много противоречий во взглядах на причины и лече­ние гиперактивного поведения. Все, однако, согласны в вопросе о том, как проявляется такое поведение. Гиперактивному ребенку трудно сидеть, он суетлив, много двигается, вертится на месте, иногда чрезмерно говорлив, может раздражать манерой своего пове­дения. Он часто агрессивен, вызывает множество конфликтов и спо­ров, плохо контролирует свои побуждения, импульсивен. Часто у него плохая координация или недостаточный мышечный контроль. Он неуклюж, роняет или ломает вещи, проливает молоко. Такому ребенку трудно концентрировать свое внимание, он легко отвлекает­ся, часто задает множество вопросов, но редко дожидается ответов.

У меня достаточный опыт работы с гиперактивными детьми. Это дети, совместно с которыми трудно жить, с которыми трудно общаться, и первыми это обычно замечают учителя. Очень часто гиперактивные дети испытывают трудности в учебе, вызванные недостаточной способностью к восприятию зрительных, слуховых, а иногда и тактильных образов. Моторная дискордантность связана со слабой координацией «глаза — руки» и отрицательно сказывается на способности легко и правильно писать. Многие стимулы, исходя­щие из окружения, смущают и раздражают гиперактивного ребенка. В трудности такого ребенка вносят свой вклад многие вторичные эффекты. Взрослые нетерпеливы с ним, не доверяют ему, иногда не могут спокойно выдерживать его поведение. У него мало друзей, потому что слабо развиты навыки социального общения. Его унижа­ют ярлыки, которые ему приклеивают, и то, что другие дети дразнят его и дают ему прозвища. Его угнетают трудности в учебе. У гипе­рактивного ребенка, как правило, низкая самооценка. Но он борется за выживание в мире, который предстает перед ним как грубый и несправедливый. Чтобы такой ребенок стал более спокойным, врачи охотно назначают ему те или иные лекарства. Мне приходилось видеть детей, которые благодаря ежедневному приему лекарств могли оставаться спокойными достаточно долго, чтобы их можно было научить читать, а агрессивные и нетерпимые реакции сменя­лись приятным и спокойным поведением. Однако при этом, как и при использовании техники модификации поведения, ориентиро­ванной только на изменение поведенческих стереотипов, ребенок не приобретает внутренней силы, позволяющей без посторонней помо­щи взаимодействовать со своим миром. Он использует лекарства как костыли, а иногда и как средство манипулирования. «Дайте мне таблетки, чтобы я смог вести себя хорошо»,—такого рода заявления нередко приходится слышать от гиперактивных детей, находящихся на лекарственной терапии. С другой стороны, спекулятивные рас­суждения о том, что лекарства могут принести вред, также нежела­тельны. Я склоняюсь в пользу лечения большими дозами витаминов и сбалансированным питанием. Я знаю, что гиперактивные дети часто получают несбалансированную диету. Им дают много сладос­тей или других лакомств либо в качестве награды за то, что они делают что-то правильно, либо просто чтобы успокоить их и заста­вить молчать.

Дети, которые обнаруживают отдельные симптомы гиперактив­ного поведения или всё их разнообразие, иногда просто избегают болезненных для них ощущений. Ребенку, который неспособен или не желает выражать сдерживаемые чувства, естественно, трудно быть спокойным и сосредоточенным, концентрировать внимание, хотя он не имеет при этом перцептивных и неврологических двигательных расстройств. Часто тревожные дети испытывают страх перед тем, что их заставят участвовать в какой-либо деятельности. Они постоянно переходят от одного к другому и выглядят так, как будто они не­способны остановиться на чем-нибудь одном или целиком сосредоточить свое внимание на избранном объекте. Такие дети — боязливые, раздражительные, тревожные — могут производить впе­чатление гиперактивных детей со всеми следствиями, вытекающими из этого ярлыка.

Джоди (5 лет) представлял собой типичный пример такого ре­бенка. Он расценивался как гиперактивный и получал 10 мг ритали-на в день. Хотя он и получал такое лечение в течение года, его гиперактивность не снижалась. В моем кабинете его внимание перескакивало с одного предмета на другой. Он не был способен остановиться на чем-нибудь одном. Он испытывал потребность что-то схватить, начать играть с чем-нибудь, а затем внезапно изменить свое намерение. Он мог изъявить желание начать какую-нибудь предложенную мною работу, например лепить или рисовать, а затем внезапно сказать: «Я больше не хочу этого делать». Каждый раз мне приходилось отвечать: «Хорошо» — и помогать ему убирать глину или краски. На четвертом занятии Джоди сообщил мне, что он мысленно представляет себе чудовище, которое может убить его. Я попросила его нарисовать это чудовище. Джоди работал очень терпеливо и был полностью поглощен своей работой. Когда он откинулся назад и сообщил, что закончил, я попросила его погово­рить со своим чудовищем и сказать ему, что он о нем думает.

Джоди. Ты пугаешь меня! Ты собираешься убить меня!

Я. Как оно может убить тебя, Джоди?

Джоди. Оно может съесть меня.

Я. Скажи ему об этом.

Джоди. Ты можешь съесть меня (он сжимает плечи). О-о-о-о ! Я боюсь тебя.

Я. Теперь стань чудовищем и его голосом ответь себе.

Джоди. Его голосом?

Я. Да. Представь себе, что ты это оно. Что оно скажет тебе?

Джоди (низким рычащим голосом). Оно говорит: «Остерегайся меня! Я хочу тебя съесть!».

Мы продолжали в том же духе еще некоторое время, пока, нако­нец, я не спросила: «Джоди, как ты себя чувствуешь, когда стано­вишься чудовищем?». «Хорошо»,— ответил Джоди.

Время нашего занятия истекло, и мы вынуждены были на этом остановиться. Во время этой сессии Джоди совсем не отвлекался. При последующих встречах Джоди все чаще изъявлял желания выбирать занятия по собственному усмотрению. Его игра фокусиро­валась на жестоких ситуациях. Иногда Джоди тщательно обставлял кукольный дом мебелью, рассаживал членов семьи и потом говорил:

«Падает бомба, и все убиты». Он выстраивал в линию маленькие автомобили, а затем сбрасывал их все с помощью одного из грузови­ков. Он мог выстроить вооруженных людей на песке и «перестре­лять» их одного за другим. При малейшей возможности я поощряла стремление Джоди побыть бомбой, грузовиком, который столкнул автомобили и т. д. Я хотела, чтобы Джоди ощутил свою силу. Когда он почувствовал себя способным свободно проделывать всё это в безопасных условиях моего кабинета, он стал сохранять чувство силы и дома. Он стал гораздо свободнее сообщать мне и своей ма­тери о тех вещах, которые вызывали в нем гнев или страх. Его мать отмечала, что он, наконец, становится спокойнее и с ним легче общаться.

Я с интересом отмечаю, что при работе с ребенком, которого рассматривают как гиперактивного, его гиперактивность очень редко проявляется в моем кабинете. Я узнаю о его гиперактивном поведе­нии в школе, а иногда сама наблюдаю такое поведение в классе. Я слушаю, что говорят о нем его родители, и вижу его гиперактивное поведение в комнате ожидания, где он прыгает туда-сюда, карабка­ется куда-нибудь, носится по комнате. Некоторые проявления его суетливости и неугомонности могут проявляться и тогда, когда он находится в моем кабинете, но что особенно интересно для меня,— это то, что в ситуации один на один наблюдаются очень немногие из типичных гиперактивных проявлений. Когда таким детям уделя­ют внимание, слушают их и они начинают чувствовать, что их воспринимают всерьез, они способны каким-то образом свести до минимума симптомы своей гиперактивности. Работа с ними не слишком отличается от работы с агрессивными и раздражительными детьми. Я начинаю с того, что оцениваю ситуацию, в которой нахо­дится ребенок, и пытаюсь сосредоточить внимание на его специфи­ческих проблемах, о которых мне сообщают, или на тех, которые проявляются во время общения. Если симптомы гиперактивности очевидны, я использую один из двух приемов в значительной мере противоположной направленности: 1) я могу предложить ребенку занятия, которые, судя по моему опыту, успокаивают и сглаживают напряжение (например, работу с глиной, песком, водой или рисова­ние красками с помощью пальцев); 2) я могу следовать за тем, на чем хотя бы на время сосредоточен ребенок, и обращаю его внима­ние на то, что он делает, чтобы помочь ему полнее ощутить, почу­вствовать это. Я считаю, что любые тактильные ощущения помогают гиперактивным детям сконцентрировать внимание и начать лучше понимать самих себя — свое тело и свои чувства. Когда в школе я работала с детьми, у которых были эмоциональные расстройства («гиперактивные» и «асоциальные» дети), я часто использовала рисование пальцами с помощью красок и получала отличные резуль­таты. Я брала обеденные подносы, наливала в них жидкий крахмал и добавляла в него небольшое количество порошка плакатной краски одного или двух цветов. Дети работали (обычно стоя вокруг стола рядом друг с другом) с большим удовольствием. В течение шести лет работы по указанной программе я использовала этот вид занятий со многими группами детей различного возраста и состава. Я использовала этот вид рисования и при работе со своей собствен­ной терапевтической группой детей, и во время индивидуальной терапии. Не было случая, чтобы ребенок испачкал другого ребенка или стены. Дети были поглощены работой. Они делали прекрасные рисунки, экспериментировали в процессе смешивания цветов, разговаривая при этом друг с другом и со мной. Когда приходило время закончить работу, мы могли взять большой лист бумаги, положить его на заключительный рисунок на подносе, прижать бумагу и у нас получался великолепный оттиск. Когда оттиск высы­хал, мы аккуратно его подравнивали и заключали в рамку из картона контрастного цвета. Каждый ребенок должен был убрать свое рабо­чее место и вымыть поднос.

Польза от этих занятий была чрезвычайно велика. Отпечатки, которые делали дети, были поистине прекрасны, и, конечно, дети очень гордились результатами своей работы и собой. Дети включа­лись в целенаправленную активность на несколько часов, а совмест­ная работа с товарищами обеспечивала им ощущения, в которых они очень нуждались. В связи с тактильным и кинестетическим ха­рактером этих занятий дети начинали лучше ощущать свое тело. По­скольку эти дети так легко отвлекаются (а иногда приходят в замешательство от внешних раздражителей), они испытывают силь­ную потребность в переживаниях, позволяющих им возвратиться к прежней деятельности и лучше почувствовать самих себя. Я считаю, что любые тактильные и кинестетические переживания способству­ют развитию способности к осознанию своего тела и своего Я и это приводит к новому осознанию чувств, мыслей и представлений.

Во время этих занятий дети могли говорить о многих вещах, часто вовлекая друг друга в запутанные дискуссии, требующие логи­ческого мышления. Иногда они рассказывали о себе и выявляли чувства, которые раньше не выражались. Дискуссии, касающиеся религии, смерти, семейных проблем, поведенческих переживаний, лекарств и т. п. возникали довольно часто. То, о чем я пишу здесь, имеет особое значение для читателей, которые работают с детьми, обнаруживающими эмоциональные расстройства, в условиях школы. Я часто испытываю благоговение, слушая этих детей, и меня очень огорчает то обстоятельство, что они редко имеют возможность проя­вить богатство и глубину своего внутреннего содержания.

Иногда я исполняю музыку, в основном классическую, пока дети рисуют. Музыка сопровождается очень короткими беседами, помогающими каждому ребенку достичь всё усиливающегося пере­живания своего нового, более полного самоощущения. Глина, вода и песок обеспечивают тактильные ощущения. Работая в школе, я имела возможность использовать песочницы на игровых площадках. В такой песочнице могли одновременно работать 8—12 детей, при­чем каждому из них предоставлялось собственное пространство.

Неповторимую благотворную роль играет вода. Она обладает выраженным успокаивающим действием. Если в школе в моем распоряжении была водопроводная раковина, я могла предложить ребенку поиграть в ней с водой и разнообразными предметами из пластика. Многие из этих детей никогда не имели возможности играть с песком и водой, когда они были маленькими, а опыт таких игр жизненно необходим для здорового развития. Во время индиви­дуальных занятий с маленькими гиперактивными детьми я стрем­люсь использовать любой доступный резервуар с водой, в который можно погружать (а затем вынимать) пригодные для этого игрушки. Один шестилетний мальчик начал выражать скрытые ранее чувства только после того, как в течение какого-то времени сосредоточенно играл с водой. Поскольку прикосновения и мышечные движения представляются полезными с точки зрения усиления самоощущения ребенка и способствуют релаксации, мне кажется вполне естествен­ным, что массаж может оказывать на гиперактивного ребенка бла­готворное действие. Когда я пробовала учить чтению и арифметике детей с эмоциональными расстройствами, мне приходилось легонько проводить рукой по спине ребенка, сидящего рядом со мной. Детям это нравилось, они часто просили об этом и становились более спокойными и сосредоточенными. Я стала предлагать родителям самим делать детям массаж. Существует много доступных книг, содержащих простые инструкции по проведению массажа. Массаж также является эффективным средством в терапии детей, перенес­ших психическую травму; страх и тревога вызывают напряжение мышц, а массаж способствует мышечной релаксации.

Другой (противоположный) подход к работе с гиперактивными детьми предполагает использование методов, которые обеспечивают успокоение, умиротворение и сосредоточенность. Если ребенок суе­тится, «разбрасывается», перескакивает с одного на другое, я могу наблюдать за ним некоторое время и даже поощряю это поведение. Я обращаю его внимание на то, что он делает, но не осуждаю этого. Я стремлюсь помочь ему сконцентрировать внимание на том, что он делает, помочь ему осознать, осмыслить это. Когда дети чрезмерно отвлекаемы, они обращаются к окружающим их предметам, звукам, картинам; они задают много вопросов, не дожидаясь ответа, или непрерывно говорят, не дожидаясь комментариев. В действительнос­ти они не вовлечены в какой-либо процесс, не устанавливают кон­такта с кем-либо или чем-либо. Они смотрят на что-нибудь, в сущности не осознавая этого, и так же переходят к чему-нибудь еще. Поэтому когда я наблюдаю такое поведение, я делаю ряд замечаний, когда ребенок обращается к какому-то предмету или задаю один-два вопроса, а потом прошу ребенка посмотреть на что-нибудь еще. Это позволяет ребенку продолжать свои действия и в то же время стимулирует его к более ясным ощущениям. Я могу сказать, когда он подходит к свече и берет ее в руки: «Посмотри на эту свечу. Как она выглядит? Ты чувствуешь в пальцах воск? Замечаешь ли ты, что часть свечи оранжевая?». Затем, когда я вижу, что направление его внимания изменилось, я перехожу к чему-нибудь другому. «Что это за шум? Похоже на проезжающую пожарную машину». Я хочу добиться, чтобы этот ребенок по крайней мере научился осознавать каждую вещь, к которой он обращается. «Какие ощущения ты испытываешь, когда болтаешь ногами?». Или: «Мне кажется, что ты не хочешь услышать ответ на свой вопрос».

В школах, если дети что-то делают и слышат шум снаружи, они нередко отвлекаются, иногда подбегают к окну. Учитель обычно говорит: «Вернитесь на свои места. Никогда не отвлекайтесь!». По-моему, это самое худшее, что только можно сделать. Мне кажется более адекватным сказать: «Хорошо, давайте посмотрим, что там за окном. Что там случилось?». Это позволяет задержать внимание на чем-то, покончить с этим и затем вернуться к прерванной работе.

Одна из теорий, касающихся работы с отвлекаемыми детьми, заключается в том, что лучше поддерживать спокойную обстановку вокруг, обеспечивая по возможности небольшое количество внеш­них раздражителей. Поскольку я сама никогда не чувствовала себя уютно в подобной атмосфере, мое рабочее и жилое пространство не отвечает этим требованиям. Мне нравится избыток цвета и вещей, на которые падает взгляд и с которыми можно работать. Я никогда не считала, что из-за этого могут возникать какие-нибудь проблемы в группе или при индивидуальной работе с детьми. Такая обстановка обеспечивает возможность стимулировать детей, следить за отвлече­нием их внимания в каждом конкретном случае и потом возвра­щаться к прерванным действиям. Я думаю, что детям нужно учиться иметь дело с вещами, окружающими их в реальной жизни. Дети очень быстро обучаются обращению с разными раздражителями, когда их учат тому, как сконцентрировать внимание на них. Дети начинают больше наблюдать за новыми образами и звуками, их навыки восприятия оттачиваются, и это увеличивает возможности ребенка взаимодействовать со своим миром.

Избегать раздражителей за счет их устранения или путем игно­рирования — значит уменьшать возможности ребенка, даже ухудшать его жизненную ситуацию. Ребенок, которому трудно поймать мяч, скорее всего будет избегать любой ситуации, в которой он должен ловить мяч. Но если его мягко поощрять ловить мяч (в меру его способности), его зрительно-моторная координация улучшится. Ме­ня глубоко возмущает поведение учителей и тренеров, которые выбирают снова и снова для подачи мяча самого лучшего игрока, удаляя с поля других, чтобы они не портили картину. Когда ребенок замечает у меня новое украшение или новую картину в комнате, новый звук, я стремлюсь стимулировать его, усилить осознание воспринимаемых стимулов, а не критиковать его или отбивать у него интерес.

Я придаю большое значение методам, обеспечивающим гиперактивным детям возможность сконцентрировать внимание на самих себе. Когда их ощущение самих себя становится острее, увеличива­ется внутренний контроль, который поначалу казался недоступным. Прогресс обнаруживается при переходе от простых сенсорных и тактильных занятий (работа с песком и водой, глиной, рисование красками с помощью пальцев) к деятельности, включающей боль­ший объем движений. От тренировки движений, связанных с управ­лением дыханием, и обучения релаксации можно переходить к более широкой гамме движений. Ведется много дискуссий о том, как структурировать и удержать в каких-то границах активность детей, но очень мало обсуждается вопрос о том, как предоставить им возможность для создания и развития их собственной внутренней структуры. Дети нуждаются в возможности сделать свой собствен­ный выбор, создать свои собственные формы самоконтроля.

Я не сторонница вседозволенности. Я считаю, что необходимо установить правила, необходимые для безопасности ребенка и моего собственного комфорта. Я могу быстро очертить необходимые границы (например, чтобы глину использовали на предусмотренной для этого доске, а не переносили через всю комнату). В своем кабинете я редко испытываю необходимость в установлении таких правил. Дети в гораздо большей степени, чем принято считать, осознают, что соответствует требованиям данной обстановки. Если они и переходят допустимые границы, то это может определяться тем, чего от них обычно ожидают взрослые.

Я широко использую работу с деревом при занятиях с детьми. Это отличное занятие даже для самых гиперактивных детей, боль­шинство из которых никогда не держали в руках пилу или молоток и уж тем более не работали с ними. Мы немного говорим о том, как обращаться с инструментами и как безопасно пользоваться ими. Де­тям позволяют брать куски дерева, молотки, пилы, сверла и другие потенциально опасные предметы. Они делают замечательные вещи, они придумывают новые способы изготовления лодок, коробок, аэропланов и т. д., самостоятельно решают возникающие вопросы, иногда обращаются за помощью, помогают друг другу и обменива­ются инструментами. Мне не нравится, когда дети делают какое-нибудь оружие (стрелы, ружья, пулеметы); я прошу их не делать этого и даю им понять, что это ограничение связано с моими собст­венными потребностями. Они легко откликаются на мои просьбы и работают с величайшим вниманием и удовольствием. Однажды представитель факультета Государственного университета в Лонг Бич (Калифорния) случайно зашел в класс, чтобы понаблюдать за рабо­той студентов педагогического факультета, когда мы занимались «строительством» (слово, которое часто используют дети для обозначения этого вида нашей деятельности) и заметил: «Они вы­глядят, как обычные нормальные дети». Действительно, они были очень похожи на всех нас.

Я использую в качестве примеров методы, которые я применяла при работе в специальных классах для детей с эмоциональными рас­стройствами, потому что хочу показать, что эти методы эффективны даже в самых сложных ситуациях. Дети, которые посещают специ­альные классы, испытывают такое сильное чувство поражения, не­удачи, стыда и раздражения, что им ненавистно уже само по себе пребывание в атмосфере школы. Они запуганы школьными правила­ми и хотя могут любить свой класс и своего учителя клеймо особого статуса изоляции всегда дает себя знать.

Когда я пишу об этом, я вспоминаю некоторые способы, кото­рые я использовала при занятиях с гиперактивными детьми, чтобы уменьшить напряжение или усилить их самостоятельность. В школе, если нас приглашали на какую-нибудь программу в аудиторию (а нас не всегда приглашали), я давала детям инструкции идти как можно быстрее и ждать меня в условленном месте. Они срывались бегом (к зависти всех других детей, шагавших в чинном порядке), а потом очень спокойно ждали меня. В беге они могли разрядить часть своей энергии, и это позволяло им потом какое-то время спокойно сидеть в аудитории.

Я не люблю заставлять детей стоять или ходить, как в военном строю. Когда мы отправляемся на прогулку, я разрешаю детям идти любыми группами по собственному выбору—по два, три человека или даже в одиночку. Пока они находятся в школьном дворе перед началом занятий, они могут произвольно объединяться в группы и вести беседы. Если вынуждать детей ожидать в строю (с одной сто­роны мальчики, с другой девочки, да еще не разрешать им разго­варивать), то это представляется мне странным и, по-моему, только усиливает фрустрацию и двигательное беспокойство. Мне не нравит­ся, когда дети стоят по линейке в молчаливом ожидании. Я никогда не видела, чтобы взрослые стояли, выстроившись в линию, и им запрещали беседовать друг с другом. Когда необходимо было вы­строиться в очередь (например, в буфет), дети легко это делали, потому что такое действие имело смысл.

Бывало, что в классе мы должны были подождать, пока кто-то успокоится и не будет мешать другим сосредоточиться на чем-нибудь, а в других случаях разговоры были частью естественного течения событий. Детям нравится разговаривать друг с другом во время различных занятий, и полезно использовать все возможнос­ти для социального общения. Некоторые истории, требующие твор­ческих способностей, были написаны детьми на групповых занятиях во время разговоров, смеха, обмена впечатлениями по поводу напи1 санного (или обращения за помощью, если они в ней нуждались). Я полагаю, что учителя и другие специалисты, работающие с груп­пами детей, склонны пресекать шум потому, что он беспокоит взрослых, потому, что они боятся потерять контроль над детьми, или потому, что они боятся открытого осуждения за то, что им не хватает умения поддерживать дисциплину. Если шум начинает беспокоить взрослых или кого-либо из детей, эта проблема должна обсуждаться в группе. Дети легче успокоятся, если им сказать: «Из-за этого шума у меня болит голова», чем при объяснениях типа «Шуметь—это плохо». Многие сигналы для привлечения внимания группы можно согласовать с детьми заранее. Молоточки, звонки, барабан, колокольчики, мигающие лампочки — любое из этих средств может пригодиться. Часто дети сами придумывают какие-нибудь полезные сигналы.

Не будем забывать, что дети, включая тех, которых считают гиперактивными,—такие же люди, как и все остальные. У всех нас существуют свои внутренние ритмы. Некоторые из нас делают что-либо быстро, другие—медленно. Мы переходим от одной задачи к другой различными способами, завершая какое-нибудь дело в свой­ственной нам манере, прежде чем взяться за другое. В работе с любой группой необходимо учитывать разнообразие происходящих процессов. Дети не роботы, двигающиеся в синхронном ритме.

Наконец, я хочу особо выделить чрезвычайную важность предо­ставления возможности выбора. У всех детей есть потребность в ощущениях, возникающих в процессе выбора; гиперактивные дети особенно нуждаются в возможности упражнять свою волю и сужде­ния. Для осуществления выбора необходимо ощущение собственно­го Я. Способность принять ответственность за личный выбор приоб­ретается путем опыта в процессе обучения. В своем стремлении определить границы и структуру поведения, организовать рутинные дела и принять определенный порядок в жизни мы часто пренебре­гаем необходимостью дать детям достаточный опыт выбора. Я наблюдала, как наиболее непоседливые и беспокойные дети могут стоять до бесконечности перед листами цветной бумаги, когда им предлагают выбрать три из множества цветов. Часто ребенок бывает очень обеспокоен тем, что потом будет сожалеть по поводу своего выбора, и пусть уж лучше я сама укажу ему эти три цвета, чтобы он мог обвинить меня, если они впоследствии покажутся ему неподхо­дящими. Можно почти видеть, как движутся и теснятся мысли в голове ребенка, когда он рассматривает кипу бумаг, становясь сильнее благодаря этому опыту. По-видимому, простой выбор ребенку часто нелегко осуществить, но я считаю очень важным, чтобы ему было предоставлено много возможностей для принятия решения. Я могу сказать, что не существует лучшего способа усиле­ния самостоятельности ребенка.

 

Замкнутый ребенок

 

Каков он, замкнутый ребенок? Я часто слышу слова «замкнутый ребенок» от родителей или учителей. В моем словаре говорится: замкнутый— отчужденный, сдержанный, отдаленный. Таким обра­зом, замкнутый ребенок — это ребенок «отдаленный», испытываю­щий потребность в отдалении от слишком болезненного для него мира.

В общем я не встречалась во время терапии с детьми тихими или застенчивыми. Взрослые, как правило, довольны такими детьми, по­тому что они причиняют мало беспокойства. Проблемы становятся очевидными только в том случае, когда ребенок начинает проявлять чрезмерную замкнутость. Он может разговаривать только в случае необходимости или вообще не разговаривать. Он может говорить очень тихо, почти шепотом. Он может держаться в стороне от всех, бояться присоединиться к группе детей или предпринять что-то новое. Он часто одинок, у него нет друзей или их слишком мало.

Даже если не учитывать стереотипа социального поведения, связанного с полом, девочки чаще воспринимаются как застенчи­вые, сдержанные, спокойные, замкнутые; мальчики более расположены к контактам в силу большей агрессивности. Тихое и застенчи­вое поведение девочек выглядит более привлекательным. Я обнару­жила, что девочки, которых я вижу у себя на терапевтических сеан­сах и которых считают замкнутыми, старше по возрасту. Мальчики в этих случаях попадают ко мне раньше. Немногие родители хотят видеть своего сына тихим и робким. Девочки начинают вести себя таким образом потому, что подобное поведение получает одобрение, и до того времени, когда чрезмерная выраженность такого поведе­ния девочки вызывает обеспокоенность, проходит большой срок.

Замкнутые дети всё таят внутри себя. В каком-то отношении они научились держать язык за зубами (слишком много было кем-то когда-то сказано, и они усвоили этот урок). Такие дети охотно замолкают, храня про себя свои чувства и переживания. Пробовали ли вы когда-нибудь поговорить с ребенком, который замолчал? Вы можете говорить, но ребенок не будет принимать в этом участия..

Я должна очень деликатно подходить к такому отгороженному ребенку. Этот ребенок черпает силу в своей замкнутости и не скло­нен возвращаться из своего отдаления. Мать одного из таких детей сказала мне: «Он никогда ничего не говорит! Это сводит меня с ума!». Не разговаривая, этот ребенок использует свое единственное оружие против требований матери. Он хорошо успевает в школе, вы­полняет свои домашние обязанности, соблюдает правила, не хнычет и ни на что не жалуется, не плачет, не толкается, не ссорится и не' кричит. Но он разговаривает, только когда это необходимо — «Пожа­луйста, передай мне соль».

Этот ребенок не пользуется таким оружием сознательно. В какой-то момент своей жизни он усваивает, что должен делать, и даже если обстоятельства изменились, он все равно делает это. Он может вести себя так и потому, что ощущает опасность, когда ведет себя открыто или вступает в беседу. Мне не важно, почему он так поступает. Важно помочь ему найти другие источники силы, чтобы он мог свободно осуществлять выбор, свободно решать, вступать ли ему в беседу или воздержаться от контакта. Пока ребенок так строго контролирует свои контакты, от него остаются скрытыми многие стороны его жизни и он не может позволить себе свободных чувств, свободного познания, развития, он не может совершенствоваться во многих областях, хотя испытывает такую потребность.

Я действую осторожно: силой можно скорее сломать замок, чем открыть его. Я принимаю ребенка таким, какой он есть, и очень ма­ло говорю сама. Во время нашего первого занятия он выслушивает жалобы на него своих родителей, но не говорит ничего. Пока мы вместе, он выполняет мои требования беспрекословно. Общаясь со мной, он пожимает плечами, использует уклончивые фразы и часто говорит: «Я не знаю». Я прекрасно понимаю возможности ребенка. Иногда я говорю чрезмерно громко, многословно, с большим напо­ром, даже когда стараюсь контролировать себя. Этот же ребенок, несомненно, способен слышать, даже если он и не разговаривает. Поэтому я рассказываю ему о том, что его мать беспокоится по по­воду того, что он говорит не слишком много. Я отдаю себе отчет в том, что ребенок не в состоянии полностью понять заботы своей ма­тери, поскольку я знаю, что замкнутые, неразговорчивые дети не воспринимают свою молчаливость как какое-то нарушение. Они по­лагают, что им нечего сказать. Я говорю им об этом и они в знак со­гласия кивают головой. Я говорю им, что во время наших занятий с помощью тех средств, которые мы используем, они смогут открыть для себя, что их внутренний мир богаче того, о чем они могут сказать.

Экспрессивная техника особенно полезна для неразговорчивых отгороженных детей. Благодаря этой технике ребенок начинает об­щаться, не вынуждая себя разговаривать.

Энджи (10 лет) во время первого занятия не произнесла ни еди­ного слова. Ее родители были растеряны и не знали, что с ней де­лать. Ее учитель в карте ее поведения отметил отсутствие экспрес­сии, хотя у нее были хорошие оценки. Она не желала объяснять сво­им родителям, почему она не разговаривает; она просто ничего им не говорила. До какого-то времени это их не волновало, потому что она всегда оставалась спокойной, правильно вела себя и получала хорошие оценки. Но постепенно они стали замечать, что не всё так уж хорошо.

Пока родители Энджи ожидали в соседней комнате, я попросила ее нарисовать человека. Она это сделала послушно и старательно. У изображенной ею девочки были ничего не выражающие глаза, улыбка на лице и протянутые руки. Я спросила Энджи, может ли она что-нибудь сказать о девочке: как ее зовут, сколько ей лет и т. д. Она пожала плечами, нахмурилась и покачала головой. Я поблагода­рила Энджи за рисунок.

На следующем занятии я предложила ей изобразить какую-нибудь сцену на песке. Она пожала плечами, как бы говоря: «Пожа­луйста, если вы хотите». Энджи работала очень сосредоточенно, пока я сидела рядом с ней и наблюдала за ней. Она осмотрела каждую корзинку на полке, тщательно выбирая животных, деревья, изгородь, дом, камень. Она изобразила сцену, напоминающую зоо­парк: каждый зверь находился в загородке, а множество людей наблюдали за ними. Она меняла расположение фигур, передвигала предметы, терпеливо поднимала детали, которые падали, работала с большим напряжением, создавая переполненный зверинец. В течение всего этого времени Энджи совсем не разговаривала. Не было слышно даже ее дыхания. И далеко не в первый раз я отмети­ла, что замкнутые дети дышат неглубоко. В одном конце зверинца она соорудила мост и на нем поместила маленькую утку.

Энджи взглянула на меня и села, показывая, что закончила. Я спросила ее, какой у нее любимый зверь. Она пожала плечами и ничего не ответила. Я спросила ее более настойчиво: «Если бы ты могла стать одним из этих животных, то кем бы ты хотела стать?». Она взглянула на свой зверинец и указала на утку на мосту. Я сказала: «В твоем зверинце очень тесно. Все звери теснятся — все, кроме этой утки. Чувствовала ли ты себя когда-нибудь так же стес­ненно, как эти звери?». Она пожала плечами. «Я вижу, что ты вы­брала единственную птицу, у которой есть комната. У тебя есть собственная комната?». «Нет»,—ответила Энджи громко и ясно.

Я. Кто еще находится в этой комнате?

Энджи. Моя сестра.

Я. Тебе хотелось бы иметь собственную комнату?

Энджи. Да, хотелось бы! И ей тоже хотелось бы! Нам не нра­вится быть вместе.

Она замолчала, внимательно посмотрела на меня и потом на свое сооружение. Я не мешала ей. В конце концов, я спросила, о чем она думает, когда смотрит на свой зверинец. Энджи молча пожала плечами. Время занятия истекло.

Я была довольна этим занятием. Мы продвинулись гораздо даль­ше, чем я могла ожидать. На последующих занятиях Энджи разговаривала всё больше и больше благодаря использованию рисун­ков, фантазий, сцен на песке. Я просила ее делать заметки в блокно­те (писала она хорошо). Она писала о своих снах, мыслях, чувствах. Мы занимались лепкой, беседовали, пока Энджи лепила. Она рисо­вала картинки и рассказывала о них различные истории. В процессе этих занятий она сообщала всё больше и больше сведений о своих чувствах, любимых вещах, предпочитаемых цветах и песнях. Я так до конца и не поняла, почему она долго почти не разговаривала. Анализ ее прошлой жизни в семье позволял сделать некоторые предположения, но оставалось непонятным, каковы были ее цели. (Иногда родители просят меня высказать свои догадки и я говорю им о том, что думаю, но каждый раз заверяю их, что это всего лишь предположения.) Энджи начала разговаривать со мной, со своими родителями, сестрой, учителями и друзьями. Она обнаружила: ей есть, что сказать.

Джилл (11 лет) говорила мало и только шепотом. Она была старшей из пяти детей, охотно заботилась о своих братьях и сестрах, хорошо успевала и хорошо вела себя в школе. Ее мать была разведе­на и работала. До этого я уже консультировала одного из младших братьев Джилл, у которого отмечались вспышки раздражения. Когда его поведение улучшилось, его мать попросила меня проконсульти­ровать Джилл. У нас было несколько семейных занятий, несколько раз я общалась с матерью индивидуально, и эта женщина начала по-другому оценивать поведение своих детей. Она стала проявлять обеспокоенность тихим и замкнутым поведением дочери: «Мы никогда не знаем, что она чувствует, и я знаю, что для нее это нехо­рошо»,— сказала она.

Мы проделали с Джилл большую работу, и она начала общаться со мной, выражать свои чувства, но только шепотом. В это время у меня была терапевтическая группа и я попробовала включить в эту группу и Джилл. Она держалась в стороне молча, но я отметила, что каждый ребенок в группе сказал что-нибудь по поводу ее прекрас­ных ярко-рыжих волос и веснушек. Во время наших индивидуаль­ных занятий я попросила ее нарисовать картинку, на которой было бы изображено какое-нибудь существо с рыжими волосами. Она нарисовала девочку с яркими рыжими волосами, сильно насуплен­ным лицом и озаглавила рисунок Я. Вокруг она нарисовала еще пять человек (назвав каждого из них) и изобразила исходящие из их рта пузыри, на которых были написаны слова. Один из персонажей, названный мальчиком, говорил: «Ха, ты огненный шар!». Другой, мужчина, спрашивал: «Где ты взяла эти рыжие волосы и веснуш­ки?». Леди говорила: «Мне всегда хотелось иметь рыжие волосы». Один из маленьких мальчиков говорил: «Ха, рыжее веснущатое ли­цо!», а другой — «Ха, рыжий огонь!». Когда она закончила рисунок, она описала его мне, поднявшись и имитируя высказывания каждо­го громко, с саркастическими интонациями в голосе!

Впервые я услышала, как Джилл говорит громко. Я написала на листе бумаги под ее диктовку: «Это то, что похоже на существо, имеющее рыжие волосы. Я сделала все комментарии. Может быть, если бы я не слышала столько высказываний обо мне, я бы чувство­вала себя лучше». Я спросила Джилл, какой цвет волос она предпоч­ла бы. «Черный»,—ответила она громко и ясно. Мы обсудили с ней возможность перекрасить волосы, когда она будет постарше. Она сказала также, что не может припомнить случая, когда кто-либо не говорил ей что-нибудь о ее волосах и веснушках.

В Джилл накопилось много гнева, огорчения и обиды, которые она долго скрывала. Она ощущала себя покинутой отцом, беспокои­лась в связи с необходимостью заботиться о младших детях и трево­жилась о своей слишком много работавшей матери. Эти глубоко затаенные чувства нашли выход, когда она начала говорить. Однаж­ды она сказала мне, что, может быть, в конце концов сохранит себе рыжие волосы. «Иногда,— сказала она,— мне кажется забавным привлекать внимание к себе моими ошеломляющими волосами. Хотя мне пока еще не нравятся веснушки».

Сандра (9 лет) общалась только шепотом, и у нее часто отме­чались боли в желудке. Мы потратили много времени, чтобы изобразить эти боли на рисунках. Первую картинку нарисовала я, так как Сандра растерялась, когда я попросила ее сделать это. 0-Днажды она работала очень долго, занимаясь расстановкой фигур на фланелевой доске. Главным персонажем была фигурка девочки. Я попросила Сандру рассказать мне о ней.

Сандра (шепотом). Ей не с кем играть.

Я. Она кажется доброй. Как же получается, что никто не играет с ней?

Сандра. Она попала в беду. Она так рассердилась на свою семью, что отрубила всем головы.

Сандра не могла сказать больше ничего о девочке. Наконец я спросила: «А ты рассердилась?». «Нет»,—ответила Сандра (она едва дышала).

На песке она разыграла историю с заметно выделяющимся оле­нем, вокруг которого она расположила других зверей. Во время фантазирования с кустом роз она сказала от имени цветка: «Я рас­пускаюсь, когда люди собираются вокруг. Трава и холмы — мои дру­зья. Я разговариваю с ними». Казалось, она уже стала реже шептать, беседуя со мной.

Однажды Сандра пришла и сказала мне еле слышным шепотом:

«Мой отец был у нас на этой неделе, пока мамы не было дома». Я спросила, как прошла эта встреча. «Я не привыкла к нему. Я больше люблю свою маму». В ее голосе, лице, позе, манере ее поведения было еще больше сдержанности, чем при первой встрече. Мы вместе уселись на пол, и я попросила ее рассказать мне, почему ей непри­вычно общаться со своим отцом. Сандра отвернулась. Я мягко при­близила ее голову к себе и заглянула ей в глаза. «Он трогает меня»,— сказала Сандра и начала плакать. Длинную историю приставаний она излагала не шепотом, а нормальным голосом. Сандра раньше никому об этом не рассказывала.

Отгороженность ребенка, состояние изоляции часто возникает потому, что он не может принимать участие в свободном и безопас­ном межличностном общении. Он испытывает затруднения в выра­жении своих чувств: восхищения или гнева. Он обычно укрывается в безопасном месте, чтобы не оказаться отверженным или обижен­ным. У него нет опыта спонтанных проявлений, и они пугают его, хотя он может воспринимать такие проявления у других людей, испытывать желание вести себя более непринужденно и открыто. Люди воспринимают замкнутого ребенка как кроткого, боязливого, застенчивого, подавленного, а иногда как сноба, предпочитающего держаться особняком. Поскольку он необщителен и неразговорчив, он представляется даже скучным, возможно даже невоспитанным, хотя может вполне успешно учиться в школе. На него могут пове­сить ярлык шизоида.

Чем старше человек, тем труднее пробиться через годами со­здавшуюся защитную стену. Но взрослые могут за счет сознательных усилий нейтрализовать это; побудительные факторы взрослых отличаются от побуждений ребенка. В раннем возрасте ребенок поглощен потребностью защитить себя и часто совершенно не осознает своего состояния отгороженности, хотя он может пони­мать, что все-таки что-то не так. Подростки более склонны обра­щаться за помощью, потому что им хочется пробиться через плот­ный панцирь, отгораживающий их от развлечений и радостей, обычных в кругу их сверстников. Их панцирь не выполняет своего основного назначения защиты от страдания и обиды. Они осознают, что им нужна помощь, для того чтобы найти выход из этого положе­ния и испытать положительные эмоции.

Джон (17 лет) пришел ко мне потому, что чувствовал себя отли­чающимся от других. У него было мало друзей и он был неспособен получать удовольствие от социального общения. В школе все заме­чали это. Он сказал, что так было всегда, но не беспокоило его, пока он был младше. Он получал удовольствие от своих многочисленных хобби, которыми был постоянно занят: коллекционировал марки, монеты и некоторые другие предметы. Он считал, что его домашняя жизнь очень стабильна и ему нет смысла думать о причинах своей необщительности. К такого рода заявлениям (в ответ на мои вопро­сы) сводилось всё, что он говорил мне на протяжении долгого времени. Ему буквально было нечего сказать. Я чувствовала себя так, как будто мне удаляют зубы, и к концу занятия ощущала себя совершенно измотанной. Я представляла себе, что то же чувствуют и другие люди, которые имеют с ним дело в повседневной жизни. Когда я просила его сделать какие-нибудь рисунки, он держался сдержанно и счёл это для себя достаточно трудным, почти невоз­можным. Он не мог описать мне свои чувства, даже после того как я рассказала ему о своих собственных реакциях на его затруднения в общении со мной. В течение следующих четырех месяцев Джон начал поддаваться трансформации.

Вот некоторые выдержки из моих заметок.

Первое занятие. Джон рассказал мне о том, что ему не нравится быть застенчивым. Он не может обзавестись друзьями. Он хотел бы дружить с девочкой, но у него никогда не было свиданий. Иногда бывает в компании, но обычно его больше не приглашают. Хорошо успевает в школе. Рассчитывает поступить в колледж. За исключени­ем того, что ему нелегко общаться с девочками и трудно обходиться без друзей, всё остальное в его жизни в порядке. Не знает, почему у него нет друзей. Его ничто не беспокоит, и у него нет проблем, кроме желания завести друзей. Домашняя жизнь отличная. Детство прекрасное.

Следующее занятие. Попросила Джона нарисовать картинку, используя различные цвета, линии, формы, чтобы показать свои сильные и слабые стороны. Было очень трудно. Уступила. Снова спросила о том, что он чувствует. Не смог ответить. Отметила для себя, что много говорила.

Следующие несколько занятий. Очень много общего с предыдущими. Рассказал мне кое-что о происходившем на этой неделе. Сказал, что ему нравится бывать у меня: я тот человек, с которым можно говорить. Я рассказала ему о своих ощущениях, сказала, что, разговаривая с ним, я испытываю такие же ощущения, как при удалении зуба. Пожал плечами, улыбнулся. Сказал, что он согласен с тем, что, возможно, это же испытывают и другие люди.

Следующее занятие. Дала Джону бумагу и предложила ему вы­полнить упражнения с предложениями, начинающимися «Я ~- ...». Он написал: «Я мальчик. Я человек. Я студент. Я сын. Я — это я сам. Я не идеальный. Я чувствительный. Я и реалист, и идеалист. Я внутренне независим. Я не слишком уверен в себе. Я свободный».

Следующее занятие. Принесла глину. Попросила его вылепить самого себя с закрытыми глазами. Он испытывал .неудобство при работе, но сделал это по моему настоянию. Джон сказал, что он не понял значения этого задания. Он боится, что будет выглядеть глупо и причинит обиду, если что-то скажет.

Следующее занятие. Джон начал вспоминать свои сны. Он включился в анализ сновидений. В одном из снов он едва не утонул, барахтался в воде, но ему удалось выплыть в безопасное место.

Следующее занятие. Осознал необходимость продолжить упражнения, которые помогают лучше понять, что происходит с его организмом, с его разумом, чувствами. Представил это в виде игры со мной. Мы с ним по очереди говорили о том, что мы осознавали, видели, слышали, ощущали, думали (давая всему этому обозначе­ния). Очень успешно!

Следующее занятие. Поняла, что Джон говорит больше, когда берет на себя инициативу и говорит о том, что ему хочется обсудить. Проработал свои опасения показаться смешным. Нарисовал на эту тему картинку. На этот раз рисование не вызвало никаких проблем. Вспоминал, как ощущал себя смешным в детстве. Начал выражать некоторое раздражение! Осознал, что многие вещи вызывают в нем гнев.

Джон поступил в колледж, ощущая в себе новые силы. Он сооб­щил о том, что завел друзей и чувствует себя счастливым. Джон был очень способным юношей, у него было очень много идей и ему хотелось высказать всё, что он долгие годы таил в себе. Он сказал, что иногда к нему возвращается его прежнее самоощущение, но он теперь знает, как с этим справляться. Он прервал терапию, когда почувствовал всю полноту жизни. Это может показаться прими­тивной сказкой со счастливым концом. По этому поводу я могу только сказать, что настоящая жизнь иногда почти так же наивна и этому можно поверить.

 

Страхи

 

Дети испытывают страх чаще, чем мы думаем. На каждый случай открытого выражения страха приходится много случаев страха скры­того. В нашем обществе боязнь чего-нибудь воспринимается как проявление малодушия. Родители тратят много сил, объясняя детям, как избавиться от страха, но редко принимают ощущаемый детьми страх. Дети обучаются загонять свои страхи глубоко внутрь себя, чтобы угодить родителям или не пугать их своими переживаниями.

У детей с агрессивным поведением, замкнутых или обращаю­щихся за помощью в связи с соматическими симптомами, во время наших занятий часто всплывают на поверхность страхи, которые они скрывали. С детьми нужно разговаривать об этих страхах. Некоторые из таких страхов возникают в результате ошибочных представлений, другие основываются на реальных ситуациях или появляются вслед­ствие неравного положения ребенка в обществе. Он нуждается в том, чтобы все его страхи признавались, принимались, уважались. Только тогда, когда они рассматриваются открыто, ребенок может обрести силу, достаточную для взаимодействия с окружающим миром, который временами пугает его. Некоторые страхи у детей становятся навязчивыми, превращаются в фобии, возрастают до такой степени, что усилия, предпринимаемые для того, чтобы избе­жать вещей или ситуаций, вызывающих страх, мешают жить. Один десятилетний мальчик испытывал страх высоты. Он не мог нахо­диться на высоте, превышавшей высоту двухэтажного дома, ему были недоступны прогулки в горах. Хотя я могу предположить, что такой страх возникает в результате смещения действительной причи­ны страха или тревоги (страх связывается с общим фактором, таким, как высота вообще) и не отражает его подлинного источника, я должна проводить работу с теми проявлениями, которые наблюда­ются. Обычно я веду себя достаточно определенно и конфронтаци-онно. Я вторгаюсь непосредственно в ситуацию, вызывающую страх, предлагая ребенку нарисовать то, что он связывает со страхом, или разыграть это с помощью кукольных фигур либо сценического представления ситуации.

Я попросила этого мальчика выбрать какое-нибудь занятие себе по вкусу. Я почувствовала, что вначале нам понадобится время, чтобы понять друг друга. В ящике с песком он построил улицу с домами и деревьями, а в центре старательно выстроил из блоков небоскреб! Следуя его замыслу, я попросила его поместить куклу на это высокое здание, а затем побыть в роли куклы и описать свои ощущения. Он с готовностью откликнулся на мое предложение и сказал, что почувствовал, как будто он потерял равновесие и упал. Он застыл неподвижно, тело его напряглось, дыхание стало затруд­ненным. Напряжение мышц и изменения дыхания, несомненно, могут рассматриваться как телесные признаки страха (страх очень часто проявляется в физиологических сдвигах).

Соприкосновение со скрытыми чувствами, которые связаны со специфическим страхом — необходимый шаг в начале терапевтичес­кого процесса. Я обнаружила при работе с этим мальчиком, что одним из источников страха является отсутствие контроля: он был полностью лишен возможности выбора, поскольку не мог оценить, что произойдет, когда он приблизится к ограждению, и что может произойти потом. Мы потратили много времени, выполняя различ­ные упражнения, требующие контроля за своим телом и равновеси­ем: он взбирался на небольшую веревочную лестницу, ходил «по веревочке» и затем по бревну. Когда он достиг мастерства и обрел уверенность, он начал пробовать себя на всё более высоких местах. Я уверяла его, что он может ощущать страх, поскольку это его привычная реакция, но он должен уметь осуществлять свободный выбор, чтобы делать то, что ему хочется, несмотря на страх. Во время нашей совместной работы он делился со мной многими чувствами, на первый взгляд не имевшими отношения к его страхам. Когда он дал волю скрытым чувствам, мыслям и представлениям, он начал избавляться и от своих страхов. Разнообразные ограничения, уход в себя достаточно обычны в нашей повседневной жизни. Совершенно очевидно, что чем больше мы даем воли своим чу­вствам и отказываемся от неоправданных ограничений, тем больший самоконтроль, душевное равновесие и сосредоточенность мы начи­наем ощущать. И все же мы никогда не знаем, нашли ли мы специ­фическую причину страха.

Другой ребенок, девочка, с которой мне пришлось работать, смертельно/боялся воды. Мы раскрыли источник ее страха с по­мощью направленного фантазирования. Во время этого упражнения она вспомнила, что ее толкнул в воду и удерживал в воде старший брат, когда она была маленькой. Она испытывала ужас и думала, что утонет. Мать подтвердила это воспоминание. Мы долго работали над этим. Мы проработали гнев, направленный на ее брата. Мы прово­дили телесные упражнения на занятиях и дома постепенно, шаг за шагом, включая упражнения с водой. Полностью устранить страх не удалось, но он уменьшился до такой степени, что уже не требовал специального контроля. Девочка почувствовала, что проделала длин­ный путь с того момента, когда она совершенно избегала воды, хотя плавание вряд ли могло бы стать ее любимым занятием. Эта девочка была значительно старше мальчика, боявшегося высоты, к тому же ее страхи усиливались многими неприятными инцидентами.

Страх нападения ночных грабителей и проникновения других людей в жилище часто встречается у детей. Одна девятилетняя де­вочка боялась, что грабители проникнут в дом через окно ночью, и у нее отмечались расстройства сна. Это не был страх темноты; напротив, она считала, что при свете грабителям будет легче про­никнуть в дом. Я попросила ее нарисовать картинку, на которой было бы точно изображено, каким образом грабители могут сделать это. Она нарисовала свой дом, окно в своей комнате и рядом с окном большое дерево, по которому грабитель мог бы вскарабкаться и проникнуть через окно. Она описала воображаемую ею сцену в мельчайших деталях, вплоть до вещей, которые он мог бы взять. Мы очень тщательно занимались изучением ее страха и выяснили, что она не боялась физического вреда. Ее просто пугала мысль, что в дом проникнет посторонний человек и заберет вещи. Потом у нее появилась мысль, что можно повесить колокольчик на ветки дерева вблизи окна. Она была уверена, что, услышав звон колокольчика, проснется вовремя и спугнет грабителя. Проработка этой темы при­вела к уменьшению ее страха, исчезновению расстройств сна, и мы смогли ориентировать терапевтический процесс на другие требую­щие разрешения проблемы.

Билли (5 лет) боялся нашествия грабителей. Он не стал говорить об этом, когда его привели ко мне на прием. Я прочитала ему не­большую книгу под названием «Кое-что об ужасах» и потом попро­сила его сочинить рассказ о мальчике из этой книги и о том, чего боялся этот мальчик. Билли немного противился, но когда я включила магнитофон (который часто использую для записи расска­зов во время занятий), он сразу же рассказал мне о мальчике, кото­рый боялся проникновения грабителей в свой дом. Он боялся, что грабители похитят разные вещи (эти вещи он перечислил). Я не пыталась истолковывать эту историю, хотя она была довольно запутанной и могла вызвать множество предположений об ее истин­ном смысле с учетом того, что мне было известно о Билли и его положении в семье. Когда Билли закончил рассказ, я попросила его побыть грабителем из его рассказа. Он сделал это с величайшим удовольствием, сопровождая рассказ множеством движений, припа­дая к полу и продвигаясь украдкой, подобно вору. Затем я предло­жила ему побыть в роли мальчика и представить себе, что он гово­рит с грабителем. Он заявил грабителю, что не боится его и даже может поколотить. Он попытался это продемонстрировать, орудуя подушкой в схватке с воображаемым бандитом. Было совершенно очевидно, что с ним происходит что-то очень важное для него, в некотором роде это был переломный момент. Его поведение в школе и дома после этого занятия заметно улучшилось. Я не знаю, какого рода конфликт мог решить Билли во время занятия. Мне кажется, что интерпретация происходящего или предположение о том, что именно происходит, могут послужить предметом интерес­ной (хотя и излишней) беседы, но не выполняют никакой другой функции. То, что действительно важно,— это переживания ребенка в процессе терапии, а не чей-либо анализ ситуации.

Эндрю (10 лет) большую часть времени испытывал страх. Ему было необходимо, чтобы свет горел всю ночь. В течение ночи он проверял, лежит ли в постели его мать. Он боялся один ходить в школу, страдал от кошмарных сновидений, которые мучили его не­сколько ночей после того, как он оказался свидетелем несчастного случая, и повторялись, если он смотрел фильмы ужасов. Мы прорабатывали некоторые из его специфических страхов, но устра­нение одного из них не приводило к исчезновению других.

На одном занятии мы использовали карточки «Сделай из карти­нок рассказ», и он сочинил несколько очень страшных рассказов. Один рассказ касался кладбища, где за деревом прятался человек, спасающийся от призрака или чудовища. В другом — в пещере истекал кровью мужчина, и вокруг него не было никого, кто мог бы ему помочь. В следующем рассказе раненый человек, пожилая женщина и девочка оказались в океане на плоту и вокруг не было никого, кто пришел бы им на помощь. Казалось, что Эндрю испы­тывал чувство слабости, беспомощности и бессилия большую часть времени. Наконец, используя карточку, на которой была изображена уличная сцена, он рассказал такую историю: «Сначала здесь разби­вается автомобиль на дороге и большая чудовищная змея вылезает из сточного колодца. Человек со сломанной ногой, стоящий на улице, увидел ее и зовет на помощь. Мимо проходил полицейский, он начал стрелять в змею, но в нее не попал. Потом на улицу вышел мальчик. Человек в автомобиле был его отцом и хотел, чтобы он шел домой. Отец был напуган, не хотел, чтобы мальчик связывался со змеей. Мальчик позвал супермена, пришел супермен и уничтожил змею. Конец».

Я спросила Эндрю, какую роль он сам играет в этом рассказе. Он ответил, что был мальчиком, но хотел бы быть суперменом. Тогда он мог бы сам позаботиться обо всем. Я спросила его, чего он хотел бы добиться.

Эндрю. Я хотел бы иметь мотоцикл и уметь лучше читать, и я хотел бы, чтобы мне никогда не надо было ходить в школу.

Я. Хорошо. А о чем ты хотел бы заботиться?

Эндрю. Я хотел бы заботиться о своей матери. Она всегда беспо­коится по поводу нашего имущества, экономит деньги и любит детей.

Родители Эндрю были в разводе с тех пор, как ему исполнилось пять лет. По мнению его матери он смирился с этим и приспособил­ся к жизни, у него хорошие отношения с отцом и они регулярно видят друг друга. Тогда я попросила Эндрю побыть в роли мальчика из его рассказа и поговорить с каждым персонажем. От лица маль­чика он сказал своему отцу: «Тебе следовало бы самому решить проблему со змеей. Супермен не может быть рядом всегда, когда нам потребуется помощь».

Я поняла, что мы приближаемся к источнику страхов Эндрю. В процессе терапии он сумел выразить опасения, связанные с ответ­ственностью за мать, обеспокоенность ее разводом, и тогда мы смогли заложить основы силы, которая была ему необходима, чтобы адаптироваться в окружающем мире.

Синди (10 лет) также сильно страдала от неопределенного чу­вства страха. Во время одного из занятий, когда я попросила ее представить себе, что ее страх сидит в стоящем тут же кресле, она описала отвратительное чудовище с рогами и зелеными острыми зубами. Я попросила ее поговорить с чудовищем.

Синди. Ты безобразное чудовище. Я ненавижу тебя. Уходи прочь (отворачивается), я не могу смотреть на тебя!

Я. Спроси свое чудовище, зачем оно здесь, почему увивается вокруг тебя.

Синди. Зачем ты здесь?

Я. Теперь стань чудовищем. Сядь вот здесь, стань чудовищем и отвечай на вопросы Синди.

Синди. Нет! Я не могу быть этим отвратительным чудовищем! Я. Синди, ты придумала это чудовище, ведь его в действитель­ности нет. Сядь вот здесь, представь себя чудовищем (Синди не­охотно подходит к другому креслу).

Я. Чудовище, скажи Синди, почему ты увиваешься вокруг нее. Синди (от лица чудовища, обращаясь ко мне). Я хочу ее... Я. Нет, не рассказывай мне. Расскажи ей (указываю на кресло, которое только что покинула Синди).

Синди (в роли чудовища). Я хочу быть уверенным, что ты всегда боишься.

Я. Чудовище, скажи ей, почему ты хочешь, чтобы она все время боялась.

Синди (от лица чудовища). Я хочу, чтобы ты всегда боялась, что тебя могут изнасиловать.

Я. Сядь-ка сюда снова, Синди. Синди, ты боишься, что тебя изнасилуют? (я спрашиваю это очень мягко). Синди (тихим голосом). Да. Я. Тебя что, когда-то изнасиловали? Синди. Я не знаю.

Я. Глядя на тебя, можно подумать, что ты что-то припоминаешь. Скажи мне, что ты вспоминаешь?

И Синди рассказывает мне об одном инциденте, когда ей было шесть лет и два мальчика затащили ее в гараж, заставили снять тру­сы и трогали ее. Она сказала, что никогда не рассказывала об этом родителям, потому что мальчики пригрозили ей, что убьют ее, если она сделает это. И она постоянно слышала о девочках, которых изнасиловали и убили.

Страх изнасилования у Синди возник и развился в результате сексуального опыта, который привел ее в замешательство. Она была запугана мальчиками, которые были старше ее, но она не была ими изнасилована. Услышанное ею об изнасиловании и убийствах до­полняло ее страх. В ее представлении прикосновения к ее телу и насилие были идентичны. Мы откровенно и честно говорили с ней о строении тела, половой активности, рождении детей, сексуальных играх и т. д., и многие из ее страхов рассеялись.

Иногда дети выражают свои страхи, не указывая на какой-либо предмет, с которым связан специфический страх. Превалирует неоп­ределенная, недифференцированная тревога. Рисование служит ве­ликолепным средством для проникновения в мир страха. Я прошу детей закрыть глаза и представить себе, как бы они изобразили страх с помощью красок, линий, форм или символов. Один ребенок нари­совал черный шар рядом с дверью с надписью «Закрытая дверь». Другой изобразил черный квадрат, закрывающий голубой прямоу­гольник с надписью «Счастье», который в свою очередь располагал­ся над желтым треугольником с надписью «Печаль». Я могу предло­жить ребенку стать черным шаром, описать свой символ страха («Я круглый, черный и темный» и т. д.). Символ может «разговаривать» с другими частями картинки или самим ребенком, а ребенок может разговаривать с символом. Во время этого процесса я тщательно слежу за изменениями в положении тела и интонациях, за смыслом всего, что говорится. Важные воспоминания, касающиеся различных житейских событий, могут промелькнуть в таких диалогах.

Иногда мне хочется, чтобы ребенок выразил свой страх как можно полнее. Сюзен (11 лет), на которую напал грабитель, про­никший в дом, рассказала мне об испытываемом ею страхе, но рас­сказ показался мне поверхностным: она, казалось, не могла выра­зить свои чувства словами. Поэтому я попросила ее нарисовать, как она представляет свой страх. Это помогло ей выразить и свой страх, и другие чувства. Когда она закончила рисунок, изображающий страх, она нарисовала линии другого типа. Рисунок выглядел как бессмысленные каракули, но это не было бессмысленным для Сюзен. Она описала составные части своего страха, когда закончила рисунок, и я спросила ее, что означают другие линии. Она задумчи­во посмотрела на них, затем прошептала: «Гнев». Это было началом мобилизации энергии гнева, который был до этого подавлен и маскировался страхом.

Страхи, основывающиеся на фантазии, вполне реальны для ре­бенка. Дебби страдала от беспокойства и тревоги, если не знала, где находится ее мать. Мать должна была отводить ее в школу и прихо­дить за ней после уроков, но иногда это делала няня. Много лет назад кто-то выронил вещи из пакета для прачечной и их занесло ветром в школьный двор. Эти вещи (в числе которых были и женские) вскоре вернули, но до того как это произошло, дети забавы Д ради сочинили историю о кровавом убийстве. Дебби, в то время посещавшая первый класс, услышала эту историю и испугалась. По­скольку вещи принадлежали женщине, она вообразила, что жертва — ее мать. Ей много раз повторяли, что такого убийства вообще не было, что это всего лишь выдумка, но она все равно приходила в ужас. Ее мать, не желая больше травмировать ребенка, редко остав­ляла ее одну. Страхи Дебби затянулись на целый год и мать привела девочку ко мне.

Мой подход к ситуациям такого рода очень четкий. Я поговори­ла серьезно с Дебби об убийстве, попросила ее нарисовать картинки, изображающие сцену убийства, попросила ее разыграть эту сцену с куклами и проанализировала каждую деталь. Вскоре такие разборы вылились в форму подшучивания друг над другом и, наконец, однажды Дебби, уставшая от разговоров об убийстве, сказала мне «Виолет, там не было убийства, это было просто чье-то белье из прачечной, которое вывалилось из автомобиля! Давай не будем больше говорить об этом!». Дебби позволила себе избавиться от этого страха, и ее мать поняла, что может спокойно иногда остав­лять ее одну. Но место этого страха заняли другие — и это не такое уж необычное явление. Дебби стала бояться, что ее мать может попасть в авиакатастрофу, разбиться при поездке на автомобиле и т. д. По очереди мы проигрывали с ней все эти страхи, не отрицая того, что такое может случиться. В конце концов, изображая на рисунке красками свой собственный гнев по поводу чего-то, Дебби объявила, что она настолько рассердилась на свою мать, что хотела бы, чтобы у нее отвалилась голова. Она тут же побледнела, закрыла руками рот и прошептала: «Нет, я этого не хочу!». Теперь мы могли начать работу над естественным проявлением ее собственного гнева—пожеланием смерти.

Я считаю, что дети очень часто застревают на своих страхах, и я не всегда знаю, как их оторвать от них. Кэнди, десятилетнюю девочку, привели ко мне потому, что она боялась спать в любом доме, кроме собственного. Из-за этого никогда не возникало особых проблем до тех пор, пока она не достигла такого возраста, когда Девочкам хочется иногда остаться ночевать в доме подруги. Она чувствовала, что рискует стать объектом подшучивания. Уговоры родителей ее раздражали. Она никогда не оставалась ночевать в гостях. В условленный час вечером родители должны были заезжать за ней. Они не знали, что делать дальше, и обратились ко мне в попытке решить эту проблему.

Кэнди не понимала, почему она боялась ночевать вне дома. Я попросила ее нарисовать картинку с изображением того, как она представляет себе ночевку в доме подруги. Она изобразила картинку с семьей подруги и подругу у телевизора в ее спальне.

Я. Где находишься ты?

Кэнди. Я там, где вы не можете меня видеть. Я в ванной ком­нате.

Я. Что ты там делаешь?

Кэиди. Плачу. Хочу домой.

Я. Это звучит так, как будто что-то случилось.

Кэнди. Да.

Я. Хорошо. Оставайся в ванной. Расскажи, что ты чувствуешь?

Кэнди (притворяясь плачущей). Я хочу домой. Я хочу знать, что делают папа с мамой. Я хочу знать, что делают мой братья. Мне не хватает их. Я хочу в свою собственную постель.

Я. Что случилось потом?

Кэнди. Отец моей подруги отвел меня домой. У нас все были дома.

Я. Ты думала, что их там не будет?

Кэнди. Я не знаю. Мне не нравится оставаться в неведении относительно того, что происходит дома, когда меня нет.

Я. Теперь нарисуй на картинке, как бы это было, если бы ты не плакала и не собиралась домой.

Кэнди изобразила спальню своей подруги, себя и подругу, обеих на полу в спальных мешках. Я попросила ее ,стать девочкой в спаль­ном мешке.

Кэнди. Я в спальном мешке в комнате моей подруги.

Я. Тебе нравится находиться там?

Кэнди. Да! Это забавно. Мы с подругой разговариваем и сме­емся.

Я. Что происходит в другой комнате?

Кэнди. Ее родители смотрят телевизор.

Я. Что происходит в твоем доме?

Кэнди. Мои братья уснули. Я думаю, мои родители смотрят телевизор. Может быть, там находится прислуга и они пошли в кино.

Я. Что бы ты делала, если бы находилась дома — представь это.

Кэнди. Возможно, спала бы в постели. Уже поздно.

Я. Спроси девочку в спальном мешке, не страшно ли ей.

Кэнди. Кэнди, тебе не страшно?

Кэнди (в мешке). Нет! Почему мне должно быть страшно? Это смешно. Скоро мы будем завтракать. Утром у нас будут блины.

Я. Спроси Кэнди, не беспокоится ли она о том, что происходит дома.

Кэнди. Хорошо. Она сказала — нет.

Кэнди продолжала вести диалог с собой, получая удовольствие от этого. Она сказала, что попробует продолжить это же утром. Я напомнила ей, что она испытывает страх, вероятно, с того времени, когда была очень маленькой, а теперь утром она сможет всё решить. Я наблюдала Кэнди в течение трех занятий. Потом она всю ночь спокойно проспала в доме своей подруги и на этом всё закончилось.

Иногда мне не удается помочь ребенку избавиться от страхов. Джон (10 лет) испытывал острый страх темноты. Он сразу сказал мне: «Вы не сможете помочь мне справиться с моими проблемами». Его мать во время первой семейной сессии сообщила, что у Джона много других проблем: не переносит изменений, боится новых вещей, очень плохо относится к ним, не любит, когда к нему прика­саются, обнимают, целуют, не имеет друзей, не любит ходить в гости, боится поездок, много смотрит телевизор. Возражения Джона на комментарии своей матери были достаточно характерны: «Люди хотят побить меня» и «У меня и так достаточно друзей —в школе». Тогда я попросила мать рассказать о его положительных сторонах. Джон выглядел удивленным, когда она сказала, что он не жадный, что у него доброе сердце, он ласково обращается с младшими брать­ями и устраивает для них кукольные представления.

Во время нашего первого индивидуального занятия Джон доверительно сообщил мне о своих опасениях по поводу того, что его могут обмануть или избить. Мы обсудили с ним вопрос о том, как он может бороться с этим. Он начал рассказывать мне ужасные истории, которые он видел по телевизору и которые вызывали у него страх. Он рассказал, что по ночам боялся оборотней и ведьм. Я попросила его нарисовать что-нибудь из того, что его пугает. Он изобразил картинку чего-то «очень страшного, что высасывает кровь из человека и приводит его к смерти» (он назвал это сосальщиком). На картинке была изображена похожая на огромное чудовище фигура в черном одеянии с торчащими вверх седыми волосами. Ему доставляло несомненное удовольствие рассказывать о нем, но не было желания быть им.

Потом он заметил кукол и устроил для меня шоу с помощью кукол, надеваемых на пальцы, обнаружив изобретательность и твор­ческие способности. После шоу я попросила его нарисовать дом, дерево и человека. Он нарисовал очень яркую красочную картинку со множеством деталей, улыбающимся солнцем, улыбающимися облаками и улыбающейся хорошенькой девочкой. Рядом с домом проходила длинная дорога с большими знаками по сторонам, со словами «Одностороннее движение». Его единственным комментари­ем к этой картинке было сообщение, что он поднимается вверх по дороге с односторонним движением.

Я видела Джона в последний раз. Его мать отменила следующую встречу. Она сказала, что свяжется со мной сразу после каникул, но больше ко мне не обращалась.

Время от времени мне приходится встречаться с детьми, которые испытывают страх перед взрослением. Они как будто испытывают неопределенную, не на чем не основанную тревогу в отношении своего будущего. Недавно я беседовала с десятилетним мальчиком, которого привели ко мне, потому что он высказывал своим родите­лям страх по поводу того, что будет, когда он вырастет. Он говорил об этом без гнева, который обычно проявляется в споре со взрослы­ми, а тихим серьезным тоном. Шестилетняя девочка, которую мне довелось видеть, страдала подобными же страхами. Я выяснила, что родители обоих этих детей уделяли большое внимание будущему, говоря им, что всё происходящее сейчас — это только подготовка к тому времени, которое потом наступит. Десятилетнему мальчику ро­дители говорили примерно следующее: «Делай свою домашнюю работу! Разве ты не хочешь достичь чего-нибудь, когда вырастешь?» и «В один прекрасный день ты будешь благодарить меня за то, что тебя научили этому». Шестилетней девочке творили что-то вроде: «Если ты сейчас не научишься, как вести себя, как ты сможешь работать, когда вырастешь?». Это достаточно стандартный набор. Мы все их слышали или сами произносили в то или иное время. Многие из нас, взрослых, всё еще живут в соответствии с пред­писаниями такого типа, которые слышали, когда были детьми. Не­которым детям кажется, что когда они станут взрослыми, они не смогут достичь того уровня, которого от них ожидают. Как они сумеют соответствовать этим ожиданиям, если они уже сейчас чувствуют, что такого уровня им не достичь.

Когда я работаю с детьми, у которых отмечается такой страх, я использую выражения, подобные следующим.

— Закройте глаза и представьте себе, что вы выросли. Как бы вы себя чувствовали? Что бы вы делали? Как бы вы представляли себе окружающий мир?

— Закройте глаза и представьте себя в том возрасте, в котором вы находитесь сейчас, и живите точно так, как вам хочется. Что вы делаете?

Такие фантазии являются отправной точкой для дальнейшей проработки с помощью любого подходящего метода. Я также пыта­юсь помочь родителям понять, что они должны позволить своим детям жить в настоящем, быть детьми. Если родители не могут понять этого, я могу по крайней мере помочь детям понять это. Мой опыт показывает, что если ребенок может начать видеть лучшую перспективу для себя (даже если родители этого не могут), он начи­нает чувствовать себя спокойнее, счастливее, меньше тревожиться и гораздо лучше справляться с делами своей детской жизни. Если ребенок сумеет принять себя таким, какой он сейчас, его место в жизни становится более определенным, а деятельность — продук­тивной.

Дети часто видят вокруг себя взрослых, которые живут в бес­покойстве и тревоге. Они видят мир хаоса, противоречий и неопре­деленности. Хотя некоторые дети не могут дождаться того времени, когда они вырастут и почувствуют себя независимыми и самостоя­тельными, часто эти дети также тайно (а многие и более явно) испытывают страх перед тем, что их может ждать впереди.

 

Специфические стрессовые ситуации или травматический опыт

 

Иногда у детей отмечаются специфические переживания, тре­бующие терапевтической помощи. В подобных случаях либо ребенок каким-то образом показывает своим родителям, что ему требуется помощь, либо родители считают, что специальная поддержка нужна ребенку, чтобы справиться с трудной ситуацией. Развод, тяжелые заболевания, смерть, землетрясения—вот примеры событий, кото­рые могут вызывать у детей эмоциональную травму. При этом часто требуется помощь, чтобы преодолеть возникающие эмоциональные нарушения, которые переполняют ребенка или, напротив, скрыты и выступают как причина других проблем, не связанных непосред­ственно со специфической стрессовой ситуацией. Иногда травмиру­ющая ситуация глубоко затрагивает ребенка, даже если она воспри­нимается окружающими как относительно незначительная (напри­мер, присутствие во время несчастного случая, переезд на новое место жительства, переход в новую школу, появление в семье ново­рожденного или утрата любимого животного. Причиной обращения за терапевтической помощью могут быть беспокоящие родителей особенности поведения ребенка, которые представляются не связан­ными непосредственно с какими-либо специфическими пережива­ниями. После занятий с ребенком в течение какого-то времени я выясняю, какие переживания в действительности имеют место. В случае, если такие переживания удается раскрыть и успешно на них воздействовать, можно достичь полного устранения нарушений по­ведения. Иногда переживания имели место много лет назад и кто-то тогда пытался защитить ребенка, не обсуждая эти переживания от­кровенно. Иногда и сам ребенок, поскольку он не готов встретиться с ними лицом к лицу, вытесняет такие переживания из сознания, н6 потом они всплывают вновь.

Часто ребенок не может выразить свои чувства родителям, по­тому что родители тоже расстроены чем-либо и ребенок хочет огра­дить их от переживаний, он не хочет причинять им дополнительного горя или делать их несчастными. Если родители сумеют открыто вести себя, ребенку будет легче откровенно говорить о собственных чувствах или своей растерянности.

Я подхожу к таким ситуациям просто. Я знаю, что инцидент должен быть исчерпан, откровенно обсужден, возможно заново про­игран в символах. Часто можно использовать какой-то вид десенси-тизации, чтобы повторно исследовать и обсудить переживания. Я вспоминаю д-ра Уилбера, говорящего Сибилле в телевизионной вер-

сии книги «Сибилла», что поскольку она смогла вынести реальные переживания, она в состоянии вынести и воспоминания о пережитом.

Родители Патриции (12 лет) обратились за психотерапевтической помощью в связи с тем, что ее поведение вызывало беспокойство у отца и других близких. Хотя нарушения поведения, наблюдавшиеся у Патриции, не были серьезными, они настолько раздражали роди­телей девочки, что те решили обратиться к психотерапевту. По телефону мать ребенка объяснила мне, что она не родная мать де­вочки. Родная мать была убита отчимом девочки, совершившим после этого суицид, и ребенок обнаружил их тела. Это произошло четыре года назад, когда девочке, было около восьми лет. Взрослые не много рассказывали об этом инциденте, потому что не хотели травмировать девочку.

Каждый раз, когда я возвращалась к инциденту, Патриция про­сто пожимала плечами, никак не выражая своих чувств. Мы занима­лись рисованием, лепкой и сочинением рассказов. В процессе этих занятий вскрылись многие из имевших место в то время жалоб и' эмоциональных нарушений и стала возможной целенаправленная работа. Однажды Патриция заявила, что видела сон о своей матери. Она рассказала свой сон, а затем вылила на меня поток длительно накапливавшихся эмоций, связанных с тем травмирующим событи­ем. Она нарисовала картину убийства, дом, полицейский участок и даже прежних соседей, которых она после случившегося больше никогда не видела. Она вспоминала и повторяла подлинные беседы, которые слышала в тот день. Патриция даже вспомнила, как испуга­лась при появлении полицейских, как будто чувствовала себя каким-то образом виноватой в случившемся. Она воссоздавала в воображе­нии многие подробности, касающиеся старых друзей, старого дома и особенно своей матери. Когда Патриция проработала тему горя, она стала намного спокойнее и с удовлетворением отмечала замет­ное улучшение отношений в своей теперешней семье.

Иногда смерть животных вызывает горе и смешанные чувства. У Дженнет (8 лет) была морская свинка, которая потом погибла. Ребенок чувствовал себя виноватым, и это чувство вины всплыло только тогда, когда я проследила события до момента гибели свин­ки. Девочка играла с ней довольно долго, и мать сказала ей, что возможно это и было причиной гибели животного. Я рассказала ей, что когда работала в школе, у нас в классе жили морские свинки и дети всегда играли с ними. Они меняли им бумажные подстилки, ухаживали за ними, ласкали их и относились к ним с любовью. Воз­можно, они погибали несколько раньше, чем если бы их не трогали, но сами морские свинки любили, когда с ними возились, а дети получали большое удовольствие от того, что играли с ними, а не просто созерцали их в стерильной клетке. Дженнет заплакала и спросила, можно ли ей нарисовать свою морскую свинку, чтобы я тоже ее увидела. Под картинкой она сделала надпись: «Скуики, любовь моя». Мы обсуждали ее чувства, и она сказала «до свидания» своей морской свинке, изображенной на рисунке, добавив: «Мне очень жаль, что я не смогла взять тебя с собой в школу, как я тебе обещала». Когда занятия закончились, она дала картинку мне, чтобы я ее сохранила: она не нужна была девочке больше.

Брэд (10 лет) пришел однажды на занятия очень расстроенный. Брэд оказался свидетелем несчастного случая и, поскольку был поглощен происшествием, мы посвятили этому случаю всё занятие. Брэд подробно нарисовал картину несчастного случая, дополнил ее изображением машины скорой помощи, полицейских и пожарных автомобилей и даже изобразил больницу, куда должны были достав­лять раненых. Под его диктовку я сделала подпись: «Здесь, в Сан-Педро (Калифорния) произошел несчастный случай. Приехали большая пожарная машина, полицейский автомобиль и машина скорой помощи из больницы Гувера. Это большая дорожная катас­трофа. Столкнулись четыре автомобиля. Один из них чуть было не сорвался с обрыва. Полиции удалось спасти автомобиль, который был поврежден не так сильно. Полиция и пожарные помогли и сильно пострадавшим. Во втором автомобиле один человек погиб. Остальные получили ранения». Он назвал свою картинку «Несчас­тный случай, который меня беспокоит». После этого мы обсудили его картинку, говорили о некоторых его опасениях, тревоге, связан­ной с несчастным случаем и смертью человека. Он сказал, что после того, как стал свидетелем этого несчастного случая, его сильно тревожат поездки на автомобиле. Брэду нужно было поговорить об этом случае и своих чувствах. Его родители, присутствовавшие вместе с ним при происшествии, также были расстроены. Они быстро увели мальчика и старались, чтобы он не говорил об этом. Я почувствовала его облегчение, когда он смог дать выход своим чувствам, благодаря тому, что кто-то захотел его выслушать.

Грег (9 лет) сказал, что ему нужно кое-что нарисовать (рис. 33). Он нарисовал сцену с движущимся поездом и фургоном и продикто­вал мне следующий рассказ: «Однажды я гулял по дорожке. Был солнечный день, и я увидел поезд, переезжающий мост, и тогда я сказал: Я хотел бы быть в этом поезде". Мне бы хотелось полететь в Англию (со всей моей семьей) на самолете. Поезд состоит из множества вагонов. Я их все пересчитал, а поезд шел очень быстро. Но казалось, будто все вагоны катились очень медленно, когда я следил за ними. Затем я увидел полицейскую машину, проезжавшую рядом, и увидел грузовой автофургон, а в это время был зеленый свет и были два толстых столба, поддерживающих железнодорожные рельсы. В поезде находились люди, ехавшие в Мичиган, а фургон перевозил мебель. Мальчика звали Джон, и он радовался, что едет. Полицейская машина подъезжала к станции».

Затем я выяснила, что в поезде ехал Грег, но он не был похож на мальчика Джона из рассказа; он не радовался. Он был испуган и тревожен. Его мать была родом из Англии и часто поговаривала о том, чтобы вернуться на родину. Это был для- него постоянный источник тревоги.

Другого мальчика (10 лет) направили на психотерапию в связи с тем, что его мать была смертельно больна. Родители откровенно говорили детям об этой болезни, но мальчик отказывался участво­вать в обсуждении этой темы. Он извинялся и уходил из комнаты под разными предлогами. Мать это очень огорчало, ей хотелось быть с сыном и было нужно о многом с ним поговорить. В моей обычной непосредственной манере я затронула вопрос о болезни матери. Потребовалось два занятия, прежде чем он ответил. Однажды, когда мы работали с глиной, его чувства раскрылись.

Развод—распространенная ситуация, вызывающая стресс у де­тей. обычно дети осведомлены о проблемах между родителями задолго до развода. Родители обнаруживают, что им трудно ладить с детьми, когда у них самих возникают семейные проблемы, дети чрезвычайно чувствительны к натянутым отношениям.

Я думаю, что невозможно защитить детей от травмы, связанной с разводом. Они сильно опасаются угрозы раскола. Где они будут жить? Что с ними будет? Изменится ли существующее положение вещей? В их воображении возникают ужасные картины, выходящие далеко за пределы реальной ситуации. Книга Richard Gardner [13], предназначенная для детей, помогает преодолеть растерянность, которая может у них возникнуть. Я рекомендую эту книгу как отличное руководство, позволяющее родителям заглянуть в область чувств, которые могут возникать у детей. В другой книге, адресо­ванной родителям, R. Gardner [12], предлагает хорошие сжатые рекомендации, которые психотерапевт может дать родителям, стре­мящимся защитить детей от травматических переживаний.

Я думаю, что родители должны уметь распознавать ситуации, в которых их дети разделяют некоторые из эмоций, возникающих вокруг развода. Часто дети глубоко прячут свои чувства, потому что не хотят причинять родителям дополнительной боли и горя. Не существует способа защитить детей от этих чувств, равно как и от чувств, возникающих в ответ на какую-либо другую травмирующую ситуацию. Они имеют право на чувства, и их чувства следует при­знавать, принимать и уважать.

Мать Келли была озабочена тем, что ее семилетняя дочь обна­руживала признаки беспокойства в связи с разводом. Ее мучили кошмарные сновидения, она ходила во сне, ссорилась с сестрой, часто плакала по ничтожному поводу и беспокойно вела себя в шко­ле. В процессе моей работы с Келли выяснилось, что многие ее переживания были в той или иной степени связаны с отцом. Когда я попросила Келли нарисовать ее семью, она сказала: «Я не хочу рисовать папу. Это напоминает мне то время, когда папа и мама были вместе». Это заявление открыло нам путь к беседам о том времени, когда все они жили вместе. На следующем занятии Келли поместила девочку в кукольный домик с тщательно расставленной мебелью. Она сказала: «Эта девочка живет одна. Ее мать и отец были убиты на войне». Затем мы обсуждали ее чувства, связанные с одиночеством после ухода отца.

В другой раз она построила домик из песка, расположила там людей, а потом динозавров, которые напали на людей и убили их. В этой сцене Келли смогла частично выразить свою тревогу.

Пятилетняя девочка, родители которой только что расстались, изобразила на песке сценку, которая включала всех членов семьи и диких животных. Лев напал на фигурку отца, и Дженни похоронила его в песке, заметив при этом: «Отца убили, и теперь из всех, кто остался, у меня только мама».

Я. Чем это обернулось для них всех?

Дженни. Это очень печально. Все плачут.

Я. Ты плакала, когда твой папа переехал в другой дом?

Дженни. Да.

Я. Тебе его сильно не хватает.

Дженни. Да. Но мне удается повидаться с ним, он устраивает нам встречи.

Другая девочка (8 лет) сумела выразить свои чувства по поводу развода родителей, когда я попросила ее изобразить в виде караку­лей цветными карандашами, что-нибудь одно, связанное с разводом родителей и вызвавшее ее отрицательные эмоции, что-нибудь, вызывающее положительные чувства, что-нибудь связанное с отри­цательными и что-нибудь, вызывающее средние ощущения, а также что-то по собственному выбору. Она разделила лист бумаги на четыре части и попросила меня озаглавить их «Плохое», «Хорошее», «Нечто среднее» и «Правильное». Под надписью «Плохое» она нацарапала черные каракули и продиктовала подпись: «Нет обеда, и мы не собираемся вместе, перед тем как ложиться спать». Под заголовком «Хорошее» она изобразила розовые каракули и продик­товала: «Мы видим отца чаще и вместе занимаемся чем-нибудь». «Нечто среднее» она начертила голубыми каракулями и продиктова­ла: «Иногда я чувствую, что всё в порядке, а иногда нет». И, нако­нец, под «Правильно» она нарисовала что-то бирюзовое и продикто­вала «Развод — это правильно, потому что они не были счастливы вместе».

Позднее, когда я попросила девочку нарисовать картинку, на которой было бы изображено самое плохое и самое хорошее в ее жизни, она нарисовала большое здание и написала: «Худшее в моей жизни — это ходить в школу». На другой картинке, где она была изображена на одной стороне листа рядом со своим другом, а на другой —с отцом и матерью, она написала: «Самая хорошая вещь в моей жизни — это иметь друзей, с которыми можно играть, и родителей». Потом она взглянула на меня, улыбнулась и добавила: «Даже если они в разводе».

 

Соматические симптомы

 

Недержание мочи в постели можно считать одним из примеров того, как ребенок выражает себя. Я говорю ребенку и его родителям, что такое недержание мочи может быть проявлением здорового стремления к самовыражению. Если ребенок не нашел адекватного способа выразить то, что ему было нужно, он начинает выражать это другим способом. Если бы он не нашел такого пути, неудов­летворенные потребности могли бы найти свое отражение в симпто­мах бронхиальной астмы или развитии экземы. Я не считаю случай­ным совпадением то, что многие дети, страдающие недержанием мочи в постели, добродушны, общительны и редко выражают гнев.

Мать ребенка, с которым я работала, жаловалась мне, что ее сын стал чаще проявлять раздражение с тех пор, как стал посещать мои занятия и трактовала это как отсутствие улучшений. Она считала, что раз он сердится, то он несчастен. Я спросила ее, мочится ли он по-прежнему в постель, ходит ли во сне, бывают ли у него кошмар­ные сны и будит ли он по ночам всю семью (именно эти явления заставили ее в свое время обратиться за психотерапевтической помощью). Она казалась недоумевающей, а затем сказала: «Ах, это! У него уже нет этих явлений какое-то время».

Психотерапевтический подход к недержанию мочи в постели (так же, как и к другим соматическим проявлениям), с моей точки зрения, включает в себя несколько составляющих. Во-первых, я предлагаю, чтобы родители—а иногда и все члены семьи —делились своими переживаниями, связанными с этой ситуацией. Кроме того, я предпринимаю попытку возложить ответственность за те или иные телесные функции на самого ребенка: он несет ответственность за недержание мочи в постели. Далее, я стараюсь помочь ребенку ощу­тить физические симптомы возможно более полно. Наконец, я хочу помочь ребенку овладеть более приемлемым способом выражать то, что ему необходимо выразить. Я не делаю попыток установить пер­воначальную причину недержания. Меня не интересуют вопросы, связанные с тем, как ребенок приобретал опыт реализации естест­венных отправлений. Меня больше интересует настоящее положение вещей, способ существования ребенка в его повседневной жизни.

Первостепенное значение имеет первое занятие с родителями и ребенком. Позднее, если я вижу, что другие члены семьи включа­ются в терапевтический процесс, важное значение приобретает се­мейная терапия. У каждого члена семьи возникают какие-то чувства по отношению к ребенку, который мочится в постели, и эти чувства могут влиять (а могут и не влиять) на этот процесс. Необходимо, чтобы эти чувства находили выход вовне и чтобы их разделяли дру­гие. Большинство родителей делают разнообразные попытки реше­ния проблемы — от проявления доброго и понимающего отношения до насмешек и сетований, от тщательного обтирания ребенка сухой простыней до попыток вообще не обращать внимания на мокрую постель ребенка. Самые разнообразные чувства возникают у каждого в этой связи: беспокойство, стыд, чувство вины, тревога, огорчение, гнев. Большинство этих чувств непосредственно не разделяются с другими, а находят выход каким-либо иным путем. Важно, что хотя недержание мочи связано с невозможностью каким-либо иным образом выразить подавленные чувства, ни один ребенок не испы­тывает сознательного желания мочиться в постель. Однако иногда родители считают, что ребенок сознательно делает это, чтобы разбу­дить их и добиться, чтобы его, неуютно чувствующего себя в мокрой пахнущей мочой постели родители забрали к себе. Все эти чувства могут быть проработаны в процессе семейной психотерапии.

Следующий шаг заключается в том, чтобы заставить ребенка ощутить ответственность за то, что он мочится в постели. Это очень важный предварительный шаг для прекращения недержания мочи. Я говорю ребенку, что он должен заботиться о себе и что именно он должен делать это, а не кто-то другой. Ему следует ясно дать понять,

что он должен позаботиться о том, чтобы происходящее с ним прекратилось, даже если он пронзительно вопит: «Мне всё равно!» или утверждает, что мочится в постель случайно и непреднамеренно. Далее, важно, чтобы родители поняли, что ни они, ни ребенок не виноваты в этом. Ведь он просыпается в мокрой постели, а не они. Он может научиться менять себе постельное белье, стирать просты­ни. Родители должны взять на себя ответственность за такой выбор. Если ребенок слишком маленький (хотя большинство детей имеют дело с этой проблемой в достаточно сознательном возрасте), он может просить о помощи, в которой нуждается. Родители должны усвоить, что недержание мочи в постели это не та проблема, кото­рую можно решить, использую поощрения и наказания, одобрение и неодобрение. Похвала не приносит пользы в том случае, если ребенок не обмочится в постели, так же как и обвинение в том случае, если он сделает это. Ведь мы не поощряем ребенка за то, что у него нет головной боли, и мы не называем его идиотом, если у него болит голова.

Следующим шагом в работе, как только станет ясным, кто дол­жен взять на себя ответственность за недержание мочи в постели, является помощь ребенку в исследовании им своего тела и недержа­ния мочи. Сначала я даю ребенку блокнот для регистрации случаев недержания мочи. Это помогает ему лучше осознать и понять то, что он делает. Интересно, что когда ребенок регистрирует нежелатель­ные поступки, их число автоматически уменьшается. Если вы используете счетчик для игры в гольф, регистрирующий каждый случай, когда вы начинаете грызть ногти, вы будете их грызть мень­ше. Как только ребенок начинает отмечать случаи недержания мочи в постели, их частота резко уменьшается. Если ребенок ведет запи­си, я могу попросить его записывать в своем блокноте, какие чу­вства он испытывает, когда просыпается в мокрой постели. Я также часто прошу детей нарисовать эти чувства. Когда мы работаем над такими картинками, начинают всплывать даже скрытые чувства. Geoige von Hilsheimer [51] описывает один интересный метод, помо­гающий ребенку осознать свои телесные функции. Он предлагал детям, которые мочились в постели, деньги за то, чтобы они делали это, позволяя таким образом детям сознательно стараться мочиться в постели, и это вело к лучшему контролированию функций.

Помогая детям с недержанием мочи в постели начать осознавать свое тело, мы выполняем важную часть терапевтической процедуры. Мы проделываем много физических упражнений, включая дыхатель­ную гимнастику, медитацию, различные движения, подвижные игры. Познание тела, овладение контролем за своим телом и двига­тельными навыками имеют очень большое значение.

Иногда на короткое время в течение фаз терапии отмечается учащение случаев недержания мочи. У одного мальчика мочеиспускание в постели отмечалось гораздо чаще, когда родители перестали на это реагировать. Возможно, он проверял, согласны ли его родители нести бремя забот, позволяя ему самому нести бремя ответственности за ситуацию (они это делали) или же он разрешал себе это, чтобы полнее исследовать свое недержание. Последний и наиболее важный шаг в процессе терапии — помочь ребенку выразить свои чувства, связанные с недержанием мочи и ^ другими аспектами его существования. Интересно отметить, что ребенок часто продолжает мочиться в постель даже тогда, когда первоначальная причина, настоящие или воображаемые события, которые приводили к недержанию мочи, уже не существуют. Орга­низм уже образовал определенный стереотип и не получил достаточ­ного стимула для его перестройки. Мочеиспускание в постели у ребенка прекратится, когда он начнет контролировать себя и когда он найдет новые способы выражения своих чувств. У него всегда найдутся чувства, требующие выражения, даже если всё в семье с какого-то времени будет благополучно.

Я детально обсуждаю здесь проблему недержания мочи в посте­ли, потому что это очень распространенный симптом. Я считаю, что работа с детьми, которые страдают этим расстройством, не слишком отличается от работы с детьми, имеющими другие физические рас­стройства, которые отражают психологические проблемы, хотя, ес­тественно, я должна использовать различные варианты подхода в зависимости от специфических особенностей проблемы.

Некоторые дети обнаруживают недержание кала в дневные часы. Все вокруг ощущают запах и понимают, что произошло. Часто эти дети страдают от запоров, от усиленной кишечной перистальтики и в результате—от болей в животе. Недержание кала может проявить­ся в самое неподходящее время, и часто дети скрывают свое испач­канное белье от родителей. Я никогда не могла понять, что удержи­вает детей от рассказа об этих явлениях и что приводит к такой неопрятности. Но я объясняю ребенку, что это — одно из выражений нормальной жизнедеятельности организма, необходимое для выведе­ния токсических продуктов. Сокрытие этой потребности может рассматриваться как заместительное явление для выражения про­блем иного рода.

Техника работы с детьми, перед которыми стоит эта проблема, во многом сходна с той, которая применяется в случаях с недержа­нием мочи. Часто я провожу занятия, в которых предоставляются максимальные возможности для выражения скрываемого чувства раздражения. Многие дети с подобными нарушениями, которых я видела, часто проявляют враждебность, сарказм, высокую вербаль­ную активность, готовность к спорам. Но они никогда не выглядят так, как будто они полностью выразили свое раздражение.

Иногда, тем не менее, поощряя проявления сдерживаемого гне­ва, я обнаруживаю, что совершила ошибку. Я работала в течение достаточно длительного времени с десятилетней девочкой, предо­ставляя ей большие возможности для выражения своих переживаний во время работы с глиной, «батакой», куклами. Мы получили мно­жество проявлений гнева, но проблема оставалась. Затем появились временные улучшения, но любая стрессовая ситуация тотчас приводила к возобновлению всех нарушений. Во время одного занятия с сочинением рассказов я уловила в ее чувствах страх. Это был первый случай проявления страха. В последующем я обнаружи­ла, что это очень глубокое чувство, которое она тщательно скрывает. Одним из видов ее страха был страх утонуть. Она умела плавать и никогда не проявляла внешне этого страха, отправляясь купаться. Никто, даже ее родители, не знали об этом. Мы тщательно прорабо­тали все аспекты страха. У нее не было никаких воспоминаний, связанных с какими-либо проблемами во время купания, и не было близких людей, у которых были бы такие проблемы.

Однажды, когда я занималась с ней фантазированием, я интуи­тивно предложила ей представить себе, как, будучи двухлетней девочкой, она сидит в туалете. Мы делали это непринужденно, со смехом и юмором. Она сидела с закрытыми глазами, улыбаясь, при­слушиваясь к моему голосу, пока я развивала эту фантазию. Вдруг она выпрямилась, широко открыла глаза и сказала, что ей страшно, что она может упасть в унитаз и ее смоет вместе с испражнениями. Она пришла в состояние сильного возбуждения при этом открытии, почувствовав, что, возможно, это и было первоначальной причиной ее проблем. Мы прорабатывали страх маленькой двухлетней девоч­ки, столкнувшейся с огромным туалетом и ужасами сливной систе­мы. Я набросала небольшую сценку на рисунке с изображением маленького ребенка на большом унитазе, и она разубеждала ребенка на картинке, как это сделала бы его мать.

Это могло быть (или не быть) подлинной причиной ее проблем. Возможно, ей просто нужно было позволить себе продвинуться в своем развитии. Ее страх утонуть (секрет, который она глубоко хранила) был реальным, и она испытала глубокое облегчение, когда поделилась им со мной, а когда пришло время, то и с родителями. Она стала осознанно относиться к посещению туалета и выяснила, что может освобождать свой кишечник с определенной периодич­ностью и выдерживать эту периодичность почти точно.

Другими видами физических симптомов, которые могут потребо­вать терапии, могут быть головные боли, боли в желудке, тики, ал­лергия, бронхиальная астма. Иногда подобные физические наруше­ния возникают в процессе работы с ребенком, даже если первона­чально они и не служили причиной обращения за помощью.

Шестнадцатилетняя девушка жаловалась на большой узел на задней поверхности шеи. Я попросила ее нарисовать этот узел на бумаге. Она нарисовала свою шею и большое круглое черное пятно на ней. Я попросила ее распутать этот узел на другом листе бумаги. Она схватила карандаш и начала неистово чертить каракули. Я остановила ее и попросила делать это очень медленно, сконцентри­ровав свое внимание на узле и чувствах, испытываемых ею в этот момент. Она начала изображать распутывание узла в очень свобод­ной манере. Когда она закончила рисунок, узел на шее исчез.

Хотя мы и не обращаем на это особенного внимания во время занятий, ребенок узнает кое-что о том, как реагировать на боль, понимает, что эта боль связана с напряжением мышц и что он также может устранить эту боль.

Одиннадцатилетний мальчик, придя в группу, заявил, что он не может остаться на занятии из-за сильной боли в желудке. Я попро­сила его рассказать мне о своей боли и спросила, где именно болит.

Кен. Вот здесь. Я не знаю.

Я. Расскажи мне, на что это похоже.

Кен. Это похоже на узел, и он давит на меня и причиняет насто­ящую боль (голос мальчика звучал печально, в нем слышались слезы).

Я. Это очень огорчает меня.

Кен. Да, то, что происходит со мной, это печально.

Я. Я бы хотела, чтобы ты рассказал об этом.

Кен. Дело в моем отце. Он не пьет, но он очень нервный! Он всё свое раздражение переносит на меня: смеется надо мной, когда я что-то делаю, бросает в меня вещи, бьет меня. Это так же плохо, как если бы он пил. Он всё вымещает на мне, потому что я самый старший из детей. Сегодня снова это случилось.

После этого Кен разрыдался. Спустя какое-то время он сказал:

«Может быть, я побуду здесь еще немного». Он остался до конца занятия, забьш о боли в желудке. Мне хочется добавить к этому, что у Кена часто бывали боли в желудке. Его мать в связи с этим уделя­ла ему много внимания: часто показывала его врачу, следила за диетой и беспокоилась о том, нет ли у него язвы. Единственное, чего она не делала, так это не выслушивала его и не придавала значения его чувствам. Кен должен был научиться напоминать о себе другим путем, не испытывая боли в желудке. Он сумел понять, что такие боли не единственный способ привлечь внимание матери.

Карл (13 лет) пришел на занятие таким усталым, что не мог ничего делать. Я попросила его нарисовать картинку, изображаю­щую усталость. Используя коричневый, черный и темно-лиловый цвета, он нарисовал свою усталость («особенно в плечах»). Я попро­сила его нарисовать ощущения, противоположные усталости. Он нарисовал два цилиндра друг против друга, оба были ярко раскраше­ны и разделены коричневой линией, напоминавшей очертания горы. Я попросила его провести диалог между цилиндрами. В результате у Карла появилось желание что-нибудь сделать, куда-нибудь пойти, мобилизовать свое уставшее «старое» тело. Он начал рассказывать о своем беспокойстве, своем желании побывать там, где он никогда не был, о своей фрустрации, связанной с пребыванием и дома и в школе. До этого Карл, который страдал недержанием мочи в посте­ли, утверждал, что в его жизни всё прекрасно.

У Тэмми (15 лет) в двенадцатилетнем возрасте появились не­резко выраженные судорожные припадки. Ее направил ко мне невропатолог, который считал, что эти припадки имеют психологи­ческую основу. Девочка обычно вела себя так, что приводила свою мать в ярость. «Если я ей что-нибудь говорю,—рассказывала мать,— она ведет себя еще хуже. Она как будто хочет, чтобы я ее отшлепала. Так продолжается уже несколько лет. Похоже, что ей чуть ли не нравится, когда я ее бью. Когда я отшлепаю ее, она становится спокойной и довольной. Если я не делаю этого, она продолжает вести себя в том же духе, пока не начнется припадок».

Мы работали с Тэмми несколько недель. Однажды, дурачась с глиной, она рассказывала мне о чем-то, что произошло между ней и ее матерью и рассердило ее. Поскольку она уже начала работать с глиной, я попросила ее в глине выразить свое возмущение. Она опустила взгляд на глину и сказала, что не может сделать этого. Я предложила ей нарисовать картинку, отражающую чувство раздраже­ния. На это она согласилась и нарисовала круг, в середине которого написала печатными буквами «Ооойк». «Это стон»,— сказала она. Затем нарисовала два красных треугольника. «Это уши дьявола. Я чувствую себя так, как будто очень сильно ударила кого-то, похо­жего на моего брата». Она нарисовала два глаза с исходящими из них красными и желтыми зигзагами. «Это пламя, выходящее из моих глаз. Мои глаза стали косыми и тревожат меня. Тэмми провела несколько красных, желтых и синих линий. «Это огонь в моем горле. Он жжет, когда я начинаю стонать». Она нарисовала черную форму. «Это черный дым, выходящий у меня из ушей. Мои уши стали горячими и оглохшими». Тэмми была поглощена чувством гнева — жестоким чувством, которое наполняло ее ощущениями вины и страха. Постепенно, пока мы работали над ее гневом, кото­рый так интенсивно проявился в ее картинке, ее потребность в наказании (выраженная так сильно, что доводила ее до припадков) стала исчезать.

Однажды, когда я работала с молодой женщиной по имени Кэти, она опустилась на пол и пожаловалась на сильные схваткообразные боли, связанные с менструацией. Я дала ей кусок глины и попросила вылепить свою матку такой, какой она ее себе представ­ляет. Когда она закончила работу, я попросила ее описать матку, по­быть в роли матки и рассказать о том, что с ней случилось. Она рас­сказала: «Я матка Кэти. Я сжимаюсь и сжимаюсь до тех пор, пока уже не могу этого выдержать». Она продолжала развивать эту тему еще какое-то время (при моей поддержке) и, когда закончила, с удивлением отметила, что боль исчезла. Мы говорили с ней о том, как попытки избежать боли могут вызвать напряжение мышц и час­то последующую боль. Побыв в роли своей матки, Кэти почувствова­ла, как она проделывала это.

Элен (16 лет) рассказывала, что часто испытывает боль в подре­берье. Врач, у которого она была, не нашел физической причины этой боли. Боль возникала и в момент рассказа. Я попросила Элен закрыть глаза, погрузиться в боль и описать ее мне.

Элен. Это похоже на то, что у меня в подреберье глубокая дыра, глубокий пустой тоннель. Очень ощутимый. Он уходит очень далеко. Это трудно описать.

Я. Не хотела бы ты его нарисовать?

Элен. Я не умею рисовать.

Я. Представь себе, что тебе только три года, и нарисуй это. Когда ты это сделаешь, ты сможешь всё объяснить мне.

Элен (рисует спираль, круги, тоннель). Я хочу использовать черный цвет. Конечно, мой тоннель черный. Он очень глубокий, черный, темный. У него нет конца. Я не знаю, куда он уходит. Это я (крошечная фигурка в виде палочки у стенки тоннеля). Я сижу на бортике, чувствуя себя очень маленькой.

Я. На что похожи твои ощущения сейчас: на боль?

Элен. Да, но меньше; она такой и бывает—то больше, то мень­ше. Это может быть в любое время.

Я. Побудь немного в роли маленькой фигурки и расскажи о себе.

Элен. Хорошо. Я сижу на борту тоннеля в этот момент. Мои колени согнуты и подтянуты к подбородку.

Я. Сядь на пол таким образом. Стань этой фигуркой.

Элен (сидя на полу с подтянутыми к подбородку коленями и опущенной на них головой). Я согнутая очень маленькая фигурка, сидящая на бортике тоннеля.

Я. Можешь ли ты что-нибудь видеть за пределами тоннеля, на другом его конце?

Элен. Нет. Но я знаю, что там что-то есть. Там много чего-то, но я не могу туда (начинает плакать).

Я. Что ты увидишь, если заглянешь вглубь тоннеля?

Элен. Я многое не могу увидеть. Там очень темно. Я не знаю, что там в глубине, но я думаю, что это очень жуткие вещи.

Я. Закрой глаза и представь себе, что ты продвигаешься по тоннелю (Элен закрывает глаза). Что происходит?

Элен. Я не иду туда. Я не могу идти туда. Это жутко. Я еще сижу здесь на бортике.

Я. Хорошо. Тебе не надо идти туда. Но я хотела бы, чтобы ты была сейчас тоннелем.

Элен. Я тоннель внутри Элен. Я причиняю ей боль. Я глубокий и бесконечный, могущественный и сильный. Я. Что ты сейчас чувствуешь, Элен?

Элен. Я чувствую себя могущественной и сильной. Я всё еще остаюсь тоннелем.

Я. На сегодня хватит. В следующий раз ты, может быть, захо­чешь поработать над своим страхом при входе в тоннель и мы сможем посмотреть, что там внутри. Помни, это твой тоннель и ощущения от тоннеля тоже твои.

Элен. А! О! Теперь я снова чувствую себя той маленькой фи­гуркой.

Предстояло еще многое сделать, но это было хорошее начало. Шестнадцатилетняя Бэт страдала от сильной утомляемости в те­чение нескольких месяцев. У нее не было сил. Врач считал ее здоро­вой, но она очень уставала, если ей нужно было что-нибудь сделать после занятий в школе (например, небольшую работу по дому) и у нее возникали обморочные состояния. У нее не оставалось сил на то, что раньше доставляло ей удовольствие: спорт, искусство, посе­щение друзей. Я использовала много экспрессивных приемов, чтобы дать возможность Бэт избавиться от скорлупы своей инертности. В процессе нашей работы скрываемые чувства, которые вызывали напряжение, постепенно начали проявляться. Потребовалось много усилий, чтобы раскрыть эти чувства, таившиеся в глубине ее души.

По-видимому, самым эффективным в этом случае было упраж­нение с перечнем предложений по типу «Я — ...». Мы потратили целое занятие на работу с такими предложениями. «Я дочь. Я сту­дентка. Я высокого роста. Я сильно устаю. Я боюсь быть одинокой. Я боюсь своих чувств...». На следующем занятии Бэт читала мне свои «Я—...» и всхлипывала. Через три месяца после нашего перво­го занятия Бэт работала с глиной. Она лепила предметы с закрыты­ми глазами и вылепила животное, которое, по ее словам, не может видеть и не может двигаться, но чувствует себя счастливым и миро­любивым. Я спросила ее, как она может помочь животному видеть. Она проковыряла дыру в животном, чтобы сквозь нее мог проходить свет. «Это хорошие отверстия, которые проводят свет ко мне И дают мне новое понимание». Я попросила ее помочь животному двигать­ся. «Хорошо, мне нужно, чтобы Бэт взяла меня и заставила идти»,— сказала она, передвигая жизитное по столу. Она улыбалась и смотре­ла на меня. «Эй, я думаю пойти домой и сделать воздушного змея». И она его сделала, и змей полетел.

 

Незащищенность; назойливость; чрезмерная угодливость

 

Термин «незащищенный» широко используется при описании детей с самыми разнообразными формами поведения. Словарь определяет это слово как «не защищенный от опасности, ощущаю­щий тревогу без достаточных оснований». Большую часть детей, которые приходят ко мне на терапию, я воспринимаю как беззащит­ных, хотя они и выражают это самыми различными способами.

Иногда я вижу детей, которые буквально вешаются на людей, отпугивая их этим. Когда от них пытаются отделаться, они виснут на всех еще больше. Эти дети физически захватывают людей, как будто для того, чтобы уменьшить свою незащищенность и чувство неуверенности, почувствовать себя в большей безопасности. Я впер­вые встретилась с Мелизой, когда ей было 5 лет. Это была типичная «приставака», цепляющаяся за кого только можно и до такой степе­ни, что люди бегали от нее. Даже ее мать не могла больше выно­сить ее назойливость. Сверстники не любили ее общества из-за того, что она постоянно трогала их, вешалась на них. Они старались избегать ее.

Мелиза не могла нарисовать картинку, не задавая множества вопросов: «Так хорошо? Какой цвет выбрать? Вам нравится этот круг?» и т. д. На каждый вопрос я должна была отвечать улыбкой и она, чтобы закончить работу, должна была испытывать удовольствие от моих реакций. Когда она работала с песком, то забрала почти все корзины, в которых хранились различные предметы, разложила их на коленях и на полу около ног. Когда играла, она могла делать то же самое с игрушками и при этом, казалось, чувствовала себя в безопасности, только имея под рукой столько вещей, сколько было возможно. Когда Мелиза услышала собственный голос в магнито­фонной записи, она его не узнала. «Кто это?»,— спросила она, и когда я сказала, что это ее голос, который только что записали, она была изумлена и пожелала слушать свой голос снова и снова. Она была поражена при виде большого рисунка, который я однажды сделала. Она смотрела в зеркало, когда я ее спрашивала: «Какого цвета твои волосы?» — и затем с удовольствием следила за тем, как я рисовала ее прямые каштановые волосы.

После пяти занятий начались изменения. Мелиза, казалось, начала видеть себя как личность, отдельную от других людей. Она начала выражать свои чувства, мысли и представления о самой себе. Когда я попросила ее нарисовать красками свою семью, она рисова­ла, поглощенная этим занятием без свойственных ей ранее постоянных вопросов, не обнаруживая желания получить подтверждение правильности каждого своего действия. Она говорила о каждом члене семьи: «Моя мама играет, она ведет себя глупо. Мой папа о чем-то серьезно говорит с мамой и они ссорятся... Я всегда внима­тельно смотрю, когда они ссорятся. Мне это не нравится. Я боюсь». Когда я попросила ее нарисовать красками что-либо, что вызывает у нее грусть, она нарисовала себя, сидящей в своей комнате, и продиктовала: «Мне не нравится сидеть в моей комнате. Я чувствую себя плохо, когда иногда должна сидеть в своей комнате». Когда мы обсудили с ней, как случается, что мать отправляет ее в свою комна­ту, она сказала: «Моя мама приходит в бешенство, потому что считает, что я не хочу делать то, о чем она меня просит, что я всегда сама хочу ей говорить, что делать». Я спросила ее, хочется ли ей говорить людям, что им делать. «Да! Но мои друзья не любят этого». Затем мы поиграли с ней в игру, где мы по очереди говорили друг лруту, что делать, к ее великому удовольствию. Позднее, когда я попросила ее нарисовать красками что-нибудь, что' ей хочется, она нарисовала мальчика и продиктовала: «Это Дэвид. У него всегда дурное на уме. Я не люблю Дэвида. Он часто бьет меня». Затем она нарисовала картинку со своим изображением и продиктовала: «Я схожу с ума здесь. Это просто настоящее безумие, что мама не позволяет мне делать то, что я хочу. Я не люблю, когда моя мать зовет меня. Я ненавижу это. Конец».

По мере того как Мелиза начала рассказывать о себе, своих чувствах, обо всем, что ей нравилось и не нравилось, формировать ясные представления о своей жизни, ее назойливость заметно уменьшилась. Казалось, что она стала лучше понимать себя, яснее себя ощущать, осознанно себя воспринимать и ей уже не нужно было цепляться за других людей, чтобы удостовериться в своем существовании.

Ребенок (или взрослый), который вынужден цепляться за других, имеет такое нечеткое чувство собственного Я, что он чувствует себя хорошо, только если может объединиться с кем-нибудь. Он может существовать только в слиянии с другим человеком. Ощущение отделенное™ для него необычно и вызывает страх. Он не знает, где его Я начинается, а где кончается. Интенсивная потребность в идентификации приводит к тому, что он не может провести четкой границы между собой и другими.

Работа с такими детьми предполагает прогрессирующее увеличе­ние силы Я. Нам нужно вернуть ребенка к самому себе, дать ему возможность такой идентификации себя, которая будет для него приемлема. Мы можем начать с деятельности, включающей сенсор­ные упражнения, двигательные упражнения и игры, которые дадут возможность ребенку познавать свои чувства, свой образ, образ своего тела, интегрировать всё это, наконец приобрести навыки в осуществлении выбора, выражения собственного мнения, определе­ния своих потребностей, желаний, предпочтений и отвержений и научиться вербально выражать осознанные потребности, желания и мнения.

Во время работы с ребенком всё это возникает для него из небы­тия. Ребенок — реальное, живое, значимое и уникальное человече­ское существо. Он может на какое-то время утратить идентифика­цию самого себя. В процессе работы он начинает находить себя, его навыки общения улучшаются и он больше не нуждается в том, чтобы «вешаться» на других людей. Если до этого навязчивое поведение было для него способом выживания, то теперь у него появляется выбор, ему становятся доступными другие формы бытия.

Дети, которые доходят до крайности в стремлении угодить взрослым, представляются чрезмерно послушными, испытывают аналогичное чувство неуверенности. Они ищут подтверждения таким путем правильности своих действий, принимая правила, которые часто навязываются взрослыми. Видеть взрослых, которые по-пре­жнему живут этими детскими стереотипами, непривычно. Они никогда не могут сказать »нет» кому-либо, не имеют собственных идей и собственного мнения, назойливо послушны и стремятся вести себя хорошо до такой степени, что воспринимаются как туповатые и утомительные в общении.

Все дети хотят одобрения и все они получают его в пределах своих способностей быть «хорошими», следовать указаниям и вести себя «правильно». Но они проявляют также способности выражать гнев, протест, несогласие, стоять на собственных ногах и выражать свою точку зрения в случае несогласия с другими. Нам нужно по­мочь детям, которые ведут себя «слишком хорошо», найти себя, открыть в себе другие стороны личности, которые поначалу пред­ставлялись им ужасными и устрашающими. Тогда они смогут сво­бодно выбирать способ самовыражения, проявляться любым желае­мым путем и выйти из замкнутого круга одного поведенческого стиля. Ребенок, который стремится угождать, затрачивает на это больше сил. Он постоянно направляет энергию вовне, а не тратит ее на удовлетворение собственных потребностей.

Терапевту необходимо решить, как обеспечить ребенку возмож­ность самовыражения. Такой ребенок скромно и неназойливо ждет, что вы объясните ему, как этого достичь. Занятия с теми детьми, которые нуждаются в идентификации, одобрении и положительной оценке, предполагают предоставление свободы выбора. «Нарисуй что-нибудь, что тебе нравится или чего хочется, что вызывает у тебя удовольствие». «Вот две игры. В какую из них мы будем играть?». Всё это важно. Постепенно мы приблизимся к тому, чтобы ребенок сумел выражать уверенность в себе.

Четырнадцатилетний Фрэнк был «чрезмерно угодлив». Он жил у своих многочисленных родственников, после того как его мать и отец погибли во время несчастного случая, когда ему было семь лет. Теперь его сестра, которая была приблизительно на восемь лет старше его, вышла замуж и очень хотела, чтобы Фрэнк жил с ней. Ее муж был дружелюбно настроен, и они предпринимали всё возможное, чтобы сделать его жизнь уютной. Сестра мальчика пришла посоветоваться, потому что чувствовала, что ее брат «уж слишком хороший». Отношения в семье не были свободными и простыми. Фрэнк делал всё, о чем его просили, никогда не говорил, пока его не спрашивали, никогда ни на что не жаловался. Сестра Фрэнка и ее муж убеждали его: что бы не случилось, их дом — это и его дом тоже. Чрезмерная угодливость Фрэнка вызывала в доме некоторую напряженность.

Фрэнк очень плохо контактировал и со мной. Иногда я чувство­вала, что его абсолютное согласие со всем вызывает у меня фруст-рацию. Но, заставив себя использовать все экспрессивные техники, я смогла достичь контакта с Фрэнком. В роли куста роз он сказал: «Я нахожусь перед домом... Он может быть заброшен. Я не вижу людей. Может быть, я дикий. Может быть, однажды кто-то позаботится обо мне. Я нахожусь в середине пустоты. Я ничего не знаю о своих корнях. У меня есть шипы. Я не знаю, расту ли я. Вокруг меня сорняки. Я не одинок... Я не чувствую одиночества. Сорняки составляют мне компанию». Я ощущала его нежелание отнести любое из этих утверждений к себе. Я очень деликатно повторила каждое утверждение так, как я записала их под его дик­товку: «Он может быть заброшен». Ты когда-нибудь чувствовал, что ты заброшен? Нерешительно, запинаясь, он, наконец, ответил: «Да. Я чувствовал себя так, когда был маленьким. Когда погибли мои родители».

Используя набор карточек в игре «Составь рассказ по картин­кам», Фрэнк рассказал мне такую историю: «Вот толпа. Среди толпы умирающий человек, священник, мальчик, леди, собака. Они пострадали во время кораблекрушения. Они плыли в океане, но долго не могли достичь земли. Родные умирающего человека плачут».

Я. Фрэнк, который из них ты? Побудь в роли одного из них.

Фрэнк (долго разглядывает фигуры на картинках). Я собака.

Я. Расскажи мне, что происходит с тобой как с собакой.

Фрэнк. Ладно. Я наблюдаю за всем и жду, что произойдет. Я ничего не в силах сделать. Мне страшно. Мне очень страшно.

Я. Что-нибудь из этого напоминает тебе твою жизнь?

Фрэнк (глядя на меня, со вздохом). Да. Я ничего не мог сделать, после того как мои родители умерли. Я боялся. Я просто должен был отдаться на волю судьбы, куда бы меня не посылали.

Фрэнк смог выразить свое горе, гнев и страх по поводу того, что его отправляли куда-нибудь прочь. Он начал использовать воз­можность быть самим собой не только со мной, но и в своем соб­ственном мире.

Время от времени мне встречается ребенок, который выглядит таким хрупким, что я опасаюсь, как бы он не сломался. Такой ребе­нок выглядит собственной тенью. Он нуждается в том, чтобы с моей помощью выработать навыки, которые дали бы ему возможность обрести самого себя. Я начинаю с безопасных, не несущих угрозу упражнений. Сначала ему нужно давать возможность возвращаться назад от уже сделанного: стереть картинку, нарисованную мелом на доске или красками с помощью пальцев, разрушить сооружения из песка. Постепенно он начинает позволять себе большее постоянство самовыражения. Когда он сможет позволить себе давать выход чувствам, он часто начинает казаться и физически более крепким. Таким ребенком была Тара. Когда Тара, тоненькая, хрупкая, робкая, научилась самовыражению с помощью рисования, лепки, сцен на песке, рассказов, она производила впечатление физически возму­жавшей и окрепшей. Важной. стороной терапии были подвижные игры. Она, казалось, получала удовольствие, открывая свое тело и всё, что оно способно было делать. Она начала приходить в восторг от самой себя, от жизни.

 

Одиночки

 

Некоторые не стремящиеся к общению дети обладают достаточными ресурсами, чтобы постоянно быть чем-нибудь заняты­ми и находить свой собственный путь. Они могут проводить много времени, перебирая коллекции марок или посвящая себя другим увлечениям. Некоторые дети с головой уходят в книги (хотя такие составляют меньшинство), а другие значительную часть своего времени посвящают телевидению. Такие занятые одиночки обычно не попадают в поле моего зрения. Все же, хотя ощущение комфорта в одиночестве свидетельствует о здоровой уверенности в себе, мы все нуждаемся в обретении равновесия в жизни, в сбалансирован­ности времени, которое проводим в одиночестве и которое делим с другими людьми.

Большинство детей, неизменно проводящих свой досуг в одино­честве (в отличие от тех, которым игры со сверстниками физически недоступны), избегают общения с другими детьми, потому что боятся быть отвергнутыми. Дети, которые нуждаются в помощи психотерапевта, как правило, обнаруживают ряд нарушений, кроме стремления быть в одиночестве. Они достаточно напористы, чтобы обнаруживать упрямство, несговорчивость, гиперактивность, агрес­сивное или асоциальное поведение, терроризировать родителей, уходить из дому или активно избегать обучения в школе. В то же время в процессе терапии мы часто видим, что они не просто много времени проводят в одиночестве, но что у них нет близких друзей и что они действительно одиноки.

Дети-одиночки часто остаются такими и став взрослыми. Мно­гие из таких детей упорно отрицают, что у них есть какие-либо трудности во взаимоотношениях с товарищами (и это, действитель­но, верно), что в конечном счете им нужны только родители, хотя родители «пилят» их за то, что они «не выходят из дома и не заводят друзей». Этим детям нужна обстановка, в которой их принимали бы такими, как они есть. Это единственное, что иногда может придать им силы и мужество начать строить взаимоотношения с другими людьми и устанавливать контроль с ними по своей собственной воле.

Многие из одиночек втайне ощущают свое отличие от других детей. Иногда они чувствуют себя настолько отличающимися, что ведут себя противоположно тому, что им свойственно, пытаясь быть похожими на других насколько это возможно. Конечно, в определенном возрасте большинство детей отличается значительной степенью конформности, стремясь быть похожими друг на друга или на тех, кем они себя воображают. Даже те, кто в своем поведении идет против принятых «норм», делают это совместно с какой-нибудь группой. Желание быть похожим на других указывает на поиски своего Я, попытки идентификации себя как члена некоего желаемо­го сообщества. Но одиночки, которые чувствуют, что любой другой столь сильно отличается от них, оказываются перед трудной проб­лемой.

Одна из основных задач в работе с этими детьми и их семьями — это подчеркнуть, что неповторимость следует беречь. Слишком часто родители хотят, чтобы все их дети были схожи, и пытаются добиться конформности. Родители должны уважать уникальные качества каждого ребенка.

Большинство детей пробуют разнообразные способы бытия, прежде чем отыскивают свой собственный. Но некоторым детям нужна в этом помощь и у них обычно наблюдаются такие наруше­ния поведения, которые служат сигналом такой потребности. К несчастью, в это время вокруг них может не оказаться никого, кто мог бы заметить этот сигнал. Когда мы, работая с одиночками, способствуем повьплению их самооценки, усилению их идентифика­ции и укреплению самостоятельности, они начинают обучаться установлению отношений с другими детьми.

Одним из самых интересных упражнений, которые я проделы­ваю с детьми, чтобы драматизировать замечательные свойства из уникальности, является упражнение с апельсинами. Я впервые прочитала об этом в книге George Brown [3]. В одной группе одиннадцати- и двенадцатилетних детей, в которой я использовала это упражнение, дети вспоминали о нем месяцами. Я приносила мешок с апельсинами, по одному на каждого ребенка. Мы рассмат­ривали все наши апельсины, обнюхивали их, сравнивали форму, сорт, держали в руках, перебрасывали туда и обратно, делали с ними всё что угодно, всё, что только можно было придумать до того, как съесть их. Затем мы очищали их. Каждый из нас пробовал кожицу изнутри и снаружи, ощупывал пальцами поверхность внутренней ? стороны. Затем мы тщательно очищали мякоть от белой пленки, обсуждая те ощущения, которые при этом у нас возникали. Мы разламывали наши апельсины на части, затем исследовали одну часть, нюхали ее, облизывали и, наконец, съедали. Самой возбужда­ющей и интересной частью упражнения был обмен дольками апель­сина друг с другом. Мы обнаружили, что нет двух кусочков одинако­вого вкуса! Я считаю, что мой восторг после этого открытия был больше, чем у всех остальных в группе. Одна часть апельсина была слаще, другая кислее, одна сочнее, другая немного посуше и т. д., но всё вместе взятое было еще более — восхитительно! Мы много шути­ли во время выполнения этого упражнения и легко переходили к обсуждению детей в нашей группе — их сходству и различиям, каж­дое из которых было замечательно.

Работая с детьми-одиночками я многое делаю идентично тому, что и при работе с детьми, нуждающимися в обретении чувства Я и самоидентификации. В большей степени мне необходимо поощрять этих детей, чтобы они пробовали устанавливать контакты с другими. Ведь они и были бы рады общаться, с другими детьми, присоеди­ниться к группе, но боятся и не знают, как это сделать. Поэтому мне необходимо устранить страх и помочь им попробовать себя в новой форме существования.

Адам (11 лет) не имел друзей. Он был веселым и заносчивым, и его как будто не беспокоило, что он большую часть времени про­водит в одиночестве. Его мать обратилась за помощью потому, что считала, что у него «проблемы с дисциплиной». Он никогда не вы­полнял того, о чем она его просила, он сердился и грубил ей, посто­янно спорил и ссорился со своим младшим братом. Когда я спроси­ла ее, есть ли у него друзья^ она ответила: «Нет, похоже, что у него нет никаких друзей и они ему не требуются».

Вначале Адам довольно сильно сопротивлялся нашим терапевти­ческим занятиям. Во время первого занятия он пожаловался на го­ловную боль и сказал, что со стороны матери глупо тратить деньги на его визиты ко мне. Я попросила его нарисовать его головную боль. Забавляясь, он нарисовал каракулями разноцветную картинку. Я спросила его, в чем состоит основная проблема в его отношениях с матерью. «Она никогда не верит ничему, что я говорю»,—тотчас ответил он. «А как обстоит дело с отцом?»,—спросила я (его роди­тели были в разводе). «С ним всё в порядке, но он постоянно занят своими проблемами».

Адам с удовольствием выполнял предложенные мною прожек-тивные методики. При этом он каждый раз всё больше открывал самого себя. Стало ясно, что он чувствует себя отверженным. На одном из занятий он сказал мне: «Я как черепаха с толстым панци­рем. Если я говорю о том, что у меня внутри, люди смеются надо мной. Поэтому я всё храню внутри, под панцирем». Когда Адам, общаясь со мной, стал всё больше и больше вылезать из своего панциря, он стал чувствовать себя лучше и смелее устанавливать контакты с другими детьми.

После нескольких совместных занятий с каждым из его родите­лей его взаимоотношения с ними улучшились. Заметно улучшилось отношение Адама к семье и взаимоотношения между всеми членами семьи.

Отец Сета служил на флоте, и семья часто переезжала с места на место. Каждый раз Сет заводил новых друзей и вскоре вынужден был прощаться с ними. К девяти годам он уже перестал предприни­мать какие-либо попытки завязать знакомства с соседскими детьми и отвергал любые их шаги к сближению. На консультацию его направили из школы в связи с отказом от участия в каких-либо коллективных мероприятиях и угрюмостью.

Сет охотно включился в наши занятия. Он получал удовольствие от рисования красками, лепки, возведения сооружений на песке, сочинения рассказов и живо во всем участвовал. На этих занятиях проявилось его глубокое чувство одиночества. В тот период отец Сета месяцами находился в море, а мать сама страдала от разлуки с мужем и плохо приспосабливалась к жизни без него. Мы много говорили о горечи расставания с друзьями, которых только что завел. В результате накопленного на занятиях опыта самовыражения Сет сумел найти опору в самом себе. После этого он сказал мне: «Я счастлив, что я могу встречаться со многими людьми и бывать в стольких местах». Шесть месяцев спустя его семья переехала в Японию. В своих письмах Сет с восторгом сообщал мне о своей новой школе, своих новых занятиях и новых друзьях.

 

Одиночество

 

Когда я работаю с детьми, то снова и снова сталкиваюсь с чувством одиночества. Кто из нас, оглянувшись назад в свое детство, не смог бы вспомнить это чувство?

Дети, которых считают плохо адаптирующимися к внешнему окружению, особенно одиноки. Терапевтический процесс при работе с ними, по-видимому будет блокирован до тех пор, пока это чувство не выйдет наружу, не будет выражено вербально или с помощью экспрессивных методик.

Clark Moustakas [34] пишет: «...одиночество—это условие жизни человека, опыт человеческого существования, который дает индиви­дууму возможность поддерживать, расширять и углублять его челове­ческую природу. Человек в конечном счете всегда одинок, живет ли он в изоляции или болезни, ощущает ли он утрату после смерти любимого существа или острое чувство радости в триумфе созида­ния. Я верю, что каждому человеку необходимо признать свое одиночество и четко осознать, что в конечном счете в каждый миг своего бытия человек одинок — ужасающе, совершенно одинок. Усилия, предпринимаемые для того, чтобы перешагнуть через это или ускользнуть от экзистенциального переживания одиночества могут в результате привести только к самоотчуждению. Когда чело­век избегает фундаментальной правды жизни, когда ему удается успешно отрицать ужасное одиночество индивидуального существо­вания, он лишает себя одного из самых значительных средств своего собственного развития».

С. Moustakas считает, что одиночество неизбежно, что всем нам свойственно экзистенциальное одиночество и все мы ведем с ним борьбу. Будучи взрослыми, мы приобретаем опыт поиска путей, по­зволяющих заглушить одиночество (таких, например, как непре­кращающаяся деятельность). Я согласна с Moustakas, что эти пути часто ведут к самоотчужцению, к утрате самих себя. Многие их нас испытывают дискомфорт, оставаясь самими собой, такими, какие мы есть, и предпочитают не знать этого, не сталкиваться с этим, не иметь дела с этим, избегать этого любым доступным способом.

Дети, занятые поисками самоидентификации, безусловно не знают, как преодолевать экзистенциальное одиночество. Я полагаю, что дети чувствуют себя особенно одинокими, потому что глубже ощущают свое отличие от других и чувствуют себя очень неуютно, принимая как данность или оценивая свои специфические особенности. Дети находят собственные способы преодоления ужасающего чувства одиночества. Пути, которые они выбирают, часто противоречат концепциям, принятым в нашем обществе, представлениям о хорошем, нормальном, конформном поведении. Их положение усугубляется тем, что антисоциальное поведение обычно ведет к дальнейшему отчуждению и изоляции и тем самым к усилению защитных тенденций. В свою очередь оборонительное поведение усиливает изоляцию и таким образом создается порочный круг.

Suzanne Gordon [16] так резюмирует свои исследования одино­чества детей и подростков: «Для этих детей одиночество является ошеломляющим сознани­ем того, что они нигде не могут найти поддержки, что люди, от

которых зависит их выживание, с которыми связано теплое отноше­ние, привязанность и интерес к ним, могут обеспечить только очень ограниченное внимание к их потребностям. В этой ситуации дети чувствуют себя беспомощными. Им не к кому пойти, не к кому обратиться, и никто, включая их самих, не может удовлетворить их потребности. Ответом на это всепоглощающее чувство одиночества является тревога. Маленьких детей тревога и страх заставляют „ прилипать"к матери».

Я думаю что дети часто чувствуют себя беспомощными и тревожными потому, что ощущают невозможность выразить кому-либо чувства опустошенности и одиночества. Те дети, которые приходят на терапевтические сессии, могут считаться счастливчика­ми: здесь они получают возможность излить эти чувства. Я застав­ляю детей выражать чувство одиночества самыми различными способами и совсем не обязательно использую при этом слово «одиноко». Даже очень маленькие дети признавались мне в желании умереть или убить себя. Я вижу в этом выражение не только глубо­кого внутреннего отчаяния, но и одиночества.

Одиночество часто является союзником поисков счастья, в общем и целом тщетных. Сказки не зря заканчиваются фразой: «И после этого они жили долго и счастливо». Многие из нас тратят годы жизни в поисках неопределенного состояния, называемого сча­стьем, как будто если бы оно было найдено, мы перешагнули бы через какие-то границы в новую жизнь, где нет места печали, боли и обидам. Мы говорим себе, что чувствовать себя несчастным—зна­чит быть больным. Мы говорим о детях с теми или иными расстрой­ствами как о несчастных, ставя таким образом знак равенства между несчастьем, болезнью или чем-то таким, что требует лечения.

Один случай в моей собственной жизни произвел на меня глубо­кое впечатление. Когда внезапно в результате несчастного случая погибла наша мать, мы с братом прилетели на траурную встречу в доме матери. У меня была тяжелая депрессия, поскольку это был уже третий случай смерти очень близкого мне человека, а мой сын в это время был безнадежно болен. Когда мы с братом подходили к дому матери, я сказала ему: «Всё. Еще одного несчастья я не вынесу. Если что-нибудь подобное еще случится, я сдаюсь». Мой брат, кото­рый прошел через такое же горе, с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Виолет! Что за глупости ты говоришь! Чем больше жи­вешь, тем больше переживаний, и среди них—болезненных. Всегда что-нибудь случается!». Этим он завершил разговор. Я никогда не забываю его слов.

Если счастье, которое возникает в надежде на что-либо, ста­новится доминирующей формой счастья человека, то он сам себе готовит жестокую ловушку. По мере того, как я научилась концен­трировать внимание на различных переживаниях в настоящем, а не застревать на воспоминаниях или элегантных фантазиях о будущем, я научилась и принимать эти переживания.

Чем младше ребенок, тем больше его способность жить здесь и теперь. Когда я работаю с детьми, испытывающими чувство одино­чества, я хочу, чтобы они вновь обрели способность к полному самоощущению, а не цеплялись за чувство беспомощности. Я ду­маю, что через принятие себя и усиление собственных возможностей дети могут научиться мобилизовать свою энергию, жизненные силы для удовлетворения своих собственных потребностей.

Сдержанность в проявлениях чувств способствует усилению ощущения одиночества. Чем меньше человек способен к выражению того, что происходит внутри него, тем больше он чувствует себя изолированным и отчужденным. Каждый раз, когда чувства не получают выражения, стена, «скорлупа», которая их отгораживает, становится еще толще и за этим барьером накапливается чувство одиночества.

Дети, к чувствам которых не прислушиваются и не признают их, ощущают себя одиноко. Чувства — это самая сердцевина, самая суть их существа, и если эти чувства не приемлются, ребенок ощущает себя отверженным. Поэтому если ребенок говорит: «Я чувствую себя одиноко, когда прихожу в бешенство; гнев словно заставляет меня чувствовать себя очень одиноким», то это значит, что он сталкива­ется с миром людей, которые не вступают в контакт с ним, когда он выражает чувство гнева. Его увещевают, отвергают, наказывают, избегают, и всё это порождает в нем ощущение изоляции.

Когда я как психотерапевт обеспечиваю ребенку возможность открытого выражения своих чувств, выслушиваю его и принимаю эти чувства, он ощущает себя менее одиноким, начинает восприни­мать мир как нечто более дружелюбное по отношению к нему. Он вновь становится способным устанавливать контакты, налаживать отношения с другими людьми.

Одной из причин, по которым дети ищут общества друг друга и нуждаются друг в друге мне представляется их ощущение, что другие дети в какой-то степени будут понимать их жизненные обстоятель­ства и будут испытывать сходные чувства. У меня есть то преиму­щество, что я имею возможность слышать, о чем говорят друг с дру­гом дети в группе, с которой я работаю. Обычно мы не воспринима­ем объема и глубины того, о чем думают дети и что они чувствуют, потому что они тщательно следят за тем, что говорить взрослым.

 

Дети, которые живут в реальности и вне ее

 

Я располагаю некоторым опытом работы с детьми, которые вре­менами пребывают в полном сознании и способны к контакту, а иногда выглядят уходящими в свой собственный мир и тогда их поведение кажется бессмысленным.

Крис, был таким одиннадцатилетним мальчиком. В течение дли­тельного времени нашей работы я испытывала трудности, пытаясь понять смысл того, что он говорил. Я с большим трудом старалась удержаться в плоскости его рассказа. Любая вещь, которую я ему говорила, могла заставить его отправиться в такие места, которые я с трудом себе представляла. Ему нравилось работать с глиной, красками (особенно размазывать краску пальцами) и делать сооружения из песка. Ему нравилось также рассказывать истории. И его рассказы, и сооружения из песка, и рисунки отображали что-то такое, что мне трудно было понять. Тем не менее работа Криса выглядела так, как будто отражала определенные намерения и цели. Всё, что он делал, казалось, имело для него какой-то смысл.

Крис продолжал говорить, даже если я его не слушала. Он улыбался и тепло приветствовал меня, когда приходил на занятия. Иногда он начинал рассказывать мне что-нибудь о своей жизни (что действительно представляло интерес для меня), а потом внезапно переходил в другой мир. Он рассказывал, например: «Мой старший брат вчера вернулся домой из колледжа». Замети блеск в его глазах, я в свою очередь говорила: «Ты, по-видимому, рад этому». Он отве­чал: «Да, я рад, а когда я гулял по улице, я увидел большой пожар и огонь, который поднимался в небо так высоко, что если бы вы попали в него, вас унесло бы через океан, и произошел большой взрыв, и большими прыжками прибежал лев, я не знаю, откуда он прибежал, и трое других детей поделились завтраком со мной и вы видели этот большой фейерверк, который достигал луны, и свет, и мой дом больше, чем что-нибудь подобное этому, и мой брат вошел с шумом...».

В течение длительного времени я не прерывала его: я просто следовала с ним или переставала напрягаться и пассивно слушала. А затем я однажды сказала твердо: «Крис, ты не ответил на мой вопрос. Ты говоришь что-то, что не имеет никакого отношения к моему вопросу». Он посмотрел на меня и ответил на вопрос.

Я считаю, что Крис очень сильно боялся мира, в котором жил. Он был вынужден покидать его, чтобы чувствовать себя в безопас­ности. Когда он узнал меня и поверил мне, он смог всё дольше оставаться в моей земной плоскости. После многих наших занятий он стал увереннее в том, что делать. Очень важно было то, что я шла вместе с ним, была там, где он хотел быть, где ему нужно было быть. Когда он рисовал свои загадочные картинки и рассказывал о них таким же загадочным языком, я прислушивалась к звукам его голоса, следила за его лицом, за движениями его тела. Я могла сказать по поводу печального оттенка его голоса: «То, что ты расска­зываешь мне, звучит печально». Я могла отреагировать на живость его рисунков: «Это место ты изобразил разноцветным и счастливым. Я могла сказать однажды, когда он вошел с опущенными плечами:

«С тобой, должно быть, сегодня случилось что-то неприятное: ты не можешь выпрямиться во весь рост и держаться прямо». Крис немед­ленно откликался на эти замечания, бросая быстрый взгляд или кивая головой в знак согласия.

В это время я вела группу детей его возраста. Я подумала, что теперь ему было бы полезно включиться в группу. Дома у него не было друзей и он не общался со сверстниками. В школе он зани­мался в специальном классе, и там у него тоже не было друзей.

Крис пришел в группу с опаской. У него усилились явления регресса поведения, выключения из реального мира. Дети были удивлены его поведением, но следовали указаниям, полученным от меня и моего помощника. После прогулки он начал говорить вещи, которые никто не понимал. Мы выслушали его внимательно и поблагодарили. Иногда мы напоминали ему очень мягко, что дол­жны двигаться дальше. Когда он рисовал какие-то невообразимые картинки, он показывал и иногда обсуждал их, хотя мы не могли проследить за ходом его рассуждений. Он делал попытки участвовать во всем, но своим собственным способом.

Он стал приставать к одной из девочек, пытался сесть рядом с ней, трогать ее, брать за руку. Это раздражало Сэлли, она попы­талась избежать общения с Крисом, отодвинуться от него подальше. Мы знали, что об этом нужно поговорить открыто. Мы попросили детей нарисовать картинки с изображением того, что сердило их и что им нравилось в некоторых участниках нашей группы. Сэлли изобразила картинку, на которой Крис «глупо вел себя с ней». Когда она при полном нашем одобрении поделилась своими соображе­ниями, на глазах у Криса выступили слезы. Это давало хорошую возможность обсудить его огорчение и раздражение Сэлли и погово­рить о том, что с ними реально происходило. После этого обстанов­ка стала намного спокойнее. Позже мы делали устное упражнение (по типу упражнения с картинкой) и Сэлли сказала Крису: «Мне нравится, что ты меня больше не беспокоишь. Мне не нравится, когда ты говоришь вещи, которых я не понимаю». Многие дети поддержали последнее утверждение. Они беседовали с Крисом мягко и доброжелательно. Когда они разговаривали с ним, он смотрел на них с изумлением, потому что они видели его «изнанку».

Вскоре мы заметили, что когда он рисовал, он рисовал сразу две картинки: одну в виде каракулей, которая приводила нас в замешат­ельство, и другую, вполне соответствовавшую указаниям.

Однажды мы играли в игру, в которой каждый ребенок должен был побывать в роли животного. Крис сказал, что он уличный кот с астмой. Он прогуливался по комнате, мурлыча и выпрашивая лас­ки. К его удовольствию дети удовлетворяли его просьбы. Мы спро­сили его, знает ли он, что такое астма. Он ответил: «Да! У него здесь (показывая на грудь) большая преграда, и из-за этого ему невозможно дышать свободно!» (он часто говорил о себе в третьем лице — «он», »ему»,—когда имел в виду себя). Мы знали, что у него не было астмы, но мы верили, что он чувствует преграду в груди. Мы знали, что стали лучше понимать, в чем выражалась эта преграда.

Мы заметили, что Крис всё лучше контактирует с нами, и я ста­ла настаивать на этом. Я чувствовала, что мы должны были позво­лить ему в течение длительного времени говорить бессвязные вещи, с нашей точки зрения лишенные смысла, но теперь, когда он это де­лал, я уже могла твердо сказать: «Я не понимаю, о чем ты говоришь, Крис. Скажи это снова, чтобы я могла понять, что ты говоришь». Или, когда он начинал беседу и затем вновь уходил в свой безопас­ный мир, попросить: «Скажи мне, на что ты злишься или кто тебя злит». (То, что ничего нельзя было поделать со своим гневом, ужас­но пугало его и это, несомненно, заставляло его сочинять небыли­цы). Я знала, что настало время терпеливо, целенаправленно вводить Криса обратно в группу всякий раз, когда он из нее «выходил». Я знала, что теперь он уже может принять группу. В конце каждого группового занятия мы охотно выслушивали заключительные комментарии, реакцию на занятия, всё, что кто-нибудь хотел ска­зать. Один мальчик сказал однажды: «Я рад, что Крис теперь стал одним из нас!». Когда его попросили сказать это Крису, он сказал:

«Я рад, что ты теперь часть нашей группы. Я рад, что ты теперь не разговариваешь так по-сумасшедшему, как раньше». Крис залился румянцем, и оба мальчика прошлись в обнимку.

 

Аутизм

 

Я не собираюсь много писать о работе с аутичньши детьми. Это, несомненно, вопрос, который может быть темой отдельной книги. Я недолго работала с аутичньши детьми, но я хотела бы поделиться некоторыми интересными наблюдениями своих коллег, имеющих больший опыт работы с детьми с выраженными проявлениями аутизма.

По данным Cathy Saliba некоторые из таких детей в течение определенного времени после психотерапии способны доступным образом выражать свои потребности, но эти знаки могут ускользать от внимания наблюдателя и легко остаются незамеченными. Потреб­ности таких детей часто проявляются в столь замысловатой форме, что это затрудняет создание заранее структурированных программ.

С. Saliba обнаружила, что интересных результатов скорее можно добиться, если следовать за намерениями ребенка, чем если пытать­ся заставить его делать то, что запланировано. Например, Шон (5 лет) в полный рост стоял перед зеркалом, не обращая внимания на призывы С. Saliba поработать вместе с ней над головоломкой. Тогда она сама подошла к нему, села возле зеркала, не говоря ни слова, и стала наблюдать за тем, как он рассматривал себя в зеркало и ощу­

пывал свое лицо. Она понимала, что он действительно созерцал себя. Внезапно он заметил, что в зеркале было также и ее отражение. Это удивило его и привело в восторг. В течение 20 минут С. Saliba не произнесла ни единого слова, не отдала ни одной команды. Потом она начала называть части его лица по мере того, как он показывал на них, глядя в зеркало, но промолчала, когда он дошел до рта. Он выжидательно глядел на нее в зеркало и потом выкрикнул: «Рот!». С. Saliba описывает этот процесс, который она регулярно использо­вала с чрезвычайно положительными результатами:

«До того дня, когда Шон проявил интерес к зеркалу, я планиро­вала, что должен делать каждый ребенок в классе в течение тех часов, что мы общаемся с ними. Я намечала, какую головоломку должен выполнять каждый из детей, когда и как долго. Я полагала, что аутичные дети нуждаются в работе с большим количеством смысловых и структурных элементов. Я требовала, чтобы они во время занятий устанавливали что,когда, как, где и в какой степе­ни". По моим предположениям это должно было занять у них весь день. Когда я дала Шону время постоять перед зеркалом, я получила от него сигнал, который явственно свидетельствовал: Яхочу изучать свое отражение и мне нравится заниматься этим". С этого времени я стала осознавать, что Шон может понятным образом выражать другие потребности и желания. Для меня стало само собой разумею­щимся, что нужно просто позволить себе самой увидеть его знаки и реагировать на них вместо того, чтобы постоянно предъявлять свои собственные требования».

Накопленный С. Saliba опыт убедительно свидетельствует, что если проводить с детьми длительное время, то использование такого метода позволяет научить их очень многому. Она выяснила также, к своему большому удивлению, что каждый ребенок знает больше, чем можно было предполагать. Например, оказалось, что один из детей был в состоянии прочитать рекламу в журналах. Она использо­вала это в качестве основы для того, чтобы научить его читать. Следует иметь в виду, что такое внимание каждому ребенку трудно уделить, если у специалиста, ведущего класс, нет достаточного количества взрослых помощников.

Моя коллега рассказала мне об уникальном способе использова­ния красок при работе с аутичными детьми. Рисуя пальцами, эти дети часто размазывают по себе краску. Однажды она использовала это как общий подход и разрисовала лицо каждому ребенку перед зеркалом, называя при этот те части лица, которые раскрашивала. Дети были в восторге и через некоторое время научились делать это сами, глядя в зеркало. Затем они проделывали то же самое со своей учительницей. Они не только по-новому познавали ощущение самих себя (в чем они, безусловно, нуждались), но и оказались вовлечен­ными в поведение, требующее контактов и совместных действий.

Merilyn Maiek опробовала подход, похожий на метод С. Saliba. Она также обнаружила, что можно добиться гораздо больших успе­хов, просто следуя за детьми, чем добиваясь предписанной инструк­цией деятельности. Она говорит: «Я могу начать урок с обучения ребенка использованию красного цвета, а затем сконцентрировать внимание на преодолении его сопротивления участию в работе». Нужно очень точно выдерживать равновесие между соблюдением плана терапевта (учителя) и наблюдением за сигналами, которые ребенок может адресовать терапевту, «...у меня обычно возникает желание нарушить план урока, чтобы следовать за важными сигнала­ми, которые ребенок дает мне. Я верю также, что весьма ценно предоставление ребенку возможности одерживать победу в управле­нии нашим взаимодействием».

Мне кажется, что принципы, которым я следую при работе с бо­лее нормальными детьми применимы и к аутичным детям. Начинать там, где находится ребенок. Оставаться с ним. Принимать во внима­ние его сигналы. Быть внимательным к происходящим в нем про­цессам и к его (а не к своим) интересам. Возвращать его к самоосоз­нанию вновь и вновь, предоставляя ему возможность разнообразной активности, дающей сенсорные ощущения, например игры с водой, рисование красками с помощью пальцев, игры с песком и работу с глиной. С. Saliba описывает прогулки с детьми на пляже, где они могут видеть и чувствовать океан, вдыхать его запах, сидеть и кувыр­каться в воде и песке, ощущать солнце и воздух. Существенны те­лесные упражнения, массаж. Можно устраивать «борьбу с детьми» и заставлять их также бороться друг с другом, использовать трампли­ны, маты и другой инвентарь для игр. Такие дети нуждаются в раз­нообразных возможностях для развития двигательного контроля. Хо­тя такого рода работа весьма далека от вербального уровня контак­тов, чувства выражаются и в таких занятиях. Наблюдая за языком телодвижений, за выражением лица ребенка, психотерапевт (или учитель) может предположить, что чувствует ребенок и начать реаги­ровать вербально, сообщая ребенку словесный образ его чувств. Час­то звуки, издаваемые ребенком, и движения его тела очень точно от­ражают его чувства. Язык проявляется во всех видах активности, по­этому ребенок может устанавливать соотношения между вербальной коммуникацией и всем тем, что он делает. Язык позволяет ему по­нять, что он может в какой-то мере осуществлять контроль над своей жизнью, четко осознать свои потребности и т. д.

Наиболее важный аспект этого процесса — самопознание: это необходимый шаг, предваряющий увеличение контактов, которые могут осуществляться с окружением, сверстниками, родителями, учителями. И С. Saliba, и М. Maiek находят, что чем лучше контакт детей с самими собой—со своими чувствами, со своим телом, —чем больше они открывают себя, тем спокойнее они становятся. Неистовые движения уменьшаются, бесцельное возбуждение ослабе­вает. С. Saliba рассказывает о посещавших ее класс специалистах, которые говорили, что эти дети не могут оцениваться ими как действительно аутичные, поскольку «аутичное поведение» столь очевидно уменьшилось. Дети становились обучаемыми, они устанав­ливали взаимоотношения друг с другом и учителями значительно лучше, чем когда-нибудь раньше.

 

Вина

 

Вина в широком смысле этого слова представляет собой отра­женный гнев (или негодование), оборачивающийся в большей степе­ни против себя, чем направленный на объект гнева. Ребенка ругают за то, что он разливает молоко. Это вызывает его гнев, но ребенок не имеет возможности выразить свой гнев, он загоняет его внутрь и испытывает чувство вины за пролитое молоко. Если гнев вы­ражается непосредственно, чувство вины исчезает или связывается для ребенка с тем, что он рассердился, в зависимости от реакции родителей.

Обида сопутствует любому чувству вины. Если ребенок не может выразить гнев и испытывает чувство вины, он обижается на взросло­го (или, возможно, на другого ребенка), который связан с этим неприятным чувством. Наряду с чувством обиды обычно имеет место неявное требование. Ребенок может чувствовать обиду на родителей за то, что они ругают его, в то время, как требование, адресованное родителям, может заключаться в том, чтобы они терпимее отнеслись к тому, что он разлил молоко.

Ребенок также пребывает в состоянии замешательства по поводу того, кто виноват в подавляющей его ситуации (такой, например, как с пролитым молоком), и он готов принять на себя вину, если его постоянно бранят за то, что он считает непреднамеренным. Он сам себя порицает и чувствует, что он «плохой». Таким образом гнев, вина, чувство обиды и самоупреки становятся диффузными и смешиваются для ребенка с образом его Я. Некоторые дети под влиянием окружающих чувствуют себя виноватыми из-за пролитого молока или чего-нибудь еще, но задолго до этого они испытывают чувство вины в связи с живостью своего поведения.

Чтобы уменьшить ощущение вины, ребенок, который чувствует себя очень виноватым, пытается делать всё, чего, как ему кажется, ожидают от него другие, но в то же время постоянно чувствует себя обиженным. Он теряется и испытывает неуверенность по поводу того, чего именно от него ожидают, но он, несомненно, уверен, что гнев и ярость нужно затаить. Он упорно пытается всем угождать и соглашаться со всеми. Он перестает дифференцировать свою жизнь и жизнь других людей, утрачивает чувство своего Я и собственной целостности.

Понимание некоторых элементов, участвующих в формировании чувства вины, помогает психотерапевту руководить ребенком, чтобы дать ему возможность во всем разобраться. Ребенок, у которого об­разовался стереотип избегания чувства вины путем постоянных по­пыток не сделать ничего неправильного, нуждается в помощи, чтобы отделить себя от других людей, связанных с его жизнью. Ему нужно помочь понять, кто он, каковы его потребности, чего он хочет. Ему нужно научиться вербализировать свои желания, мнения, мысли, осуществлять четкий выбор и принимать на себя ответственность за свой выбор.

Такой ребенок нуждается в приобретении опыта выражения своего гнева, обиды и требований. Чем более откровенно ребенок сможет выразить свой гнев, тем меньше чувство вины, которое ослабляет и сковывает его.

Ральф (7 лет) устраивал поджоги. Когда его мать привела его ко мне, она сказала, что он был забитым ребенком, что его били и унижали, особенно в возрасте 2—5 лет, т. е. как раз тогда, когда он наиболее нуждался в помощи. Хотя она больше не злоупотребляла насилием, она чувствовала себя виноватой и упрекала себя в том, что Ральф так ведет себя теперь, в том что он устраивает поджоги, в его генерализованной агрессии и воинственности.

На одном занятии я попросила Ральфа изобразить самого себя. Он нарисовал большой красный огонь и ребенка, зажигающего спичку от огня и говорящего: «Ты тоже делаешь это» (рис. 34). Эти слова были адресованы другому ребенку, который отвечал: «Поря­док». Ральф пояснил, что он разжигает огонь, потому что какой-нибудь другой ребенок всегда говорит ему, чтобы он делал это. Половину картинки занимало сердитое, плачущее, нахмуренное солнце. Я попросила Ральфа побыть в роли мальчика на картинке и рассказать, как он чувствует себя, разжигая огонь.

Ральф. Это большой огонь, мне нравится делать это.

Я. Теперь побудь в роли огня. Представь себе, что ты можешь говорить от имени огня. Расскажи, на что ты похож.

Ральф. Я большой огонь. Очень большой огонь. Все вокруг могут видеть меня.

Я. Какие чувства ты испытываешь, будучи костром?

Ральф. Сильные!

Я. Теперь побудь в роли солнца. Что говорит солнце?

Ральф (от имени солнца). Я грустное. Я плачу. Ральф попадет в беду.

Я. Скажи это Ральфу, солнце.

Ральф (так, как будто солнце говорит мальчику, разжигающему костер, на картинке). У тебя будет очень много неприятностей. Ты очень плохой.

Я. Солнце, расскажи Ральфу, каким образом он попадет в беду.

Ральф (в роли солнца). О, твоя мать убьет тебя, она так рассер­дится! (Обращаясь ко мне.) Ведь вы знаете, я приемный ребенок.

Я. Нет, я не знала об этом.

Ральф. Да. Моей родной матери было всего 16 лет, когда я поя­вился, и она не могла заботиться обо мне, поэтому меня взяла моя мама. Если я говорю «настоящая мама», моя теперешняя мама плачет.

Я. Ты когда-нибудь боишься, что твоя мать снова сделает тебе больно, как тогда, когда ты был маленьким?

Ральф. Да, но я был плохой. Я и сейчас плохой, но она не наказывает меня больше.

Ральф все еще таил в себе чувство вины. Он по-прежнему упре­кал себя за свою прежнюю агрессию. Он проверял свою мать, чтобы посмотреть, накажет ли она его и не бросит ли в конце концов, как когда-то бросила родная мать. Когда он разжигал огонь, он начинал чувствовать себя сильным и могущественным. Когда Ральф научился открыто выражать свою обиду, гнев и горе, когда он начал ощущать свою целостность, достоинство и силу, его враждебное поведение стало уменьшаться.

Джеймс (9 лет) страдал недержанием кала. Однажды он вылепил себя и своего брата из глины, потом, выражая свое чувство вины, сломал свое глиняное подобие, оставив целым брата. Брат Джеймса, который был на два года старше, дразнил его по всякому поводу. Джеймс никогда не выходил из себя, он считал такое обращение заслуженным, потому что он всегда пачкал штаны, как маленький ребенок. «Я бы его тоже дразнил, если бы он делал это». Его не­способность направить свой гнев на брата была характерной особен­ностью его поведения. Он по секрету сообщил мне, что ощущает что-то неладное «с самого рождения». Он ощущал себя виноватым даже в том, что живет. Когда Джеймс начал выражать свои чувства с помощью многообразных средств, он стал более непосредственно выражать свои чувства и дома. В один из дней его мать прервала терапевтические занятия, сказав: «Он становится только хуже. Он был такой добродушный. Теперь он часто сердится, толкает своего брата и даже огрызается на меня и отца». Я не смогла убедить ее, что Джеймсу было полезнее открыто выражать свой гнев, чем подав­лять его, что приводило к нарушению функций кишечника и недержанию кала. Она не могла понять, что защитное поведение Джеймса отражало его чувство собственного достоинства.

У многих взрослых людей, с которыми я работаю, чувство вины, которое закралось в душу много лет назад, пронизывает всю жизнь, причиняет сильную душевную боль. Чувства, которые мы испытыва­ем в детстве, и сигналы, исходящие из этого периода, могут оказы­вать влияние длительное время и даже всю жизнь.

Роберт, уже взрослый мужчина, пришел на прием в связи с тем, что не испытывал удовлетворения от сексуальных отношений с женой. Роберта беспокоили боли в области промежности во время эрекции. Он долгое время пытался не обращать на них внимание в течение всей своей половой жизни, но затем его супружеская жизнь из-за этого расстроилась. Он посещал врачей, но ни один из них не мог установить причину болей.

Во время одного из занятий я попросила его закрыть глаза и по­фантазировать на тему этой боли, побыть в таком состоянии и рас­сказать мне, какие соображения, мысли, ощущения или воспомина­ния у него возникают. Когда он сидел с закрытыми глазами, он вдруг вспомнил что-то совершенно им забытое, что было много лет назад: «Когда мне было восемь лет, я помню, как однажды проснул­ся ночью, потому что мне нужно было пойти в ванную комнату. Мне казалось, что это было в полночь, но, должно быть, еще не бы­ло так поздно, потому что моя мать находилась в общей комнате и занималась с гостями. На мне была пижама. Когда я вошел в комна­ту, мать уставилась глазами прямо в мою промежность и застыла в изумлении. Она вскрикнула: Роберт! Что это такое? Что ты дела­ешь?". Она схватила меня в охапку и выволокла из комнаты. Я не помню, что произошло дальше, и ничего не мог понять. Возможно, у меня была эрекция. О боже! Я помню, как я смутился и ужасно чувствовал себя».

Память Роберта, возможно, и не смогла точно воспроизвести сцену (воспоминания никогда не могут этого сделать) и, возможно, это был не единственный инцидент, с которым были связаны его боли. Но важно то, что во время терапии он столкнулся с теми же чувствами, которые он должен был подавлять в себе, когда был ре­бенком. Мы работали с этими воспоминаниями, когда разыгрывали сцены в воображении, а он получил возможность обратиться к неко­торым давно забытым (но еще не утратившим своего отрицательного влияния) ощущениям и конфликтам. Такие ощущения вины часто приводят к душевному опустошению. Воспоминания о них могут пе­реплетаться с фантазией. Роберт просто вообразил, что его мать бы­ла обеспокоена его эрекцией, в то время как она могла просто рассердиться на него за то, что он вышел из своей комнаты. Возможно, она и вовсе не взглянула на его промежность, хотя в его воспоминаниях она это сделала. Если достаточно было вспомнить что он чувствовал во время этого инцидента и, несомненно, после него, чтобы усилить чувство вины, которое было у него в связи с эрекцией полового члена. Чувство стыда, вины и в большой степени подавленного, забытого и не выраженного вовне гнева и обиды тре­бовали выхода, чтобы Роберт смог обрести чувство достоинства, самоподдержки и благополучия в жизни.

 

Самоуважение; Я-концепция, Я-образ

 

Меня всегда немного смущают определения самооценки, пред­ставления о себе, собственный образ. Оценка касается того, как высоко мы оцениваем что-либо; представление — это мысль, поня­тие, то, что мы считаем. Образ — это репрезентация чего-либо, но не реально существующая вещь. Определения в литературе, относящей­ся к детям, неопределенны и расплывчаты, а индивидуальные интерпретации различны. Многие авторы, не определяя, что означает «представление о себе», с готовностью обсуждают проявления отрицательного представления о собственной личности и необходи­мости уточнения представления ребенка о себе.

Ребенок не рождается с отрицательными представлениями о се­бе. Все дети считают себя замечательными. То, каким образом ребе­нок будет оценивать себя спустя какое-то время в значительной сте­пени определяется «посланиями»—сигналами, которые он получает от своих родителей. Но в конечном счете ребенок сам переводит для себя эти послания. Ребенок будет отбирать для себя из своего внеш­него окружения всё, что будет подкреплять родительские послания.

Haim Ginott [15] говорит, что если ребенок придерживается мнения о себе как о глупом или безобразном, мы не можем что-то ему сказать или что-то сделать, чтобы сразу же изменить для него его образ. «Человек с устоявшимися представлениями о себе оказы­вает сопротивление при открытых попытках их изменить. Как сказал один ребенок своему отцу: «Я понимаю, что ты желаешь мне добра, папа, но я не настолько глуп, чтобы поверить, что я такой уж блес­тящий». Ginott предостерегает родителей, чтобы они не смешивали два понятия: общей похвалы и описательной похвалы. Если родите­ли говорят: «Спасибо тебе, что ты помыл машину. Мне нравится, как она теперь выглядит», ребенок переведет это послание себе таким примерно образом: «Я способен хорошо сделать дело, когда мою машины». Если же родители говорят: «Что за чудесный ребе­нок! Лучше тебя никто в целом мире не вымоет машину!», ребенок может перевести это следующим образом: «Я знаю, что я совсем уж не так великолепен, поэтому, должно быть, меня дурачат».

Не всегда просто обнаружить источник заниженной самооценки у ребенка. Иногда послания, которые он получает, очень неопреде­ленны и зыбки. Иногда ребенок украшает их, привнося в них соб­ственные фантазии. Иногда они возникают или усиливаются в результате ситуаций или событий, которые родители не контролиру­ют или о которых они не знают. И, кроме этого, отсутствие в нашем обществе уважения к ребенку как самостоятельному человеческому существу способствует снижению у ребенка чувства собственной ценности.

У большинства детей, с которыми я сталкиваюсь как психо­терапевт или работаю в классе для детей с эмоциональными рас­стройствами, отмечается низкая самооценка. Это не является для меня неожиданностью, поскольку то, каким образом мы восприни­маем и оцениваем самих себя, в значительной степени определяет и то, как мы ведем себя, преодолеваем трудности, как управляем собой.

Дети могут даже не осознавать, что их чувства по отношению к самим себе не так уж благоприятны, хотя и понимают: что-то не в порядке. Низкая самооценка может проявляться множеством разно­образных способов: хныканьем, потребностью во что бы то ни стало добиваться своего, обязательно побеждать в играх, хвастовством, стремлением раздавать сладости, деньги или игрушки, различными способами привлечь к себе внимание (например, кривляньем, глупыми выходками, передразниванием), антисоциальным поведени­ем, постоянной потребностью критиковать себя, отгороженностью или застенчивостью, склонностью перекладывать вину на других, извинениями перед всеми, опасениями по отношению ко всему, недоверчивостью, жадностью, оборонительным поведением, перее­данием, сверхугодливостью, ощущением неспособности сделать выбор и принимать решения, неспособностью сказать «нет». Этот перечень включает почти все типы поведения, которые могут при­вести к направлению ребенка на психотерапию. Поскольку в нашем обществе ценятся быстрые и ловкие дети, неловкие и неуклюжие часто имеют низкую самооценку. Общество вообще может быть источником снижения ощущения собственной ценности. Те, кто пользуется в обществе большим уважением с точки зрения культу­ры — люди худощавые, привлекательные, богатые, белые — могут чувствовать себя не лучше, чем полные, менее привлекательные, более бедные и относящиеся к национальным и расовым меньши­нствам, но самооценка людей, которые считают себя принадлежа­щим к последним категориям, может снижаться под влиянием ценностей, принятых обществом.

В процессе терапии я имею возможность вернуть ребенку ощущение своего Я, избавить его от обыдненного представления о себе, которое возникает как следствие утраты этого ощущения. У меня есть шанс дать ребенку почувствовать свои собственные потенциальные возможности, почувствовать себя как дома в окружа­ющем мире. Я могу помочь ему преодолеть отрицательные послания и трансформировать их в положительные. Вернув себе ощущение своего Я, ребенок затем может полностью включиться в процесс исследования и открытий в своем мире.

Вот некоторые из основных рекомендаций для родителей, чтобы стимулировать развитие у ребенка чувства собственного Я.

• Слушать, признавать и принимать чувства ребенка.

• Относиться к нему с уважением. Принимать его таким, какой он есть.

• Использовать поощрения применительно к ситуации.

• Быть честным с ребенком.

• Использовать обращения, начинающиеся словом «я», предпо­чтительнее, чем начинающиеся словом «ты». «Я сойду с ума от гро­хота твоего проигрывателя» лучше, чем «Ты так шумишь!»

• Делать только конкретные замечания; не использовать выра­жения типа «Ты всегда...» или «Ты никогда...».

• Предоставить ребенку возможность брать на себя ответствен­ность, быть независимым и иметь свободу выбора. Хотя ребенок и нуждается в последовательности, правилах и контроле, ему еще более необходимо жизненное пространство, в котором он может научиться управлять своей собственной жизнью.

• Следует привлекать ребенка к решению проблем и принятию решений, касающихся его собственной жизни, уважать его чувства, потребности, желания, предложения, разумные решения.

• Предоставлять ребенку возможность экспериментировать, удовлетворять свои интересы, проявлять или не проявлять свои творческие способности.

• Помнить о принципе неповторимости: ребенок прекрасен и изумителен в своей неповторимости, даже если его уникальность сильно отличается от вашей.

• Быть для ребенка хорошим примером: быть о себе достаточно высокого мнения, действовать, исходя из своих интересов.

• Реализовать подход: ценить самого себя — это хорошо. Пре­красно испытывать чувство удовлетворения от своих достижений. Хорошо находить что-либо приятное для себя.

• Избегать назидательности, многочисленных «Ты должен бы...» и ненужных советов.

• Принимать ребенка всерьез. Считаться с его суждениями: ре­бенок сам знает, когда он голоден, а когда нет.

Если ребенок выражает негативное самоощущение, родители или психотерапевт должны проявлять осторожность и не вступать с ним в прямое противоречие. Например, если ребенок говорит: «Я так уродлив!», возможный ответ: «О нет! Ты так хорош собой!» способен только усилить его отрицательное самоощущение, а не уменьшить его, поскольку содержит послание: «Ты ошибаешься, думая, что уродлив». Изменение должно произойти во внутреннем мире ребен­ка, и этого можно достичь только через признание и принятие его негативных чувств.

В том случае, если негативные чувства открыто выражаются, они могут быть исследованы полностью. Если ребенок говорит о том, какой он негодный игрок в мяч, я прошу его рассказать подробнее о том, в чем именно проявляется его плохая игра. Обычно в этом случае в каком-то месте своего рассказа ребенок делает паузу и говорит: «Пожалуй, я на самом деле не такой уж плохой» или «Лад­но, я не слишком хорошо играю в мяч, но зато я неплохо плаваю. Это хороший пример, иллюстрирующий «Парадоксальную теорию изменений» Arnold Beisser. Он пишет: «Изменения наступают тогда, когда человек приходит к тому, каков он есть, а не тогда, когда он пытается быть не тем, кем является. Изменения не происходят, если сам субъект или кто-то другой пытается вынуждать его к изме­нениям, но они наступают, если время и усилия прилагаются там, где человек находится, будучи полностью включенным в текущую ситуацию. Отвергая роль изменяющего агента, мы открываем путь к значительным и упорядоченным изменениям».

Одна семилетняя девочка, которую я наблюдала, постоянно го­ворила о своей популярности среди детей, о том, какая она хоро­шенькая, как она умеет что-нибудь лучше других и т. п., и т. д. Од­нажды я начала рассказывать ей историю, которая начиналась так:

«Жила-была маленькая девочка, у которой ничего не получалось хорошо». Она прервала мой рассказ, чтобы узнать имя девочки. Я ответила, что точно не знаю, и попросила ее придумать для нее имя. Она задумалась на минуту, а потом показала на себя, живо кивая головой и горько скривив рот. «Это ты?». Она много раз кивнула, уголки ее рта опустились. Это было началом работы с ее реальным самоощущением и начало изменений. Маленькие дети часто гово­рят: «У меня ничего не получается», выражая негативную само­оценку.

Дети с низкой самооценкой нуждаются во многих формах актив­ности, включая приобретение опыта анализа сходства и различия между ними и другими объектами, между животными и людьми, между фруктами и овощами. За счет осознания значимости разли­чий они могут начать по-другому оценивать себя, а также видеть других в новом свете, лучше сближаться с ними.

Осознавание своего тела — основное условие для ясного ощуще­ния своего Я. Релаксационные и дыхательные упражнения, так же как и движения тела, весьма полезны. Образ тела — важный аспект самопризнания. Большинство детей с отрицательной Я-концепцией "... не испытывают ощущения близости со своим телом, когда что-нибудь делают. Им и вообще не нравится, как они выглядят (или то, что они думают о том, как выглядят). В этой связи я провожу специальные упражнения, включая занятия с автопортретом, наблю­дения за собой в зеркале, разговор со своим изображением в зерка­ле, рассматривание старых фотографий, новых фотографий (которые я делаю сама), очерчивания контуров тела на большом листе бумаги, путешествие в фантазиях внутрь своего тела и т. п. Иногда я рисую ребенка на большом листе бумаги и мы обсуждаем каждую черту, каждую деталь одежды, каждую часть тела, пока я их рисую. Маленькие дети обычно получают удовольствие при применении этой техники.

Для того, чтобы помочь ребенку испытывать по отношению к самому себе более положительные чувства, мы должны вернуть его самому себе. Первый и самый существенный шаг на этом пути — это принять чувства, которые он сейчас испытывает: его опустошен­ность, отчаяние, чувство никчемности, непригодности. Если ребенок принимает эти чувства, он может прийти к новому осознаванию своих чувств, своего тела и своих возможностей. Он может позна­вать себя и свою неповторимость сам, изнутри, вместо того чтобы судить о себе на основе чужих высказываний, и испытывать чувство удовлетворенности собой: «Это хорошо—быть тем, кто ты есть».

Просмотров: 2934
Категория: Возрастная психология, Психотерапия и консультирование


Другие новости по теме:

  • КОГДА РЕБЕНОК ВСЕ ВРЕМЯ НОЕТ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КАК МНОГО МОЖНО РАССКАЗАТЬ РЕБЕНКУ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КАК МНОГО МОЖНО РАССКАЗАТЬ РЕБЕНКУ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ОБДЕЛЕНЫ ЛИ ЗАБОТОЙ И ВНИМАНИЕМ ДЕТИ, МАТЕРИ КОТОРЫХ РАБОТАЮТ? - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ОБДЕЛЕНЫ ЛИ ЗАБОТОЙ И ВНИМАНИЕМ ДЕТИ, МАТЕРИ КОТОРЫХ РАБОТАЮТ? - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КОГДА РОДИТЕЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ ЗАХОДИТ СЛИШКОМ ДАЛЕКО - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КОГДА РОДИТЕЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ ЗАХОДИТ СЛИШКОМ ДАЛЕКО - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ЕСЛИ ВАШ РЕБЕНОК ГРОЗИТСЯ УБЕЖАТЬ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КОГДА РЕБЕНОК ВРЕТ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КОГДА РЕБЕНОК НЕВОСПИТАН - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КОЕ-КТО НЕ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ЕГО ОБНИМАЛИ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • КОЕ-КТО НЕ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ЕГО ОБНИМАЛИ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ПОЧЕМУ ДЕТИ НЕ СПЯТ? - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ДЕТИ, ПОДВЕРЖЕННЫЕ НЕСЧАСТНЫМ СЛУЧАЯМ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НАШ РЕБЕНОК НЕ СТАЛ НАРКОМАНОМ? - Как спасти детей от наркотиков - Данилины
  • КОГДА ВАШ РЕБЕНОК СВОДИТ ВАС С УМА - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • 15. КОГДА 1+1 НЕ ВСЕГДА ОЗНАЧАЕТ 2 - Если хочешь быть богатым и счастливым не ходи в школу - Р. Кийосаки
  • 3. КЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ СТАТЬ, КОГДА ВЫРАСТЕШЬ? - Если хочешь быть богатым и счастливым не ходи в школу - Р. Кийосаки
  • МАМА, Я БОЮСЬ! - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • Предисловие. ПОЧЕМУ Я НАПИСАЛА ЭТУ КНИГУ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • §5. Когда сложная динамика может быть предсказуема? Русла и джокеры - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • НЕ КУСАЙТЕ РУКУ, КОТОРАЯ ВАМ ПРОТЯНУТА - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ПОТРЕБНОСТЬ В ПРИВАТНОСТИ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ПОТРЕБНОСТЬ В ПРИВАТНОСТИ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • АННОТАЦИЯ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • 16. Чтобы стать своим собственным консультантом, познайте себя - Самогипноз. Руководство по изменению себя- Брайан М. Алман, Питер Т. Ламбру
  • УСТАЛОСТЬ, ГРАНИЧАЩАЯ С БЕЗУМИЕМ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ЧТО ЗНАЮТ СПЕЦИАЛИСТЫ О ВАШЕМ РЕБЕНКЕ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ХРУСТАЛЬНЫЙ ШАРИК ДЕТСТВА - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан
  • ПРАВДА И ВЫДУМКИ О ПРИВЫЧКАХ - Когда ваш ребенок сводит вас с ума - Эда Ле Шан



  • ---
    Разместите, пожалуйста, ссылку на эту страницу на своём веб-сайте:

    Код для вставки на сайт или в блог:       
    Код для вставки в форум (BBCode):       
    Прямая ссылка на эту публикацию:       





    Данный материал НЕ НАРУШАЕТ авторские права никаких физических или юридических лиц.
    Если это не так - свяжитесь с администрацией сайта.
    Материал будет немедленно удален.
    Электронная версия этой публикации предоставляется только в ознакомительных целях.
    Для дальнейшего её использования Вам необходимо будет
    приобрести бумажный (электронный, аудио) вариант у правообладателей.

    На сайте «Глубинная психология: учения и методики» представлены статьи, направления, методики по психологии, психоанализу, психотерапии, психодиагностике, судьбоанализу, психологическому консультированию; игры и упражнения для тренингов; биографии великих людей; притчи и сказки; пословицы и поговорки; а также словари и энциклопедии по психологии, медицине, философии, социологии, религии, педагогике. Все книги (аудиокниги), находящиеся на нашем сайте, Вы можете скачать бесплатно без всяких платных смс и даже без регистрации. Все словарные статьи и труды великих авторов можно читать онлайн.







    Locations of visitors to this page



          <НА ГЛАВНУЮ>      Обратная связь