9. Обходный катексис оральной зоны - Психоанализ раннего детского возраста

В целях нашего настоящего исследования мы проследили происхождение укореняющего поведения вдоль трех линий: его филогенетических предшественников у альтрициалов, его эмбриологию у новорожденных с отсутствующим головным мозгом и его онтогенез на основании наших собственных исследований младенцев. Во всех трех случаях функционирование укореняющего поведения, которое представляет собой врожденный пусковой механизм, с самого начала обеспечивалось наличием пускового стимула.

В первой части монографии мы обнаружили, что патологические проявления у эмоционально депривированных детей поднимают вопрос о том, какова функция укореняющего поведения в возникновении коммуникации. Теперь мы расширим наш онтогенетический подход, проследив судьбу этого ВПМ в условиях, когда пусковой стимул недоступен. В частности, мы исследуем случай, в котором отсутствие орального компонента уникальным образом изменило аналитическую ситуацию. Мы покажем, что это изменение аналитической ситуации привело в результате к соответствующему изменению сигналов коммуникации, а также к изменению адаптивного и защитного поведения.

Нам довелось познакомиться с историей болезни, которая подтверждает наши предположения относительно негативных цефалогиричес-ких движений и отрицания, а также наши гипотезы об анаклитичес-ком оральном происхождении семантической коммуникации и речи.

Благодаря любезности доктора Джорджа Энджела и доктора Франца Райхсмана из Нью-Йорка нам было позволено воспроизвести здесь следующую историю болезни Моники В.1

История болезни

Моника В. родилась с атрезией пищевода. На третий день ее жизни на шее ребенка была установлена пищеводная фистула, а на четвертый день на животе — желудочная. Ребенка кормили через желудочную фистулу в течение двадцати одного месяца после рождения; через пятнадцать месяцев ее вновь поместили в больницу. В это время она находилась в состоянии истощения. Она лечилась от истощения и в то же время подверглась тщательному психиатрическому и физиологическому обследованию, которое в течение нескольких месяцев проводили с ребенком доктор Энджел и доктор Райхсман. Кроме того, велись точные протоколы, проводились лабораторные исследования секреции желудка и т.д., а также были сняты (на цветную пленку) многочисленные «трансакции»2 между Моникой и доктором Райхсманом.

1 Приведенные здесь данные основаны на мимеографических записях, подготовленных доктором Энджелом и доктором Райхсманом для выступления в мае 1955 года на ежегодном заседании Американской психоаналитической ассоциации, а также на личных сообщениях. Когда в 1956 году появилось первое подробное сообщение Энджела и Райхсмана об этом случае, рукопись настоящей монографии была уже завершена, и было слишком поздно, чтобы включить в нее больше, чем это упоминание о нем.

2 Термины «трансакции» и «трансакциональный» широко использовались в последние годы в психоаналитических работах. Первоначально введенные Дьюи, они оказались полезными при описании процессов, происходящих между двумя или более индивидами. Их недостатком в психоаналитических работах является то, что не проводится никакого различия между процессами, происходящими внутри субъекта, и процессами, происходящими между субъектом и другими людьми. Поэтому мы будем продолжать использовать здесь термин «интраперсональный» для процессов, происходящих внутри субъекта. Для процессов, происходящих между субъектом и другими людьми, мы будем использовать термин «интерперсональный», хотя нам известны возражения Куби (1953), касающиеся его применения. Мы относим его возражения к неправильному использованию термина; если же он применяется корректным образом, он прекрасно служит в описательных целях, и у нас нет лучшего термина для его замены.

Эти исследования продолжались уже в течение восьми месяцев, когда я посетил доктора Энджела. Доктор Райхсман выступал в роли «хорошего объекта», кормя Монику с помощью воронки через желудочную фистулу, в то же время устанавливая с ней хорошие отношения и играя с ней. Мне было позволено просмотреть фильмы, снятые об этом ребенке, когда она находилась в больнице. В них показаны ее поведение во время кормления и ее отношения с разными людьми. Кроме того, мне было позволено лично обследовать Монику 5 июня 1954 года, когда ей было двадцать три месяца.

Ребенок во многом был похож на депривированных детей, которых я наблюдал и описывал в другом месте. Когда я приблизился к ней, она проявила очевидное неудовольствие. Однако она не сделала движения покачивания головой. Когда я остановился у ее кровати, пытаясь побудить ее вступить со мною в контакт, повернувшись к ней спиной (Spitz, 1950), она отмахнулась от меня рукой. Такого поведения я никогда не встречал у депривированных детей. Когда ей не удалось избавиться от моего присутствия, отмахнувшись рукой, она отвернулась, исключив меня из своего зрительного восприятия. Я настойчиво продолжал неподвижно стоять рядом с кроватью ребенка, так что при желании она могла до меня дотронуться. Примерно через пять минут, в течение которых она лежала отвернувшись от меня головой, но время от времени мельком поглядывала в моем направлении, словно хотела удостовериться, ушел ли я прочь, она закрыла глаза и заснула.

Дальнейшее наблюдение Моники, а также внимательный просмотр снятых о ней фильмов выявили некоторые другие особенности, отличавшие ее поведение от поведения остальных детей; эти особенности также оказались полезными при интерпретации только что описанного мной поведения.

Спустя некоторое время после моего визита Монике произвели еще одну операцию, в ходе которой был имплантирован искусственный пищевод, соединяющий рот с желудком (colonie substernal anastomosis), и была закрыта фистула, так что с этого времени ребенка можно было кормить через рот.

На мои вопросы о поведении Моники с незнакомыми людьми до операции доктор Энджел написал мне, что насколько помнит он и сестринский персонал, покачивания головой не было. Когда же после вышеописанной операции ребенка начали кормить через рот, по утверждению няни, постепенно появилось покачивание головой в знак отказа1. Кроме того, через несколько недель после операции покачивание головой наблюдалось как реакция на персонал больницы, который ассоциировался с неприятными для ребенка переживаниями.

Письмо доктора Энджела от 20 июля 1954 года.

Психоаналитические соображения, навеянные материалом данного случая

Уникальность случая Моники очевидна. Он дает квазиэкспериментальное подтверждение гипотез Фрейда относительно оральной фазы и служит яркой иллюстрацией генетического подхода. Кроме того, данный случай высвечивает роль, которую играет рот в онтогенезе коммуникации — так сказать, методом исключения, поскольку в случае Моники функция удовольствия рта была отделена от функции выживания, обеспечиваемого питанием, и, следовательно, также от объектных отношений.

Ранее мы выдвинули два положения: 1) возникновение человеческой коммуникации основывается на том, что рот является органом, который используется как для поглощения пищи, так и для речи; 2) покачивание головой депривированного младенца в знак отказа является регрессией к паттернам поведения, связанным с кормлением через рот.

В случае Моники кормления грудью или регулярного получения пищи через рот не было на протяжении первых двадцати месяцев жизни. В этот период кормление осуществлялось с помощью воронки через желудочную фистулу на животе; и, как можно увидеть в фильмах, Моника вела себя по отношению к воронке так, как нормальный ребенок ведет себя по отношению к груди или к бутылке, — прикасаясь к ней, исследуя ее, лаская ее своими руками во время кормления и отталкивая ее, когда она ее отвергала. Похожее движение руки она использовала, когда отвергла мое приближение.

По всей видимости, использование головы для семантических жестов не было приобретено этой двухлетней девочкой, потому что оральный опыт был оторван от принятия пищи, то есть от аналитической ситуации, и, следовательно, от объектных отношении. Соответственно, паттерны поведения этого ребенка, которые использовались ею в объектных отношениях, имели совершенно иную природу. Она отвергала контакт, отворачиваясь от нежеланного наблюдателя, таким образом исключая его из своего зрительного восприятия. Если это не приводило к результатам, она использовала поведение, которому научилась при кормлении через брюшную стенку: она отстранялась, отмахивалась рукой. Это нечто, чего нормальный ребенок, кормится ли он у груди или сосет бутылочку, обычно не делает, потому что голову, а с ней и рот, можно оторвать от соска; Монике пришлось бы оторвать брюшную стенку от воронки. Этого она сделать не могла; но она могла оттолкнуть воронку своей рукой — и она попыталась сделать то же самое с нежеланным наблюдателем. Наконец, когда эти методы оказались безуспешными, Моника закрыла глаза и погрузилась в сон. Мы не знаем, могла она или нет видеть во сне сновидения.

Пожалуй, стоит отметить, что в двадцать один месяц, в возрасте, в котором я ее увидел, Моника не приобрела речь в какой-либо форме. Это согласуется с нашим утверждением о решающей роли оральной зоны

и аналитических объектных отношений в достижении человеческой семантической коммуникации. Поскольку в случае Моники питание было смещено ото рта к брюшной фистуле, ни рот, ни голова не были специфически вовлечены в удовлетворяющие потребность отношения. Соответственно, она не приобрела даже жестов головы, используемых в целях семантической коммуникации, не говоря уже об использовании рта для вербализации. Поражает то, что, когда становится возможным питание через рот (благодаря операции colonie substernal anastomosis), она вскоре начинает использовать покачивание головой в знак отрицания. Можно предположить, что благодаря ему откроется также путь к постепенному приобретению вербальных навыков.

Приложение постулатов Левина к случаю Моники

Мы видели, что последним ресурсом, когда Моника столкнулась со стимулом неудовольствия, явилось для нее погружение в сон. Мы можем задаться вопросом о том, каким образом такое погружение в сон можно понять в терминах оральной триады Бертрама Левина (1946): есть, быть съеденным, спать (умереть). Согласно положению Левина, засыпать означает засыпать у груди. Для Моники грудь не существует. Она знакома лишь с ослаблением напряжения, происходящим, когда доктор Рай-хсман через воронку наполняет ее желудок1. Для Моники восприятие воронки, вставленной в желудочную фистулу, и восприятие лица доктора Райхсмана, когда он дает пищу, разговаривает и играет с ней, связались с избавлением от напряжения посредством воронки. Когда ей случалось отказываться от пищи, то с этой ситуацией связывалось лицо все того же доктора Райхсмана. Другими словами, объектные отношения, которые сформировались у нее с доктором Райхсманом, включали в себя, как обычно, и позитивные, и негативные аспекты.

В таком случае представляется допустимой следующая гипотеза: после того как лицо доктора Райхсмана стало репрезентантом объекта, хорошего и плохого, Моника отворачивается от меня, непрошеного незнакомца. Когда это оказывается неэффективным, она закрывает глаза и исключает всякое зрительное восприятие. Когда и эти методы оказываются недостаточными, чтобы устранить нежелательное вторжение, Моника совершает еще один шаг в своем уходе и засыпает. Мы полагаем, что это является регрессией к архаическому сну, вызванному насыщением после кормления.

В таком случае мы можем говорить о сне как о прототипе любой защиты. С позиции «Трех очерков по теории сексуальности» Фрейда мы можем назвать его анаклшпыческоы защитой, поскольку она опирается на физиологическую функцию сна. У новорожденного сон является нормальной защитной функцией, которая подпадает под бо-

1 См. также работу Тилни и Касамайора ( 1924) о специфическом воздействии, которое наполнение желудка оказывает на паттерн поведения у новорожденного.

лее широкое понятие стимульного барьера. Он представляет собой отвод катексиса от органов чувств. Некатектированные органы чувств выступают в качестве крайне эффективного барьера для нежелательных афферентных стимулов.

Засыпая с целью избежать контакта с незнакомым человеком, Моника ставит нормальное в остальных отношениях поведение на службу защите. Это является успешным предотвращением неудовольствия посредством регрессии; патологические негативные цефалогиричес-кие движения у депривированных детей представляют собой попытку, хотя и неуспешную, достичь этой же цели. Фактически деприви-рованные младенцы остановились на полпути. Регрессия Моники является более глубокой, она прошла весь путь к состоянию покоя.

Регрессия, как защита от стимулов неудовольствия, использует уход на таком уровне в психической организации субъекта, на котором этот конкретный стимул не вызывает или не может вызвать неудовольствия и на котором отсутствие неудовольствия было равносильно удовольствию. Это то, что мы делаем ежедневно, отходя ко сну, при котором наступает временная и топографическая регрессия (Freud, 1924). Отход ко сну является приемом, используемым Моникой. Вместе с Л евином мы можем предположить, что засыпание у груди эквивалентно насыщению, то есть отсутствию неудовольствия от голода. Эта интерпретация относится также и к Монике. Только в ее случае не засыпание у груди, а засыпание «с наполненным желудком» соответствует отсутствию стимулов неудовольствия. Регрессия позволяет ей достичь галлюцинаторного удовлетворения от наполненного желудка. Это является коэнестетическим переживанием, а не внешним, тактильным и зрительным, о котором говорит Левин. Отходя ко сну, Моника успешно заменяет перцептивное переживание неудовольствия от нежелательного присутствия незнакомца галлюцинаторным удовольствием от насыщения.

Теория Левина (1946, 1950) располагает к некоторым дальнейшим спекуляциям вдоль линий идей, высказанных выше. Согласно его гипотезе, зрительный перцепт груди образует экран сновидения. Я расширил это предположение и высказал мысль, что оральное переживание, опосредствованное первичной полостью (Spitz, 1955a), предшествует зрительному перцепту груди. Обе эти гипотезы предполагают процесс научения, аккумуляцию переживаний, будь они зрительными, если следовать предположениям Левина, или тактильными, если следовать высказанным мной идеям. Данные, полученные в случае Моники, наводят на мысль, что даже раньше, чем тактильные перцепции рта, и более фундаментальным образом, поскольку не требует научения, в качестве первой архаической матрицы для экрана сновидения может выступать избавление от вызванного неудовольствием напряжения.

В таком случае последовательность возникновения феномена экрана сновидения у взрослого такова: переживание редукции напряжения на коэнестетическом уровне, за которым следует восприятие ощущения полости на уровне недифференцированности, и, наконец, кульминация в перцепте груди на уровне диакритического зрительного восприятия. Поэтому экран сновидения у взрослого, по-видимому, является репрезентацией наиболее архаического переживания человеком удовольствия. Для этой репрезентации используются архаические материалы, по-прежнему доступные взрослому, например коэнестетические ощущения, и последующий переход от них к восприятию зрительных образов на экране сновидения. К использованию этого архаического до-образного материала вынуждает необходимость репрезентировать переживание с уровня принципа нирваны, то есть редукции напряжения.

Экран сновидения на самой ранней стадии своего возникновения представляет собой рудиментарное переживание вариаций напряжения. Когда он становится осознанным в сновидении взрослого, он уже прошел через несколько уровней психического развития. Это — попытка репрезентации с помощью специфического психического материала, который характерен для каждого из этих уровней. Его конечное появление в качестве экрана является результатом функционирования вторичного процесса. Забота о репрезентативности является одной из задач вторичного процесса. Поэтому он будет поставлять из доступных взрослому образов памяти те, которые наиболее близки, как в хронологическом отношении, так и в смысле переживания (то есть чувственного тона), к первоначальному переживанию редукции напряжения. С точки зрения визуального восприятия таковым является образ груди.

Однако экран сновидения не воспринимается визуально в каждом сновидении. В феномене Исаковера перцепт является скорее тактильным, чем визуальным. Наконец, как полагает Левин в своей работе «Забывание сновидений» (1953), «чистая эмоция» может быть формой, в которой экран сновидения воспринимается без репрезентаций вторичной переработки в смысле сенсорных образов.

Если это так, то тогда становится очевидным, что экран сна может быть обнаружен в одной из этих трех форм в любом сновидении. Ибо в любом сновидении ощущается, по крайней мере, чувственный тон, будь то счастье, грусть, меланхоличное безразличие или паника. Чувственный тон в наших сновидениях является, пожалуй, тем средством, с помощью которого взрослый способен описать переживания редукции и усиления напряжения. Более того, необычайная яркость, которую могут приобретать эти чувственные тона в сновидении, позволяет предположить, что они возникли в период, в котором они представляли собой альфу и омегу всего опыта.

В первоначальном утверждении Левина экран сновидения определяется как компонент сновидения, на который сновидец проецирует свои образы. Это легко понять как результат того, о чем мы только что говорили. В общих чертах сновидение возникает следующим образом: дневные остатки того, что я бы назвал «неоконченным делом», то есть переживания в бодрствовании, которые не разрешены и оставляют после себя напряжение, нарушают сон спящего. Здесь чувственный тон

этих напряжений находит свой резонанс на уровне самой глубокой регрессии, на уровне принципа нирваны. Первым шагом является установление степени стремящегося к редукции напряжения. «Забота о репрезентативности» вызывает с помощью вторичного процесса примитивный образ груди, то есть создает экран сновидения.

Однако перцептивные элементы остатков дня сопровождали напряжения в их ретрогрессии через системы памяти и активировали родственные или ассоциированные следы памяти. В поступательном движении к системе Псз вторичный процесс объединяет эти элементы в более или менее правдоподобную историю, которая развертывается на фоне экрана сновидения. Этот шаг представляет собой попытку редуцировать напряжение. Перипетии этой истории определяются более или менее успешными попытками разрядить напряжение. Их успешность основана на степени синтонности Эго (Супер-Эго) последовательных попыток разрядки. Решение о том, репрезентирует ли опубликованный Левином в качестве примера сон, в котором экран сновидения «скатывается» к себе, рассеивается и уносит с собой сновидение, успешную разрядку напряжения сновидца или вытеснение сновидения, находится вне сферы компетенции автора.

Еще один вопрос состоит в том, следует ли предположить, что третий элемент в оральной триаде Левина, а именно смерть, представлен в уходе Моники в сон. Ее уход устраняет незваного гостя, исключив его сначала из ее зрительного восприятия, а затем и из сознания. Должны ли мы предположить, что это исключение является проекцией на незваного гостя желания Моники есть, быть съеденной, умереть? Смерть, несомненно, является постоянным спутником этого ребенка, и можно порассуждать о том, не становится ли Моника, впадая в сон, способной с помощью этой проекции одновременно удовлетворить ли-бидинозное влечение через галлюцинаторную фантазию о насыщении и агрессивное влечение — через устранение незваного гостя.

Переживание удовлетворения и регрессия

Между приемом, используемым Моникой, чтобы достичь редукции напряжения (уходом в сон), и попыткой ухода у цефалогирических детей существует принципиальное различие. Моника, которая не имела опыта орального приема пищи, вынуждена была регрессировать к непосредственному удовлетворению влечения, к эквиваленту наполненного желудка, то есть ко сну. Депривированные же дети в течение первых трех месяцев, когда формируется предшественник объекта, испытывали приятные оральные переживания. Поэтому их оральные переживания установились в рамках предвестников объектных отношений, а именно кормления у груди. Их регрессия остановилась на поведении, ведущем к тому, что мы назвали матрицей объектных отношений, то есть на оральном поглощении у груди.

Это отличие между уровнем, на который регрессировала Моника,

и уровнем, на который регрессируют депривированные дети, проливает свет на эмпирическое значение объектных отношений. Уже в столь раннем возрасте переживание отношения к объекту — пусть даже на данной стадии это скорее объект, удовлетворяющий потребность, а не объект любви — приобретает чрезвычайную эмоциональную валентность. В случае депривированных детей это переживание стало точкой фиксации, к которой они могли регрессировать. Они регрессировали точно к тому событию, которое предшествовало удачному удовлетворению потребности. Это также является поведением, означавшим, что их потребность еще не была удовлетворена. Моника же, наоборот, могла регрессировать лишь к наиболее архаическому, к ко-энестетическому функциональному переживанию.

Еще одним интересным аспектом в наших рассуждениях является то, что второй член оральной триады, то есть быть съеденным, никак не проявляется в поведении Моники. И в самом деле, как бы он мог проявиться? Это предполагает переживание ощущения полости во рту, сопровождаемого объятием рук (Spitz, 1955a). Их сочетание никогда не существовало в мире Моники. Существовавшее же у нее переживание являлось переживанием редукции напряжения вследствие насыщения.

Этологическое значение случая Моники

При обсуждении этологического значения, о котором говорит случай Моники, мы отошлем наших читателей к примечанию о врожденном пусковом механизме (ВПМ), сделанному нами на 51-й странице. Случай Моники является важным вкладом в этологические гипотезы, касающиеся врожденного пускового механизма у человека. Вследствие патологии в случае Моники специфический филогенетически сформированный паттерн, укореняющее поведение, не материализовался. Он был заменен онтогенетически развившимся поведением, которым она импровизировала в ответ на особые условия ее кормления.

В филогенетическом отношении укореняющее поведение, несомненно, является одним из наиболее прочно устоявшихся паттернов поведения. Однако случай Моники демонстрирует, что даже этот филогенетически прочно устоявшийся врожденный паттерн становится эффективным только тогда, когда появляется пусковой стимул, а именно стимуляция «рыльца», и что этот паттерн не будет возникать в ответ на все остальные стимулы. Другими словами, мы имеем дело с комплементарными частями общего феномена. Каждый врожденный пусковой механизм имеет пусковой стимул. Он может, как это было в случае Моники, пребывать в состоянии ожидания в течение двух лет. Когда, наконец, пусковой стимул был обеспечен, когда в результате хирургически установленной связи между ртом и желудком Моника стала принимать пищу через рот, в изначальный паттерн врожденного пускового механизма вводится отсутствующий элемент. Когда с помощью последней операции этот отсутствующий фактор был введен в рамки

тановленных Моникой объектных отношений, архаический пат-коренения был запущен и активирован, а цефалогирические дви-[ стали осмысленными. С этих пор покачивание головой, наде->е значением отказа, использовалось ребенком в объектных лениях.

лее подробное обсуждение принципов врожденного пускового

шзма, паттернов поведения и их базисных компонентов увело бы

шшком далеко от нашей основной темы. Однако мы хотим «за-

[ в протокол» наше мнение, что не только паттерн укоренения

бездействовать, если не появится пусковой стимул. Мы пола-

что это же можно отнести и ко многим другим филогенетичес-

[юрмированным паттернам и, вероятно, даже к законам созре-

я. Я думаю, что этологи не опровергнут этого утверждения. Я

екаю, что они могут уточнить его, ограничив промежуток вре-

I, в течение которого филогенетический паттерн поведения мо-

1ребывать в состоянии ожидания, посредством того, что Скотт и

стон (1950) назвали «критическими стадиями». Как психоанали-

ч склонен согласиться с ними; на основании моих наблюдений я

улировал наличие таких стадий развития и говорил о них как об

анизаторах психологического развития» (Spitz, 1954). Более де-

•но мы обсудим эту концепцию в главе XII.

^аким образом, у нас есть два утверждения: 1) филогенетически

рмированные, унаследованные паттерны поведения могут пребы-

> в состоянии ожидания до тех пор, пока не станет доступным пуско-

стимул; 2) промежуток времени ограничен критическим периодом,

эрый знаменует появление «организатора». Эти два утверждения яв-

>тся взаимозависимыми с точки зрения дальнейшего развития; ибо

витие примет отклоняющийся курс, если филогенетически сформи-

>анный, важный в эволюционном отношении паттерн поведения бу-

подавлен. Пожалуй, примером этого и является Моника. Если бы

> утверждение удалось подкрепить дальнейшими наблюдениями, то

з имело бы огромное значение для наших гипотез о возникновении

соторых форм фиксации, и, следовательно, можно было бы также вне-

ί некоторые предложения в области психиатрической терапии.

Резюме

гучай Энджела-Райхсмана является желанным доказательством моих потез о происхождении и значении негативных цефалогирических .ижений у детей, страдающих от госпитализма, так сказать, доказа-льством е contrario1. Но что еще более важно, он обеспечивает новы-и данными наблюдения психоаналитическую теорию либидинозных аз и эротогенных зон. Кроме того, он предоставляет прекрасную ил-острацию анаклитического типа выбора объекта. Анаклитический

Эт обратного (лат.). — Прим. перев.

выбор объекта определяется изначальной зависимостью младенца от человека, который его кормит, защищает и лелеет. Фрейд утверждает, что вначале влечение развертывается анаклитически, то есть опираясь на удовлетворение важной для выживания потребности. Потребностью, которая удовлетворяется, является потребность в пище. Соответственно, первой эротогенной зоной является оральная зона, и весь период был назван оральной фазой.

В случае Моники оральная зона была исключена из функционирования. Поэтому влечение достаточно явно (что видно из фильма) стало опираться на функцию, которую я буду называть параоралъным приемом пищи; произошла эротизация желудочной фистулы (Margolin, 1953). Кроме того, можно наблюдать либидинизацию функции кормления через воронку; ребенок относится к воронке как к источнику пищи; он формирует свои объектные отношения с тем, кто ухаживает и кормит, доктором Райхсманом. Соответственно, доктор Райхсман стал для Моники «хорошим объектом». Но также время от времени он становился «плохим объектом», как это обычно бывает на ранних стадиях формирования любых объектных отношений. Это находило свое выражение в характерной для Моники реакции на имевшие место порой перепады настроения доктора Райхсмана. Когда доктор Райхсман отсутствовал в силу некоторых внешних событий, в следующей ситуации кормления Моника показывала, что она негодует на его измену. Все это прекрасно продемонстрировано ее поведением, снятым на пленку, и в то же время проявлялось в изменении состава желудочных выделений, химический анализ которых проводился параллельно.

С другой стороны, каждый, кто не был связан с ситуацией кормления и защиты, являлся посторонним, и она реагировала на него соответствующим образом. Я был таким посторонним, и она отказалась контактировать со мной. Но она не выразила отказ с помощью реакции, сходной с той, что проявляет ребенок в орально-анаклитичес-кой ситуации. Она создала новый набор поведенческих паттернов, включая сигналы, которые не имели отношения к оральному паттерну кормления, оральному приему пищи, а были связаны с паттерном кормления посредством желудочной фистулы.

У Моники сформировался собственный индивидуальный и оригинальный набор сигналов, соответствующий ее особой ситуации кормления. Это подтверждает наше предположение о том, что приемы и способы коммуникации развиваются из аналитической ситуации, в обычном случае из самой ранней связи младенца с грудью. В обычных условиях филогенетически сформированный паттерн укореняющего поведения становится матрицей семантического жеста негативного покачивания головой. Мы уже подчеркивали, что приобретение этого жеста является важным интеллектуальным достижением, связанным с функцией суждения (глава VII).

Необычайная согласованность во взаимосвязи между начальными стадиями семантической коммуникации и мыслительными про-

весами, с одной стороны, и самыми ранними отношениями мать-;бенок, с другой, должна стать предостережением для вдумчивого ;ловека. Мы вполне можем задаться вопросом о том, в какой мере )рмление детей молочной смесью из бутылочки могло повлиять на жхическое развитие западного человека за последние пятьдесят-семьдесят лет. Можно ли продемонстрировать такое влияние в адивидуальном развитии — это проблема документирования. Но >зникает более важный вопрос: как это могло повлиять на измене-1я в образе жизни западного человека, в способах его коммуниста, и повлияло ли это и каким образом на его отношения с внешним яром, на его вербальные и невербальные символы и, возможно, так-s на его мыслительные процессы?

9. Обходный катексис оральной зоны - Психоанализ раннего детского возраста - Шпиц P.A.