Глава 2. Э.С. Робин Скиннер. ПСИХОТЕРАПИЯ И ДУХОВНАЯ ТРАДИЦИЯ - Пробуждение сердца. Западный и восточный подход к психотерапии и терапевтическим отношениям

Робин Скиннер – психотерапевт; в течение одиннадцати лет преподавал психиатрию в Институте психиатрии и в госпитале им. Модсли, главном центре подготовки психиатров Великобритании. Был первым председателем Лондонского Института семейной терапии. Автор "Системы семейной и супружеской психотерапии".

Надеюсь, вы не станете возражать, если я буду говорить в несколько личной манере. К сожалению, я не ученый, а простой ремесленник; и даже во время профессионального преподавания я обнаруживаю, что мне легче всего добиться общения, когда я говорю на основе собственного опыта. Скоро мне стало ясно, что такое положение является единственным, на основе которого я способен подойти к рассматриваемому мной здесь вопросу. Мне можно было бы только постараться жить с этим вопросом более напряженно, чем раньше, привести его в соприкосновение с максимально доступной частью своего повседневного опыта и оставаться внимательным и открытым по отношению к приносимой мне им информации. Еще раз приходится признать, что такой вопрошающий подход и немедленная восприимчивая реактивность на явления своей жизни, которые приносит этот подход, будут, пожалуй, единственным полезным ответом на наш вопрос, если даже сама идея "вопроса" вообще окажется здесь уместной, поэтому я переношу свой подход и сюда – в надежде, что некоторые из присутствующих разделят его со мной.

Итак, мне, пожалуй, следовало бы вначале сообщить вам некоторые сведения о пути, который привел меня сюда; тогда вы лучше сможете судить о том, насколько можно доверять тому, что я должен сказать. В предыдущей главе профессор Нидлмэн говорил о кельтской сказке, в которой двое братьев встречаются на горе; одного тащит вниз на железной цепи черный пес, а другого тянет на золотой нити вверх находящийся где-то выше таинственный журавль. Этот рассказ глубоко заинтересовал и взволновал меня с самого начала, может быть потому, что я сам – кельт, и мои кельтские псы особой породы: они крупнее и чернее прочих, а справиться с ними труднее, чем с большинством других собак.

Разумеется, меня привлекала к изучению психиатрии необходимость найти способ как-то справиться с собственными проблемами. И мой нынешний интерес к подготовке профессионалов душевного здоровья привел меня к убеждению, что такая мотивация не только является обычной для работы психотерапевта, но также, сознательно или бессознательно, оказывается наилучшей при условии, что она приведет профессионала к подлинному, прямому и естественному систематическому изучению самого себя, а не к косвенному подходу к себе через изучение пациентов.

Несомненно, знания, приобретенные мною благодаря изучению психотерапии, как-то помогли мне найти иные взаимоотношения с этим беспокойным животным. Даже до того, как начался мой собственный групповой анализ, первая попытка самоанализа в студенческие годы, основанная сперва на идеях некоторых ваших так называемых "неофрейдистов", в особенности Хорни, Фромма и Салливана, привела пса к началу необыкновенной серии перемен, продолжающихся и до сего времени. Я упоминаю об этом потому, что идеи, способные произвести такое действие, должны обладать некоторой жизненностью. Чувствую, важно прибавить к сказанному, что эти последствия казались связанными с пониманием истинности многих основных концепций фрейдизма, в особенности детской сексуальности и эдипова комплекса; это привело к простому приятию обычной сексуальности и наслаждению ею не только в постели, но и во всех взаимоотношениях, поскольку они пронизаны этой тонкой энергией. Помню также удивительное признание одного обстоятельства, касающегося ноты насилия, которой была проникнута моя семейная история; ее следовало скорее приветствовать, нежели спасаться от нее, как от страшного, не поддающегося приручению животного; это насилие можно было использовать в качестве источника энергии, если бы удалось установить с ним правильные взаимоотношения.

В то время я был агностиком, подлинным и весьма воинствующим атеистом, регулярно помещавшим свои статьи в "Ежегоднике рационалиста". Но случилось так, что я вместе с другими студентами принял участие в качестве объекта исследования в изучении действия препаратов ЛСД, только ставших доступными в Англии. У некоторых из моих товарищей появились ужасные параноидные галлюцинации, которые продолжали преследовать их еще некоторое время спустя. Мой собственный опыт оказался более счастливым: это было восприятие последовательно возвышающихся уровней реальности и сознания, восприятие взаимосвязи и осмысленности всего существующего; все это я сохранил впоследствии как несомненный факт, в точности совпадающий с описаниями мистического опыта и религиозного экстаза, которые я раньше отбрасывал как фантастические. Я увидел, что именно этого искал все время. И хотя я понимал, что наркотики способны дать не более чем проблеск таких возможностей, а потому и не пользовался этим средством повторно, переживание привело меня к глубокому и растущему интересу к -проблеме реальных основ священной традиции.

Мой собственный анализ, явившийся сочетанием группового и индивидуального, имел место через некоторое время после того, как у меня развился этот интерес, так что мое переживание оказалось, пожалуй, несколько необычным – я находился одновременно под влияниями священной традиции и психотерапии. И с того времени я работаю в качестве психотерапевта с индивидами, группами, семьями и институтами, продолжая в то же время искать более глубокий духовный смысл в собственной жизни под руководством учителя.

Что же делает психотерапевт? Конечно, я постоянно убеждаюсь, особенно благодаря знакомствам, приобретаемым на том или ином из традиционных путей, в том, что хотя люди считают нас способными облегчать их страдания при помощи лекарств и суррогатов успокоения, они уверены, что у нас нет возможности добиться подлинной устойчивой перемены в состоянии тех, кто обращается к нам за помощью, такой перемены, которая принесла бы им облегчение. Конечно, это вздор, такая же неправда, как и противоположное утверждение о том, что мы способны Изменить весь мир.

Изменение особого рода, которое часто происходит в результате психотерапии, можно проиллюстрировать открыткой, полученной мною от одной бывшей пациентки. Это была молодая замужняя женщина, лишенная какого бы то ни было устойчивого чувства постоянства, настолько неспособная контролировать свои отрицательные эмоции, что мне было трудно находиться с ней в одной комнате; и я по своей воле не взялся бы лечить ее, если бы она не добивалась моей помощи с большой настойчивостью. Как часто бывает в подобных случаях, она упорно работала и за год добилась необычайного успеха в лечении. Я процитирую полученную от нее открытку, потому что она хорошо передает то значение, какое имел для нее процесс психотерапии:

Считаю нужным сказать самое важное: находясь в общении с вами, я получила огромную помощь в течение труднейшего периода перестройки. Я по-настоящему ношу вас всех с собой и способна без всякого сомнения в себе принимать подъемы и падения с гораздо большим душевным равновесием, нежели раньше. Теперь я могу оставаться более открытой и честной; меня не поглощают и не угнетают сомнения. Я думаю, что никогда не буду жить общепринятой жизнью, однако теперь я способна лучше воспринимать ее реальность, не пугаясь ее и не тревожась из-за нее (полагаю, что здесь скрыт намек на ее бисексуальность); теперь я могу даже наслаждаться ее хорошей стороной. Шлю вам всем большую любовь и горячо желаю постоянных успехов в той работе, какая дала мне способность овладеть собственной жизнью и не чувствовать себя совершенно беспомощной.

Этой типичной психотерапевтической пациентке не удавалось выработать адекватное чувство устойчивости (по Эриксону); в своем раннем семейном окружении она не сумела построить адекватные внутренние "модели" поведения и взаимоотношений, которые впоследствии могли бы служить надежным руководством к действию. Перемена произошла благодаря осознанию имевшихся несоответствующих "моделей"; вместе с тем при помощи психотерапевта и других членов группы она усвоила новые "модели", и это стало как бы своеобразным вторичным корректирующим семейным опытом. Последнее видно с большой ясностью из приведенного выше замечания пациентки, когда она говорит: "Я по-настоящему ношу вас всех с собой".

И вот эта самая пациентка во время терапии не выказала никакого подлинного интереса к более глубокому смыслу своей жизни на нашей планете, которая в это историческое время вращается вокруг Солнца внутри нашей галактики. Обычно те пациенты, которые позднее будут искать духовный путь, дают мне ясные указания на это уже в раннем периоде. Они в какой-то мере более открыты и ранимы, более осознают себя частью всего человечества, частью вселенной, "листьями дерева". Их более беспокоит и глубже интересует смысл собственного существования внутри целого, нежели смысл того, что произошло с ними вчера или в детстве, нежели опасения и надежды по поводу того, что случится с ними завтра. Они ведут себя так, как будто когда-то получили возможность взглянуть вниз с высокой горы; неясное воспоминание об этом зрелище впоследствии приводит их к поискам того, что они уже давно увидели. Такие пациенты проявляют более глубокий интерес к лечению; они также оказываются более интересными для лечения – не в последнюю очередь и потому, что представляют собой более прямой стимул для меня, как личности, и для моей практики, как психотерапевта. Работая с ними, я как бы участвую в совместном предприятии, где подвергаюсь большей проверке и вследствие этого получаю большую пользу для себя.

В некотором пункте – зачастую в поздний период терапии таким пациентам обычно начинает казаться, будто бы я что-то от них скрываю, будто бы я обладаю иного рода пониманием, которое подразумевается во всем, что я говорю и делаю, но не передается прямо. С другими пациентами ничего подобного никогда не происходит. В данном пункте я могу стать более откровенным, хотя всегда в контексте терапии, которая остается моей центральной заботой, а также в контексте уже достигнутого ими понимания. Некоторые пациенты, скажем, те из них, которые были членами какой-либо официальной церкви, возможно, в конце концов опять вернутся к своей вере, но с более зрелым отношением к ней; часто это происходит в раннем периоде психотерапии, когда обратившиеся за помощью отвергают религию, вернее, отвергают детское, магическое отношение к ней. Другие находят собственный путь к учениям Востока, появившимся в Англии; например, некоторые пациенты безо всякой рекомендации с моей стороны ушли в монастырь тибетских буддистов в Шотландии.

Этим я не хочу сказать, что другие пациенты, по крайней мере те, чье лечение оказывается успешным, не вырабатывают у себя более глубокого самоощущения как части чего-то более обширного. Альфред Адлер настоятельно утверждает, что подобная утрата эгоцентризма неизбежно сопровождает любое улучшение психического здоровья и, пожалуй, является самой фундаментальной переменой из всех. Но для меня всегда существовало ясное различие между этими пациентами и теми, – которые не могут забыть однажды пережитый ими иной смысл жизни и ведут себя так, как если бы они были в каком-то Смысле "детьми Божьими".

Почему же вообще смешивают эти два вида исследования? Вероятно, нам следовало бы сначала бросить взгляд на те их черты, которые кажутся общими; ибо именно такая видимость может привести к некоторому заблуждению.

Прежде всего, как в психотерапии, так и в традиции наличествует идея о том, что восприятие человека затуманено и искажено, что он видит вещи не такими, каковы они есть, а какими хочет их видеть. В духовных учениях существует идея сансары, ложного мира видимости, мира теней в пещере Платона, а в психотерапии у нас есть идея защитных средств отрицания, проецирования, идеализации и ухода в фантазию.

Во-вторых, в обоих случаях человека видят в состоянии разделенности; полагают, что его проблемы и его страдания уходят корнями в эту разорванность, в эту невозможность стать целостным и самому позаботиться о себе.

В-третьих, познание себя, благодаря которому он способен найти утраченные части самого себя и опять стать целостным, считается ключом ко вторичному открытию целостности, так что он сумел бы более не оставаться разделенным на "я" и "не-я", не отождествлять себя с некоторыми частями своего существа и не отвергать другие, которые затем проецируются – и воспринимаются в отрицательной форме у окружающих его лиц.

В-четвертых, в обоих процессах ожидается, что такое вторичное открытие и вторичное приятие окажутся болезненными; однако эти процессы считаются горьким лекарством, которое способно в конце концов излечить пациента и привести его к росту. В индивидуальной и групповой психотерапии, в технике встреч и в стимулирующих конфронтациях семейной и брачной терапии мы находим систематическое выявление мысленных ассоциаций или спонтанных эмоциональных реакций, а также и действий в таких ситуациях, когда, несмотря на их содержательный и подкрепляющий характер, невозможно уклониться от решения и рано или поздно приходится признавать истину. Сходные процессы, кажется, происходят во время "раскаянья в грехах", во время приятия всех возникающих в тишине медитации внутренних проявлений, в состоянии открытости по отношению ко внутреннему голосу совести, к чему мы стремимся во время сосредоточенной молитвы. Бессознательное становится сознательным, "я" расширяется до отрицания, проекции уменьшаются, и возвращаются к единству разрозненные части; заблудшая овца оказывается найденной, блудный сын возвращается, и его встречают с приветствиями. Как в духовных традициях, так и в психотерапии можно увидеть, что за этим более глубоким приятием самого себя и более глубокой объективностью следует более ясное восприятие мира и повышение способности понимания.

В-пятых, оба процесса видят человека обладающим скрытыми ресурсами, которые без этого более глубокого познания себя и целостности остаются недостижимыми. Впрочем, масштаб этого скрытого потенциала в различных школах психотерапии воспринимается по-разному; а между психотерапией вообще и духовными традициями в данном вопросе существуют даже еще большие расхождения.

В-шестых, как естественное следствие предыдущих пунктов, большая часть боли и страдания человека в обоих процессах не считается необходимой; это продукт неведенья и слепоты, заблуждения и усложненности, являющихся результатами внутреннего разделения, обмана и хитрости, необходимых для сохранения некоторой иллюзии связности; это интеллектуализация, фантазия; это "персона" Юнга, "я" в обычном понимании; это "идеальный образ" Хорни; то, что Кришнамурти называет "мыслью". Поэтому следует ожидать (и в этом заключается все дело), что отрицательные чувства, страдания и боль, по крайней мере те из них, которые не служат полезной цели, постепенно уменьшатся и исчезнут в течение курса компетентной психотерапии, как и при следовании какой-нибудь священной традиции.

Наконец, в-седьмых, оба процесса требуют, чтобы ищущий находился в регулярном личном контакте с учителем, гуру, психотерапевтом, психоаналитиком или руководителем, который уже прошел через тот же самый процесс, обладает тем же опытом, т.е. кто увидел, понял и принял, по меньшей мере, некоторые аспекты самого себя, избавился от какой-то части собственной разорванности, заблуждений и искаженных восприятий, а потому, будучи способным воспринимать ищущего более объективно, мог бы, в свою очередь, помочь ему сделаться более объективным по отношению к самому себе.

Как мы видим, здесь между этими двумя видами исследования существует значительное кажущееся совпадение; и я думаю, что нас можно будет извинить, если мы впадем в некоторое заблуждение, по крайней мере на начальных ступенях. Мой личный опыт, однако, привел меня к убеждению, что эти два пути лежат если не в противоположных направлениях, то, во всяком случае, в совершенно различных измерениях, и нам нужно искать гораздо более тонкие взаимоотношения между ними. Намек на это содержится в сказке о двух братьях, о золотой нити и черном псе, а также в идее о третьем брате, возникающем из их родственных связей. Взглянув на некоторые сходные черты в обоих этих путях, суммируем теперь и некоторые различия, которые, как я полагаю, не просто превышают, а неизмеримо превышают сходство.

Во-первых, все священные традиции начинаются с идеи упорядоченной и разумной вселенной, где центральное место занимает идея иерархии, где каждый уровень связан с другими взаимной зависимостью. На этой шкале бытия место человека оказывается очень низким, хотя и строго определенным; а сам человек служит целям, превышающим его собственные и необходимым для всей структуры в целом.

Во-вторых, в священных традициях предполагается, что человек имеет возможность выбора одной из двух целей, которым он может служить в этом великом замысле – Богу или кесарю; обыденному миру видимости или более реальному миру, скрытому за ним; своим естественным влечениям и желаниям или внутреннему голосу, совести, которая вступает в противоречие с этими его влечениями и желаниями, – одним словом, черному псу или золотой нити. Традиции говорят нам, что в нашем нынешнем состоянии развития все мы служим природе – бессознательно, как трава питает корову, а ее навоз, в свою очередь, снова питает траву; наша иллюзия власти и свободы, наши фантазии о самих себе и о человечестве укрепляют нас в этом состоянии – точно так же, как вьючное животное, приводя в действие примитивный насос, бесконечно движется по кругу, удерживаемое на своей работе прикрепленным к спине шестом и шорами, не позволяющими видеть свое истинное печальное положение. Но традиции говорят нам, что внутри схемы вещей для некоторых людей имеется также возможность пробудиться по отношению к ситуации и усмотреть еще одну возможность, другую задачу, которую они могут выполнить, другое влияние, которое, если они смогут ему подчиниться, освободит их до некоторой степени от слепоты и рабства повседневного существования. Хотя они все еще должны жить на земле, у них начинает складываться связь с небом. Для человека, пробужденного к этой иной сфере, становятся доступными более высокие энергии и более тонкий разум; и они начинают изменять все цели и весь смысл его повседневной жизни, хотя последняя продолжает течь как раньше, и особая перемена в ней может сделаться лишь слегка различимой для тех, кто еще ходит по кругу, вращая колесо и погрузившись в свои сновидения. Еще приходится служить кесарю; но служение Богу целиком и полностью преображает даже это земное служение; жизнь становится бесконечно богатым источником познания и опыта, которые начинают питать новую жизнь, растущую подобно дитяти внутри личности, призванной к такому новому служению.

Так вот, идея подобного рода не является частью ординарной психологии, как бы мы ее ни называли – "научной" или "гуманистической". Хотя последняя, возможно, признает некоторые из переживаний, называемые "религиозными" или "мистическими", выказывает к ним более серьезный интерес, человек все еще рассматривается ею как центр вещей, его обычные желания, стремления, надежды и планы, эгоистические или альтруистические, принимаются за чистую монету и используются как базис для действия, для планирования утопий и эвпсихий. Здесь нет никакого представления о второй цели, которой мог бы отдаться человек; а потому не может быть подлинного исследования вопроса о том, не оказывается ли первая иллюзорной. Таким образом, ординарная психология становится еще одной разработкой самого заблуждения, создавая еще одни шоры, еще одно кольцо, продетое в ноздри, еще одну "надежду", чтобы удержать нас на привязи у вращаемого нами колеса.

В-третьих, – и из этого следует все остальное, возможность признания и начало понимания смысла священных традиций начинаются с разочарования в обычной жизни, в своем обычном "я", в ординарном знании. Только после удаления этих шор, после того, как мы увидим, что все время ходим по кругу, мы обретаем надежду на избрание другого направления. Мы должны увидеть, что жизнь нигде Не протекает так, как мы это раньше воображали, что она никогда не шла таким путем и никогда им не пойдет. Увидев прямо данный факт, мы способны уяснить себе, что невозможно избежать повторения нашего обычного уровня без помощи со стороны другого человека. Придя к неверию в свою обычную мысль и в свои эмоции, мы таким образом делаемся достаточно спокойными и открытыми для того, чтобы достичь более глубокой, более фундаментальной части самих себя, где существует иная энергия, иная сознательность; там можно установить связь с ними, поскольку мы на мгновенье оказываемся доступны для подобной связи. Таким образом, нам следует начинать с точки неудачи, отказаться от собственной оценки своей обыденной жизни и своей личности и дать возможность постепенной замены этой личности чем-то другим, сперва совсем непохожим на нас самих. Пробудившись, мы должны умереть, чтобы вновь родиться.

Так разве ординарная психология не ведет скорее к возрастанию нашего повседневного "я", не делает его, может быть, более действенным, более плодотворным, более приятным и менее противоречивым, но все еще тем самым образованием, только написанным более крупными буквами, с теми же самыми желаниями, только получившими удовлетворение вместо разочарования? Несомненно, ординарная психология стремится улучшить "я" в соответствии с идеями обычного "я", она вряд ли будет стремиться разрушить это "я".

В-четвертых, в силу самого своего определения, священные традиции, если они вообще представляют собой что-нибудь, являются проявлением высшего уровня, о котором они нам говорят; здесь пункт, в котором эти уровни действительно касаются друг друга. И, может быть, потому, что они способны соприкоснуться друг с другом только внутри самого человека, они были переданы нам цепью индивидов, по-настоящему проявивших в части своего существа (а не просто что-то знавшими об этом) ту возможность, которой и посвящены эти традиции. А отсюда следует, что между путями существуют два главных различия. Одно – это идея о том, что традиция существовала всегда, с самого начала известного времени, что она просто распространяется в мире через передачу по человеческой цепи, что ее влияние расширяется или сокращается от одного периода к другому, а средства выражения приспосабливаются к преобладающим формам мышления и ординарному знанию данного момента, хотя всегда сообщают ту же самую существенную истину. Во всяком случае, понимание разрушается, по мере того как оно расходится все дальше от учителей подобно ряби на воде. Эта мысль совершенно отлична от идей ординарной психологии, где знание представляется прогрессивно развивающимся, а его развитие, пожалуй, начавшимся с Месмера и гипнотизеров XIX века и идущим через труды новаторов Жане, Фрейда, Адлера и Юнга к достижениям сегодняшнего дня. Для ординарной психологии наше время есть время необыкновенного просветления и прогресса; для священных традиций оно более напоминает эпоху тьмы.

Пятое различие, которое также вытекает из только что сказанного, касается взаимоотношений между учителем и учеником. Ординарный психотерапевт, конечно, признает существующую разницу в авторитете между собой и своим пациентом, основанную на возрасте, опыте, знании и уменье; но здесь предполагается, что это различие изменится в курсе лечения; пациент достигнет зрелости, появится надежда на то, что "перенос" рассеется; у пациента может остаться некоторое уважение к психотерапевту, какая-то благодарность; но постоянная зависимость от авторитета психоаналитика и безоговорочное его приятие справедливо считаются указанием на неполноту излечения. В противоположность этому в священных традициях учитель являет собой в некоторой части своего существа действительное проявление более высокого уровня; а поэтому строго иерархические взаимоотношения между учеником и учителем не только необходимы, но, поскольку предполагается, что человеческая цепь тянется по всему пути вверх, к самой вершине горы, они, вероятно, соответственно продолжаются до бесконечности. (Относительно этого различия я менее уверен, нежели относительно других. По существу оно должно быть именно таким; все же я полагаю, что и в обоих видах изменений происходят аналогичные процессы.)

Вкратце отмечу и другие различия. Наиболее важное это различные точки зрения на сознание, выраженные профессором Нидлмэном. Следуя так называемому "археологическому" пониманию сознания, наша ординарная психология склонна предполагать, что мы уже обладаем светом сознания, а некоторые части нашего существа похоронены в глубинах психики; необходимо отыскать их, вновь возвратить на свет, после чего они останутся, по крайней мере, потенциально доступными. Предполагается, что этот свет уже зажжен, во всяком случае, пока мы не спим и движемся, а его яркость и непрерывность не подвергаются слишком большим сомнениям. В противоположность такой точке зрения великие традиции выражают открыто или намеками ту идею, что сознание человека гораздо более ограниченно, неустойчиво и иллюзорно, чем сам человек это обычно представляет себе, что даже для придания ему большей устойчивости – не говоря уже о расширении – требуются настойчивые усилия в необычайном количестве. Для традиций сознание более похоже на свет, питаемый динамо-машиной, которая, в свою очередь, приводится в действие колесом велосипеда: чтобы сохранить его яркость, нужно постоянно крутить педали, а чтобы он светил ярче, крутить их необходимо быстрее. Разумеется, верно, что идеи о необходимости усилий и работы для деятельности внимания и сознания, как и идеи о более тонких уровнях энергии, порождаемых усилиями более устойчивого внимания, и их способности автоматически привести к реинтеграции разрозненные элементы психики, – все это представлено в трудах Жане, французского психолога, во многих отношениях предвосхитившего идеи Фрейда. Но Жане был тогда религиозным человеком, и то, что Фрейд затмил его, оказалось, несомненно, другим следствием общих воззрений эпохи.

Если мы согласимся признать разумный характер этих различий, такой подход, на мой взгляд, приведет нас к другой точке зрения на психотерапию и священную традицию: мы увидим в них различные измерения, расположенные под прямым углом одно к другому; их фундаментальные цели по своей природе совершенно не могут совпадать. Психотерапия относится к обычной жизни, к развитию человека, так сказать, по.горизонтальной линии времени от рождения до смерти. Как врач занят противодействием угрозам для жизни и отклонениям от нормы в развитии тела, так и в функции психотерапевта (первоначально развившейся внутри функции врача и все еще наиболее прочно на ней основанной) можно видеть задачу предотвращения угрозы психологической стабильности, устранения препятствий и помех, появляющихся в процессе роста, когда человек переходит от зависимого положения ребенка к сравнительной автономии и самостоятельности взрослого. Для этого психотерапевт стремится привести пациента к таким переживаниям, которых не хватало в его истории, в особенности к таким, которые отсутствовали или подверглись искажению в раннем семейном окружении.

Священные традиции начинаются на горизонтальной линии времени; однако они обращены к совершенно другой, вертикальной линии развития: это постоянное осознание человеком цепи взаимного преображения и обмена между уровнями более высоких сфер, связь с этой цепью и служение ей; выполнение такой функции некоторыми представителями человечества кажется необходимым для космического замысла. Здесь налицо аналогия с физической сферой, где человеку приходится передвигаться по горизонтальной, двухмерной поверхности Земли, если он вообще желает выжить; однако он не обязан летать и существовать в трехмерной атмосфере, хотя при желании способен делать это, обнаруживая, что пребывание в иной сфере вызывает последствия, влияющие и на его повседневное существование.

Если оба эти начинания фактически совершенно различны, тогда смешивающие их формы психотерапии могут оказаться гораздо более вредными для возможности духовного развития, нежели те, которые совсем не признают существования традиций. Так, я уверен, что идеи, предложенные такими людьми, как Маслоу, Фромм, Роджерс и многие руководители "движения встреч", могут с одинаковой легкостью и помочь людям увидеть свое действительное положение, и помешать этому. Верно, что эти системы действительно способны стимулировать желание достичь такого понимания, какое в силах принести только традиции; и я благодарен им за то, что все они помогли мне лично. Но поскольку они смешивают уровни, они создают опасность, ибо по существу предлагают полу истину, а не реальную вещь, способную утолить этот более глубокий голод; такой подход не приводит к чему-то более подлинному и даже просто увеличивает привязанность к обыденному "я". Так же и Юнг, хотя он по контрасту с этим ужасным Зигмундом Фрейдом вызывает такое восхищение у людей религиозных убеждений, предлагает, как мне кажется, особенно тонкий соблазн – именно по причине глубины и качества его личного понимания, соединенного с фундаментальным смешением психологии и священных традиций, психики и духа.

Вот почему, когда я не могу найти хорошего психотерапевта-эклектика (в смысле такого практика, который стремится связать воедино наилучшие элементы разных школ), я склонен направлять пациентов к компетентным психоаналитикам-фрейдистам – при условии, что они окажутся агностиками, а не воинствующими атеистами и будут свидетельствовать качеством своей жизни, что являются достойными и ответственными людьми. Ибо я нахожу, что лучшие фрейдисты по крайней мере чувствуют твердую почву под ногами, вместо того чтобы витать головой в облаках; это хорошее начало для того, кто хочет предпринять надежное путешествие по поверхности земли. Имея в виду прежде всего и в первую очередь развитие обычной компетентности в устройстве жизни, формирование ответственных взаимоотношений, наслаждение сексуальностью и другими естественными влечениями, воспитанием детей и вообще адекватным подходом к жизни, они помогают установить прочное основание, на котором может развиться интерес к более глубокому смыслу жизни.

Итак, теперь эти различия представляются нам достаточно ясными, и нелегко понять, как это мы могли когда-либо смешивать два столь разных рода развития. В данном пункте мы все можем ощутить удовлетворение. Последователи священных традиций могут успокоиться: они, в конце концов, не нуждаются по-настоящему в этом анализе, который как будто столь значительно улучшил жизнь их соседа. Также и психотерапевт может облегченно вздохнуть, удовлетворившись наконец тем обстоятельством, что люди, следующие традиционному пути, живут в действительности в нереальном мире и лучше всего предоставить их собственным заблуждениям. Я могу успокоиться на том, что в какой-то мере ответил на вопрос профессора Нидлмэна, поставленный в предыдущей главе. Будь я умнее, я устроил бы дело так, чтобы можно было остановиться на этом месте и спокойно отправиться домой еще до того, как в этом здании появятся трещины и все оно развалится на куски.

Но боюсь, что, если мы пойдем дальше, эта простота исчезнет. Даже несмотря на то, что я уверен в правильности сказанного, пока речь идет о первоначальном подходе, мы начинаем видеть, что перед нами встает еще один важный вопрос – о взаимоотношениях, существующих в том пункте, где встречаются оба эти измерения, на перекрестке внутри каждого человека, где линия времени пересекается с линией вечности, с ее уровнем или масштабом. Подходя к этому вопросу, я нахожу, что мне необходимо пересмотреть многие факты, по крайней мере значительное число наблюдений, в которых я не могу более сомневаться.

Первый факт состоит в том, что многие люди, становясь последователями какой-то священной традиции, глубоко меняют свое отношение к укладу повседневной жизни; благодаря этому большинство проблем, которые в другом случае могли бы привести такого человека к психотерапевту, просто растворяются, подобно льду на солнце, исчезают без каких бы то ни было систематических попыток измениться; это происходит в силу влияния какого-то более тонкого, более неуловимого фактора, который начинает проникать внутрь всего организма и изменяет его.

Во-вторых, я отметил, что люди, следующие таким традициям, как будто становятся более замкнутыми, узкими и нетерпимыми как к другим людям, так и к собственным скрытым аспектам. Будучи профессионалом, я вижу, что эта группа оказывается самой недоступной и неизлечимой из всех, потому что знание, взятое из какой-нибудь религиозной традиции, поставлено у них на службу защитным механизмам апперцепции, самодовольства, нарциссической самоудовлетворенности, успокоенности и безопасности.

В-третьих, трудности работы с этими индивидами только равны тем трудностям, которые встречаются у людей, аналогичным образом злоупотреблявших идеями и техникой психотерапии. За исключением только что упомянутой группы никакие пациенты не представляют таких трудностей для лечения, как психоаналитики, в особенности те из них, которые уверены, что уже прошли "полный анализ" (какое замечательное выражение!).

И в-четвертых, другие пациенты психотерапии, в особенности пациенты психотерапевтических групп – групп встреч на ранних стадиях, до того как они станут новой игрой, – могут достичь пункта просто открытости, осознания себя частью человечества и вселенной, пункта прямого общения с другими людьми; и это общение осуществляется у них с большей интенсивностью, нежели у многих последователей какого-нибудь традиционного учения, – по крайней мере, насколько об этом можно судить по заявлениям и внешнему поведению каждого из них. Конечно, это достижение не является постоянным и его нельзя осуществлять систематически; однако в опыте психотерапии оно нередко оказывается налицо, иногда внушая своим появлением благоговейный страх; и мы должны оставить для него место в своих идеях.

Написав эту часть статьи, я остался недоволен ею и не мог продолжать ее, пока не увидел, что, за отсутствием какого-либо реального вопроса к самому себе, я решил, что должен принадлежать к первой или четвертой группе, а вторая и третья состоят из других людей. Но мгновенное размышление показало мне, что я являюсь членом всех четырех групп, что главные препятствия для меня – это как раз те, которые коренятся в злоупотреблениях таким профессиональным или религиозным пониманием, каким я обладал. Злоупотребление совершалось для того, чтобы сохранить или укрепить свой повседневный образ самого себя. И я вижу, что это справедливо по отношению ко всем нам; этот факт – в порядке вещей.

Как в обыденной жизни, так и в своих поисках ее реального, но скрытого значения я живу с наибольшей полнотой и ближе всего к источнику и смыслу своего существования именно тогда, когда оказываюсь открытым по отношению к непосредственному переживанию, восприимчивым к тому, чему оно способно меня научить, уязвимым для его воздействия, меняющего мое существо. В этот момент, когда я не уверен ни в чем, я тем не менее глубоко уверен в возможности понимания. Тогда мои действия возникают с наибольшей искренностью из глубины моего собственного существа, хотя у меня нет никакой предварительной идеи о том, что я проявлю. Подобно воде, бьющей из родника, я оказываюсь новым в каждое мгновенье, чудесным образом появляясь из какого-то источника, скрытого глубоко внутри почвы моего существа.

В следующее мгновенье я уже утратил это движение, эту свободу, эту постоянно обновляющуюся жизнь; и вот я опять стараюсь поступать правильно, быть хорошим, знать, изменяться, быть нормальным, добиваться успеха – или, напротив, быть плохим, недовольным, патетической жертвой трагической неудачи; но так или иначе, а я всегда стараюсь сохранить какое-то переживание, подобно бабочке, умерщвленной эфиром и пришпиленной к доске; в этом процессе я теряю все, что вызывало у меня желание уловить переживание в его первоначальной форме. В поисках безопасности, надежности, веры для поддержания самого себя я привязываюсь к своему переживанию, чтобы сохранить его, но обнаруживаю, что держусь только за мертвые остатки живого процесса, который уже изменился и движется в другом направлении. Неудивительно, что я нахожу свою жизнь бесцветной, тусклой, плоской и утомительной, нуждающейся во все возрастающей искусственной стимуляции, чтобы возвратить меня к какому-то чувству бдительности.

Уяснив этот факт, я понимаю, что мне необходимо жить ближе к истокам этого внутреннего родника, как-то удерживать себя в пункте, где его "живая вода" изливается в видимый мир. Я могу понять, что течение постоянно уносит меня к более поверхностным проявлениям, которым эта энергия дает начало, когда вытекает из своего истока. Увидев это, я смогу начать плаванье против течения, начать борьбу за то, чтобы оставаться ближе к источнику, где моя жизнь постоянно оказывается обновленной; там я способен не проявлять старания держаться за вещи из опасения утонуть, там я способен понять, что бесформенность и бесконечные изменения, от которых я отшатываюсь, суть условия самой подлинной жизни.

Если мне удастся понять всего лишь свою настоящую ситуацию и благодаря этому ослабить привязанность к формам, которые принимает моя жизненная энергия в дальнейшем движении из своего источника, я смогу обнаружить, что помню этот источник; и это воспоминание приносит с собой желание опять найти его. Тогда я обнаруживаю, что плыву против течения с целью вновь обрести источник любви и радости. Мне нужно только освободиться из-под власти гипноза на достаточно долгое время, чтобы вспомнить то, что я утратил.

Следовательно, я нахожусь посредине, между скрытым источником моей жизни и ее проявлениями в этом мире; следовательно, мне необходимо бороться за то, чтобы не отрицать ни то, ни другое. Если я забываю об источнике, я плыву по течению в сторону нарастающей повторяемости; а если я забываю о природе самого потока и о его постоянном тяготении вниз, я начинаю воображать, что уже нахожусь у источника, вместо того чтобы чувствовать его и плыть к нему; таким образом, я опять плыву по течению. Только когда я постигаю свою природу как творение двух миров, я раскрываю полный потенциал своей жизни, в котором мне необходимо вечно жить между этими двумя точками.

И вот это немедленное переживание своей жизненной энергии может быть вызвано многообразными событиями. Его может создать живое и глубокое эмоциональное переживание такое, как смерть любимого человека, рождение ребенка, иногда половая любовь, великая красота, боль, событие мирового значения. Наркотики, подобные ЛСД и мескалину, также могут дать ощущение такого переживания благодаря своей способности разрушать защитные механизмы и освобождать эмоции; то же самое способна сделать психотерапия, пожалуй, лучше всего техника встреч и приемы гештальт-психологии, рассчитанные на высвобождение самых примитивных, подобных детским, эмоций.

Однако без более глубокого знания течение несет нас вниз, а мы воображаем, что все еще живем в зените, тогда как фактически переживание деградирует, копируется, повторяется, уходит в область фантазии. Тогда нам нужны увеличенные дозы более сильных стимулов, более широкие группы, новая техника, способные вывести нас из сновидений. Если фактически в этом и заключается все дело, здесь, по крайней мере, скрывается объяснение того обстоятельства, почему лица, подвергающиеся анализу, в течение некоторого времени кажутся более открытыми и реальными – но лишь для того, чтобы по окончании процесса анализа стать еще более скрытными, чем другие, особенно если в этом процессе присутствует профессиональный интерес, стремление продемонстрировать хорошие результаты. Многие заметят совершенно такой же процесс и среди последователей священных традиций чудесную открытость и простоту у молодых людей, только начавших практику, и постепенное разрушение этих качеств у тех, кто начинает "знать"; там эти качества перерастают в самодовольство, ригидность, бездумное повторение формул; и под воздействием этих изменений люди перестают жить.

Пожалуй, именно здесь находится место семьи и общества, как "средней зоны", которые вместе с необходимостью повседневной работы и усилий становятся жизненными факторами, что и подчеркивает Нидлмэн. Потому что наша естественная склонность плыть по течению жизненной энергии в сторону все возрастающей степени омертвения и ритуализации ее проявлений – или, выражаясь иначе, наша предрасположенность к превращению подлинного переживания в фантазию, к последующему повторению этой фантазии, так что жизнь становится не только серией второразрядных кинофильмов, но даже тем же самым второразрядным фильмом, повторяющимся снова и снова, – эта склонность так сильна, что мы нуждаемся в дисциплине усилия, которое убедило бы нас – благодаря постоянно переживаемой неспособности плыть против любого течения – в том, что мы всегда плывем по течению. И для этого нам также необходима дисциплина группы близких людей, хорошо нас знающих и достаточно любящих, чтобы требовать от нас обычного усилия, которые напоминали бы нам о действительных фактах, когда мы уносимся слишком далеко от своего реального "я" и начинаем жить в сновидениях и эгоистических фантазиях, которые требовали бы от нас, чтобы мы оказывались не менее чем обычными мужчинами и женщинами, выполняющими свои повседневные обязанности. Ибо если мы не будем по крайней мере такими людьми, как можно нам надеяться стать чем-то большим? Тут, как я уверен, психотерапия найдет свое настоящее место, прежде всего облегчая нам функции семьи и внешней дисциплины, оказывая поддержку групповому опыту или создавая ему замену, когда он отсутствует. Опираясь на эту почву, священная традиция получит некоторую возможность вернуть нас к источнику нашей жизни.