3-2. Слияние (Confluence) - Психотехника экзистенциального выбора - Михаил Папуш

3-2-1. Простая лекция о СЛИЯНИИ1

«Я - это я, а ты - это ты. Я занят своим делом, а ты - своим. Я в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям, а ты - моим.

Если мы встретились - это прекрас­но,

если нет - этому ничем нельзя по­мочь»

(Ф.Перлз. Гештальт-молитва)

В рамках термина «слияние» (confluence) описы­вается целый ряд различных психических трудно­стей — «невротических механизмов» в смысле Перлза. Рассмотрим их по отдельности, с тем, что­бы, может быть, позже объединить в какие-то груп­пы.

1.

Один из представителей этого ряда - отождеств­ление себя с вещами или событиями внешнего мира, что может метафорически описываться как «нарушение» контактной границы между организмом и средой.

Представьте себе, что вы сидите около речки и смотрите на небольшой водов" орот, в котором вер­тится щепка или листок; если вы отождествляе­тесь со щепкой, вас может закрутить, и ощущение этого кружения может быть глубоким и интенсив­ным, хотя крутит «на самом деле» не вас, а щепку. Это головокружение может быть связано не толь­ко с микро-движениями глаз, оно может быть выз­вано тем, что вы отождествили себя с этой щепкой, и вас как бы крутит вместе с ней.

Еще одни пример описан у Ч.Тарта. Кто не меч­тал о собственном отдельном, удобном, уютном доме? Давайте представим себе, что вот это нечто (лектор складывает из бумаги домик и ставит его на стол) как раз он и есть. Каждый волен пред­ставить себе, где этот домик стоит, сколько в нем комнат, как они обставлены. Может быть, это до­мик над озером. Или над морем. У него уютное крылечко и просторная веранда. А теперь... {Лек­тор внезапным ударом ладони расплющивает бу­мажный домик на столе.) Те, чье отождествление было достаточно сильным, могли почувствовать вкус реальной потери, реального удара по чему-то «своему», — хотя, вроде бы, я просто смял кусочек бумаги.

Попробуйте себе представить, как много такого в нашей реальной жизни. «Моя» одежда, «моя» квар­тира, я уж не говорю — «мой» престиж.

Вот еще пример — из жизни жестоких детей. Такое часто можно увидеть в любом школьном ко­ридоре или дворе. Ватага ребятишек отнимает у кого-то портфель, шапку или что-нибудь в этом роде и начинает перекидывать друг Другу- И психологическая трудность того, чья это шапка, далеко не только в том, что эта шапка нужна ему сама по себе. Дело в том, что когда с отнятой у него вещью как-то «обходятся», он ощущает это так, как будто «обходятся» таким образом с ним самим.

Теперь попробуйте спросить себя, легко ли «от­пустить» такое отождествление? Например, отож­дествление с этой несчастной шапкой, которую у меня выхватили и швыряют. Есть счастливые люди, которым это легко. Отняли, — ну и ладно. А боль­шинству из нас отпустить очень нелегко, потому что возникает ощущение нарушения «целостности себя». И таких нарушений целостности, таких вот «дыр» в нашей психической оболочке очень мно­го2.

Чему это противопоставляется, что здесь рассмат­ривается как норма? В норме человек воспринима­ет внешнее как внешнее, помещает фигуру на кон­тактную границу и задается вопросом, что для него значит предмет, который представлен в виде этой фигуры, — то есть наделяет фигуру определенным катексисом. Таким образом, норма в интересую­щем нас аспекте — это реальная оценка объектив­ного положения дел с точки зрения нужд и инте­ресов индивида.

При этом реальное разделение «внешнего» и «внутреннего» может быть очень нетривиальным. Собственно, в готовности в каждый момент про-блематизировать это разделение и состоит гибкость организма, не находящегося в слиянии с элемента­ми среды. Как в примере из Перлза: лиса, попав­шая в капкан, готова отгрызть себе ногу. Когда вста­ет вопрос, всей лисе пропадать или только ноге, лиса своим поведением утверждает, что лучше пусть

пропадет нога. Как в упражнении Ассаджоли: «У меня есть нога, но я — не моя нога».

Дальше, правда, возникает, не легкий вопрос: кто или что такое «я»? Ассаджоли, не вдаваясь в слиш­ком сложные размышления, предлагает идею «выс­шего я»3 — благородно, возвышенно и вполне дос­тупно интроецированию. Если же говорить серьезно, дальше (как утверждают последователи Адваита Веданты4, и не только они) может развернуться медитативный процесс, в результате которого че­ловек может прийти к пониманию того, что Атман есть Брахман.

В этой связи полезно вспомнить, что и в гурд-жиевском круге представлений с понятием «отож­дествления» связывается идея самопамятования. В интересующем нас сейчас аспекте «техника» со­стоит в том, чтобы, отметив сознанием фигуру, пред­ставленную на контактной границе, одновременно «вспомнить себя», замечая, что «я», то есть тот, кто воспринимает фигуру, что бы такое это ни было (или кто бы это ни был), — это не то, что воспри­нимается, не фигура.

С этим представлением о слиянии как «присво­ении себе» элементов внешней среды граничит опи­санная Дж. Энрайтом работа с проекциями. Эн-райт предлагает клиенту выбрать какой-либо предмет в комнате (или какую-нибудь игрушку из корзины, предоставляющей большой выбор) и на­чать рассказывать о ней от первого лица: «Я - плю­шевый тигренок, с немного потертой лапой, с обо­рванным кончиком хвоста...» Проекция, как описывает Энрайт, переходит в отождествление, когда при интенсивной энергетике процесса воз­никает возможность манипулирования с объектом: «Одна женщина, работая с кастрюлей и крышкой,

подчеркивала, как плотно и хорошо закрыта каст­рюля. Я подошел и дотронулся до крышки, собира­ясь поднять ее. В панике женщина бросилась ко мне и оттолкнула мою руку от крышки. На мгно­вение она действительно была кастрюлей и не мог­ла допустить, чтобы с нее сняли крышку!»5.

Впрочем, Энрайт подчеркивает, что в таком про­цессе речь идет о контролируемой проекции, и, со­ответственно, контролируемом отождествлении. Если это окажется уместным, вышеописанную си­туацию можно терапевтически использовать, выяс­няя, например, что прячет женщина под крышкой.

Работа с невротическим механизмом — психо­коррекция — обязательно связана с жертвой. В частности, чтобы откорректировать отождествление с предметами, нужно чем-то пожертвовать. Только нужно хорошо понимать, что пожертвовать нужно не предметом, а этим отождествлением. Как точ­но описано у Гурджиева, пожертвовать нужно тем, чего нет «на самом деле». Идея жертвы состоит в том, чтобы отказаться от «мнения», — от того, что­бы мнить, что есть нечто, чего нет. Т.е. всякая пра­вильная жертва ведет от не-истины к истине. Но психологически это реальная и серьезная жертва, т.е. реально отделить себя от своего статуса, от сво­его нового автомобиля, от всего подобного, — труд­но.

Жертва совершенно не подразумевает лишения себя радости, нанесения себе какого-то ущерба или причинения каких-либо неприятностей. Я вполне могу радоваться новой книжке, новому костюму, яблоку, которое мне дали, и мне совершенно не надо жертвовать этой радостью, но если я нахожусь в слиянии со своим автомобилем и каждую царапи­ну, которой подвергся этот автомобиль, я ощущаю

как царапину на своей шкуре, — мне придется по­жертвовать этим отождествлением. Или если я так же отождествлен со своим статусом, то, жертвуя этим отождествлением, я приношу реальную жерт­ву. Это действие трудно, и оно имеет силу.

Однако жертва возможна только в ситуации, где у человека есть выбор. Т.е. чтобы иметь возмож­ность пожертвовать таким отождествлением, я дол­жен столкнуться с ситуацией, где я имею возмож­ность жертвовать. Это экзистенциальная ситуация, потому что обычно у обычного человека обычным образом такие вещи происходят просто автомати­чески. Нанесли ущерб его автомобилю, статусу или чему-то вроде этого, и он корежится, ему больно, а никакого выбора у него нет, он просто не знает, что ему делать. Нужно, чтобы он остановился, чтобы создалась ситуация, когда он удивится: «Почему, собственно, когда лектор ударил по листку бумаги, кому-то стало обидно?» Чтобы появилась возмож­ность жертвы, нужна такого рода работа.

Здесь тоже есть свои ловушки. Скажем, свой­ственный некоторой части советской интеллиген­ции антивещизм, — казалось бы, противоядие про­тив отождествления с вещами. Но до тех пор, пока он не вытекает из реальной экзистенциальной си­туации, он так же механичен и неосмыслен, и со­вершенно не создает возможности жертвы. Он может быть таким же отождествлением, как и ве­щизм.

Вот пример из моего детства. Одним из симво­лов, на которых осуществлялось идеологическое противоборство папы с мамой, был вопрос о сереб­ряных и алюминиевых ложках. Папа говорил, впол­не резонно, что серебряными ложками есть полез­нее и удобнее, эстетически это более красиво, да и

приятнее. А мама, — царствие ей небесное, — кото­рая идеологически была настоящей комсомолкой 30-х годов (а с 50-х - истовой диссиденткой), на­стаивала, что достаточно алюминиевых ложек, по­тому что не нужно привязываться к вещам. И по­скольку я, по малости лет, в этой возне участвовал, я на себе мог заметить, что привязанность к алю­миниевым ложкам (которая должна отвратить от привязанности к серебряным) по своему психичес­кому механизму ничем не отличается от привязан­ности к серебряным ложкам.

Однако отождествление с объектами среды - да­леко не центральная тема в разговорах о «слия­нии» как невротическом механизме. Когда слия­ние понимается как отсутствие контакта, речь преимущественно идет о межличностном контакте, а вовсе не о контактной границе между организмом и предметной средой. Слияние в этом смысле — специфический тип установок при взаимоотноше­ниях людей друг с другом.

2.

Словом «слияние» я перевел перлзовский термин «confluence» - «течение вместе»6. Но тому же рус­скому слову «слияние» соответствует и другой ан­глийский термин, «mergence» — слияние как «ра­створение друг в друге». Один приятель подарил мне замечательное определение любви: «Лю­бовь — это когда она ест варенье, а мне сладко». Когда такое на самом деле происходит — это чудо, действительное «слияние душ». Здесь, конечно же, нет никаких невротических механизмов.

Но такие ситуации встречаются не так уж часто. И, главное, это — как мед у Винни-Пуха: он либо

есть, либо его нет. Как в гештальт-молитве: «Если мы встретились — это прекрасно, если нет — это­му ничем нельзя помочь».

Невротический механизм слияния может возник­нуть тогда, когда человек считает себя обязанным имитировать совместное протекание спонтаннос­ти. Тем самым он лишает себя (или пытается ли­шить Другого) как своей спонтанности, так и своей произвольности, потому что он свою произволь­ность отдал на откуп чужой спонтанности и выда­ет ее за спонтанность, или пытается чужую спон­танность произвольно «подмять» своей.

Если люди «играют в любовь», у них при этом, конечно же, все должно быть вместе. И теперь она ест варенье, а он должен чувствовать, что ему слад­ко. Ему на самом деле может быть горько-кисло-солено или еще как-нибудь, но он перестает чув­ствовать что бы то ни было, он запрещает себе чувствовать не то, что он должен чувствовать, что­бы соблюдать договоренность об «игре в любовь». И он делает вид, что ему сладко. Или, если ему кисло, то она, хоть бы и ела варенье, должна пере­живать то же, что и он, во всяком случае на лице у нее должна быть кислая мина.

Это можно выразить метафорой «сиамских близ­нецов»: люди реально живут по-разному, но нечто (как раз именно слияние) заставляет их делать вид, что у них постоянно одна жизнь. При этом у чело­века, находящегося в слиянии, жизни никакой не получается, потому что в собственной жизни он себе отказывает, а чужой жить не может.

Другого при этом человек считает не Другим, а буквально - «своей половиной». Как вы понимае­те, здесь возможны два случая: эта «половина» мо­жет быть как управляющей, так и управляемой, то

есть «центр жизни» может предполагаться в себе, а может — в этой самой «половине». Первый слу­чай может выглядеть, например, следующим обра­зом. Сидит человек на работе, и у него возникает мысль: «Хорошо бы вечером пойти в кино». И тут же на перекуре он говорит кому-то: «Мы с женой хотим сегодня вечером пойти в кино». Ему в голо­ву не приходит, что жена может этого не хотеть. Не то чтобы он жену не уважал, но ему просто в голову такое не приходит. Ведь он с ней — одно целое, и как бы само собой разумеется, что «мы с ней» хотим пойти в кино. Это для него автомати­чески очевидно.

А если центр — в Другом, то оказывается, что у человека как бы нет своего мнения, и он постоянно оглядывается на ту же жену, стремясь выяснить, что «мы» думаем, чувствуем, хотим по тому или иному поводу. И этим определяется вся его жизнь. Важно понимать, что «на самом деле» человек при этом многого хочет и на многое смотрит не так, как его жена, но не может, не позволяет себе довести это до своего сознавания (не говоря уже об осоз­нании).

Такие вещи особенно видны на отношении детей и родителей. Типичная установка — «как мама скажет». У нас на группе была целая серия работ по поводу разрушения слияния дочки с мамой. Несколько участниц описывали свою ситуацию почти одними и теми же словами: «Мама требует, чтобы я приходила домой не позже полодиннадцатого». Девочку, естественно, это очень не устраива­ет. Но чего она хочет? Она отвечает, что она хоте­ла бы, чтобы мама разрешала ей приходить не в полодиннадцатого, а, скажем, в полдвенадцатого. А «девочке», между тем, далеко за двадцать. И при

этом ей в голову не приходит, что мама не должна бы вообще определять, когда и куда ей приходить... Как бы само собой разумеется, что мама определяет, когда ей прийти домой; только вот было бы хоро­шо, чтобы мама определяла это так, чтобы ей было удобно.

Примеры демонстрируют проявления слияния в отношениях между людьми, но нужно помнить, что речь идет о невротическом механизме, действую­щем в пределах индивидуальной психики. Т.е. сли­яние как невротический механизм - это не интер-, а интра-психический феномен: это не то, что про­исходит между людьми, а то, что имеет место в пси­хике данного человека. Это его установка, его со­стояние.

Другое дело, что у его партнера может быть со­ответствующий дополнительный невротический механизм. Если, скажем, у одного из партнеров тен­денция к слиянию с центром в нем самом, а у дру­гого тенденция к слиянию с центром в другом, то им обоим может быть очень удобно, у них может получиться «здоровая семья». Эта так же, как в берновских играх: в игру играют все, кто в нее иг­рает, все участники подбираются под определен­ный сценарий, и каждый находит свое место в этом сценарии.

Хотя может быть и такая ситуация, когда чело­век, который практикует слияние по отношению к партнеру, к тому же еще проецирует свое слияние на него, и полагает, что он-то сам «с трудом это все терпит».

Вот одна из моих любимых иллюстраций. Жил-был великовозрастный сын со своей мамой. Жили они в однокомнатной квартире. («Люди они были неплохие, только квартирный вопрос их испортил».) Жить им было несколько неудобно, посколь­ку мама была женщиной еще не старой, и ей хоте­лось бы пожить своей жизнью. И сын уже боль­шой. Но «зато мы вместе».

Но вот вдруг обрыбилась сыну собственная од­нокомнатная квартира, то ли по наследству, то ли еще как. И тут начинается самое интересное. Он страшно боится уехать. Другой бы на следующий день переехал, а этот не едет: он боится, что мама обидится. И вот начинает он из этой общей квар­тиры переползать. Сначала затевает в новой квар­тире ремонт. Время от времени уезжает, — но не потому что он «от мамы уехал», бросил маму, — а потому что ремонт надо в квартире делать. Ремонт затягивается, и ему иногда приходится оставаться на ночь. Ездить туда-сюда долго и неудобно. И вот он маме объясняет, что он не то чтобы ушел, а он там ремонт делает. Вот так он полгода выползал.

В конце концов, через полгода, он робко начина­ет жить в своей квартире. И потом узнает от об­щих знакомых: он-то боялся, что мама обидится, что он якобы ее бросил, а мама полгода уже зли­лась и мечтала, когда же он наконец уедет, — ведь своя квартира у человека. Но она тоже не могла ему сказать: «Вали отсюда», — вдруг он подумает, что она его выгоняет. И обидится. Вот такая исто­рия про слияние.

3.

Теперь можно поговорить о том, как из слияния (в этом смысле слова) выходить.

Как правило, мы начинаем с ситуации, когда че­ловек находится в слиянии с кем-то определен­ным — с матерью, женой, мужем, отцом, детьми. И

начинается работа с возможности выйти из этого конкретного слияния.

Техника здесь проста, она описана у Перлза: сли­яние всеми возможными путями переводится в контакт7. То есть там, где раньше было «очевид­ное мы-с-тобой», делается сообщение: «У меня это так», — и дополняется (искренним!) вопросом: «А как это у тебя?»

Слияние, как это ни кажется поначалу странным, это не «преувеличенный контакт» («такая бли­зость»), а недостаток контакта. В слиянии контак­та нет, а есть невротическое («компульсивное») принуждение себя следовать чужой спонтанности, или, наоборот, попытка принудить Другого следо­вать своей спонтанности. Это может сопровождать­ся наказанием (внешним, или наказыванием само­го себя) за каждое несоответствие желаний, чувств, привычек.

Контакт — это возможность поговорить о том, что происходит в твоей и в моей жизни. Впрочем, это простое действие, вопрос: «Как ты об этом ду­маешь?» или сообщение: «Я хочу изменить при­нятые ритуалы нашего совместного соучастия, сде­лать их не столь автоматическими, у меня есть свои желания», — вызывает большой страх. «Если я спрашиваю, значит я не знаю, значит мы не вместе. Вот ты, а вот я». Иногда этот испуг проходит как легкий укол, а иногда это очень сильный экзистен­циальный страх, даже ужас.

Этот момент надо пережить, тут никуда не де­нешься. Выход из слияния — всегда трудный шаг. Если из физической утробы выталкивает нас в мир мама, то здесь надо сознательно шагнуть самому. Нужно сказать себе, что «я — это я», хотя это очень

страшно. Не «мы — это мы», а «я — это я», а «мы» может возникнуть, а может и не возникнуть.

Можно также заметить, что психотехники могут оказаться «белыми воронами» в своей не-психо-технической среде. Во многих кругах принято, на­оборот, быть (или казаться) тем или иным «мы»: мы в нашей семье, мы в нашем коллективе, мы в нашей партии, мы в нашей стране.

Выход из слияния пугает. Как у Кастанеды — «орлы летают в одиночку», в отличие от слепых котят в ящике, которым там тепло и уютно от того, что они вместе. Это - выбор, и нелегкий. Свобода стоит дорого.

И это приводит нас к следующему моменту, ко­торый отмечает Перлз: со слиянием связаны обыч­но чувства вины и обиды. Вина по Перлзу — это вина за разрушение слияния, за то, что я выхожу из слияния. Я говорю ей: «Знаешь, сегодня мне хочется побыть одному», — и при этом я чувствую себя безумно виноватым. И наоборот, когда я пре­тендую на то, что она или они «со мной», а они вдруг «не со мной», — у них, оказывается, своя жизнь, совершенно не такая, какую я предпола­гал, — тогда я чувствую себя вправе обидеться.

Вообще, психотехничный человек не обижается. С виной, может быть, сложнее, потому что есть пред­ставление об экзистенциальной вине8. Так что вина не сводится к слиянию по Перлзу. Но что касается обиды, здесь поле для работы вполне определено.

Еще раз: нормальный человек (не обычный че­ловек, а нормальный, до которого нам еще сорок верст и все лесом) не обижается, это бессмыслен­но. Не в смысле рассудочной рациональности, как очень обиженный человек, выходя из ситуации го­ворит: «Что мне обижаться, какой мне смысл...» и

вытесняет свою обиду: «Они все имеют право, я сам виноват». Но насчет возврата обиды себе мы поговорим, когда обратимся к ретрофлексии.

4.

Тема про обиду дает возможность перейти с мезо-уровня отношений на микро-уровень, на микросо­циальную ситуацию. Представление о слиянии может здесь выглядеть несколько необычно, и нуж­но время, чтобы это переварить, и еще больше вре­мени, чтобы реализовать.

На микроуровне это устроено так: стоит обыч­ному человеку вступить с кем-то в коммуникацию на 30 секунд, и уже возникает интенция на слия­ние: автоматически возникающее ощущение, что у «нас с ним» в коммуникации должно быть общее поле. «Они все» должны думать как я, чувствовать как я. Или я — как «они». Мы, — раз мы разгова­риваем, — должны думать и чувствовать если не одинаково, то по крайней мере однотипно.

Здесь нужно напомнить об уникальности пси­хического мира в отличие от общности физическо­го и духовного миров. Психический мир у каждо­го из нас свой. Ошибочность интенции на слияние состоит в том, что мы как бы не замечаем уникаль­ности психического мира и обращаемся к другим так, как будто мы с ними находимся на едином пси­хическом поле, и ждем от них, что они будут вести себя с нами так, как мы предполагаем на своем поле. А если они этого не делают, то мы обижаются. Вот формула, которую я слышал от десятка людей: «Должны же они (она, он) понимать (чувствовать, видеть и т.д.)!»

Типичным примером является спор. Говорят, что в споре рождается истина. Действительно в споре может рождаться истина, когда спор является дис­куссией, организованной по разумным правилам. Тогда все участники понимают, что они делают, и общая действительность, — например, действитель­ность научного предмета или философской темы, — на самом деле имеет место, это специаль­ным образом обеспечивается. Но это не бытовой спор, а «дискурс» по правилам определенной дей­ствительности. Такой спор не ведет к «победе» одного из участников, а выявляет различные точки зрения на предмет и создает объемность и расчле­ненность модельных представлений.

Бытовой спор исходит из других предпосылок и касается других вещей. Даже если участники де­лают вид, что они подразумевают какие-то законы логики и онтологии, на самом деле речь идет о том, кто кому навяжет свое психическое поле. Напри­мер, в отношении использования слов, или приня­тия определенных ценностей и пр. Или — вторая тема бытового спора: «Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю». Или кто кого переспорит.

Для психологически грамотного человека бы­товой спор такого рода невозможен. Он не то что «неправилен», он просто лишен смысла: если я вижу, что человек движется в своем (а не моем) психическом поле, о чем я буду с ним спорить?

Одно время (в 70-е годы) это очень хорошо от­рабатывалось в московских группах, которые назы­вались «контекстами». Там людей приучали к та­ким вещам: «Говори не «а есть б», а говори: «Я полагаю, что а есть б». Дальше говори: «Я понял тебя так». И потом, когда соблюдается должная аккуратность в этом отношении, — даже если соответствующие слова ритуально не произносятся, — это дает навык очень точного использования ран­гов в обсуждении. Если человек говорит: «Я по­нял тебя так», нельзя ему сказать: «Нет, я имел в виду другое». Надо сказать: «Я понял, как ты меня понял, но я имел в виду другое». «Нет» тут совер­шенно неуместно.

В изложении это просто, но в реальной практи­ке — очень сложно и требует специальной трени­ровки9. Два совершенно разных вопроса: «Что он хотел сказать, что это значит в его мире», и вто­рой — «Что это все может значить в моем мире». К тому же, я могу подумать над этим, если могу распараллелиться и думать достаточно быстро. А если я не успеваю, я либо прошу его остановиться и говорить медленнее (если по ситуации это воз­можно), либо пишу на себя жалобу и откладываю «разбирательство» на потом.

5.

Вернемся к вопросу, что со слиянием делать. Во-первых, как уже было сказано, общая идея — пере­ходить в контакт, исходя из формулы, что «я — это я, а ты — это ты». Собственно, этому мы учимся на «бейсике». Здесь уместно словосочетание «неза­интересованный интерес». Потому что когда мне от человека что-то нужно, то скорее всего у меня с ним контакта не будет, потому что я заинтересо­ван не в контакте, а в том, что мне нужно.

В свое время у меня была по этому поводу хоро­шая учительница. Я ей говорю: «Я тебя люблю», — а она мне: «Ты лучше скажи, чего тебе надо?» Я говорю ей: «Я без тебя жить не могу», — а она: «Что скушать хочешь?» Вроде бы цинично, а на

самом деле это предложение остановиться и поду­мать, чего мне действительно нужно.

То же самое, как это ни странно, по отношению к себе. Несколько перефразируя поговорку насчет голодного брюха, которое много чего не разумеет, можно сказать, что ежели мне чего-то надо, мне со­вершенно не до того, чтобы посмотреть на себя «с незаинтересованным интересом» и понять себя.

Для того чтобы выйти из слияния, надо остано­виться. Но тут часто возникает вопрос: «Я-то ос­тановлюсь, а он (она) — тот (та), с кем я в слия­нии?» Напомню еще раз, что слияние — это невротический механизм, который реализует дан­ный человек сам по себе. При этом ему кажется, что он в слиянии «с кем-то».

Предлагаю вам рассмотреть по отдельности два случая. Один легкий: клиент находится в слия­нии, а «на той стороне» — умная мама, которая ждет, когда же он вырастет и уедет из моей кварти­ры (из моей жизни и т.д.). Не в смысле «отстанет от меня», а в смысле — обзаведется своей собствен­ной жизнью и не будет жить моей. В этом случае клиенту при выходе из слияния может быть очень страшно, но шанс состоит в том, что удастся оста­новить себя, заметить, что партнер или среда вовсе не настаивает на поддержании его в состоянии сли­яния.

Может быть и такая ситуация, что клиента зас­тавляет быть в слиянии опасение, что он никому не нужен, но это уже другой вопрос. Невротичес­кие механизмы не ходят поодиночке, как правило мы имеем дело с цепочкой механизмов.

Сложнее случай, когда этот клинч слияния вза­имный и обоюдный. Дочка не представляет себе самостоятельного психического функционирования,

и мама тоже. И если дочка начинает работу по выходу из слияния, то она должна учитывать (по­мните третий блок в схеме постановки проблемы?) свою ситуацию с мамой.

Тут нужно сказать, что, как правило (исключе­ния тоже бывают, и их, конечно же, нужно учиты­вать), человек приспосабливается ко всему, что вы ему достаточно определенно предлагаете. Если вы умело, твердо и определенно ставите человека в новую ситуацию, если у вашего партнера нет осно­ваний надеяться, что все вернется на старое место, он (она) очень быстро приспосабливается. А куда они денутся?

Но это если я веду себя очень твердо. Если я даю слабинку, предлагаю партнеру мною манипу­лировать, и сам манипулирую, — вот тогда получа­ется тяжелый клинч, игра усиливается, происходит эскалация «гонки вооружений».

Какие здесь действуют правила? Главная тера­певтическая задача — самому выйти из состояния слияния. Здесь можно напомнить психотерапев­тический анекдот про сумасшедшего, зерно и кури­цу. Ежели я сомневаюсь, зерно я или нет, то я дей­ствительно «делегирую» курице возможность это решить, или доктора спрашиваю, или ищу кого-то поавторитетнее. В идеале клиенту нужно самому четко понять, что он самостоятельный, отдельный человек.

Здесь есть тонкий вопрос про различия невро­тического механизма и внешней политики. Вот я (девица 22-23 лет) сижу на вечеринке и замечаю, что уже 10 вечера, а мама требует, чтобы в пол-одиннадцатого я была дома. У меня есть две воз­можности. Одна — это когда я считаю, что «мама меня заставляет». Тогда мне плохо, но зато она

отвечает за мою жизнь, Может быть я до семидеся­ти лет останусь не замужем, но отвечает за это она (по Берну эта игра называется «Это все из-за тебя»). При этом действительно у мамы болит сер­дце и т.д.

Но у меня есть и другая возможность. Я прини­маю те же самые обстоятельства — это ведь реаль­ные обстоятельства моей жизни: у меня есть мама, которая относится ко мне как к своей собственнос­ти, а в случае сопротивления доводит дело до «нео­тложки». Но я люблю свою маму (такую, какая она есть), и поэтому я принимаю решение: мне нуж­но идти, потому что я не хочу волновать своею маму. Теперь это не «она меня заставила», а «я сама решила».

Это очень тонко описано в одной японской ис­тории. Солидный пожилой бизнесмен приходит к своей маме, она чем-то недовольна, и говорит ему: «Неси розги, я тебя высеку». Она его сечет, а он плачет. А жена бизнесмена, наблюдающая ситуа­цию из-за занавески, не понимает, что происходит. Потом он ей объясняет: «Мама взяла розги, а удар ее настолько слаб, она так слаба...» Он плачет, по­тому что чувствует, что мама слабеет и скоро ум­рет. Это ответственный взрослый, который отвеча­ет за себя, который жалеет мать и горюет о ней; он не скажет, что она его заставляет что-то делать или чего-то не делать.

В другом случае девушка может решить, что она не должна уступать маме и нужно показать ей (а заодно и себе), что она сама себе хозяйка. При этом она учитывает, что как раз сейчас мама в неплохом физическом состоянии, поэтому далеко ее приступ не зайдет. Но такие вещи должны делаться из очень твердой внутренней позиции. Она должна хорошо

знать, что и почему она делает, и тогда она звонит маме и совершенно спокойно говорит: «Мама, се­годня я вернусь поздно. Я знаю, что ты этого не любишь, но сейчас мне это нужно, и я здесь пробу­ду до часу ночи». И говорится это таким тоном, что мама понимает, что манипулировать дочкой бес­полезно.

Вернемся к анекдоту про сумасшедшего и кури­цу. Как правильно решить эту ситуацию человеку, который действительно не знает, зерно он или нет? Доктор сказал ему, что он - не зерно. Он выходит на улицу и видит курицу, и она бежит в его сторо­ну, а он на самом деле не знает, зерно он или нет. (А кто на самом деле знает?) И когда курица к нему бежит, ему действительно очень страшно.

Вот вы смеетесь, а когда мама говорит: «Если ты не придешь немедленно, то найдешь меня в боль­нице или в морге», — это страшно на самом деле.

В метафорическом описании техника состоит в следующем. Если бежит такая оголтелая курица, то нужно пережить этот страх — дать ей добе­жать. Она может даже и в ботинок клюнуть. Но если я пережил этот ужас, дал ей добежать до себя, и она клюнула меня в ботинок, — тогда я реально убедился, что я вот такой большой, а она вот такая маленькая, что она всего лишь клюнула меня в бо­тинок, и это совсем не больно и не страшно, Это всего-навсего бестолковая курица. И вот тогда я на самом деле буду знать, что я — не зерно. У меня появляется не только уверение доктора, у меня теперь есть реальный личный опыт в стрессовой ситуации, именно в той, где я начинал представ­лять себя зерном. В этот страшный момент, когда она на меня несется, мне надо не убежать обратно к доктору, а выстоять.

Есть такая традиция в некоторых масонских ло­жах, — это одно из испытаний. Посвящаемый вво­дится в дом, он без оружия, в одном пиджаке, и вдруг на него кидается человек с ножом, а ему нуж­но не отступать. Если он выстоит, если он твердо решил, что пусть он лучше умрет, чем испугается, то дальше оказывается, что нож — картонный.

6.

Теперь я хочу показать вам, как это выглядит тео­ретически, еще на одной модели — модели обрат­ных связей. С точки зрения этой модели психика устроена как система управления. Это очень слож­ная система, там множество иерархических связей, но мы берем только одну. В любом действии, в лю­бом взаимодействии человек ориентируется на об­ратную связь от собеседника или обстановки; это происходит в реальном времени. Чтобы человек мог двинуть рукой, у него должна быть в каждое мгно­вение обратная связь от среды, от руки и пр.: он должен знать, где находится рука и как ее местона­хождение соотносится с проектом его движения.

Если я нахожусь в коммуникации, у меня очень быстро устанавливается связь с собеседником, я реагирую на его состояния, он — на мои. Мы вхо­дим с ним в единую систему обратных связей. Так вот, возникает вопрос, чем слияние в этой модели взаимных обратных связей отличается от нормаль­ного контакта.

Вот пример. Сразу надо сказать, что клиент из ситуации, которую я дальше опишу, благополучно вышел. Ситуация была такая: его настроение на целый рабочий день, — а работал он очень интен­сивно, — зависело от того, как изогнутся брови его

жены утром за завтраком. Если они сильно нахму­рены, — он в «ауте». Она, значит, недовольна, ей плохо — и вообще все плохо. Если брови спокой­ные — он улыбается, он сияет, радуется, вообще жизнь прекрасна.

При этом он полагает, что ее нахмуренные и раз-хмуренные брови являются оценкой его поведения, что это указание на то, хорошо он ведет себя или плохо. Такие отношения у него были в детстве с мамой. Она управляла им таким способом. Быва­ет, что родители управляют ребенком, обеспечивая с помощью такой оценки контр-контр-суггестию. Она чуть-чуть нахмурит бровь, и он знает, что если он не послушается немедленно, то дело будет пло­хо. Вот он и привык считывать нахмуренную бровь таким образом, и имея сейчас дело с другой жен­щиной в совершенно другой ситуации, где он уже не маленький, а взрослый, и приносит домой 1,5-2 тыс. долларов в месяц, по-прежнему считывает об­ратную связь таким образом.

Что здесь будет переходом в контакт? Мужу нужно выяснить, что означают нахмуренные брови для нее. Может быть она действительно имеет в виду, что он плохо себя ведет, а может быть ей во сне приснилось что-нибудь не то, или у нее какие-то неприятности... Конечно, если он по поводу каж­дого движения ее бровей будет спрашивать: «Ми­лая, что с тобой?», — это может превратиться в навязчивость. Но на самом деле у нас такая есте­ственная мгновенная «калибровка» происходит сама собой. Трудность на самом деле не в том, что­бы ее осуществить, а в том, чтобы не препятствовать результатам дойти до сознавания и осознания. На самом деле человек знает, что какие проявления в каждый момент означают. Если, например, этот муж

согласится, что он — не единственный фактор в жизни своей жены, и она может быть нахмурена не в его адрес, он может сам посмотреть, подумать и понять, что происходит.

Но для этого ему нужно (это и есть решающий момент и мощнейшее средство психотехники, если вы его освоите) различать управляющий сигнал и обратную связь. Управляющая связь — это суггес­тивный или контр-контр-суггестивный сигнал от Родителя к Ребенку. А обратная связь, в отличие от управляющего сигнала, сообщает, как обстоит дело, а дальше Взрослый решает, как с этим обойтись.

Человек, находящийся в слиянии, считает себя обязанным реализовывать управляющий сигнал. «Если брови нахмурены, значит я веду себя плохо, и по этому поводу я должен по крайней мере ис­пытывать чувство вины — то есть испортить себе настроение». Это если вербальные и невербальные сигналы используются как управляющие. Если же они используются как обратная связь, то человек имеет возможность подумать: что бы это могло зна­чить, что у жены плохое настроение? Если он сам при этом не сваливается в плохое настроение, а стоит в нормальном положении Взрослого, он мо­жет дальше подумать (если это уместно), что бы он мог для нее сделать. И, может быть, он окажется эффективным. Может быть, она ему при таких условиях расскажет свой сон, или даже сознается, что задолжала подруге 100 долларов, и он ей отвалит эту сумму. Или что-нибудь еще в этом роде.

Т.е. если воспринимается обратная связь, то име­ет место контакт, так что можно либо сразу понять, либо расспросить. И главное, что в таком случае ей есть смысл ему что-то рассказывать. Но при том одни и те же слова могут значить совершенно разные вещи. «Милая, что с тобой?» — можно спро­сить из положения слияния, где у него хвост начи­нает дрожать, а можно спросить как действитель­ный благожелательный интерес к тому, что с ней реально происходит.

7.

Еще одна важная тема. В начале работы с клиен­том мы застаем его в отношении слияния к кому-то определенному; клиент(ка) может быть в слиянии с мамой, женой, мужем и т.д. Допустим, мы благо­даря терапевтической работе добьемся того, что кли­ент выйдет из слияния по отношению к опреде­ленному человеку, но при этом скорее всего у него останется, как я это называю, «валентность на сли­яние» .

Допустим, что клиентка вышла из слияния со своей мамой; чаще всего это происходит благодаря трансферу или переносу, когда психотерапевт при­нимает на себя это отношение Ребенка к Родителю, и как авторитетный на данный момент Родитель выписывает клиентке «разрешение» (термин Э.Бер­на) выйти из слияния с мамой.

Но теперь «валентность на слияние» направле­на на терапевта, и клиент готов «упасть» в слия­ние — теперь уже по отношению к терапевту. Если терапевт неопытен, он может ответить на это «пред­ложение» контрпереносом, то есть сам реализовать по отношению к клиенту собственную «валентность на слияние», и дальше все будет «прекрасно». Не дай Бог принять это за «реальные человеческие отношения», которые встали на место «этой дурац­кой терапии».

А если терапевт не отвечает контрпереносом, не влипает в слияние, то клиент может почувствовать себя фрустрированным.

Здесь я напомню вам формулу Перлза относи­тельно гештальттерапии: терапевт должен «одной рукой» фрустрировать клиента, а «другой рукой» — поддерживать. Гештальттерапевт обеспечивает кли­енту максимальную поддержку, но при этом фрустрирует его невротические манипулятивные заявки по отношению к себе — в частности, заявку на от­ношения слияния.

Но «валентность» клиента пока все равно оста­ется. Скорее всего она несколько рафинируется. Если клиент был в очень плотном слиянии с ма­мой, то в следующий раз он будет осторожнее, он будет стараться установить более «далекие» отно­шения. И формы слияния будут несколько более тонкими, значит — менее уловимыми. Всю работу придется делать заново, и так не один раз.

Происходит это потому что, как я постоянно го­ворю, быть свободным трудно, это дорого стоит. И, кроме того, в нашей культуре очень не хватает ре­альной любви, и очень принято подменять ее раз­ными невротическими формами, в частности и в особенности — слиянием. Большинство из нас на каком-то уровне полагает, что выход из слияния означает одиночество, потому что «кому я такая нужна и кто меня теперь полюбит», и т.п. А пред­ставить себе, что человек стоит на своих ногах, жи­вет своей жизнью, — это не очень принято в на­шем обществе. Принято спрашивать: «А ты чей? А ты с кем?» Так что слияние — это такой враг, отно­сительно которого, может быть, в наибольшей сте­пени действует формула, гласящая, что цена свобо­ды — постоянная бдительность.

Слияние приобретает все более и более тонкие формы, так что работа с ним требует большей тон­кости; возникает экзистенциальная проблематика. Первые формы слияние — грубые, обычно это име­ет место в семье, либо с родителями, либо между супругами. Они вполне очевидны, и действия с ними просты. Но дальше работа становится все более сложной.

8.

И, наконец, еще одна тема. Слияние возможно не только с человеком, но и с коллективом. Эти вещи практиковались в ранней советской и фашисткой действительности. Может быть, кто-то вспомнит рассказ Набокова, как человек едет в незнакомой Компании на пикник. Сначала он себя чувствует чужим, а компания требует слияния. У него все не так, как у них. У них пиво и колбаса, а у него огур­чик, он вегетарианец. Его огурчик они выкидыва­ют в окно. А кончается тем, что на обратном пути в окно выкидывают его самого, потому что он не го­дится для слияния.

В теоретическом языке это очень хорошо описа­но у Тиллиха в 4-й главе книги «Мужество быть» как специфические формы слияния, характерные для тоталитарного общества.

Но, с другой стороны, человек действительно нуж­дается в принадлежности и сопричастности. Не толь­ко тоталитарные общества принуждают к слиянию, но и некоторые люди (их достаточно много), ищут, к чему прилепиться, «при-частиться». Многие органи­зации, например, разного рода деструктивные секты, привлекают своих членов посредством обещания воз­можности такого слияния: «Мы вот все вместе и все

замечательно, у нас такая любовь к друг другу, мы все единодушно....» и т.д. Наверное сейчас у нас у всех есть знакомые, которые на таких основаниях «прилепляются» к РПЦ, им там обещают причаст­ность, они и рады. К чему — это неважно, это не их дело, была бы причастность — это «наше», теп­лое, да еще и «духовное».

В относительно грубых формах эти явления оче­видно невротичны, т.е. когда сорокалетний маль­чик не может оторваться от подола своей мамы (ре­альной, или спроецированной на жену или на церковь) — эта фигура очевидно психопатологич­на. Но дальше начинается выходящая за пределы нашей обыденной культуры борьба за личную ин­дивидуальную свободу, за то, что Тиллих называет «мужеством быть собой». Тиллих утверждает, что только подлинное христианство в отличие как от экзистенциализма, так и от коллективизма, дает возможность настоящей подлинной свободы.

Примечания

1 Март 1995г.

2 Полезно отметить, что такого рода отожде­ствления связаны, по-видимому, и с психоэнерге­тикой. Гипотезы относительно того, как это устроено, можно прочесть во множестве разных книжек, от Папюса до Ключникова. Технически достаточно классической метафоры (которую совершенно не обязательно принимать букваль­но): при отождествлении с каким-то внешним объектом человек как бы «отдает» ему частицу своей «энергии», что делает его уязвимым не толь­ко психологически, на уровне личности, — но и чисто энергетически. Следовательно, корректируя отождествление, приводя себя в норму, нуж­но как-то обходиться не только с психологичес­кой, но и с биоэнергетической стороной дела. Часто это происходит параллельно, но иногда требует специального внимания.

3 Говорят, ему об этом рассказал Тибетец, тот же, кто диктовал многие тексты Элис Бейли.

4 См., например, Шри Рамана Махарши. Весть Истины и Прямой Путь к Себе. Л., 1991.

5 См. Дж. Энграйт. Гештальт, ведущий к просвет­лению.

6 В переводах гештальт-института можно встре­тить термин «конфлюенца». Немного похоже на старинное название гриппа, но зато нет опасно­сти перепутать со «слиянием» в смысле mergence.

7 Еще раз обращаю внимание наивных читателей Перлза, что слово «контакт» используется здесь в совершенно ином смысле, нежели при разгово­рах об организме-в-среде и «контактной грани­це», на которой формируется гештальт. Здесь-то идет речь о контакте между людьми. Одно с другим, конечно, связано, но не более, чем все на свете со всем на свете. Так что «контакт» в том и другом смысле - просто омонимы, кото­рые следует строго различать.

8 См., например, П. Тиллих. Мужество быть. (Пауль Тиллих. Избранное. М., 1995)

9 Аналогичное упражнение предлагает К.Роджерс. В рамках выполнения этого упражнения каждая ответная реплика должна предваряться изложе­нием смысла предыдущей реплики оппонента, как она понята говорящим. Немного громоздко, но очень поучительно.

Комментарии: несколько лекций о различных формах слияния

3-2-2. Слияние и сценарии

1.

Есть еще одна действительность, в которой полез­но рассмотреть феномен «слияния». Мы с ней прак­тически много работали, но не осознавали ее в дос­таточной степени. Это действительность сценария совместной жизни.

Если у антилопы-гну поведение определяется имеющимися поведенческими паттернами - инстин­ктами, врожденными и приобретенными реакция­ми и пр., то поведение человека в каждой ситуа­ции определено его сценарием2. В наборе типовых ситуаций, задаваемых определенной культурой, у каждого человека индивидуально есть свой сцена­рий относительно того, как он в той или иной ситу­ации должен себя вести. Ситуации для него опре­делены возможными жанрами («на работе», «дома», «первое свидание», «праздники с родственниками» и т.п.), и относительно каждого жанра, суб-жанра и т.д. у него есть определенный сценарий, осознан­ный или неосознанный, — чаще, конечно, неосоз­нанный.

Можно даже сказать, что вне специальной, при­чем весьма «крутой» (например, гурджиевской) подготовки обычный человек не может оказаться вне того или иного сценария, в «реальной», так ска­зать, жизни. Для обычного человека, например, для нас с вами, это совершенно недоступно. Максимум того, что, как правило, делают ревнители разного рода «роста и развития» — это расширение ассор­тимента сценариев и жанров, которые человек реа­лизует в своей жизни.

Система жанров, как феноменов мезо-уровня, образует то, что А.Адлер называл «жизненным стилем» (феномен макро-уровня) и реализуется на микро-уровне в «узлах ткани жизни», которые мы исследовали на «бейсике».

Сценарии жанрового поведения обязательно включают для человека определение того, кто он там такой, кто там Другие и каковы его отношения с Другими. Оказываясь в совместной ситуации с Другим (Другими) и имея неизбежно какой-то сце­нарий по поводу этой ситуации, мы, — если не уме­ем сознательно работать со своими и чужими сце­нариями, — просто-таки вынуждены либо пытаться подстроить его (ее) под свой сценарий, либо под­страиваться под ее (его) сценарий, либо и то, и дру­гое.

Если, скажем, девушка вышла замуж и у нее есть определенное, — осознанное или неосознанное, — представление о том, как ей жить с мужем в каче­стве жены, она неизбежно начнет себя и его «под­тягивать» к соответствию с этим представлением. Она будет радоваться, когда жизнь ему соответству­ет, и «обламываться», когда не соответствует. За­метьте: в том отношении, о котором мы говорим, она будет радоваться не тогда, когда ей просто хорошо, а тогда, когда жизнь соответствует ее сцена­рию. И огорчаться она будет не тогда, когда ей про­сто плохо, а тогда, когда возникает несоответствие тому, как «должно быть».

Нередко «хорошие» взаимоотношения строятся на том, что людям удается договориться, чтобы по­дыгрывать друг другу в своих сценариях: ты по­дыграешь мне, а я за это подыграю тебе. Это дела­ется достаточно неосознанно, но очень определенно. И когда такие договоренности нарушаются, возни­кают обида и чувство вины. Т.е. в этом смысле слияние является как бы негласной, невысказан­ной договоренностью о тех правилах, по которым «мы с тобой» будем жить.

Хотя возможен, как мы дальше увидим, и более разумный, психотехнический вариант, когда сами сценарии становятся предметом работы.

2.

Можно рассмотреть эту действительность более подробно.

Если я принимаю кого-то на роль в своем сцена­рии, может оказаться, что в какие-то моменты мой образ себя в этом сценарии зависит от этого кого-то (например, от его оценок, но это только одна частность). Таким образом, я оказываюсь зависи­мым от поведения того, кого я принял в свой сце­нарий, причем не только «по жизни», не в смысле бытовой зависимости, но и «по сценарию».

Вот пример. Если по моему сценарию я должен быть таким мужем своей жены, чтобы она была мной довольна, я завишу от того, довольна ли она мной. Вне того механизма слияния, о котором мы гово­рим, можно бояться, что она скандал устроит, но

это - полбеды. А главная беда в том, что нарушает­ся сценарий. И вот тут уж я сделаю все, что угодно, встану на любые уши... или, если мой сценарий так устроен, я буду испытывать тяжелое чувство вины.

Оценки «плохой/хороший» — один из обыч­ных примеров. Человек не просто зависит от чьей-то оценки, а — если продолжать говорить об инте­ресующем нас механизме, — сценарий его отношений с человеком устроен так, что по своей роли он дол­жен получать от кого-то определенную оценку, быть ему плохим или хорошим.

В этом механизме человек оказывается задей­ствованным в определенную схему управления. Ему приходится не «быть» с партнером, а манипулиро­вать им таким образом, чтобы он доставлял нуж­ную «обратную связь» по его сценарию. Обратная связь оказывается уже не «собственно обратной связью», а удостоверением того, попал ли человек в рамку своего сценария.

Манипулирование партнером в рамках совмест­ного сценария может выполняться посредством манипулирования собой, чтобы с помощью себя как средства в сценарии партнера (чаще всего на бес­сознательном уровне) подстроиться так, чтобы он по своему сценарию дал мне обратную связь, кото­рая мне нужна по моему сценарию.

Это только описывается так длинно и сложно, а происходит совершенно элементарно. .Вот типич­ный клиентский запрос: приходит девочка, у нее проблема, что она-де плохо учится. Я спрашиваю, хочет ли она хорошо учиться. Выясняется, что на самом деле ей нужно, чтобы мама считала ее «хоро­шей девочкой», а мама считает хорошими девочка­ми тех, кто хорошо учится. И она пытается хорошо

учиться, однако это трудно получается, потому что само по себе это «учение» девочке совершенно не­интересно. Хорошо было в школе - там это прак­тически ничего не стоило. А в институте, где на­грузка несколько увеличилась, это становится проблемой.

Если образ себя построен из таких «штучек», — это и есть то, что я раньше называл валентностью на слияние. Если с мамой (не дай Бог) что-то слу­чится, девочке все равно понадобится кто-то, кому она будет хорошо учиться, потом хорошо готовить, или хорошо улыбаться, и пр. - то есть кому она будет «хорошей девочкой». А если некому - за­чахнет, бедняжка...

Или, скажем, «плохой муж» по сценарию ищет женщину, которой он будет «плохим мужем». Для этого он (часто встречающийся сценарий) сначала будет «замечательным принцем», который пообе­щает ей все на свете, а потом обманет и будет му­читься чувством вины, чего ему и было нужно. И уж, конечно, он найдет такую девушку, которой по ее сценарию положено мечтать о хорошем муже...

Таким образом, мы видим, что речь идет о специ­фических типах сценария - сценариях слияния, где от партнера требуется специфическая обратная связь и приходится прибегать к манипуляции, -собой и другими, — чтобы ее получить.

Тут возможны два типа. Один - это сценарное описание «мы», другой - описание, кем один парт­нер должен быть другому. Впрочем, дальнейшая проработка этой темы становится элементарной при хорошем знакомстве с идеями сценарного анализа. Нам же, для более полного понимания этого ас­пекта слияния, следует перейти с мезо-уровня на микро-уровень.

3.

Для этого нам придется воспользоваться поняти­ем «общепринятой реальности» — одной из суще­ственных для жизни форм поддержания челове­ческой общности.

Как не раз говорилось по разным поводам, у нас есть общая физическая реальность, у нас есть об­щая пневматическая (духовная) реальность. А пси­хическая реальность, в отличие от физической и пневматической, у каждого своя. Несмотря на то, что мы строим ее на основании даваемого нам из культуры языка и культурных норм, каждый стро­ит ее по-своему, и потому эта психическая реаль­ность оказывается в какой-то степени уникальной.

Чтобы жить вместе и взаимодействовать, мы со­здаем некоторую общую, общепринятую реальность и очень заботимся о ее поддержании. Собственно, одна из важных функций Эго — поддержание об­щепринятой реальности в себе и себя в общеприня­той реальности. Это постоянная забота Эго, часто связанная еще и с определенным беспокойством.

Общепринятая реальность во многих пунктах отличается от «реальной реальности». Некоторое приближение к «реальной реальности» мы можем видеть у обладателей «тэхне» - того или иного искусства или мастерства (в том числе - науки в современном смысле слова). Мастерство, владение тем или иным материалом обязательно связано с большей, чем в случае «общепринятого», — хотя все равно, конечно, относительной, — осведомлен­ностью о том, «как там все устроено». Относитель­но тэхне имеет смысл известное утверждение, что практика — критерий истины. Но «практика» есть только у мастеров тэхне.

Общепринятая реальность не подлежит провер­ке практикой. Существует замечательная история о том, как Аристотель написал, сколько ног у мухи, и много веков так называемые «ученые» (то есть книгочеи) переписывали эти сведения из рукопи­си в рукопись, пока не пришло время «естествоис­пытателей», которые посмотрели, сколько у мухи ног на самом деле. Оказалось, что Аристотель ошиб­ся...

Общепринятая реальность — это то, о чем люди договариваются (явно или «по умолчанию»), и в этом смысле, конечно, оказывается, что культуры подразделяются на субкультуры, суб-суб-культуры и т.д., и у каждого сообщества оказываются более или менее свои общепринятые реальности. Так что общепринятая реальность подлежит не проверке, а согласованию. И в процедурах этого согласования работает слияние особого рода.

Поскольку, как мы уже сказали, поддержание себя в общепринятой реальности и общепринятой ре­альности в себе - одна из важных функций Эго, то в процессе согласования реальности Эго крайне заинтересовано. Тут возможны, «крупным помо­лом», три стратегии. Одна - разумная; это реаль­ное «согласование», то есть отработка различий посредством дифференциации картины мира (в том числе - с использованием идеи «рангов», по прин­ципу «И ты, Сара, права»3). Другие две стратегии -это как раз варианты микро-слияния, вызываемые беспокойством за свою реальность: уступить чу­жому мнению или навязывать свое.

То, что называется «спором», — если отвлечься от случаев, когда это спор «кто кого», или «ты меня уважаешь», — это как раз борьба вокруг того, кто кому навяжет свою реальность в качестве обще-

принятой среди «нас». Спор живет на том, что спо­рящие как бы предполагают, что у них должна быть единая психическая реальность. Поэтому люди спо­рят, чтобы привести собеседника в свою реальность, потому что альтернативой представляется «затяги­вание» в чужую реальность, с помощью того, кто кого убедит или переспорит.

4.

Возвращаясь к теме сценариев совместной жизни, можно заметить, что совместная жизнь предпола­гает более глубокое согласование реальностей, чем, скажем, простое знакомство. Если в моей реально­сти совершенно определенно известно, что пол моют шваброй, потому что не наклоняться же с тряпкой, а в ее реальности, наоборот, так же определенно известно, что пол нужно мыть тряпкой, потому что швабра только размазывает грязь, — это серьезное расхождение. Не всякая пара сумеет проверить ис­тинность выдвигаемых положений или (верх пси­хотехнического мастерства) позволить каждому из партнеров мыть пол по-своему.

Еще труднее согласовать представления о долж­ном и недолжном сексуальном поведении. Можно ли ему с интересом смотреть на других женщин? Можно ли ей принять на день рождения цветы от бывшего одноклассника, который пять лет назад был в нее влюблен?

Нетрудно заметить, что представления о реаль­ности в этих примерах оказываются модально ок­рашенными. Если добавить к этому психодинами­ку, стоящую за такого рода представлениями у каждого из партнеров (хотя бы собственные интроекты), будет понятно, сколь напряженным может быть согласование.

Еще большее напряжение возникает, когда речь идет о поведении, требуемом от партнера сценари­ем каждого из партнеров. Как уже говорилось, ме­ханизм слияния, в отличие от согласования в кон­такте, состоит как раз в том, что человек считает либо себя обязанным соответствовать чужому сце­нарию, либо партнера обязанным соответствовать его сценарию.

Примечания

1 По лекции 1997 г.

2 К вопросу о том, в каком отношении находит­ся использованный здесь термин «сценарий» к берновским «сценариям», мы вернемся в соот­ветствующей главе.

3 Приходит к ребе Мойша и говорит: «Скажи Абраму, какой же он некультурный человек, что «Войну и мир» написал не Лермонтов, а великий русский писатель Тургенев». - «Обязательно скажу, а ты молодец, классику читаешь», - от­вечает ребе. Потом приходит Абрам: «Скажи Мойше, какой же он некультурный человек, что «Войну и мир» написал не Тургенев, а великий русский поэт Лермонтов». - «Обязательно ска­жу, а ты молодец, любишь родную поэзию». -Тут не выдерживает жена: «Какой же ты ду­рак, разве ты не знаешь, что «Войну и мир на­писал Маяковский?!» - «И ты, Сара, права!»

3-2-3. Слияние и социализация1

1.

Как всегда, говоря о слиянии, я прежде всего дол­жен напомнить, что за этим перлзовским терми­ном и довольно смутным представлением стоит ряд очень разных механизмов и даже очень разных дей-ствительностей. Когда-нибудь мы, может быть, до­беремся до обобщений, но пока я буду рассказы­вать об этих разных действительностях и разных «слияниях» по отдельности.

Самое общее представление о слиянии по Перл-зу можно определить через противопоставление контакту (впрочем, в поздней гештальттерапии контакту также противопоставлены невротические механизмы изоляции и дефлексии). Что же касает­ся контакта, у Перлза имеют место два совершенно разных смысла этого слова. Один - это контакт организма со средой, к этой теме мы вернемся в другой лекции. Второй - контакт в межличност­ных отношениях, где «контактная граница» разде­ляет и связывает уже не организм со средой, а че­ловека с человеком, Я и Ты, если воспользоваться выражением М.Бубера (который, как известно, ока­зал на гештальттерапию значительное влияние, — впрочем, больше на Лору Перлз и Дж.Симкина, чем на самого Фрица). Нужно хорошо понимать, что термин «контакт» в первом и во втором смысле не более чем омоним: одно и то же слово с различ­ными значениями.

Контакт в отношениях между людьми тоже пред­полагает важную дихотомию, которую не учитывал (во всяком случае явно) Перлз, которую не фикси­ровал сознательно даже Выготский: разделение социального (в узком смысле слова, точнее - социеталъного) и психологического, или личностного планов.

Чтобы понять это разделение, полезно обратить­ся к этапу развития Эго, который можно условно связать с выходом ребенка из семьи в школу. В этот момент, как правило, инициируется2 то, что можно назвать «социетализацией».

Вслед за Л.С.Выготским мы полагаем, что чело­веческая психика принципиально социальна по сво­ей природе, так что ребенок является «начинаю­щим человеком» в меру подключенности к социо-культурному плану, формирующему людей и человеческое общество. Переход от стадии мла­денца к стадии ребенка — начало овладения ком­муникацией, речью, предметным миром и т.д., — обычно называется социализацией (или аккульту-рацией), в результате которой «детеныш» стано­вится человеческим ребенком.

Социеталъностъ же - это, по Парсонсу, особый слой или аспект социальности: это система соци­альных ролей, которые люди могут и должны на себя принимать в рамках дифференцированного общественного устройства.

Когда ребенок приходит в школу, его сознание приобретает особое, культурно-нормативное изме­рение. Его учат: «Так пишут, так не пишут, так го­ворят, так не говорят». Он может попытаться воз­разить: «А моя мама говорит вот так», — но ему

ответят: «Нет, по-русски так не говорят». Основа­нием здесь оказывается то, что есть соответствую­щая норма русского языка, и школьная учительни­ца имеет своей основной задачей приобщение школьника к культурным нормам.

Но так же, придя в школу, ребенок приобщается к нормам социетального плана, в соответствии с которыми люди «вставляются» в социальные роли. Он теперь не Вовочка, а ученик 1-го класса «А». А то, что он одновременно с этим еще и Вовочка, — это уже другое дело. И если он пытается выпол­нять социетальную функцию, осознавая себя как Вовочка, то обязательно сталкивается с массой не­приятностей.

Предыдущая стадия развития Эго описана мной вслед за Берном в терминах фундаментальных от­ношений Р-Д и В, появляющегося как мета-комму­никация. Термины не очень удачны, потому что дело не в возрасте: мета-коммуникативный Взрослый начинает формироваться уже в 2-3 года. Но фунда­ментальное отношение здесь состоит в том, что лич­но родитель находится в функциональных отно­шениях лично с ребенком. Ребенок находится в мире за спиной у родителя, а родитель находится в мире с ребенком за спиной. Отношение власти и подчинения здесь всегда личное. Совершенно ясно, кого тебе надо слушаться, кого ты можешь попро­сить, — это всегда конкретная личность («парентальные фигуры»), и, соответственно, мир, — во вся­ком случае, с точки зрения власти и подчинения, — описывается миром и мифом семьи, в которой ре­бенок растет.

Когда ребенок пошел в школу, его инициируют в совершенно иную систему отношений. Он попи­сал палочки, ему надоело, он говорит: «Я больше

не хочу». А ему говорят: «Ты должен отсидеть урок». И рано или поздно, с большим или мень­шим усилием или насилием ему объясняют, что это «а-социальное» поведение, а его поведение те­перь должно быть социальным. В семье его пове­дение должно было соответствовать требованиям папы и мамы, а теперь его поведение должно соот­ветствовать безличной социальной норме: «Все си­дят, и ты сиди». Если ребенок этого не осваивает, если он не понимает, что учительница его учит не потому, что она его любит, и ругает не потому, что не любит (такое может быть, но это - момент до­полнительный, замутняющий суть дела), т.е. что их отношения по существу безличны, он относитель­но социальной нормы оказывается носителем не­вротического механизма слияния (в одном из воз­можных смыслов) — он пытается подменить социальные отношения «личными», как бы «семей­ными» .

Вопрос: В эту новую действительность ребенок входит с родительским программирова­нием на отношения к ней? Т.е. кто ему говорит, что он должен это впитывать?

На этот вопрос можно ответить в двух аспектах. Первый состоит в том, что как только ребенок ини­циирован в социетальныи план, этот социетальныи план начинает его «видеть», считать своим элемен­том и применять по отношению к нему весь набор средств для того, чтобы им управлять.

В добрые советские времена если ученик замет­но долгое время не ходил в школу, сначала должна была побеспокоиться учительница — позвонить родителям и выяснить, в чем дело. Если этого на хватало, она должна была обратиться в милицию, и

милиция выясняла, в чем дело. Все это построено на жесткой и определенной, обеспеченной власт­ными функциями системе социальных отношений. Сегодня мы живем в другой системе, но принципи­альной сути дела это не меняет. Рано или поздно ребенок оказывается замеченным социетальной дей­ствительностью и его вынуждают стать членом со-циетальных обществ, где отношения определяются социально-ролевым функционированием, принци­пиально отличным от личных отношений в семье. И если человек этого не понимает, это оказывается заметным психическим дефектом.

Во-вторых же, вы действительно обращаете вни­мание на важный аспект дела. В просторечии это называют «подготовкой к школе», а по сути речь идет действительно о том, что для прохождения этого этапа развития важно, какое отношение к нему сформировано на предыдущем и параллельно про­исходящее развитие семейных отношений. К это­му мы еще вернемся.

Таким образом, Другие Люди существуют для человека в двух совершенно разных ипостасях — социетальной и психологически-личностной. Не­умение различать эти отношения и стремление все отношения строить как «личные» мы назвали сли­янием в одном из возможных смыслов термина. Противоположный дефект — неумение осуществ­лять помимо социальных ролей еще и личностные коммуникации — можна считать одним из вари­антов изоляции. К этому мы вернемся, когда будем говорить об эмпатии.

В реальных отношениях, например в паре, тем более в семье, малой группе и т.д. в норме работа­ют и те, и другие отношения, т.е. нормальное функ­ционирование пары, семьи и пр. предполагает умение участников разделять эти типы отношении и практиковать и то, и другое в их взаимосвязи.

Вернемся к вопросу, какова динамика вхожде­ния ребенка в систему социальных отношений. Во-первых, сами родители социетально аккультурированы, т.е. являются членами этой системы. Если до поры до времени они ребенка берегли от этого, то только потому, что у социума есть для ребенка специальная ниша с нулевым уровнем социеталь­ной ответственности. Как правило, дифференци­рованные общества имеют несколько ниш с нуле­вой социетальной ответственностью, например: монастырь, сумасшедший дом, пенсионеры, и - глав­ное - дети.

Переход от младенца к ребенку происходит в момент, когда к ребенку начинают относится как к способному на собственную психологическую про­извольность и ответственность. Это определяет коммуникативную ситуацию ребенка которую он, как утверждает Выготский, ассимилирует в своем развитии. Он теперь — тот, кто отвечает за свое поведение. Но социетальная позиция у него нуле­вая, он не несет социетальной ответственности. Социетальная же инициация состоит в том, что че­ловеку предлагается принимать роли и нести от­ветственность за их выполнение — пока не насту­пит срок освобождения, как рассказывается в известном анекдоте, когда мальчик пошел 1-го сен­тября первый раз в первый класс, прибегает домой из школы, швыряет портфель в угол и кричит: «Скорей бы на пенсию!»

Родители, как я сказал, сами причастны социетальному плану и ребенка к этому так или иначе готовят. В миф-мир ребенка это как-то входит.

Почему подавляющее большинство детей в школе не оказываются асоциальными? Потому что они знают, что родители их так жили и живут, и роди­тели их родителей так жили.

2.

Приобщение ребенка к социетальному плану жиз­ни не может оставить его прежним. Его психоло­гический гомеостаз резко нарушается. Ребенок те­перь оказывается принадлежащим двум системам -старой системе семьи и новой социетальной систе­ме, и ему нужно найти новый гомеостаз, распреде­ляющий его по этим системам. У него теперь две жизни — домашняя, или «личная» и внешняя, социетальная, и он как-то между ними распределяет­ся. У него возникает грань между «личной» и «об­щественной» жизнью.

Это может происходить с кризисами, но прохо­дит относительно безболезненно, если как семья, так и школа настроены соответствующим образом. Скажем, ребенок уже имеет во дворе или детском саду друзей, он это уже умеет, а тут у него и в школе появляются друзья, это смягчает ситуацию. Оказывается, что у него есть не два противопостав­ленных плана, а три взаимосвязанных — семья, при­ятели и школа.

Отношения в семье при этом тоже изменяются. Нельзя думать, что к старым отношениям типа Р-Д просто добавляются социетальные отношения. Ре­бенку теперь надо интегрироваться как участнику и того, и другого плана. Он теперь уже совсем не тот ребенок, каким он был до того. Здесь появляет­ся возможность для еще одного типа слияния — если он, или родители, или он с родителями пытаются искусственно сохранять старые отношения в семье, которые реально уже не существуют.

Важную роль в преодолении ставших теперь ар­хаичными Р-Д отношений играет подростковая груп­па. «Уйти из дома» (то есть преодолеть архаичес­кие Р-Д отношения) часто бывает трудно, в группе это сделать легче, чем поодиночке. Поэтому при­надлежность к группе становится специфической ценностью такой группы, и часто противопоставля­ется принадлежности к семье. Одна из основных противо-ценностей подростковой группы - «мамень­кин сынок (дочка)»; во двор теперь зовут из дома.

В подростковой группе создается специфичес­кая система отношений: «братство» становится аналогом сиблингов (братьев и сестер в семье), а лидер группы маскируется под «старшего сиблин-га», который выполняет функции родителя, но не как от рождения навязанный родитель, а как доб­ровольно (или якобы-добровольно) выбранный «старший брат». Внешним оправданием является обычно идеология — любая, пусть самая странная (допустим, отказ носить теплую одежду зимой), хотя внутренне — это динамика замены родителя.

Здесь может появиться еще одна разновидность слияния - слияние с подростковой группой или с лидером, на которого переносятся отношения типа Р-Д, но с существенными коррективами.

Есть сообщества, которые специфическим обра­зом настаивают на таком слиянии. Яркий пример — так называемые «деструктивные секты», с их ис­кусственным «мы», которое требует принадлежно­сти и добивается ее любыми, подчас довольно «кру­тыми» (типа внедрения фобий и даже шантажа) средствами. Суть этого типа отношений состоит в том, что на некоторую социетальную систему проецируются отношения типа Р-Д + отношения с сиблингами.

Таким образом, в группе такого рода очень остро стоит проблема лояльности. Нормальная лояль­ность — это принятие своей социетальной роли и честное и ответственное (в меру принятия) ее ис­полнение без личного с ней отождествления. Не­вротическая лояльность, основанная на слиянии, — это принятие социетальной роли как условия («пла­ты») восстановления в новой среде «личных» (псевдо-личных, поскольку теперь они основаны на слиянии) отношений по поводу принадлежности к данной группе.

3.

Тема лояльности приводит нас к еще одной форме слияния с группой. Такой формой является оправ­дание своего поведения ссылкой на то, что приня­то в группе, или чего требует та или иная группа, в которую человек входит.

В чем здесь ошибка? Если человек ведет себя определенным образом по правилам данной соци-отехнической ситуации и сам отвечает за то, что он делает, все О'К. Но если он пытается переложить с себя ответственность на некое сообщество, тогда это одна из разновидностей слияния. Он может сказать: «Я так поступаю, потому что «мы» (де­мократы/коммунисты/православные/евреи/фи­лателисты/ответственные работники - ненужное подчеркнуть) так поступаем».

Кстати, это характеризует тип сообщества. На­пример, с психотехниками это не пройдет. Они — техники, люди искусства, личного мастерства. Ху­дожник или писатель тоже не может сказать: «Я

так нарисовал, потому что мы, художники, так ри­суем».

Впрочем, здесь есть тонкие моменты. Человек искусства не может не пользоваться средствами своего искусства, в частности и в особенности -общезначимыми языками культуры, к которой он принадлежит. Его индивидуальная техника прояв­ляется в своеобразном сочетании общезначимых элементов.

Это заставляет нас обратить внимание на еще одно важное различие. Есть общества, в которые человек вступает добровольно, но есть и такие об­щества (самого разного масштаба, от земного-чело-вечества-в-целом до семьи), в рамках которых че­ловек рождается и проходит свою социализацию. Можно назвать первые сообществами, вторые -социумами (различая микро-, мезо- и макро-социу­мы).

К социумам мы еще вернемся, а что касается со­обществ, то в них человек «вступает», это - в нор­ме - акт его произвольности. Это хорошо выра­жено в известном анекдоте про англичанина (англичане очень тонко чувствуют такие вещи), который, оказавшись на необитаемом острове, по­строил себе три дома: дом, в котором он живет, клуб, в который он ходит, и клуб, в который он не ходит.

Мера произвольности является вместе с тем и мерой ответственности. В идеале каждый из участ­ников вступает в сообщество для решения своих лично-принятых задач, поддерживает сообщество, даже в случае некоторых расхождений, пока рас­хождения не переваливают за критический порог, стремясь влиять на «политику» сообщества, выхо­дит из него, если решает, что сотрудничество стало

невозможным (тоже политика). Это нечто вроде идеальной партии в идеальном демократическом обществе, с поправкой на то, что как задачи, так и организационные формы разных сообществ различ­ны, различна мера причастности индивида и пр.

С точки зрения психотехники, конкретнее - ме­ханизма слияния, в рамках сообщества не следует допускать насилие ни сообщества по отношению к себе, ни своего по отношению к сообществу и его членам, нужно принимать на себя ответственность за собственные действия в «социетальной среде».

Что такое социетальная среда? Это системная сумма социальных организаций, больших и мень­ших, микро-, мезо- и макро-, в которые входит ин­дивид, которые пересекаются с другими, в которые, допустим, данный индивид не входит, а входят уча­стники тех групп, в которые он входит, и т.д.

Это среда, в которой индивид обладает опреде­ленной произвольностью, хотя, конечно, как всякая человеческая произвольность, эта произвольность ограничена, потому что он входит в некоторую сис­тему, или потому, что его приятель входит в неко­торую систему, а он цепляется за приятеля и т.д. Это действительно «среда», которая живет по сво­им, подчас не зависимым от данного индивида за­конам.

Слиянием на социетальном плане мы называли перекладывание ответственности за свое поведе­ние на социетальные группы, или, наоборот, попыт­ку «руководить», управлять, манипулировать тако­го рода социальными организациями не по их законам, а, например, по-родительски, или по-началь­ственному, — т. е. недостаточное понимание сущ­ностных законов этого плана. Здесь возможны два типа слияния. Один тип слияния — это непонимание социетального плана, неумение учитывать его и попытки действовать в нем по законам личных отношений. Второй тип слияния в этом плане — это попытка отказаться от своей произвольности, т. е. перекладывание на социетальные сообщества ответственности за свое поведение, между тем как нормальное поведение относительно социетально­го плана — это принятие на себя ответственности за функционирование в этой среде и использова­ние механизмов этой среды для взаимодействий с другими людьми.

4.

Почему неудовлетворительная социетализация ве­дет к слиянию?

Представления о социетальности, на которые мы опираемся, развиваются Т.Парсонсом и другими со­циологами в рамках описания происхождения и строения так называемых «современных» (modern) обществ, в которых дифференциация зашла столь далеко, что свойства личности, в частности, способ­ность выбирать собственный путь и здраво судить об основах жизни, предполагаются за каждым «чле­ном общества». Если когда-то в древности правом и способностью выбора наделялся один, главный представитель общества — китайский император или египетский фараон, который «работал личнос­тью» за всю «Поднебесную», позже - правящая элита (старейшины и т.п.), затем - все более рас­ширяющийся круг людей (например, «благородные свободнорожденные» в греческом полисе), 111 то в конце концов «все» стали «равны» (правда, как известно, некоторые все-таки «равнее» других3), и все призваны судить и рядить обо всем.

Самое важное, что это - не столько «привиле­гия» или «завоевание демократии», сколько жест­кая реальность нашего «современного», «модерно-го» (или даже пост-модерного) общества. Эта реальность состоит в том, что культуры перемеши­ваются, социокультурные традиции, на которые в устойчивых традиционных обществах люди могли опираться, больше не обеспечивают «нормальнос­ти» даже элементарного социального поведения, например, рождения и воспитания детей. Человек остается один-на-один со своими проблемами по­среди «открытого социума», так что «думать само­му» ему просто приходится.

Впрочем, такое уже было даже на исторической памяти, это напоминает ситуацию Древнего Рима времен начала нашей эры (то есть конца прошлой эпохи, предыдущего «конца света»), когда в обста­новке всеобщей растерянности массы людей, от ге­тер до императоров, метались из храма в храм, на­доедая различным «богам» одним и тем же вопросом: «Что нам делать, как нам жить?»

«Невротические механизмы» по Перлзу - это одна из (многочисленных) форм фиксации психо­логического аспекта этой культурно-исторической ситуации. Опоры на самого себя (self-support) тре­буют от человека не идеологические фантазии human potential movement, а реальная жизнь со­временного общества. Впрочем, жизнь осуществ­ляет невиданную в традиционных обществах диф­ференциацию (как во времена «великого пахтанья океана», только теперь речь идет не о «материаль­ном», а о социальном океане): люди, которые хотят жить как люди, вынуждены для этого очень сильно продвинуться в своем человеческом развитии; ос­тальные, деградируя от народа к «населению» и

дальше, рискуют, оставшись на обочине, затеряться в пучинах небытия. Кроме многочисленных катак­лизмов и болезней, давно предсказанных и ныне воплощающихся, их ждут такие немыслимые рань­ше формы «подключения к небытию», как телесе­риалы и компьютерные игры4.

4.

Осталась нерассмотренной тема про социумы, нор­мы поведения, в которых человеку «вменяются» вме­сте с социализацией или аккультурацией. Наше поколение еще помнит, что печально известный по­литический деятель, любивший иной раз пофило­софствовать, утверждал, и не без оснований, что нельзя жить в обществе и быть свободным от об­щества. Сам он, к сожалению, имел в виду доволь­но широкие возможности манипуляции массами людей, которые этот тезис по видимости предос­тавляет. Действительно, если властью в обществе завладела шайка разбойников, то укрыться от них трудно5. Но сам по себе тезис имеет и другой, бо­лее здравый смысл. Человеком можно стать, толь­ко социализируясь в том или ином обществе. И вместе с прочими культурными нормами - языком, предметностью и пр., «начинающему человеку» вменяются и социетальные нормы, то есть «расклад» социальных ролей, присущих данной культуре.

В хорошей традиционной культуре человеку про­тивопоставить этому нечего. Если мир изначаль­но, всегда и по сути устроен так, что лучшие куски мяса отдаются мужчинам, а женщины и дети подъе­дают объедки, что членов чужого племени нужно при каждой возможности убивать, а в некоторых специальных ситуациях - съедать, с этим вряд ли

можно что-либо поделать. Как гласит анекдоти­ческая молитва, «благодарю тебя, Аллах, что ты не сделал меня женщиной».

К счастью, замкнутая и полностью воспроизво­дящаяся традиционная культура - абстракция, ко­торая вряд ли когда-либо реально воплощалась. Всякая реальная культура неоднородна, а уж наше вавилонское столпотворение - и подавно. С само­го начала «очеловечивания» младенца мама гово­рит одно, папа - другое, а бабушка - третье. Реаль­но же с ребенком сидит няня, которая почти ничего не говорит, но делает четвертое или пятое. И это, как мы уже не раз описывали, создает для ребенка необходимость и возможность выбора.

Выше мы уже описали один «шаг» механизма, характерного для современной культурной эманси­пации стремящегося к свободе и ответственности индивида: переход от норм семейной субкультуры, подчас весьма причудливых с точки зрения более общих культурных норм, к этим самым более об­щим культурным нормам, носителем и передатчи­ком которых призвана быть школьная учительни­ца. Как правило, оказывается, что учительница недостаточно компетентна, и такого рода «револю­ции» повторяются при переходе из начальной шко­лы в среднюю, из средней - в высшую. Один ум­ный профессор6 говорил своим студентам: «Ваше реальное образование начнется, когда вы закончите институт». Он не добавлял - «начнется для тех, для кого начнется», но умные догадывались.

Полезно заметить здесь (мы еще вернемся к раз­витию этой темы), что нормы существуют в социу­ме в разных «ипостасях». Наиболее простая - «то, что принято». С точки зрения предметности, это -так называемая «общепринятая реальность», то, как

люди определенного круга общения представляют себе мир. Ей более или менее соответствует описа­ние экзистенциала das man («люди» в переводе Бибихина) у Хайдеггера. Впрочем, будучи простой, эта форма оказывается и очень ненадежной. «Наш круг» всегда более или менее узок, и, сталкиваясь с более широкой реальностью, попадает впросак. Ве­ликий русский классик зафиксировал это в бес­смертном афоризме: «Дама, увидевши в зоологи­ческом саду жирафа, воскликнула: «Не может быть».

Второй, собственно культуро-образующей формой существования норм является специальное выде­ление в социуме функции нормировки. Здесь нор­мы формируются, хранятся и передаются новым поколениям специально выделенным отрядом лю­дей, наделенных соответствующими обязанностя­ми и правами7. Мы уже упоминали работников «образования» как представителей этой функции.

Третьей формой существования нормы, выходя­щей в современном социуме на передний план, яв­ляется то самое «тэхне», о котором у нас идет речь. В области науки это - поиск Истины, в области «искусства» (в узком, новоевропейском смысле сло­ва) - красоты и смысла, в области религии - реаль­ной причастности Духу. В современном обществе психотехники ищут и формируют экзистенциаль­но оправданные формы жизни людей. Люди тэхне за норму почитают не общепринятое и не просто нормативно фиксированное, а то, что удалось им лично прочувствовать в их служении поиску «ре­альности как таковой».

Все это касается, среди прочих аспектов культу­ры, и социетального плана. Если в обычной совет­ской школе ученик - он и есть ученик, и на него

можно и нужно кричать, заставлять его делать то или иное и пр., то уже Стругацкие описывают весьма неплохую образовательную утопию с совершенно иными отношениями между социальными едини­цами «учитель» и «ученик». Если более или ме­нее нормальный мальчишка естественно начинает мечтать о пенсии с первого урока в советской шко­ле, то понятен и рассказ одного физика, который сменил условия существования, как он просыпает­ся с ощущением счастья: «Сейчас я встану, быст­ренько поем, потом отправлюсь на кафедру и буду целый день заниматься тем, что действительно по­лезно и интересно». Когда-то для этого нужно было уехать «на Запад». Сейчас, я полагаю, в Москве для этого условия не хуже. Социетальный хаос достиг такой степени, что неленивый психотехник имеет возможность строить свои социетальные от­ношения так, как ему нужно.

Основным приемом является здесь тематиза­ция, о которой мы уже не раз говорили: превраще­ние чего-то само собой разумеющегося в тему раз­мышлений и практического варьирования Тематизации могут способствовать различные жиз­ненные ситуации («повезло человеку - выгнали с работы»), возможны разные схемы систематическо­го просмотра своего образа жизни (что возвращает нас к первому Циклу).

Так или иначе, нечто становится темой размыш­лений и проработки, находятся альтернативы име­ющемуся положению дел, и после этого делается возможным тот самый выбор, который превращает прозябание в экзистенцию. Так вмененные воспи­танием социетальные отношения становятся пред­метом выбора, а при этом к ним оказывается применимым критерий наличия или отсутствия слия­ния, то есть возрастает возможность свободы.

Примечания

1 Термин «социетальный» взят нами у Т.Парсонса (см. «Система современных обществ», М. 1998). Смысл различия между социальным и со-циеталъным будет понятен из текста, кото­рый является обработкой лекции ноября 1999 г.

2 Термином «инициация» в антропологии называ­ют переход члена определенного общества в дру­гую возрастную (или общественную) катего­рию - из мальчиков в юноши, из юношей в мужчины и т.п. В аборигенных обществах ини­циация нередко происходит посредством «обря­дов перехода» (см. А. ван Геннеп. Обряды пере­хода. М., 1999), слабые отголоски которых мы можем обнаружить и в нашей современной жиз­ни.

3 См. Оруэлл. Скотский двор.

4 « — Но куда деваются те, кто играет? Те, кто управляет принцем?

- Помнишь, как ты вышел на двенадцатый уро­вень? — спросил Итакин и кивнул на экран.

- Помню.

- Ты можешь сказать, кто бился головой об сте­ну и прыгал вверх? Ты или принц?

- Конечно, принц, — сказал Саша. - Я и пры­гать-то так не умею.

- А где в это время был ты?

Саша открыл было рот, чтобы ответить, и за­мер.

— Вот туда они и деваются,  — сказал Итакин».

(В.Пелевин. Принц Госплана.)

5 С драматической яркостью это передано в филь­ме «Покаяние».

6 Древние египтяне верили, что одно только по­минание имени после смерти несет благо помя­нутому. Выполняю: мир Вашему праху, Констан­тин Константинович Розеншилъд.

7 См. Г.П.Щедровицкий. «Естественное» и «ис­кусственное» в семиотических системах. -Г.П.Щедровицкий. Избранные труды. М., 1995, с. 50-57.

3-2-4. Эмпатия, сценарии и слияние1

Нормальное человеческое поведение в ситуации предполагает, что кроме чисто социетального пла­на присутствует «человеческое» отношение к лю­дям. Если человек даже в самой формальной ситу­ации, — например, покупая сигареты в ларьке, — не понимает или не замечает, что имеет дело с другим человеком, а не с автоматом, — это серьезный пси­хический дефект, который можно отнести к облас­ти изоляции. Это нарушение того «чувства челове­ческой общности» (gemeinschaftsgefuele), которое является одной из основ подхода Адлера. В совре­менном, атомизированном, как отмечалось в пре­дыдущей лекции, обществе, крайне важно, чтобы поверх различия социетальных ролей люди пере­давали друг другу это ощущение общности: «Мы находимся в разных положениях, но в принципе каждый из нас может понять другого и поставить себя на его место».

Как ведет себя человек, покупая сигареты у дру­гого человека, — это другой вопрос. Одни культу­ры имеют здесь нормативные установления, вроде американской улыбки, другие оставляют дело на произвол случая, но так или иначе, встречаясь по тем или иным поводам, люди каким-то образом (на­пример, взглядом) передают друг другу сообщение, что-то вроде «Я тебя вижу», «Мы с тобой одной крови» — даже если это их поведенчески ни к чему не обязывает. Впрочем, еще в начале нашей

эпохи на этом основывалась моральная максима, которую христианство заимствовало из иудаизма: «Не делай другому того, чего не хочешь для себя». Речь, конечно же, идет не о тех или иных конкрет-ностях, потому что вкусы и потребности людей весь­ма различны, а именно о том, чтобы входить в по­ложение другого человека, понимая, что он тоже, как и я, чего-то хочет, чего-то не хочет, чего-то ждет, на что-то надеется и чего-то боится.

Это предполагает наличие способности к эмпа­тии и той или иной меры развития этой способно­сти. Эмпатия - особого рода контакт между людь­ми, и в этом качестве не может не интересовать нас в рамках темы слияния.

1.

Вот как пишет об эмпатии К.Роджерс, в психоте­рапевтическом подходе которого она играет очень важную роль: «Быть в состоянии эмпатии озна­чает воспринимать внутренний мир другого точ­но, с сохранением эмоциональных и смысловых от­тенков. Как будто становишься этим другим, но без потери ощущения «как будто». Так, ощуща­ешь радость или боль другого, как он их ощуща­ет, и воспринимаешь их причины, как он их вос­принимает. Но обязательно должен оставаться оттенок «как будто»: как будто это я радуюсь или огорчаюсь. Если этот оттенок исчезает, то возникает состояние идентификации...»2 - то бишь то самое, что Перлз называет слиянием.

Очевидно, что эмпатическое переживание - весь­ма сложная психическая функция. Каким образом я могу со-пережить нечто, что переживает Другой, оставаясь при этом собой, а не становясь им? Ка-

кое устройство психики, или какая структура Эго обеспечивает функционирование столь сложной способности?

Очевидно, что здесь предполагается сочетание двух способностей: способности переживать нечто вместе и способности отличать «себя» и «свои» переживания от чужих.

Что касается первого, то уже в примитивных, «аборигенных» обществах постоянно организуют­ся, культивируются в ритуалах совместные пережи­вания, соучастие в которых только и делает индиви­да членом общества. Эти совместные переживания опираются на естественные, «натуральные» психо­физиологические механизмы типа подражания и эмоционального «заражения», но люди, в отличие от животных, никогда не имеют дела с этими есте­ственными механизмами непосредственно. В оп­ределенных социальных ситуациях те или иные механизмы культивируются, а в других — подавля­ются. У человека на этой стадии развития (это, ко­нечно же, абстракция, а не историческая реальность) можно предположить наличие как «органических эмоций», так и «человеческих - то есть культиви­руемых - чувств». Ярость, возникающая при со­вместной охоте на мамонта, культивируется в по­стоянно воспроизводящихся ритуалах, и становится вполне человеческим, разделяемым членами пле­мени чувством. Та же ярость, когда она возникает по поводу попавшей в ногу занозы, может быть су­губо индивидной и не входить в сферу разделяемых всеми чувств. Проявление такого рода эмоций мо­жет в культуре племени всячески оттормаживаться, поскольку нарушает совместное протекание жизни племени.

Психологические теории эмоций до сих остают­ся неразвитыми преимущественно как раз потому, что теоретики упускают из виду это принципиаль­ное отличие человеческих чувств от «органичес­ких» эмоций. Человеческие чувства начинаются с совместных переживаний, культивируемых в тех или иных ситуациях. Когда Ф.Перлз, создавая ил­люстративную ситуацию для описания невротичес­ких механизмов, подробно описывает «ритуал», он, как всегда, со своей гениальной интуицией попада­ет в самую суть дела. Впрочем, как мы увидим да­лее, для современного человека дело обстоит зна­чительно сложнее.

Чтобы возникла вторая составляющая эмпа­тии — способность отделять себя от общих пере­живаний, также должна возникнуть соответствую­щая внешняя коммуникативная ситуация, которая позже будет интериоризована, создавая внутреннее пространство для «переживания чужих пережива­ний».

Хорошей исторической моделью такой ситуации является театр. Известно, что древнегреческая тра­гедия возникла из элевзинских мистерий, когда участники ритуального действия превратились в зрителей. Ю.Н.Давыдов назвал это «феноменом рамки»3. Трагедия (этимологически - «песнь коз­ла», того козла, которого ритуально приносили в жертву во время мистерии, и который становится прототипом трагического героя) разыгрывается те­перь на сцене, и люди, которые раньше были участ­никами совместного ритуала, теперь оказываются зрителями, вовлеченными в действие лишь посред­ством отождествления с происходящим «там» со­бытием. Можно предположить, что изначальный, наиболее фундаментальный эффект катарсиса

 («очищения» посредством трагедии) состоял как раз в том, что зритель, отождествивший себя с геро­ем, вдруг обнаруживал себя живым в момент смер­ти этого героя и выдыхал свое «Уф-ф!,» или «Ох-х!», заново переживая радость «бытия в жи­вых», в этот момент теряющего свою обычную са­моочевидность. Таким образом, катарсис - это очи­щение от отождествления как с «трагическим козлом», так и с текучкой повседневной жизни -мгновенный прорыв в «чистое бытие».

Внимательный читатель «Гештальттерапии» Пер-лза может быть вспомнит, что отождествление с театральными персонажами у него служит одним из примеров слияния. В этой связи полезно на­помнить, что детей и женщин не всегда пускали в древнегреческий театр - как раз потому, что их отождествление (слияние) было слишком полным. Только «благородный свободнорожденный» обла­дал достаточным досугом4, чтобы вырабатывать «умение быть зрителем», — ту самую способность переживать чужие переживания, как чужие, о кото­рой у нас идет речь. Театр требует соответствую­щей культуры не только от драматургов и актеров, но и от зрителей.

Разумеется, театральное действие - лишь один возможный пример внешней коммуникативной ситуации, в которой вырабатывается «пространство» для «переживания чужих переживаний». Впрочем, этот пример послужит нам и дальше, позволяя спе­цифицировать коммуникативную ситуацию совре­менного человека (и, соответственно, структуру его Эго), в отличие от ситуации гражданина греческо­го полиса.

2.

Что такое трагедия как «песнь козла»? Что про­изошло с этим козлом?

Суть древнегреческой трагедии — это рок. Жил-был козел, щипал себе травку, а ему, оказывается, было предназначено в определенный день идти под жертвенный нож. Причем это не случайное собы­тие, не из ряда тех, что ожидает всех козлов, кото­рых рано или поздно съедят — люди ли, волки ли. Рок состоит в том, что именно этому козлу пред­назначено стать жертвой («жратвой») в специально выделенный день, «праздник». Он себе щиплет травку, ничего об этом не зная, но вот к нему под­ходят с жертвенным ножом, и вот он - рок.

В классической древнегреческой трагедии есть еще более сильный мотив: мало того, что рок не­преодолим, так еще удивительным образом движе­ние героя по обыденной жизни приближает его к этому року. Эдипу предсказаны определенные не­приятности, и он делает все, чтобы их избежать, но, делая это, он приближает себя как раз к тому, что рок сбывается. Мало того, что ничего невозможно сделать против рока, так еще и все, что ты делаешь, подталкивает тебя к тому, чтобы сбылся этот рок.

Недаром Эрик Берн взял трагедию как метафо­ру того, что он назвал «сценарием». Вот, например, преуспевающий молодой бизнесмен приближается к вершине успеха и «вдруг» делает какие-то ошиб­ки, «почему-то с ним это происходит», и следует полный обвал, полный крах, он остается нищим, а потом начинает все с начала. Это — сценарий Си­зифа. Когда, повторив этот сценарий несколько раз, он приходит к психотерапевту, тот показывает ему, каким образом он сам это делает. Не то чтобы с

ним это «случилось», как он раньше думал, а — «смотри, ты сам это сделал». И за этим стоит твой «сценарий».

Но при этом Берн существенным образом отсту­пает от греческой модели. Козел со своим сцена­рием ничего сделать не может, его ситуация дей­ствительно «роковая», и помочь ему ничем нельзя. В этом, по классике, «величественность» трагедии. А клиент приходит к Берну и не без оснований надеется на реальную помощь. Правда, Берн ори­ентируется не на греческую трагедию, а на Шекс­пира, и в этом состоит намек на то, почему для современного человека такая помощь становится возможной.

Что отличает Гамлета от жертвенного козла?

Вы, наверное, помните, что у Шекспира на сцене воздвигается вторая сцена, и на ней участникам ос­новной сцены демонстрируется то, что Берн назы­вает «протоколом», — сценическая схема того, что происходит в реальности основной сцены. И все фигуранты основной сцены это видят и все пони­мают. Вот сидят они все, и все знают, что Гамлет знает, кто и как убил его отца, и сам он знает, что они знают, что он знает. Только они не дают ему обратной связи по поводу того, что они все пони­мают. В отличие от него они, — если воспользо­ваться фрейдовским термином, — это «вытесняют».

И вот в каком положении оказывается Гамлет. Если он теперь им просто отомстит, он перейдет на тот уровень бытия, где рефлексии, т.е. понимания сценария в целом, нет. Он окажется таким же «коз­лом», как они, пассивным «героем» драмы, который ведом своим роком к страшному концу. А Гамлет-то обрел совершенно иной уровень бытия, он в своей рефлексии видит весь сценарий в целом. Это —

один из глубинных смыслов пресловутого моно­лога «То be, or not to be».

Однако он лишь на полпути. Ему не хватает, во-первых, полного понимания судеб и предназначе­ний, он видит только один срез сценария — убий­ство отца (как Фрейд - свой эдипов комплекс), поэтому он колеблется, не видя ни причин, ни след­ствий. Это то, чего он взыскует и не находит. И, во-вторых, что еще важнее, у него нет власти изме­нить сценарий. У него вообще нет власти, потому что, убив его отца, заодно у него отняли власть.

Он оказывается в безвыходном положении, по­тому что, хотя он все знает, но, если опустится до мести, то потеряет уровень своего бытия, оказав­шись просто участником интриги на ее исходном уровне. Хуже того, даже если он их всех поубива­ет, они все равно ничего не поймут, а он, по своему уровню бытия, жаждет не мести, а понимания. И обменяться своим пониманием ему не с кем. В ча­стности, в этом драма его отношений с Офелией: она, конечно, девушка, приятная во всех отношени­ях, но она тоже ничего не понимает, она не нахо­дится на его уровне бытия. Он там один, и без власти. И поэтому, он, естественно, проигрывает.

Но тут приходит Берн и говорит, что если бы этих шекспировских героев протерапировать, полу­чились бы, наверное, художественно мало убеди­тельные пьесы, но зато гораздо более счастливая жизнь. Как это возможно?

Урок Гамлета учит нас прежде всего тому, что если мы хотим работать со сценарием, нам нужна фигура, обладающая как рефлексией, то есть пони­манием сценария, так и властью, причем, — что самре главное, — фигура, внутренняя для сцена­рия. Например, мы можем предложить начинающему терапевту, который работает со своей Грызлой, прийти в какую-то достаточно яркую ситуацию про­явления этой Грызлы психотерапевтом.

Он вспоминает себя маленьким, лет шести, мать кричит на него, чтобы он больше не смел раскры­вать рот, когда в "доме гости, — и тут в эту ситуа­цию приходит он же, но только взрослый и с дип­ломом какого-нибудь Гештальт-института. Только важно, чтобы он пришел именно внутрь этой ситу­ации. Для матери психотерапевт - большой авто­ритет, против него она не попрет. Во всяком слу­чае она будет его слушать. А ему должно хватить ума не заткнуть мать, как она пытается заткнуть его-маленького, а так поговорить с мамой и сыном, чтобы всем стало хорошо, чтобы все - хотя бы на минуту, в рамках этой «волшебной» ситуации — почувствовали себя ОК.

3.

Вернемся, однако, к эмпатии и слиянию.

Современный человек - законный наследник Гамлета. Его сценарий непременно включает реф­лексивные фигуры, причем, как правило, в заглав­ной роли. Он не может быть, как герой Мольера, просто скупым. Если он скуп, то, зная за собой этот грех, он всячески старается практиковать щедрость, а скупость свою прячет в задний карман домашних брюк. Более того, сознавая каким-то образом, что щедрость его - компенсаторная, а потому - плохо регулируемая и тем опасная для кошелька, он по­верх этой показной щедрости тщится сформировать приличествующего его общественному положению бережливость, и, может быть, ему это даже удается.

Эмпатически сопереживать этому человеку, ког­да он покупает сыну подарок на свадьбу, значит раскусить весь этот «компот» и прочувствовать все его развороты.

Такова сложно разворачивающаяся по множе­ству частных поводов «внутренняя жизнь» совре­менного человека. Его чувства определяются его ситуацией - как внешней, так и внутренней, а внут­ренняя ситуация представляет собой запутанную картину зигзагов «реактивных образований» (если воспользоваться в несколько расширенном значе­нии термином психоаналитиков) по поводу его представлений о сценариях, в которых он участву­ет и имеет свои интересы. Об этом — больше о положениях, чем о чувствах — часами рассказыва­ют друг другу закадычные подруги по телефону («А мой-то...»), ожидая друг от друга сочувствия и будучи готовы платить за это взаимностью.

Как говорится, было бы грустно, если бы не было смешно5. Трагедия превращается в драму, драма -в комедию. Судьба предстает в виде Пуговишника, Эдип становится Пер Гюнтом, вовремя умершая мать которого завещает заботу о своем непутевом сынишке вечной, как смена времен года, Сольвейг. Впрочем, в «новейшей» (в отличие от «новой») культурной ситуации пугают еще и театром абсур­да: сидят все, ждут какого-то Годо (от еврейского «Б-га» остался лишь смутный намек), и не знают, куда себя деть. Как у В.Франкла - «человек в по­исках смысла», который он не знает, где потерял. А Франкл ему — как из Саши Черного: «Есть горя­чее солнце, наивные дети, драгоценная радость ме­лодий и книг...»

Впрочем, это та ситуация, в которой большин­ство из нас начинает свою Работу, и рекомендуемое Гурджиевым упражнение - входить в положе­ние другого человека - действительно является мощным средством против самых различных форм слияния, в частности — против отождествления (слияния) со своим собственным положением.

Примечания

1 Лекция 19 июня 2000 г.

2 К.Роджерс. Эмпатия. - Цит. по: «Психология эмоций. Тексты». М., МГУ, 1984.

3 Ю.Н.Давыдов. Искусство как социологический феномен. М., 1967.

4 Одна из центральных категорий в эстетике и этике Аристотеля.

5 Еще и еще раз напоминаю: смех - основное ору­дие психотехники, равных ему нет.

3-2-5. Общивдание1 автора

Гурджиев утверждает, что всякая возможность имеет свой временной предел. Если за отпущенное время она не реализуется, то исчезает. Может быть, это является наиболее серьезным определением времени в разговорах Гурджиева (чего не разгля­дел Успенский, будучи слишком занят собствен­ными фантазиями по поводу вечного возвращения).

Так и с написанием этой книги. В то время как я работал над комментариями к лекциям про невро­тические механизмы, некоторые среди множества посетивших меня инсайтов (в особенности, отно­сительно структуры Эго) должны были бы заста­вить меня переписать теоретическую концепцию на новых основаниях. Такое, впрочем, постоянно про­исходило с быстро работавшими в конструирова­нии концепций людьми. Общеизвестный пример -Фрейд. Менее известный, хотя лично для меня го­раздо более впечатляющий, поскольку уровень твор­чества несопоставимо выше, — в ущерб социаль­ной реализации, — Г.П.Щедровицкий.

Однако сейчас я не могу себе этого позволить. Эту книгу нужно либо выпускать в том виде, в каком она уже сложилась, либо похоронить, как оказались похороненными еще четыре до нее. А по целому ряду причин (от потребности растущего контингента «работающих» до необходимости под­держания социального «имиджа», — плюс кое-что гораздо более серьезное, о чем речь шла в Предисловии), я полагаю, что именно эту книгу и именно сейчас нужно издать. Так что: «Кончаю, страшно перечесть».

Не «порукой» (которая известно чем обернулась для наивной Татьяны, а уж для Онегина и того хуже), но надеждой мне служит предположение, что внимательный и подготовленный читатель за­метит в наиболее развернутых Комментариях тен­денции развития, которые приведут к тому, что в следующих моих книгах теория будет излагаться значительно радикальнее в смысле экспликации коммуникативно-экзистенциального подхода, и при том, скорее всего, значительно проще.

Но гештальттерапия, а может быть, и трансакционный анализ там уже не будут играть роль осно­ваний, им придется занять значительно более скром­ное место. Это - еще одно оправдание того, что здесь я оставляю все, как есть. В конце концов, эта книга, среди прочего, — дань благодарности, при­знательности и почтения моим (заочным) учите­лям в области психотерапии - Эрику Берну и Фри­цу Перлзу.

Поэтому здесь я прерываю «Непростые коммен­тарии», возвращаясь к тому языку и пониманию, каким располагал в 1995-96 годах. Еще две главы, и книгу можно сдавать в набор...

Примечания

1 Объяснение-заЩИта-опраВДАНИЕ (неологизм Дж.Энрайта).