3-2. Слияние (Confluence) - Психотехника экзистенциального выбора

3-2-1. Простая лекция о СЛИЯНИИ1

«Я - это я, а ты - это ты. Я занят своим делом, а ты - своим. Я в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям, а ты - моим.

Если мы встретились - это прекрасно,

если нет - этому ничем нельзя помочь»

(Ф.Перлз. Гештальт-молитва)

В рамках термина «слияние» (confluence) описывается целый ряд различных психических трудностей — «невротических механизмов» в смысле Перлза. Рассмотрим их по отдельности, с тем, чтобы, может быть, позже объединить в какие-то группы.

Один из представителей этого ряда - отождествление себя с вещами или событиями внешнего мира, что может метафорически описываться как «нарушение» контактной границы между организмом и средой.

Представьте себе, что вы сидите около речки и смотрите на небольшой водов" орот, в котором вертится щепка или листок; если вы отождествляетесь со щепкой, вас может закрутить, и ощущение этого кружения может быть глубоким и интенсивным, хотя крутит «на самом деле» не вас, а щепку. Это головокружение может быть связано не только с микро-движениями глаз, оно может быть вызвано тем, что вы отождествили себя с этой щепкой, и вас как бы крутит вместе с ней.

Еще одни пример описан у Ч.Тарта. Кто не мечтал о собственном отдельном, удобном, уютном доме? Давайте представим себе, что вот это нечто (лектор складывает из бумаги домик и ставит его на стол) как раз он и есть. Каждый волен представить себе, где этот домик стоит, сколько в нем комнат, как они обставлены. Может быть, это домик над озером. Или над морем. У него уютное крылечко и просторная веранда. А теперь... {Лектор внезапным ударом ладони расплющивает бумажный домик на столе.) Те, чье отождествление было достаточно сильным, могли почувствовать вкус реальной потери, реального удара по чему-то «своему», — хотя, вроде бы, я просто смял кусочек бумаги.

Попробуйте себе представить, как много такого в нашей реальной жизни. «Моя» одежда, «моя» квартира, я уж не говорю — «мой» престиж.

Вот еще пример — из жизни жестоких детей. Такое часто можно увидеть в любом школьном коридоре или дворе. Ватага ребятишек отнимает у кого-то портфель, шапку или что-нибудь в этом роде и начинает перекидывать друг Другу- И психологическая трудность того, чья это шапка, далеко не только в том, что эта шапка нужна ему сама по себе. Дело в том, что когда с отнятой у него вещью как-то «обходятся», он ощущает это так, как будто «обходятся» таким образом с ним самим.

Теперь попробуйте спросить себя, легко ли «отпустить» такое отождествление? Например, отождествление с этой несчастной шапкой, которую у меня выхватили и швыряют. Есть счастливые люди, которым это легко. Отняли, — ну и ладно. А большинству из нас отпустить очень нелегко, потому что возникает ощущение нарушения «целостности себя». И таких нарушений целостности, таких вот «дыр» в нашей психической оболочке очень много2.

Чему это противопоставляется, что здесь рассматривается как норма? В норме человек воспринимает внешнее как внешнее, помещает фигуру на контактную границу и задается вопросом, что для него значит предмет, который представлен в виде этой фигуры, — то есть наделяет фигуру определенным катексисом. Таким образом, норма в интересующем нас аспекте — это реальная оценка объективного положения дел с точки зрения нужд и интересов индивида.

При этом реальное разделение «внешнего» и «внутреннего» может быть очень нетривиальным. Собственно, в готовности в каждый момент про-блематизировать это разделение и состоит гибкость организма, не находящегося в слиянии с элементами среды. Как в примере из Перлза: лиса, попавшая в капкан, готова отгрызть себе ногу. Когда встает вопрос, всей лисе пропадать или только ноге, лиса своим поведением утверждает, что лучше пусть

пропадет нога. Как в упражнении Ассаджоли: «У меня есть нога, но я — не моя нога».

Дальше, правда, возникает, не легкий вопрос: кто или что такое «я»? Ассаджоли, не вдаваясь в слишком сложные размышления, предлагает идею «высшего я»3 — благородно, возвышенно и вполне доступно интроецированию. Если же говорить серьезно, дальше (как утверждают последователи Адваита Веданты4, и не только они) может развернуться медитативный процесс, в результате которого человек может прийти к пониманию того, что Атман есть Брахман.

В этой связи полезно вспомнить, что и в гурд-жиевском круге представлений с понятием «отождествления» связывается идея самопамятования. В интересующем нас сейчас аспекте «техника» состоит в том, чтобы, отметив сознанием фигуру, представленную на контактной границе, одновременно «вспомнить себя», замечая, что «я», то есть тот, кто воспринимает фигуру, что бы такое это ни было (или кто бы это ни был), — это не то, что воспринимается, не фигура.

С этим представлением о слиянии как «присвоении себе» элементов внешней среды граничит описанная Дж. Энрайтом работа с проекциями. Эн-райт предлагает клиенту выбрать какой-либо предмет в комнате (или какую-нибудь игрушку из корзины, предоставляющей большой выбор) и начать рассказывать о ней от первого лица: «Я - плюшевый тигренок, с немного потертой лапой, с оборванным кончиком хвоста...» Проекция, как описывает Энрайт, переходит в отождествление, когда при интенсивной энергетике процесса возникает возможность манипулирования с объектом: «Одна женщина, работая с кастрюлей и крышкой,

подчеркивала, как плотно и хорошо закрыта кастрюля. Я подошел и дотронулся до крышки, собираясь поднять ее. В панике женщина бросилась ко мне и оттолкнула мою руку от крышки. На мгновение она действительно была кастрюлей и не могла допустить, чтобы с нее сняли крышку!»5.

Впрочем, Энрайт подчеркивает, что в таком процессе речь идет о контролируемой проекции, и, соответственно, контролируемом отождествлении. Если это окажется уместным, вышеописанную ситуацию можно терапевтически использовать, выясняя, например, что прячет женщина под крышкой.

Работа с невротическим механизмом — психокоррекция — обязательно связана с жертвой. В частности, чтобы откорректировать отождествление с предметами, нужно чем-то пожертвовать. Только нужно хорошо понимать, что пожертвовать нужно не предметом, а этим отождествлением. Как точно описано у Гурджиева, пожертвовать нужно тем, чего нет «на самом деле». Идея жертвы состоит в том, чтобы отказаться от «мнения», — от того, чтобы мнить, что есть нечто, чего нет. Т.е. всякая правильная жертва ведет от не-истины к истине. Но психологически это реальная и серьезная жертва, т.е. реально отделить себя от своего статуса, от своего нового автомобиля, от всего подобного, — трудно.

Жертва совершенно не подразумевает лишения себя радости, нанесения себе какого-то ущерба или причинения каких-либо неприятностей. Я вполне могу радоваться новой книжке, новому костюму, яблоку, которое мне дали, и мне совершенно не надо жертвовать этой радостью, но если я нахожусь в слиянии со своим автомобилем и каждую царапину, которой подвергся этот автомобиль, я ощущаю

как царапину на своей шкуре, — мне придется пожертвовать этим отождествлением. Или если я так же отождествлен со своим статусом, то, жертвуя этим отождествлением, я приношу реальную жертву. Это действие трудно, и оно имеет силу.

Однако жертва возможна только в ситуации, где у человека есть выбор. Т.е. чтобы иметь возможность пожертвовать таким отождествлением, я должен столкнуться с ситуацией, где я имею возможность жертвовать. Это экзистенциальная ситуация, потому что обычно у обычного человека обычным образом такие вещи происходят просто автоматически. Нанесли ущерб его автомобилю, статусу или чему-то вроде этого, и он корежится, ему больно, а никакого выбора у него нет, он просто не знает, что ему делать. Нужно, чтобы он остановился, чтобы создалась ситуация, когда он удивится: «Почему, собственно, когда лектор ударил по листку бумаги, кому-то стало обидно?» Чтобы появилась возможность жертвы, нужна такого рода работа.

Здесь тоже есть свои ловушки. Скажем, свойственный некоторой части советской интеллигенции антивещизм, — казалось бы, противоядие против отождествления с вещами. Но до тех пор, пока он не вытекает из реальной экзистенциальной ситуации, он так же механичен и неосмыслен, и совершенно не создает возможности жертвы. Он может быть таким же отождествлением, как и вещизм.

Вот пример из моего детства. Одним из символов, на которых осуществлялось идеологическое противоборство папы с мамой, был вопрос о серебряных и алюминиевых ложках. Папа говорил, вполне резонно, что серебряными ложками есть полезнее и удобнее, эстетически это более красиво, да и

приятнее. А мама, — царствие ей небесное, — которая идеологически была настоящей комсомолкой 30-х годов (а с 50-х - истовой диссиденткой), настаивала, что достаточно алюминиевых ложек, потому что не нужно привязываться к вещам. И поскольку я, по малости лет, в этой возне участвовал, я на себе мог заметить, что привязанность к алюминиевым ложкам (которая должна отвратить от привязанности к серебряным) по своему психическому механизму ничем не отличается от привязанности к серебряным ложкам.

Однако отождествление с объектами среды - далеко не центральная тема в разговорах о «слиянии» как невротическом механизме. Когда слияние понимается как отсутствие контакта, речь преимущественно идет о межличностном контакте, а вовсе не о контактной границе между организмом и предметной средой. Слияние в этом смысле — специфический тип установок при взаимоотношениях людей друг с другом.

Словом «слияние» я перевел перлзовский термин «confluence» - «течение вместе»6. Но тому же русскому слову «слияние» соответствует и другой английский термин, «mergence» — слияние как «растворение друг в друге». Один приятель подарил мне замечательное определение любви: «Любовь — это когда она ест варенье, а мне сладко». Когда такое на самом деле происходит — это чудо, действительное «слияние душ». Здесь, конечно же, нет никаких невротических механизмов.

Но такие ситуации встречаются не так уж часто. И, главное, это — как мед у Винни-Пуха: он либо

есть, либо его нет. Как в гештальт-молитве: «Если мы встретились — это прекрасно, если нет — этому ничем нельзя помочь».

Невротический механизм слияния может возникнуть тогда, когда человек считает себя обязанным имитировать совместное протекание спонтанности. Тем самым он лишает себя (или пытается лишить Другого) как своей спонтанности, так и своей произвольности, потому что он свою произвольность отдал на откуп чужой спонтанности и выдает ее за спонтанность, или пытается чужую спонтанность произвольно «подмять» своей.

Если люди «играют в любовь», у них при этом, конечно же, все должно быть вместе. И теперь она ест варенье, а он должен чувствовать, что ему сладко. Ему на самом деле может быть горько-кисло-солено или еще как-нибудь, но он перестает чувствовать что бы то ни было, он запрещает себе чувствовать не то, что он должен чувствовать, чтобы соблюдать договоренность об «игре в любовь». И он делает вид, что ему сладко. Или, если ему кисло, то она, хоть бы и ела варенье, должна переживать то же, что и он, во всяком случае на лице у нее должна быть кислая мина.

Это можно выразить метафорой «сиамских близнецов»: люди реально живут по-разному, но нечто (как раз именно слияние) заставляет их делать вид, что у них постоянно одна жизнь. При этом у человека, находящегося в слиянии, жизни никакой не получается, потому что в собственной жизни он себе отказывает, а чужой жить не может.

Другого при этом человек считает не Другим, а буквально - «своей половиной». Как вы понимаете, здесь возможны два случая: эта «половина» может быть как управляющей, так и управляемой, то

есть «центр жизни» может предполагаться в себе, а может — в этой самой «половине». Первый случай может выглядеть, например, следующим образом. Сидит человек на работе, и у него возникает мысль: «Хорошо бы вечером пойти в кино». И тут же на перекуре он говорит кому-то: «Мы с женой хотим сегодня вечером пойти в кино». Ему в голову не приходит, что жена может этого не хотеть. Не то чтобы он жену не уважал, но ему просто в голову такое не приходит. Ведь он с ней — одно целое, и как бы само собой разумеется, что «мы с ней» хотим пойти в кино. Это для него автоматически очевидно.

А если центр — в Другом, то оказывается, что у человека как бы нет своего мнения, и он постоянно оглядывается на ту же жену, стремясь выяснить, что «мы» думаем, чувствуем, хотим по тому или иному поводу. И этим определяется вся его жизнь. Важно понимать, что «на самом деле» человек при этом многого хочет и на многое смотрит не так, как его жена, но не может, не позволяет себе довести это до своего сознавания (не говоря уже об осознании).

Такие вещи особенно видны на отношении детей и родителей. Типичная установка — «как мама скажет». У нас на группе была целая серия работ по поводу разрушения слияния дочки с мамой. Несколько участниц описывали свою ситуацию почти одними и теми же словами: «Мама требует, чтобы я приходила домой не позже полодиннадцатого». Девочку, естественно, это очень не устраивает. Но чего она хочет? Она отвечает, что она хотела бы, чтобы мама разрешала ей приходить не в полодиннадцатого, а, скажем, в полдвенадцатого. А «девочке», между тем, далеко за двадцать. И при

этом ей в голову не приходит, что мама не должна бы вообще определять, когда и куда ей приходить... Как бы само собой разумеется, что мама определяет, когда ей прийти домой; только вот было бы хорошо, чтобы мама определяла это так, чтобы ей было удобно.

Примеры демонстрируют проявления слияния в отношениях между людьми, но нужно помнить, что речь идет о невротическом механизме, действующем в пределах индивидуальной психики. Т.е. слияние как невротический механизм - это не интер-, а интра-психический феномен: это не то, что происходит между людьми, а то, что имеет место в психике данного человека. Это его установка, его состояние.

Другое дело, что у его партнера может быть соответствующий дополнительный невротический механизм. Если, скажем, у одного из партнеров тенденция к слиянию с центром в нем самом, а у другого тенденция к слиянию с центром в другом, то им обоим может быть очень удобно, у них может получиться «здоровая семья». Эта так же, как в берновских играх: в игру играют все, кто в нее играет, все участники подбираются под определенный сценарий, и каждый находит свое место в этом сценарии.

Хотя может быть и такая ситуация, когда человек, который практикует слияние по отношению к партнеру, к тому же еще проецирует свое слияние на него, и полагает, что он-то сам «с трудом это все терпит».

Вот одна из моих любимых иллюстраций. Жил-был великовозрастный сын со своей мамой. Жили они в однокомнатной квартире. («Люди они были неплохие, только квартирный вопрос их испортил».) Жить им было несколько неудобно, поскольку мама была женщиной еще не старой, и ей хотелось бы пожить своей жизнью. И сын уже большой. Но «зато мы вместе».

Но вот вдруг обрыбилась сыну собственная однокомнатная квартира, то ли по наследству, то ли еще как. И тут начинается самое интересное. Он страшно боится уехать. Другой бы на следующий день переехал, а этот не едет: он боится, что мама обидится. И вот начинает он из этой общей квартиры переползать. Сначала затевает в новой квартире ремонт. Время от времени уезжает, — но не потому что он «от мамы уехал», бросил маму, — а потому что ремонт надо в квартире делать. Ремонт затягивается, и ему иногда приходится оставаться на ночь. Ездить туда-сюда долго и неудобно. И вот он маме объясняет, что он не то чтобы ушел, а он там ремонт делает. Вот так он полгода выползал.

В конце концов, через полгода, он робко начинает жить в своей квартире. И потом узнает от общих знакомых: он-то боялся, что мама обидится, что он якобы ее бросил, а мама полгода уже злилась и мечтала, когда же он наконец уедет, — ведь своя квартира у человека. Но она тоже не могла ему сказать: «Вали отсюда», — вдруг он подумает, что она его выгоняет. И обидится. Вот такая история про слияние.

Теперь можно поговорить о том, как из слияния (в этом смысле слова) выходить.

Как правило, мы начинаем с ситуации, когда человек находится в слиянии с кем-то определенным — с матерью, женой, мужем, отцом, детьми. И

начинается работа с возможности выйти из этого конкретного слияния.

Техника здесь проста, она описана у Перлза: слияние всеми возможными путями переводится в контакт7. То есть там, где раньше было «очевидное мы-с-тобой», делается сообщение: «У меня это так», — и дополняется (искренним!) вопросом: «А как это у тебя?»

Слияние, как это ни кажется поначалу странным, это не «преувеличенный контакт» («такая близость»), а недостаток контакта. В слиянии контакта нет, а есть невротическое («компульсивное») принуждение себя следовать чужой спонтанности, или, наоборот, попытка принудить Другого следовать своей спонтанности. Это может сопровождаться наказанием (внешним, или наказыванием самого себя) за каждое несоответствие желаний, чувств, привычек.

Контакт — это возможность поговорить о том, что происходит в твоей и в моей жизни. Впрочем, это простое действие, вопрос: «Как ты об этом думаешь?» или сообщение: «Я хочу изменить принятые ритуалы нашего совместного соучастия, сделать их не столь автоматическими, у меня есть свои желания», — вызывает большой страх. «Если я спрашиваю, значит я не знаю, значит мы не вместе. Вот ты, а вот я». Иногда этот испуг проходит как легкий укол, а иногда это очень сильный экзистенциальный страх, даже ужас.

Этот момент надо пережить, тут никуда не денешься. Выход из слияния — всегда трудный шаг. Если из физической утробы выталкивает нас в мир мама, то здесь надо сознательно шагнуть самому. Нужно сказать себе, что «я — это я», хотя это очень

страшно. Не «мы — это мы», а «я — это я», а «мы» может возникнуть, а может и не возникнуть.

Можно также заметить, что психотехники могут оказаться «белыми воронами» в своей не-психо-технической среде. Во многих кругах принято, наоборот, быть (или казаться) тем или иным «мы»: мы в нашей семье, мы в нашем коллективе, мы в нашей партии, мы в нашей стране.

Выход из слияния пугает. Как у Кастанеды — «орлы летают в одиночку», в отличие от слепых котят в ящике, которым там тепло и уютно от того, что они вместе. Это - выбор, и нелегкий. Свобода стоит дорого.

И это приводит нас к следующему моменту, который отмечает Перлз: со слиянием связаны обычно чувства вины и обиды. Вина по Перлзу — это вина за разрушение слияния, за то, что я выхожу из слияния. Я говорю ей: «Знаешь, сегодня мне хочется побыть одному», — и при этом я чувствую себя безумно виноватым. И наоборот, когда я претендую на то, что она или они «со мной», а они вдруг «не со мной», — у них, оказывается, своя жизнь, совершенно не такая, какую я предполагал, — тогда я чувствую себя вправе обидеться.

Вообще, психотехничный человек не обижается. С виной, может быть, сложнее, потому что есть представление об экзистенциальной вине8. Так что вина не сводится к слиянию по Перлзу. Но что касается обиды, здесь поле для работы вполне определено.

Еще раз: нормальный человек (не обычный человек, а нормальный, до которого нам еще сорок верст и все лесом) не обижается, это бессмысленно. Не в смысле рассудочной рациональности, как очень обиженный человек, выходя из ситуации говорит: «Что мне обижаться, какой мне смысл...» и

вытесняет свою обиду: «Они все имеют право, я сам виноват». Но насчет возврата обиды себе мы поговорим, когда обратимся к ретрофлексии.

Тема про обиду дает возможность перейти с мезо-уровня отношений на микро-уровень, на микросоциальную ситуацию. Представление о слиянии может здесь выглядеть несколько необычно, и нужно время, чтобы это переварить, и еще больше времени, чтобы реализовать.

На микроуровне это устроено так: стоит обычному человеку вступить с кем-то в коммуникацию на 30 секунд, и уже возникает интенция на слияние: автоматически возникающее ощущение, что у «нас с ним» в коммуникации должно быть общее поле. «Они все» должны думать как я, чувствовать как я. Или я — как «они». Мы, — раз мы разговариваем, — должны думать и чувствовать если не одинаково, то по крайней мере однотипно.

Здесь нужно напомнить об уникальности психического мира в отличие от общности физического и духовного миров. Психический мир у каждого из нас свой. Ошибочность интенции на слияние состоит в том, что мы как бы не замечаем уникальности психического мира и обращаемся к другим так, как будто мы с ними находимся на едином психическом поле, и ждем от них, что они будут вести себя с нами так, как мы предполагаем на своем поле. А если они этого не делают, то мы обижаются. Вот формула, которую я слышал от десятка людей: «Должны же они (она, он) понимать (чувствовать, видеть и т.д.)!»

Типичным примером является спор. Говорят, что в споре рождается истина. Действительно в споре может рождаться истина, когда спор является дискуссией, организованной по разумным правилам. Тогда все участники понимают, что они делают, и общая действительность, — например, действительность научного предмета или философской темы, — на самом деле имеет место, это специальным образом обеспечивается. Но это не бытовой спор, а «дискурс» по правилам определенной действительности. Такой спор не ведет к «победе» одного из участников, а выявляет различные точки зрения на предмет и создает объемность и расчлененность модельных представлений.

Бытовой спор исходит из других предпосылок и касается других вещей. Даже если участники делают вид, что они подразумевают какие-то законы логики и онтологии, на самом деле речь идет о том, кто кому навяжет свое психическое поле. Например, в отношении использования слов, или принятия определенных ценностей и пр. Или — вторая тема бытового спора: «Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю». Или кто кого переспорит.

Для психологически грамотного человека бытовой спор такого рода невозможен. Он не то что «неправилен», он просто лишен смысла: если я вижу, что человек движется в своем (а не моем) психическом поле, о чем я буду с ним спорить?

Одно время (в 70-е годы) это очень хорошо отрабатывалось в московских группах, которые назывались «контекстами». Там людей приучали к таким вещам: «Говори не «а есть б», а говори: «Я полагаю, что а есть б». Дальше говори: «Я понял тебя так». И потом, когда соблюдается должная аккуратность в этом отношении, — даже если соответствующие слова ритуально не произносятся, — это дает навык очень точного использования рангов в обсуждении. Если человек говорит: «Я понял тебя так», нельзя ему сказать: «Нет, я имел в виду другое». Надо сказать: «Я понял, как ты меня понял, но я имел в виду другое». «Нет» тут совершенно неуместно.

В изложении это просто, но в реальной практике — очень сложно и требует специальной тренировки9. Два совершенно разных вопроса: «Что он хотел сказать, что это значит в его мире», и второй — «Что это все может значить в моем мире». К тому же, я могу подумать над этим, если могу распараллелиться и думать достаточно быстро. А если я не успеваю, я либо прошу его остановиться и говорить медленнее (если по ситуации это возможно), либо пишу на себя жалобу и откладываю «разбирательство» на потом.

Вернемся к вопросу, что со слиянием делать. Во-первых, как уже было сказано, общая идея — переходить в контакт, исходя из формулы, что «я — это я, а ты — это ты». Собственно, этому мы учимся на «бейсике». Здесь уместно словосочетание «незаинтересованный интерес». Потому что когда мне от человека что-то нужно, то скорее всего у меня с ним контакта не будет, потому что я заинтересован не в контакте, а в том, что мне нужно.

В свое время у меня была по этому поводу хорошая учительница. Я ей говорю: «Я тебя люблю», — а она мне: «Ты лучше скажи, чего тебе надо?» Я говорю ей: «Я без тебя жить не могу», — а она: «Что скушать хочешь?» Вроде бы цинично, а на

самом деле это предложение остановиться и подумать, чего мне действительно нужно.

То же самое, как это ни странно, по отношению к себе. Несколько перефразируя поговорку насчет голодного брюха, которое много чего не разумеет, можно сказать, что ежели мне чего-то надо, мне совершенно не до того, чтобы посмотреть на себя «с незаинтересованным интересом» и понять себя.

Для того чтобы выйти из слияния, надо остановиться. Но тут часто возникает вопрос: «Я-то остановлюсь, а он (она) — тот (та), с кем я в слиянии?» Напомню еще раз, что слияние — это невротический механизм, который реализует данный человек сам по себе. При этом ему кажется, что он в слиянии «с кем-то».

Предлагаю вам рассмотреть по отдельности два случая. Один легкий: клиент находится в слиянии, а «на той стороне» — умная мама, которая ждет, когда же он вырастет и уедет из моей квартиры (из моей жизни и т.д.). Не в смысле «отстанет от меня», а в смысле — обзаведется своей собственной жизнью и не будет жить моей. В этом случае клиенту при выходе из слияния может быть очень страшно, но шанс состоит в том, что удастся остановить себя, заметить, что партнер или среда вовсе не настаивает на поддержании его в состоянии слияния.

Может быть и такая ситуация, что клиента заставляет быть в слиянии опасение, что он никому не нужен, но это уже другой вопрос. Невротические механизмы не ходят поодиночке, как правило мы имеем дело с цепочкой механизмов.

Сложнее случай, когда этот клинч слияния взаимный и обоюдный. Дочка не представляет себе самостоятельного психического функционирования,

и мама тоже. И если дочка начинает работу по выходу из слияния, то она должна учитывать (помните третий блок в схеме постановки проблемы?) свою ситуацию с мамой.

Тут нужно сказать, что, как правило (исключения тоже бывают, и их, конечно же, нужно учитывать), человек приспосабливается ко всему, что вы ему достаточно определенно предлагаете. Если вы умело, твердо и определенно ставите человека в новую ситуацию, если у вашего партнера нет оснований надеяться, что все вернется на старое место, он (она) очень быстро приспосабливается. А куда они денутся?

Но это если я веду себя очень твердо. Если я даю слабинку, предлагаю партнеру мною манипулировать, и сам манипулирую, — вот тогда получается тяжелый клинч, игра усиливается, происходит эскалация «гонки вооружений».

Какие здесь действуют правила? Главная терапевтическая задача — самому выйти из состояния слияния. Здесь можно напомнить психотерапевтический анекдот про сумасшедшего, зерно и курицу. Ежели я сомневаюсь, зерно я или нет, то я действительно «делегирую» курице возможность это решить, или доктора спрашиваю, или ищу кого-то поавторитетнее. В идеале клиенту нужно самому четко понять, что он самостоятельный, отдельный человек.

Здесь есть тонкий вопрос про различия невротического механизма и внешней политики. Вот я (девица 22-23 лет) сижу на вечеринке и замечаю, что уже 10 вечера, а мама требует, чтобы в пол-одиннадцатого я была дома. У меня есть две возможности. Одна — это когда я считаю, что «мама меня заставляет». Тогда мне плохо, но зато она

отвечает за мою жизнь, Может быть я до семидесяти лет останусь не замужем, но отвечает за это она (по Берну эта игра называется «Это все из-за тебя»). При этом действительно у мамы болит сердце и т.д.

Но у меня есть и другая возможность. Я принимаю те же самые обстоятельства — это ведь реальные обстоятельства моей жизни: у меня есть мама, которая относится ко мне как к своей собственности, а в случае сопротивления доводит дело до «неотложки». Но я люблю свою маму (такую, какая она есть), и поэтому я принимаю решение: мне нужно идти, потому что я не хочу волновать своею маму. Теперь это не «она меня заставила», а «я сама решила».

Это очень тонко описано в одной японской истории. Солидный пожилой бизнесмен приходит к своей маме, она чем-то недовольна, и говорит ему: «Неси розги, я тебя высеку». Она его сечет, а он плачет. А жена бизнесмена, наблюдающая ситуацию из-за занавески, не понимает, что происходит. Потом он ей объясняет: «Мама взяла розги, а удар ее настолько слаб, она так слаба...» Он плачет, потому что чувствует, что мама слабеет и скоро умрет. Это ответственный взрослый, который отвечает за себя, который жалеет мать и горюет о ней; он не скажет, что она его заставляет что-то делать или чего-то не делать.

В другом случае девушка может решить, что она не должна уступать маме и нужно показать ей (а заодно и себе), что она сама себе хозяйка. При этом она учитывает, что как раз сейчас мама в неплохом физическом состоянии, поэтому далеко ее приступ не зайдет. Но такие вещи должны делаться из очень твердой внутренней позиции. Она должна хорошо

знать, что и почему она делает, и тогда она звонит маме и совершенно спокойно говорит: «Мама, сегодня я вернусь поздно. Я знаю, что ты этого не любишь, но сейчас мне это нужно, и я здесь пробуду до часу ночи». И говорится это таким тоном, что мама понимает, что манипулировать дочкой бесполезно.

Вернемся к анекдоту про сумасшедшего и курицу. Как правильно решить эту ситуацию человеку, который действительно не знает, зерно он или нет? Доктор сказал ему, что он - не зерно. Он выходит на улицу и видит курицу, и она бежит в его сторону, а он на самом деле не знает, зерно он или нет. (А кто на самом деле знает?) И когда курица к нему бежит, ему действительно очень страшно.

Вот вы смеетесь, а когда мама говорит: «Если ты не придешь немедленно, то найдешь меня в больнице или в морге», — это страшно на самом деле.

В метафорическом описании техника состоит в следующем. Если бежит такая оголтелая курица, то нужно пережить этот страх — дать ей добежать. Она может даже и в ботинок клюнуть. Но если я пережил этот ужас, дал ей добежать до себя, и она клюнула меня в ботинок, — тогда я реально убедился, что я вот такой большой, а она вот такая маленькая, что она всего лишь клюнула меня в ботинок, и это совсем не больно и не страшно, Это всего-навсего бестолковая курица. И вот тогда я на самом деле буду знать, что я — не зерно. У меня появляется не только уверение доктора, у меня теперь есть реальный личный опыт в стрессовой ситуации, именно в той, где я начинал представлять себя зерном. В этот страшный момент, когда она на меня несется, мне надо не убежать обратно к доктору, а выстоять.

Есть такая традиция в некоторых масонских ложах, — это одно из испытаний. Посвящаемый вводится в дом, он без оружия, в одном пиджаке, и вдруг на него кидается человек с ножом, а ему нужно не отступать. Если он выстоит, если он твердо решил, что пусть он лучше умрет, чем испугается, то дальше оказывается, что нож — картонный.

Теперь я хочу показать вам, как это выглядит теоретически, еще на одной модели — модели обратных связей. С точки зрения этой модели психика устроена как система управления. Это очень сложная система, там множество иерархических связей, но мы берем только одну. В любом действии, в любом взаимодействии человек ориентируется на обратную связь от собеседника или обстановки; это происходит в реальном времени. Чтобы человек мог двинуть рукой, у него должна быть в каждое мгновение обратная связь от среды, от руки и пр.: он должен знать, где находится рука и как ее местонахождение соотносится с проектом его движения.

Если я нахожусь в коммуникации, у меня очень быстро устанавливается связь с собеседником, я реагирую на его состояния, он — на мои. Мы входим с ним в единую систему обратных связей. Так вот, возникает вопрос, чем слияние в этой модели взаимных обратных связей отличается от нормального контакта.

Вот пример. Сразу надо сказать, что клиент из ситуации, которую я дальше опишу, благополучно вышел. Ситуация была такая: его настроение на целый рабочий день, — а работал он очень интенсивно, — зависело от того, как изогнутся брови его

жены утром за завтраком. Если они сильно нахмурены, — он в «ауте». Она, значит, недовольна, ей плохо — и вообще все плохо. Если брови спокойные — он улыбается, он сияет, радуется, вообще жизнь прекрасна.

При этом он полагает, что ее нахмуренные и раз-хмуренные брови являются оценкой его поведения, что это указание на то, хорошо он ведет себя или плохо. Такие отношения у него были в детстве с мамой. Она управляла им таким способом. Бывает, что родители управляют ребенком, обеспечивая с помощью такой оценки контр-контр-суггестию. Она чуть-чуть нахмурит бровь, и он знает, что если он не послушается немедленно, то дело будет плохо. Вот он и привык считывать нахмуренную бровь таким образом, и имея сейчас дело с другой женщиной в совершенно другой ситуации, где он уже не маленький, а взрослый, и приносит домой 1,5-2 тыс. долларов в месяц, по-прежнему считывает обратную связь таким образом.

Что здесь будет переходом в контакт? Мужу нужно выяснить, что означают нахмуренные брови для нее. Может быть она действительно имеет в виду, что он плохо себя ведет, а может быть ей во сне приснилось что-нибудь не то, или у нее какие-то неприятности... Конечно, если он по поводу каждого движения ее бровей будет спрашивать: «Милая, что с тобой?», — это может превратиться в навязчивость. Но на самом деле у нас такая естественная мгновенная «калибровка» происходит сама собой. Трудность на самом деле не в том, чтобы ее осуществить, а в том, чтобы не препятствовать результатам дойти до сознавания и осознания. На самом деле человек знает, что какие проявления в каждый момент означают. Если, например, этот муж

согласится, что он — не единственный фактор в жизни своей жены, и она может быть нахмурена не в его адрес, он может сам посмотреть, подумать и понять, что происходит.

Но для этого ему нужно (это и есть решающий момент и мощнейшее средство психотехники, если вы его освоите) различать управляющий сигнал и обратную связь. Управляющая связь — это суггестивный или контр-контр-суггестивный сигнал от Родителя к Ребенку. А обратная связь, в отличие от управляющего сигнала, сообщает, как обстоит дело, а дальше Взрослый решает, как с этим обойтись.

Человек, находящийся в слиянии, считает себя обязанным реализовывать управляющий сигнал. «Если брови нахмурены, значит я веду себя плохо, и по этому поводу я должен по крайней мере испытывать чувство вины — то есть испортить себе настроение». Это если вербальные и невербальные сигналы используются как управляющие. Если же они используются как обратная связь, то человек имеет возможность подумать: что бы это могло значить, что у жены плохое настроение? Если он сам при этом не сваливается в плохое настроение, а стоит в нормальном положении Взрослого, он может дальше подумать (если это уместно), что бы он мог для нее сделать. И, может быть, он окажется эффективным. Может быть, она ему при таких условиях расскажет свой сон, или даже сознается, что задолжала подруге 100 долларов, и он ей отвалит эту сумму. Или что-нибудь еще в этом роде.

Т.е. если воспринимается обратная связь, то имеет место контакт, так что можно либо сразу понять, либо расспросить. И главное, что в таком случае ей есть смысл ему что-то рассказывать. Но при том одни и те же слова могут значить совершенно разные вещи. «Милая, что с тобой?» — можно спросить из положения слияния, где у него хвост начинает дрожать, а можно спросить как действительный благожелательный интерес к тому, что с ней реально происходит.

Еще одна важная тема. В начале работы с клиентом мы застаем его в отношении слияния к кому-то определенному; клиент(ка) может быть в слиянии с мамой, женой, мужем и т.д. Допустим, мы благодаря терапевтической работе добьемся того, что клиент выйдет из слияния по отношению к определенному человеку, но при этом скорее всего у него останется, как я это называю, «валентность на слияние» .

Допустим, что клиентка вышла из слияния со своей мамой; чаще всего это происходит благодаря трансферу или переносу, когда психотерапевт принимает на себя это отношение Ребенка к Родителю, и как авторитетный на данный момент Родитель выписывает клиентке «разрешение» (термин Э.Берна) выйти из слияния с мамой.

Но теперь «валентность на слияние» направлена на терапевта, и клиент готов «упасть» в слияние — теперь уже по отношению к терапевту. Если терапевт неопытен, он может ответить на это «предложение» контрпереносом, то есть сам реализовать по отношению к клиенту собственную «валентность на слияние», и дальше все будет «прекрасно». Не дай Бог принять это за «реальные человеческие отношения», которые встали на место «этой дурацкой терапии».

А если терапевт не отвечает контрпереносом, не влипает в слияние, то клиент может почувствовать себя фрустрированным.

Здесь я напомню вам формулу Перлза относительно гештальттерапии: терапевт должен «одной рукой» фрустрировать клиента, а «другой рукой» — поддерживать. Гештальттерапевт обеспечивает клиенту максимальную поддержку, но при этом фрустрирует его невротические манипулятивные заявки по отношению к себе — в частности, заявку на отношения слияния.

Но «валентность» клиента пока все равно остается. Скорее всего она несколько рафинируется. Если клиент был в очень плотном слиянии с мамой, то в следующий раз он будет осторожнее, он будет стараться установить более «далекие» отношения. И формы слияния будут несколько более тонкими, значит — менее уловимыми. Всю работу придется делать заново, и так не один раз.

Происходит это потому что, как я постоянно говорю, быть свободным трудно, это дорого стоит. И, кроме того, в нашей культуре очень не хватает реальной любви, и очень принято подменять ее разными невротическими формами, в частности и в особенности — слиянием. Большинство из нас на каком-то уровне полагает, что выход из слияния означает одиночество, потому что «кому я такая нужна и кто меня теперь полюбит», и т.п. А представить себе, что человек стоит на своих ногах, живет своей жизнью, — это не очень принято в нашем обществе. Принято спрашивать: «А ты чей? А ты с кем?» Так что слияние — это такой враг, относительно которого, может быть, в наибольшей степени действует формула, гласящая, что цена свободы — постоянная бдительность.

Слияние приобретает все более и более тонкие формы, так что работа с ним требует большей тонкости; возникает экзистенциальная проблематика. Первые формы слияние — грубые, обычно это имеет место в семье, либо с родителями, либо между супругами. Они вполне очевидны, и действия с ними просты. Но дальше работа становится все более сложной.

И, наконец, еще одна тема. Слияние возможно не только с человеком, но и с коллективом. Эти вещи практиковались в ранней советской и фашисткой действительности. Может быть, кто-то вспомнит рассказ Набокова, как человек едет в незнакомой Компании на пикник. Сначала он себя чувствует чужим, а компания требует слияния. У него все не так, как у них. У них пиво и колбаса, а у него огурчик, он вегетарианец. Его огурчик они выкидывают в окно. А кончается тем, что на обратном пути в окно выкидывают его самого, потому что он не годится для слияния.

В теоретическом языке это очень хорошо описано у Тиллиха в 4-й главе книги «Мужество быть» как специфические формы слияния, характерные для тоталитарного общества.

Но, с другой стороны, человек действительно нуждается в принадлежности и сопричастности. Не только тоталитарные общества принуждают к слиянию, но и некоторые люди (их достаточно много), ищут, к чему прилепиться, «при-частиться». Многие организации, например, разного рода деструктивные секты, привлекают своих членов посредством обещания возможности такого слияния: «Мы вот все вместе и все

замечательно, у нас такая любовь к друг другу, мы все единодушно....» и т.д. Наверное сейчас у нас у всех есть знакомые, которые на таких основаниях «прилепляются» к РПЦ, им там обещают причастность, они и рады. К чему — это неважно, это не их дело, была бы причастность — это «наше», теплое, да еще и «духовное».

В относительно грубых формах эти явления очевидно невротичны, т.е. когда сорокалетний мальчик не может оторваться от подола своей мамы (реальной, или спроецированной на жену или на церковь) — эта фигура очевидно психопатологична. Но дальше начинается выходящая за пределы нашей обыденной культуры борьба за личную индивидуальную свободу, за то, что Тиллих называет «мужеством быть собой». Тиллих утверждает, что только подлинное христианство в отличие как от экзистенциализма, так и от коллективизма, дает возможность настоящей подлинной свободы.

Примечания

1 Март 1995г.

2 Полезно отметить, что такого рода отождествления связаны, по-видимому, и с психоэнергетикой. Гипотезы относительно того, как это устроено, можно прочесть во множестве разных книжек, от Папюса до Ключникова. Технически достаточно классической метафоры (которую совершенно не обязательно принимать буквально): при отождествлении с каким-то внешним объектом человек как бы «отдает» ему частицу своей «энергии», что делает его уязвимым не только психологически, на уровне личности, — но и чисто энергетически. Следовательно, корректируя отождествление, приводя себя в норму, нужно как-то обходиться не только с психологической, но и с биоэнергетической стороной дела. Часто это происходит параллельно, но иногда требует специального внимания.

3 Говорят, ему об этом рассказал Тибетец, тот же, кто диктовал многие тексты Элис Бейли.

4 См., например, Шри Рамана Махарши. Весть Истины и Прямой Путь к Себе. Л., 1991.

5 См. Дж. Энграйт. Гештальт, ведущий к просветлению.

6 В переводах гештальт-института можно встретить термин «конфлюенца». Немного похоже на старинное название гриппа, но зато нет опасности перепутать со «слиянием» в смысле mergence.

7 Еще раз обращаю внимание наивных читателей Перлза, что слово «контакт» используется здесь в совершенно ином смысле, нежели при разговорах об организме-в-среде и «контактной границе», на которой формируется гештальт. Здесь-то идет речь о контакте между людьми. Одно с другим, конечно, связано, но не более, чем все на свете со всем на свете. Так что «контакт» в том и другом смысле - просто омонимы, которые следует строго различать.

8 См., например, П. Тиллих. Мужество быть. (Пауль Тиллих. Избранное. М., 1995)

9 Аналогичное упражнение предлагает К.Роджерс. В рамках выполнения этого упражнения каждая ответная реплика должна предваряться изложением смысла предыдущей реплики оппонента, как она понята говорящим. Немного громоздко, но очень поучительно.

Комментарии: несколько лекций о различных формах слияния

3-2-2. Слияние и сценарии

Есть еще одна действительность, в которой полезно рассмотреть феномен «слияния». Мы с ней практически много работали, но не осознавали ее в достаточной степени. Это действительность сценария совместной жизни.

Если у антилопы-гну поведение определяется имеющимися поведенческими паттернами - инстинктами, врожденными и приобретенными реакциями и пр., то поведение человека в каждой ситуации определено его сценарием2. В наборе типовых ситуаций, задаваемых определенной культурой, у каждого человека индивидуально есть свой сценарий относительно того, как он в той или иной ситуации должен себя вести. Ситуации для него определены возможными жанрами («на работе», «дома», «первое свидание», «праздники с родственниками» и т.п.), и относительно каждого жанра, суб-жанра и т.д. у него есть определенный сценарий, осознанный или неосознанный, — чаще, конечно, неосознанный.

Можно даже сказать, что вне специальной, причем весьма «крутой» (например, гурджиевской) подготовки обычный человек не может оказаться вне того или иного сценария, в «реальной», так сказать, жизни. Для обычного человека, например, для нас с вами, это совершенно недоступно. Максимум того, что, как правило, делают ревнители разного рода «роста и развития» — это расширение ассортимента сценариев и жанров, которые человек реализует в своей жизни.

Система жанров, как феноменов мезо-уровня, образует то, что А.Адлер называл «жизненным стилем» (феномен макро-уровня) и реализуется на микро-уровне в «узлах ткани жизни», которые мы исследовали на «бейсике».

Сценарии жанрового поведения обязательно включают для человека определение того, кто он там такой, кто там Другие и каковы его отношения с Другими. Оказываясь в совместной ситуации с Другим (Другими) и имея неизбежно какой-то сценарий по поводу этой ситуации, мы, — если не умеем сознательно работать со своими и чужими сценариями, — просто-таки вынуждены либо пытаться подстроить его (ее) под свой сценарий, либо подстраиваться под ее (его) сценарий, либо и то, и другое.

Если, скажем, девушка вышла замуж и у нее есть определенное, — осознанное или неосознанное, — представление о том, как ей жить с мужем в качестве жены, она неизбежно начнет себя и его «подтягивать» к соответствию с этим представлением. Она будет радоваться, когда жизнь ему соответствует, и «обламываться», когда не соответствует. Заметьте: в том отношении, о котором мы говорим, она будет радоваться не тогда, когда ей просто хорошо, а тогда, когда жизнь соответствует ее сценарию. И огорчаться она будет не тогда, когда ей просто плохо, а тогда, когда возникает несоответствие тому, как «должно быть».

Нередко «хорошие» взаимоотношения строятся на том, что людям удается договориться, чтобы подыгрывать друг другу в своих сценариях: ты подыграешь мне, а я за это подыграю тебе. Это делается достаточно неосознанно, но очень определенно. И когда такие договоренности нарушаются, возникают обида и чувство вины. Т.е. в этом смысле слияние является как бы негласной, невысказанной договоренностью о тех правилах, по которым «мы с тобой» будем жить.

Хотя возможен, как мы дальше увидим, и более разумный, психотехнический вариант, когда сами сценарии становятся предметом работы.

Можно рассмотреть эту действительность более подробно.

Если я принимаю кого-то на роль в своем сценарии, может оказаться, что в какие-то моменты мой образ себя в этом сценарии зависит от этого кого-то (например, от его оценок, но это только одна частность). Таким образом, я оказываюсь зависимым от поведения того, кого я принял в свой сценарий, причем не только «по жизни», не в смысле бытовой зависимости, но и «по сценарию».

Вот пример. Если по моему сценарию я должен быть таким мужем своей жены, чтобы она была мной довольна, я завишу от того, довольна ли она мной. Вне того механизма слияния, о котором мы говорим, можно бояться, что она скандал устроит, но

это - полбеды. А главная беда в том, что нарушается сценарий. И вот тут уж я сделаю все, что угодно, встану на любые уши... или, если мой сценарий так устроен, я буду испытывать тяжелое чувство вины.

Оценки «плохой/хороший» — один из обычных примеров. Человек не просто зависит от чьей-то оценки, а — если продолжать говорить об интересующем нас механизме, — сценарий его отношений с человеком устроен так, что по своей роли он должен получать от кого-то определенную оценку, быть ему плохим или хорошим.

В этом механизме человек оказывается задействованным в определенную схему управления. Ему приходится не «быть» с партнером, а манипулировать им таким образом, чтобы он доставлял нужную «обратную связь» по его сценарию. Обратная связь оказывается уже не «собственно обратной связью», а удостоверением того, попал ли человек в рамку своего сценария.

Манипулирование партнером в рамках совместного сценария может выполняться посредством манипулирования собой, чтобы с помощью себя как средства в сценарии партнера (чаще всего на бессознательном уровне) подстроиться так, чтобы он по своему сценарию дал мне обратную связь, которая мне нужна по моему сценарию.

Это только описывается так длинно и сложно, а происходит совершенно элементарно. .Вот типичный клиентский запрос: приходит девочка, у нее проблема, что она-де плохо учится. Я спрашиваю, хочет ли она хорошо учиться. Выясняется, что на самом деле ей нужно, чтобы мама считала ее «хорошей девочкой», а мама считает хорошими девочками тех, кто хорошо учится. И она пытается хорошо

учиться, однако это трудно получается, потому что само по себе это «учение» девочке совершенно неинтересно. Хорошо было в школе - там это практически ничего не стоило. А в институте, где нагрузка несколько увеличилась, это становится проблемой.

Если образ себя построен из таких «штучек», — это и есть то, что я раньше называл валентностью на слияние. Если с мамой (не дай Бог) что-то случится, девочке все равно понадобится кто-то, кому она будет хорошо учиться, потом хорошо готовить, или хорошо улыбаться, и пр. - то есть кому она будет «хорошей девочкой». А если некому - зачахнет, бедняжка...

Или, скажем, «плохой муж» по сценарию ищет женщину, которой он будет «плохим мужем». Для этого он (часто встречающийся сценарий) сначала будет «замечательным принцем», который пообещает ей все на свете, а потом обманет и будет мучиться чувством вины, чего ему и было нужно. И уж, конечно, он найдет такую девушку, которой по ее сценарию положено мечтать о хорошем муже...

Таким образом, мы видим, что речь идет о специфических типах сценария - сценариях слияния, где от партнера требуется специфическая обратная связь и приходится прибегать к манипуляции, -собой и другими, — чтобы ее получить.

Тут возможны два типа. Один - это сценарное описание «мы», другой - описание, кем один партнер должен быть другому. Впрочем, дальнейшая проработка этой темы становится элементарной при хорошем знакомстве с идеями сценарного анализа. Нам же, для более полного понимания этого аспекта слияния, следует перейти с мезо-уровня на микро-уровень.

Для этого нам придется воспользоваться понятием «общепринятой реальности» — одной из существенных для жизни форм поддержания человеческой общности.

Как не раз говорилось по разным поводам, у нас есть общая физическая реальность, у нас есть общая пневматическая (духовная) реальность. А психическая реальность, в отличие от физической и пневматической, у каждого своя. Несмотря на то, что мы строим ее на основании даваемого нам из культуры языка и культурных норм, каждый строит ее по-своему, и потому эта психическая реальность оказывается в какой-то степени уникальной.

Чтобы жить вместе и взаимодействовать, мы создаем некоторую общую, общепринятую реальность и очень заботимся о ее поддержании. Собственно, одна из важных функций Эго — поддержание общепринятой реальности в себе и себя в общепринятой реальности. Это постоянная забота Эго, часто связанная еще и с определенным беспокойством.

Общепринятая реальность во многих пунктах отличается от «реальной реальности». Некоторое приближение к «реальной реальности» мы можем видеть у обладателей «тэхне» - того или иного искусства или мастерства (в том числе - науки в современном смысле слова). Мастерство, владение тем или иным материалом обязательно связано с большей, чем в случае «общепринятого», — хотя все равно, конечно, относительной, — осведомленностью о том, «как там все устроено». Относительно тэхне имеет смысл известное утверждение, что практика — критерий истины. Но «практика» есть только у мастеров тэхне.

Общепринятая реальность не подлежит проверке практикой. Существует замечательная история о том, как Аристотель написал, сколько ног у мухи, и много веков так называемые «ученые» (то есть книгочеи) переписывали эти сведения из рукописи в рукопись, пока не пришло время «естествоиспытателей», которые посмотрели, сколько у мухи ног на самом деле. Оказалось, что Аристотель ошибся...

Общепринятая реальность — это то, о чем люди договариваются (явно или «по умолчанию»), и в этом смысле, конечно, оказывается, что культуры подразделяются на субкультуры, суб-суб-культуры и т.д., и у каждого сообщества оказываются более или менее свои общепринятые реальности. Так что общепринятая реальность подлежит не проверке, а согласованию. И в процедурах этого согласования работает слияние особого рода.

Поскольку, как мы уже сказали, поддержание себя в общепринятой реальности и общепринятой реальности в себе - одна из важных функций Эго, то в процессе согласования реальности Эго крайне заинтересовано. Тут возможны, «крупным помолом», три стратегии. Одна - разумная; это реальное «согласование», то есть отработка различий посредством дифференциации картины мира (в том числе - с использованием идеи «рангов», по принципу «И ты, Сара, права»3). Другие две стратегии -это как раз варианты микро-слияния, вызываемые беспокойством за свою реальность: уступить чужому мнению или навязывать свое.

То, что называется «спором», — если отвлечься от случаев, когда это спор «кто кого», или «ты меня уважаешь», — это как раз борьба вокруг того, кто кому навяжет свою реальность в качестве обще-

принятой среди «нас». Спор живет на том, что спорящие как бы предполагают, что у них должна быть единая психическая реальность. Поэтому люди спорят, чтобы привести собеседника в свою реальность, потому что альтернативой представляется «затягивание» в чужую реальность, с помощью того, кто кого убедит или переспорит.

Возвращаясь к теме сценариев совместной жизни, можно заметить, что совместная жизнь предполагает более глубокое согласование реальностей, чем, скажем, простое знакомство. Если в моей реальности совершенно определенно известно, что пол моют шваброй, потому что не наклоняться же с тряпкой, а в ее реальности, наоборот, так же определенно известно, что пол нужно мыть тряпкой, потому что швабра только размазывает грязь, — это серьезное расхождение. Не всякая пара сумеет проверить истинность выдвигаемых положений или (верх психотехнического мастерства) позволить каждому из партнеров мыть пол по-своему.

Еще труднее согласовать представления о должном и недолжном сексуальном поведении. Можно ли ему с интересом смотреть на других женщин? Можно ли ей принять на день рождения цветы от бывшего одноклассника, который пять лет назад был в нее влюблен?

Нетрудно заметить, что представления о реальности в этих примерах оказываются модально окрашенными. Если добавить к этому психодинамику, стоящую за такого рода представлениями у каждого из партнеров (хотя бы собственные интроекты), будет понятно, сколь напряженным может быть согласование.

Еще большее напряжение возникает, когда речь идет о поведении, требуемом от партнера сценарием каждого из партнеров. Как уже говорилось, механизм слияния, в отличие от согласования в контакте, состоит как раз в том, что человек считает либо себя обязанным соответствовать чужому сценарию, либо партнера обязанным соответствовать его сценарию.

Примечания

1 По лекции 1997 г.

2 К вопросу о том, в каком отношении находится использованный здесь термин «сценарий» к берновским «сценариям», мы вернемся в соответствующей главе.

3 Приходит к ребе Мойша и говорит: «Скажи Абраму, какой же он некультурный человек, что «Войну и мир» написал не Лермонтов, а великий русский писатель Тургенев». - «Обязательно скажу, а ты молодец, классику читаешь», - отвечает ребе. Потом приходит Абрам: «Скажи Мойше, какой же он некультурный человек, что «Войну и мир» написал не Тургенев, а великий русский поэт Лермонтов». - «Обязательно скажу, а ты молодец, любишь родную поэзию». -Тут не выдерживает жена: «Какой же ты дурак, разве ты не знаешь, что «Войну и мир написал Маяковский?!» - «И ты, Сара, права!»

3-2-3. Слияние и социализация1

Как всегда, говоря о слиянии, я прежде всего должен напомнить, что за этим перлзовским термином и довольно смутным представлением стоит ряд очень разных механизмов и даже очень разных дей-ствительностей. Когда-нибудь мы, может быть, доберемся до обобщений, но пока я буду рассказывать об этих разных действительностях и разных «слияниях» по отдельности.

Самое общее представление о слиянии по Перл-зу можно определить через противопоставление контакту (впрочем, в поздней гештальттерапии контакту также противопоставлены невротические механизмы изоляции и дефлексии). Что же касается контакта, у Перлза имеют место два совершенно разных смысла этого слова. Один - это контакт организма со средой, к этой теме мы вернемся в другой лекции. Второй - контакт в межличностных отношениях, где «контактная граница» разделяет и связывает уже не организм со средой, а человека с человеком, Я и Ты, если воспользоваться выражением М.Бубера (который, как известно, оказал на гештальттерапию значительное влияние, — впрочем, больше на Лору Перлз и Дж.Симкина, чем на самого Фрица). Нужно хорошо понимать, что термин «контакт» в первом и во втором смысле не более чем омоним: одно и то же слово с различными значениями.

Контакт в отношениях между людьми тоже предполагает важную дихотомию, которую не учитывал (во всяком случае явно) Перлз, которую не фиксировал сознательно даже Выготский: разделение социального (в узком смысле слова, точнее - социеталъного) и психологического, или личностного планов.

Чтобы понять это разделение, полезно обратиться к этапу развития Эго, который можно условно связать с выходом ребенка из семьи в школу. В этот момент, как правило, инициируется2 то, что можно назвать «социетализацией».

Вслед за Л.С.Выготским мы полагаем, что человеческая психика принципиально социальна по своей природе, так что ребенок является «начинающим человеком» в меру подключенности к социо-культурному плану, формирующему людей и человеческое общество. Переход от стадии младенца к стадии ребенка — начало овладения коммуникацией, речью, предметным миром и т.д., — обычно называется социализацией (или аккульту-рацией), в результате которой «детеныш» становится человеческим ребенком.

Социеталъностъ же - это, по Парсонсу, особый слой или аспект социальности: это система социальных ролей, которые люди могут и должны на себя принимать в рамках дифференцированного общественного устройства.

Когда ребенок приходит в школу, его сознание приобретает особое, культурно-нормативное измерение. Его учат: «Так пишут, так не пишут, так говорят, так не говорят». Он может попытаться возразить: «А моя мама говорит вот так», — но ему

ответят: «Нет, по-русски так не говорят». Основанием здесь оказывается то, что есть соответствующая норма русского языка, и школьная учительница имеет своей основной задачей приобщение школьника к культурным нормам.

Но так же, придя в школу, ребенок приобщается к нормам социетального плана, в соответствии с которыми люди «вставляются» в социальные роли. Он теперь не Вовочка, а ученик 1-го класса «А». А то, что он одновременно с этим еще и Вовочка, — это уже другое дело. И если он пытается выполнять социетальную функцию, осознавая себя как Вовочка, то обязательно сталкивается с массой неприятностей.

Предыдущая стадия развития Эго описана мной вслед за Берном в терминах фундаментальных отношений Р-Д и В, появляющегося как мета-коммуникация. Термины не очень удачны, потому что дело не в возрасте: мета-коммуникативный Взрослый начинает формироваться уже в 2-3 года. Но фундаментальное отношение здесь состоит в том, что лично родитель находится в функциональных отношениях лично с ребенком. Ребенок находится в мире за спиной у родителя, а родитель находится в мире с ребенком за спиной. Отношение власти и подчинения здесь всегда личное. Совершенно ясно, кого тебе надо слушаться, кого ты можешь попросить, — это всегда конкретная личность («парентальные фигуры»), и, соответственно, мир, — во всяком случае, с точки зрения власти и подчинения, — описывается миром и мифом семьи, в которой ребенок растет.

Когда ребенок пошел в школу, его инициируют в совершенно иную систему отношений. Он пописал палочки, ему надоело, он говорит: «Я больше

не хочу». А ему говорят: «Ты должен отсидеть урок». И рано или поздно, с большим или меньшим усилием или насилием ему объясняют, что это «а-социальное» поведение, а его поведение теперь должно быть социальным. В семье его поведение должно было соответствовать требованиям папы и мамы, а теперь его поведение должно соответствовать безличной социальной норме: «Все сидят, и ты сиди». Если ребенок этого не осваивает, если он не понимает, что учительница его учит не потому, что она его любит, и ругает не потому, что не любит (такое может быть, но это - момент дополнительный, замутняющий суть дела), т.е. что их отношения по существу безличны, он относительно социальной нормы оказывается носителем невротического механизма слияния (в одном из возможных смыслов) — он пытается подменить социальные отношения «личными», как бы «семейными» .

Вопрос: В эту новую действительность ребенок входит с родительским программированием на отношения к ней? Т.е. кто ему говорит, что он должен это впитывать?

На этот вопрос можно ответить в двух аспектах. Первый состоит в том, что как только ребенок инициирован в социетальныи план, этот социетальныи план начинает его «видеть», считать своим элементом и применять по отношению к нему весь набор средств для того, чтобы им управлять.

В добрые советские времена если ученик заметно долгое время не ходил в школу, сначала должна была побеспокоиться учительница — позвонить родителям и выяснить, в чем дело. Если этого на хватало, она должна была обратиться в милицию, и

милиция выясняла, в чем дело. Все это построено на жесткой и определенной, обеспеченной властными функциями системе социальных отношений. Сегодня мы живем в другой системе, но принципиальной сути дела это не меняет. Рано или поздно ребенок оказывается замеченным социетальной действительностью и его вынуждают стать членом со-циетальных обществ, где отношения определяются социально-ролевым функционированием, принципиально отличным от личных отношений в семье. И если человек этого не понимает, это оказывается заметным психическим дефектом.

Во-вторых же, вы действительно обращаете внимание на важный аспект дела. В просторечии это называют «подготовкой к школе», а по сути речь идет действительно о том, что для прохождения этого этапа развития важно, какое отношение к нему сформировано на предыдущем и параллельно происходящее развитие семейных отношений. К этому мы еще вернемся.

Таким образом, Другие Люди существуют для человека в двух совершенно разных ипостасях — социетальной и психологически-личностной. Неумение различать эти отношения и стремление все отношения строить как «личные» мы назвали слиянием в одном из возможных смыслов термина. Противоположный дефект — неумение осуществлять помимо социальных ролей еще и личностные коммуникации — можна считать одним из вариантов изоляции. К этому мы вернемся, когда будем говорить об эмпатии.

В реальных отношениях, например в паре, тем более в семье, малой группе и т.д. в норме работают и те, и другие отношения, т.е. нормальное функционирование пары, семьи и пр. предполагает умение участников разделять эти типы отношении и практиковать и то, и другое в их взаимосвязи.

Вернемся к вопросу, какова динамика вхождения ребенка в систему социальных отношений. Во-первых, сами родители социетально аккультурированы, т.е. являются членами этой системы. Если до поры до времени они ребенка берегли от этого, то только потому, что у социума есть для ребенка специальная ниша с нулевым уровнем социетальной ответственности. Как правило, дифференцированные общества имеют несколько ниш с нулевой социетальной ответственностью, например: монастырь, сумасшедший дом, пенсионеры, и - главное - дети.

Переход от младенца к ребенку происходит в момент, когда к ребенку начинают относится как к способному на собственную психологическую произвольность и ответственность. Это определяет коммуникативную ситуацию ребенка которую он, как утверждает Выготский, ассимилирует в своем развитии. Он теперь — тот, кто отвечает за свое поведение. Но социетальная позиция у него нулевая, он не несет социетальной ответственности. Социетальная же инициация состоит в том, что человеку предлагается принимать роли и нести ответственность за их выполнение — пока не наступит срок освобождения, как рассказывается в известном анекдоте, когда мальчик пошел 1-го сентября первый раз в первый класс, прибегает домой из школы, швыряет портфель в угол и кричит: «Скорей бы на пенсию!»

Родители, как я сказал, сами причастны социетальному плану и ребенка к этому так или иначе готовят. В миф-мир ребенка это как-то входит.

Почему подавляющее большинство детей в школе не оказываются асоциальными? Потому что они знают, что родители их так жили и живут, и родители их родителей так жили.

Приобщение ребенка к социетальному плану жизни не может оставить его прежним. Его психологический гомеостаз резко нарушается. Ребенок теперь оказывается принадлежащим двум системам -старой системе семьи и новой социетальной системе, и ему нужно найти новый гомеостаз, распределяющий его по этим системам. У него теперь две жизни — домашняя, или «личная» и внешняя, социетальная, и он как-то между ними распределяется. У него возникает грань между «личной» и «общественной» жизнью.

Это может происходить с кризисами, но проходит относительно безболезненно, если как семья, так и школа настроены соответствующим образом. Скажем, ребенок уже имеет во дворе или детском саду друзей, он это уже умеет, а тут у него и в школе появляются друзья, это смягчает ситуацию. Оказывается, что у него есть не два противопоставленных плана, а три взаимосвязанных — семья, приятели и школа.

Отношения в семье при этом тоже изменяются. Нельзя думать, что к старым отношениям типа Р-Д просто добавляются социетальные отношения. Ребенку теперь надо интегрироваться как участнику и того, и другого плана. Он теперь уже совсем не тот ребенок, каким он был до того. Здесь появляется возможность для еще одного типа слияния — если он, или родители, или он с родителями пытаются искусственно сохранять старые отношения в семье, которые реально уже не существуют.

Важную роль в преодолении ставших теперь архаичными Р-Д отношений играет подростковая группа. «Уйти из дома» (то есть преодолеть архаические Р-Д отношения) часто бывает трудно, в группе это сделать легче, чем поодиночке. Поэтому принадлежность к группе становится специфической ценностью такой группы, и часто противопоставляется принадлежности к семье. Одна из основных противо-ценностей подростковой группы - «маменькин сынок (дочка)»; во двор теперь зовут из дома.

В подростковой группе создается специфическая система отношений: «братство» становится аналогом сиблингов (братьев и сестер в семье), а лидер группы маскируется под «старшего сиблин-га», который выполняет функции родителя, но не как от рождения навязанный родитель, а как добровольно (или якобы-добровольно) выбранный «старший брат». Внешним оправданием является обычно идеология — любая, пусть самая странная (допустим, отказ носить теплую одежду зимой), хотя внутренне — это динамика замены родителя.

Здесь может появиться еще одна разновидность слияния - слияние с подростковой группой или с лидером, на которого переносятся отношения типа Р-Д, но с существенными коррективами.

Есть сообщества, которые специфическим образом настаивают на таком слиянии. Яркий пример — так называемые «деструктивные секты», с их искусственным «мы», которое требует принадлежности и добивается ее любыми, подчас довольно «крутыми» (типа внедрения фобий и даже шантажа) средствами. Суть этого типа отношений состоит в том, что на некоторую социетальную систему проецируются отношения типа Р-Д + отношения с сиблингами.

Таким образом, в группе такого рода очень остро стоит проблема лояльности. Нормальная лояльность — это принятие своей социетальной роли и честное и ответственное (в меру принятия) ее исполнение без личного с ней отождествления. Невротическая лояльность, основанная на слиянии, — это принятие социетальной роли как условия («платы») восстановления в новой среде «личных» (псевдо-личных, поскольку теперь они основаны на слиянии) отношений по поводу принадлежности к данной группе.

Тема лояльности приводит нас к еще одной форме слияния с группой. Такой формой является оправдание своего поведения ссылкой на то, что принято в группе, или чего требует та или иная группа, в которую человек входит.

В чем здесь ошибка? Если человек ведет себя определенным образом по правилам данной соци-отехнической ситуации и сам отвечает за то, что он делает, все О'К. Но если он пытается переложить с себя ответственность на некое сообщество, тогда это одна из разновидностей слияния. Он может сказать: «Я так поступаю, потому что «мы» (демократы/коммунисты/православные/евреи/филателисты/ответственные работники - ненужное подчеркнуть) так поступаем».

Кстати, это характеризует тип сообщества. Например, с психотехниками это не пройдет. Они — техники, люди искусства, личного мастерства. Художник или писатель тоже не может сказать: «Я

так нарисовал, потому что мы, художники, так рисуем».

Впрочем, здесь есть тонкие моменты. Человек искусства не может не пользоваться средствами своего искусства, в частности и в особенности -общезначимыми языками культуры, к которой он принадлежит. Его индивидуальная техника проявляется в своеобразном сочетании общезначимых элементов.

Это заставляет нас обратить внимание на еще одно важное различие. Есть общества, в которые человек вступает добровольно, но есть и такие общества (самого разного масштаба, от земного-чело-вечества-в-целом до семьи), в рамках которых человек рождается и проходит свою социализацию. Можно назвать первые сообществами, вторые -социумами (различая микро-, мезо- и макро-социумы).

К социумам мы еще вернемся, а что касается сообществ, то в них человек «вступает», это - в норме - акт его произвольности. Это хорошо выражено в известном анекдоте про англичанина (англичане очень тонко чувствуют такие вещи), который, оказавшись на необитаемом острове, построил себе три дома: дом, в котором он живет, клуб, в который он ходит, и клуб, в который он не ходит.

Мера произвольности является вместе с тем и мерой ответственности. В идеале каждый из участников вступает в сообщество для решения своих лично-принятых задач, поддерживает сообщество, даже в случае некоторых расхождений, пока расхождения не переваливают за критический порог, стремясь влиять на «политику» сообщества, выходит из него, если решает, что сотрудничество стало

невозможным (тоже политика). Это нечто вроде идеальной партии в идеальном демократическом обществе, с поправкой на то, что как задачи, так и организационные формы разных сообществ различны, различна мера причастности индивида и пр.

С точки зрения психотехники, конкретнее - механизма слияния, в рамках сообщества не следует допускать насилие ни сообщества по отношению к себе, ни своего по отношению к сообществу и его членам, нужно принимать на себя ответственность за собственные действия в «социетальной среде».

Что такое социетальная среда? Это системная сумма социальных организаций, больших и меньших, микро-, мезо- и макро-, в которые входит индивид, которые пересекаются с другими, в которые, допустим, данный индивид не входит, а входят участники тех групп, в которые он входит, и т.д.

Это среда, в которой индивид обладает определенной произвольностью, хотя, конечно, как всякая человеческая произвольность, эта произвольность ограничена, потому что он входит в некоторую систему, или потому, что его приятель входит в некоторую систему, а он цепляется за приятеля и т.д. Это действительно «среда», которая живет по своим, подчас не зависимым от данного индивида законам.

Слиянием на социетальном плане мы называли перекладывание ответственности за свое поведение на социетальные группы, или, наоборот, попытку «руководить», управлять, манипулировать такого рода социальными организациями не по их законам, а, например, по-родительски, или по-начальственному, — т. е. недостаточное понимание сущностных законов этого плана. Здесь возможны два типа слияния. Один тип слияния — это непонимание социетального плана, неумение учитывать его и попытки действовать в нем по законам личных отношений. Второй тип слияния в этом плане — это попытка отказаться от своей произвольности, т. е. перекладывание на социетальные сообщества ответственности за свое поведение, между тем как нормальное поведение относительно социетального плана — это принятие на себя ответственности за функционирование в этой среде и использование механизмов этой среды для взаимодействий с другими людьми.

Почему неудовлетворительная социетализация ведет к слиянию?

Представления о социетальности, на которые мы опираемся, развиваются Т.Парсонсом и другими социологами в рамках описания происхождения и строения так называемых «современных» (modern) обществ, в которых дифференциация зашла столь далеко, что свойства личности, в частности, способность выбирать собственный путь и здраво судить об основах жизни, предполагаются за каждым «членом общества». Если когда-то в древности правом и способностью выбора наделялся один, главный представитель общества — китайский император или египетский фараон, который «работал личностью» за всю «Поднебесную», позже - правящая элита (старейшины и т.п.), затем - все более расширяющийся круг людей (например, «благородные свободнорожденные» в греческом полисе), 111 то в конце концов «все» стали «равны» (правда, как известно, некоторые все-таки «равнее» других3), и все призваны судить и рядить обо всем.

Самое важное, что это - не столько «привилегия» или «завоевание демократии», сколько жесткая реальность нашего «современного», «модерно-го» (или даже пост-модерного) общества. Эта реальность состоит в том, что культуры перемешиваются, социокультурные традиции, на которые в устойчивых традиционных обществах люди могли опираться, больше не обеспечивают «нормальности» даже элементарного социального поведения, например, рождения и воспитания детей. Человек остается один-на-один со своими проблемами посреди «открытого социума», так что «думать самому» ему просто приходится.

Впрочем, такое уже было даже на исторической памяти, это напоминает ситуацию Древнего Рима времен начала нашей эры (то есть конца прошлой эпохи, предыдущего «конца света»), когда в обстановке всеобщей растерянности массы людей, от гетер до императоров, метались из храма в храм, надоедая различным «богам» одним и тем же вопросом: «Что нам делать, как нам жить?»

«Невротические механизмы» по Перлзу - это одна из (многочисленных) форм фиксации психологического аспекта этой культурно-исторической ситуации. Опоры на самого себя (self-support) требуют от человека не идеологические фантазии human potential movement, а реальная жизнь современного общества. Впрочем, жизнь осуществляет невиданную в традиционных обществах дифференциацию (как во времена «великого пахтанья океана», только теперь речь идет не о «материальном», а о социальном океане): люди, которые хотят жить как люди, вынуждены для этого очень сильно продвинуться в своем человеческом развитии; остальные, деградируя от народа к «населению» и

дальше, рискуют, оставшись на обочине, затеряться в пучинах небытия. Кроме многочисленных катаклизмов и болезней, давно предсказанных и ныне воплощающихся, их ждут такие немыслимые раньше формы «подключения к небытию», как телесериалы и компьютерные игры4.

Осталась нерассмотренной тема про социумы, нормы поведения, в которых человеку «вменяются» вместе с социализацией или аккультурацией. Наше поколение еще помнит, что печально известный политический деятель, любивший иной раз пофилософствовать, утверждал, и не без оснований, что нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Сам он, к сожалению, имел в виду довольно широкие возможности манипуляции массами людей, которые этот тезис по видимости предоставляет. Действительно, если властью в обществе завладела шайка разбойников, то укрыться от них трудно5. Но сам по себе тезис имеет и другой, более здравый смысл. Человеком можно стать, только социализируясь в том или ином обществе. И вместе с прочими культурными нормами - языком, предметностью и пр., «начинающему человеку» вменяются и социетальные нормы, то есть «расклад» социальных ролей, присущих данной культуре.

В хорошей традиционной культуре человеку противопоставить этому нечего. Если мир изначально, всегда и по сути устроен так, что лучшие куски мяса отдаются мужчинам, а женщины и дети подъедают объедки, что членов чужого племени нужно при каждой возможности убивать, а в некоторых специальных ситуациях - съедать, с этим вряд ли

можно что-либо поделать. Как гласит анекдотическая молитва, «благодарю тебя, Аллах, что ты не сделал меня женщиной».

К счастью, замкнутая и полностью воспроизводящаяся традиционная культура - абстракция, которая вряд ли когда-либо реально воплощалась. Всякая реальная культура неоднородна, а уж наше вавилонское столпотворение - и подавно. С самого начала «очеловечивания» младенца мама говорит одно, папа - другое, а бабушка - третье. Реально же с ребенком сидит няня, которая почти ничего не говорит, но делает четвертое или пятое. И это, как мы уже не раз описывали, создает для ребенка необходимость и возможность выбора.

Выше мы уже описали один «шаг» механизма, характерного для современной культурной эмансипации стремящегося к свободе и ответственности индивида: переход от норм семейной субкультуры, подчас весьма причудливых с точки зрения более общих культурных норм, к этим самым более общим культурным нормам, носителем и передатчиком которых призвана быть школьная учительница. Как правило, оказывается, что учительница недостаточно компетентна, и такого рода «революции» повторяются при переходе из начальной школы в среднюю, из средней - в высшую. Один умный профессор6 говорил своим студентам: «Ваше реальное образование начнется, когда вы закончите институт». Он не добавлял - «начнется для тех, для кого начнется», но умные догадывались.

Полезно заметить здесь (мы еще вернемся к развитию этой темы), что нормы существуют в социуме в разных «ипостасях». Наиболее простая - «то, что принято». С точки зрения предметности, это -так называемая «общепринятая реальность», то, как

люди определенного круга общения представляют себе мир. Ей более или менее соответствует описание экзистенциала das man («люди» в переводе Бибихина) у Хайдеггера. Впрочем, будучи простой, эта форма оказывается и очень ненадежной. «Наш круг» всегда более или менее узок, и, сталкиваясь с более широкой реальностью, попадает впросак. Великий русский классик зафиксировал это в бессмертном афоризме: «Дама, увидевши в зоологическом саду жирафа, воскликнула: «Не может быть».

Второй, собственно культуро-образующей формой существования норм является специальное выделение в социуме функции нормировки. Здесь нормы формируются, хранятся и передаются новым поколениям специально выделенным отрядом людей, наделенных соответствующими обязанностями и правами7. Мы уже упоминали работников «образования» как представителей этой функции.

Третьей формой существования нормы, выходящей в современном социуме на передний план, является то самое «тэхне», о котором у нас идет речь. В области науки это - поиск Истины, в области «искусства» (в узком, новоевропейском смысле слова) - красоты и смысла, в области религии - реальной причастности Духу. В современном обществе психотехники ищут и формируют экзистенциально оправданные формы жизни людей. Люди тэхне за норму почитают не общепринятое и не просто нормативно фиксированное, а то, что удалось им лично прочувствовать в их служении поиску «реальности как таковой».

Все это касается, среди прочих аспектов культуры, и социетального плана. Если в обычной советской школе ученик - он и есть ученик, и на него

можно и нужно кричать, заставлять его делать то или иное и пр., то уже Стругацкие описывают весьма неплохую образовательную утопию с совершенно иными отношениями между социальными единицами «учитель» и «ученик». Если более или менее нормальный мальчишка естественно начинает мечтать о пенсии с первого урока в советской школе, то понятен и рассказ одного физика, который сменил условия существования, как он просыпается с ощущением счастья: «Сейчас я встану, быстренько поем, потом отправлюсь на кафедру и буду целый день заниматься тем, что действительно полезно и интересно». Когда-то для этого нужно было уехать «на Запад». Сейчас, я полагаю, в Москве для этого условия не хуже. Социетальный хаос достиг такой степени, что неленивый психотехник имеет возможность строить свои социетальные отношения так, как ему нужно.

Основным приемом является здесь тематизация, о которой мы уже не раз говорили: превращение чего-то само собой разумеющегося в тему размышлений и практического варьирования Тематизации могут способствовать различные жизненные ситуации («повезло человеку - выгнали с работы»), возможны разные схемы систематического просмотра своего образа жизни (что возвращает нас к первому Циклу).

Так или иначе, нечто становится темой размышлений и проработки, находятся альтернативы имеющемуся положению дел, и после этого делается возможным тот самый выбор, который превращает прозябание в экзистенцию. Так вмененные воспитанием социетальные отношения становятся предметом выбора, а при этом к ним оказывается применимым критерий наличия или отсутствия слияния, то есть возрастает возможность свободы.

Примечания

1 Термин «социетальный» взят нами у Т.Парсонса (см. «Система современных обществ», М. 1998). Смысл различия между социальным и со-циеталъным будет понятен из текста, который является обработкой лекции ноября 1999 г.

2 Термином «инициация» в антропологии называют переход члена определенного общества в другую возрастную (или общественную) категорию - из мальчиков в юноши, из юношей в мужчины и т.п. В аборигенных обществах инициация нередко происходит посредством «обрядов перехода» (см. А. ван Геннеп. Обряды перехода. М., 1999), слабые отголоски которых мы можем обнаружить и в нашей современной жизни.

3 См. Оруэлл. Скотский двор.

4 « — Но куда деваются те, кто играет? Те, кто управляет принцем?

- Помнишь, как ты вышел на двенадцатый уровень? — спросил Итакин и кивнул на экран.

- Помню.

- Ты можешь сказать, кто бился головой об стену и прыгал вверх? Ты или принц?

- Конечно, принц, — сказал Саша. - Я и прыгать-то так не умею.

- А где в это время был ты?

Саша открыл было рот, чтобы ответить, и замер.

— Вот туда они и деваются, — сказал Итакин».

(В.Пелевин. Принц Госплана.)

5 С драматической яркостью это передано в фильме «Покаяние».

6 Древние египтяне верили, что одно только поминание имени после смерти несет благо помянутому. Выполняю: мир Вашему праху, Константин Константинович Розеншилъд.

7 См. Г.П.Щедровицкий. «Естественное» и «искусственное» в семиотических системах. -Г.П.Щедровицкий. Избранные труды. М., 1995, с. 50-57.

3-2-4. Эмпатия, сценарии и слияние1

Нормальное человеческое поведение в ситуации предполагает, что кроме чисто социетального плана присутствует «человеческое» отношение к людям. Если человек даже в самой формальной ситуации, — например, покупая сигареты в ларьке, — не понимает или не замечает, что имеет дело с другим человеком, а не с автоматом, — это серьезный психический дефект, который можно отнести к области изоляции. Это нарушение того «чувства человеческой общности» (gemeinschaftsgefuele), которое является одной из основ подхода Адлера. В современном, атомизированном, как отмечалось в предыдущей лекции, обществе, крайне важно, чтобы поверх различия социетальных ролей люди передавали друг другу это ощущение общности: «Мы находимся в разных положениях, но в принципе каждый из нас может понять другого и поставить себя на его место».

Как ведет себя человек, покупая сигареты у другого человека, — это другой вопрос. Одни культуры имеют здесь нормативные установления, вроде американской улыбки, другие оставляют дело на произвол случая, но так или иначе, встречаясь по тем или иным поводам, люди каким-то образом (например, взглядом) передают друг другу сообщение, что-то вроде «Я тебя вижу», «Мы с тобой одной крови» — даже если это их поведенчески ни к чему не обязывает. Впрочем, еще в начале нашей

эпохи на этом основывалась моральная максима, которую христианство заимствовало из иудаизма: «Не делай другому того, чего не хочешь для себя». Речь, конечно же, идет не о тех или иных конкрет-ностях, потому что вкусы и потребности людей весьма различны, а именно о том, чтобы входить в положение другого человека, понимая, что он тоже, как и я, чего-то хочет, чего-то не хочет, чего-то ждет, на что-то надеется и чего-то боится.

Это предполагает наличие способности к эмпатии и той или иной меры развития этой способности. Эмпатия - особого рода контакт между людьми, и в этом качестве не может не интересовать нас в рамках темы слияния.

Вот как пишет об эмпатии К.Роджерс, в психотерапевтическом подходе которого она играет очень важную роль: «Быть в состоянии эмпатии означает воспринимать внутренний мир другого точно, с сохранением эмоциональных и смысловых оттенков. Как будто становишься этим другим, но без потери ощущения «как будто». Так, ощущаешь радость или боль другого, как он их ощущает, и воспринимаешь их причины, как он их воспринимает. Но обязательно должен оставаться оттенок «как будто»: как будто это я радуюсь или огорчаюсь. Если этот оттенок исчезает, то возникает состояние идентификации...»2 - то бишь то самое, что Перлз называет слиянием.

Очевидно, что эмпатическое переживание - весьма сложная психическая функция. Каким образом я могу со-пережить нечто, что переживает Другой, оставаясь при этом собой, а не становясь им? Ка-

кое устройство психики, или какая структура Эго обеспечивает функционирование столь сложной способности?

Очевидно, что здесь предполагается сочетание двух способностей: способности переживать нечто вместе и способности отличать «себя» и «свои» переживания от чужих.

Что касается первого, то уже в примитивных, «аборигенных» обществах постоянно организуются, культивируются в ритуалах совместные переживания, соучастие в которых только и делает индивида членом общества. Эти совместные переживания опираются на естественные, «натуральные» психофизиологические механизмы типа подражания и эмоционального «заражения», но люди, в отличие от животных, никогда не имеют дела с этими естественными механизмами непосредственно. В определенных социальных ситуациях те или иные механизмы культивируются, а в других — подавляются. У человека на этой стадии развития (это, конечно же, абстракция, а не историческая реальность) можно предположить наличие как «органических эмоций», так и «человеческих - то есть культивируемых - чувств». Ярость, возникающая при совместной охоте на мамонта, культивируется в постоянно воспроизводящихся ритуалах, и становится вполне человеческим, разделяемым членами племени чувством. Та же ярость, когда она возникает по поводу попавшей в ногу занозы, может быть сугубо индивидной и не входить в сферу разделяемых всеми чувств. Проявление такого рода эмоций может в культуре племени всячески оттормаживаться, поскольку нарушает совместное протекание жизни племени.

Психологические теории эмоций до сих остаются неразвитыми преимущественно как раз потому, что теоретики упускают из виду это принципиальное отличие человеческих чувств от «органических» эмоций. Человеческие чувства начинаются с совместных переживаний, культивируемых в тех или иных ситуациях. Когда Ф.Перлз, создавая иллюстративную ситуацию для описания невротических механизмов, подробно описывает «ритуал», он, как всегда, со своей гениальной интуицией попадает в самую суть дела. Впрочем, как мы увидим далее, для современного человека дело обстоит значительно сложнее.

Чтобы возникла вторая составляющая эмпатии — способность отделять себя от общих переживаний, также должна возникнуть соответствующая внешняя коммуникативная ситуация, которая позже будет интериоризована, создавая внутреннее пространство для «переживания чужих переживаний».

Хорошей исторической моделью такой ситуации является театр. Известно, что древнегреческая трагедия возникла из элевзинских мистерий, когда участники ритуального действия превратились в зрителей. Ю.Н.Давыдов назвал это «феноменом рамки»3. Трагедия (этимологически - «песнь козла», того козла, которого ритуально приносили в жертву во время мистерии, и который становится прототипом трагического героя) разыгрывается теперь на сцене, и люди, которые раньше были участниками совместного ритуала, теперь оказываются зрителями, вовлеченными в действие лишь посредством отождествления с происходящим «там» событием. Можно предположить, что изначальный, наиболее фундаментальный эффект катарсиса

(«очищения» посредством трагедии) состоял как раз в том, что зритель, отождествивший себя с героем, вдруг обнаруживал себя живым в момент смерти этого героя и выдыхал свое «Уф-ф!,» или «Ох-х!», заново переживая радость «бытия в живых», в этот момент теряющего свою обычную самоочевидность. Таким образом, катарсис - это очищение от отождествления как с «трагическим козлом», так и с текучкой повседневной жизни -мгновенный прорыв в «чистое бытие».

Внимательный читатель «Гештальттерапии» Пер-лза может быть вспомнит, что отождествление с театральными персонажами у него служит одним из примеров слияния. В этой связи полезно напомнить, что детей и женщин не всегда пускали в древнегреческий театр - как раз потому, что их отождествление (слияние) было слишком полным. Только «благородный свободнорожденный» обладал достаточным досугом4, чтобы вырабатывать «умение быть зрителем», — ту самую способность переживать чужие переживания, как чужие, о которой у нас идет речь. Театр требует соответствующей культуры не только от драматургов и актеров, но и от зрителей.

Разумеется, театральное действие - лишь один возможный пример внешней коммуникативной ситуации, в которой вырабатывается «пространство» для «переживания чужих переживаний». Впрочем, этот пример послужит нам и дальше, позволяя специфицировать коммуникативную ситуацию современного человека (и, соответственно, структуру его Эго), в отличие от ситуации гражданина греческого полиса.

Что такое трагедия как «песнь козла»? Что произошло с этим козлом?

Суть древнегреческой трагедии — это рок. Жил-был козел, щипал себе травку, а ему, оказывается, было предназначено в определенный день идти под жертвенный нож. Причем это не случайное событие, не из ряда тех, что ожидает всех козлов, которых рано или поздно съедят — люди ли, волки ли. Рок состоит в том, что именно этому козлу предназначено стать жертвой («жратвой») в специально выделенный день, «праздник». Он себе щиплет травку, ничего об этом не зная, но вот к нему подходят с жертвенным ножом, и вот он - рок.

В классической древнегреческой трагедии есть еще более сильный мотив: мало того, что рок непреодолим, так еще удивительным образом движение героя по обыденной жизни приближает его к этому року. Эдипу предсказаны определенные неприятности, и он делает все, чтобы их избежать, но, делая это, он приближает себя как раз к тому, что рок сбывается. Мало того, что ничего невозможно сделать против рока, так еще и все, что ты делаешь, подталкивает тебя к тому, чтобы сбылся этот рок.

Недаром Эрик Берн взял трагедию как метафору того, что он назвал «сценарием». Вот, например, преуспевающий молодой бизнесмен приближается к вершине успеха и «вдруг» делает какие-то ошибки, «почему-то с ним это происходит», и следует полный обвал, полный крах, он остается нищим, а потом начинает все с начала. Это — сценарий Сизифа. Когда, повторив этот сценарий несколько раз, он приходит к психотерапевту, тот показывает ему, каким образом он сам это делает. Не то чтобы с

ним это «случилось», как он раньше думал, а — «смотри, ты сам это сделал». И за этим стоит твой «сценарий».

Но при этом Берн существенным образом отступает от греческой модели. Козел со своим сценарием ничего сделать не может, его ситуация действительно «роковая», и помочь ему ничем нельзя. В этом, по классике, «величественность» трагедии. А клиент приходит к Берну и не без оснований надеется на реальную помощь. Правда, Берн ориентируется не на греческую трагедию, а на Шекспира, и в этом состоит намек на то, почему для современного человека такая помощь становится возможной.

Что отличает Гамлета от жертвенного козла?

Вы, наверное, помните, что у Шекспира на сцене воздвигается вторая сцена, и на ней участникам основной сцены демонстрируется то, что Берн называет «протоколом», — сценическая схема того, что происходит в реальности основной сцены. И все фигуранты основной сцены это видят и все понимают. Вот сидят они все, и все знают, что Гамлет знает, кто и как убил его отца, и сам он знает, что они знают, что он знает. Только они не дают ему обратной связи по поводу того, что они все понимают. В отличие от него они, — если воспользоваться фрейдовским термином, — это «вытесняют».

И вот в каком положении оказывается Гамлет. Если он теперь им просто отомстит, он перейдет на тот уровень бытия, где рефлексии, т.е. понимания сценария в целом, нет. Он окажется таким же «козлом», как они, пассивным «героем» драмы, который ведом своим роком к страшному концу. А Гамлет-то обрел совершенно иной уровень бытия, он в своей рефлексии видит весь сценарий в целом. Это —

один из глубинных смыслов пресловутого монолога «То be, or not to be».

Однако он лишь на полпути. Ему не хватает, во-первых, полного понимания судеб и предназначений, он видит только один срез сценария — убийство отца (как Фрейд - свой эдипов комплекс), поэтому он колеблется, не видя ни причин, ни следствий. Это то, чего он взыскует и не находит. И, во-вторых, что еще важнее, у него нет власти изменить сценарий. У него вообще нет власти, потому что, убив его отца, заодно у него отняли власть.

Он оказывается в безвыходном положении, потому что, хотя он все знает, но, если опустится до мести, то потеряет уровень своего бытия, оказавшись просто участником интриги на ее исходном уровне. Хуже того, даже если он их всех поубивает, они все равно ничего не поймут, а он, по своему уровню бытия, жаждет не мести, а понимания. И обменяться своим пониманием ему не с кем. В частности, в этом драма его отношений с Офелией: она, конечно, девушка, приятная во всех отношениях, но она тоже ничего не понимает, она не находится на его уровне бытия. Он там один, и без власти. И поэтому, он, естественно, проигрывает.

Но тут приходит Берн и говорит, что если бы этих шекспировских героев протерапировать, получились бы, наверное, художественно мало убедительные пьесы, но зато гораздо более счастливая жизнь. Как это возможно?

Урок Гамлета учит нас прежде всего тому, что если мы хотим работать со сценарием, нам нужна фигура, обладающая как рефлексией, то есть пониманием сценария, так и властью, причем, — что самре главное, — фигура, внутренняя для сценария. Например, мы можем предложить начинающему терапевту, который работает со своей Грызлой, прийти в какую-то достаточно яркую ситуацию проявления этой Грызлы психотерапевтом.

Он вспоминает себя маленьким, лет шести, мать кричит на него, чтобы он больше не смел раскрывать рот, когда в "доме гости, — и тут в эту ситуацию приходит он же, но только взрослый и с дипломом какого-нибудь Гештальт-института. Только важно, чтобы он пришел именно внутрь этой ситуации. Для матери психотерапевт - большой авторитет, против него она не попрет. Во всяком случае она будет его слушать. А ему должно хватить ума не заткнуть мать, как она пытается заткнуть его-маленького, а так поговорить с мамой и сыном, чтобы всем стало хорошо, чтобы все - хотя бы на минуту, в рамках этой «волшебной» ситуации — почувствовали себя ОК.

Вернемся, однако, к эмпатии и слиянию.

Современный человек - законный наследник Гамлета. Его сценарий непременно включает рефлексивные фигуры, причем, как правило, в заглавной роли. Он не может быть, как герой Мольера, просто скупым. Если он скуп, то, зная за собой этот грех, он всячески старается практиковать щедрость, а скупость свою прячет в задний карман домашних брюк. Более того, сознавая каким-то образом, что щедрость его - компенсаторная, а потому - плохо регулируемая и тем опасная для кошелька, он поверх этой показной щедрости тщится сформировать приличествующего его общественному положению бережливость, и, может быть, ему это даже удается.

Эмпатически сопереживать этому человеку, когда он покупает сыну подарок на свадьбу, значит раскусить весь этот «компот» и прочувствовать все его развороты.

Такова сложно разворачивающаяся по множеству частных поводов «внутренняя жизнь» современного человека. Его чувства определяются его ситуацией - как внешней, так и внутренней, а внутренняя ситуация представляет собой запутанную картину зигзагов «реактивных образований» (если воспользоваться в несколько расширенном значении термином психоаналитиков) по поводу его представлений о сценариях, в которых он участвует и имеет свои интересы. Об этом — больше о положениях, чем о чувствах — часами рассказывают друг другу закадычные подруги по телефону («А мой-то...»), ожидая друг от друга сочувствия и будучи готовы платить за это взаимностью.

Как говорится, было бы грустно, если бы не было смешно5. Трагедия превращается в драму, драма -в комедию. Судьба предстает в виде Пуговишника, Эдип становится Пер Гюнтом, вовремя умершая мать которого завещает заботу о своем непутевом сынишке вечной, как смена времен года, Сольвейг. Впрочем, в «новейшей» (в отличие от «новой») культурной ситуации пугают еще и театром абсурда: сидят все, ждут какого-то Годо (от еврейского «Б-га» остался лишь смутный намек), и не знают, куда себя деть. Как у В.Франкла - «человек в поисках смысла», который он не знает, где потерял. А Франкл ему — как из Саши Черного: «Есть горячее солнце, наивные дети, драгоценная радость мелодий и книг...»

Впрочем, это та ситуация, в которой большинство из нас начинает свою Работу, и рекомендуемое Гурджиевым упражнение - входить в положение другого человека - действительно является мощным средством против самых различных форм слияния, в частности — против отождествления (слияния) со своим собственным положением.

Примечания

1 Лекция 19 июня 2000 г.

2 К.Роджерс. Эмпатия. - Цит. по: «Психология эмоций. Тексты». М., МГУ, 1984.

3 Ю.Н.Давыдов. Искусство как социологический феномен. М., 1967.

4 Одна из центральных категорий в эстетике и этике Аристотеля.

5 Еще и еще раз напоминаю: смех - основное орудие психотехники, равных ему нет.

3-2-5. Общивдание1 автора

Гурджиев утверждает, что всякая возможность имеет свой временной предел. Если за отпущенное время она не реализуется, то исчезает. Может быть, это является наиболее серьезным определением времени в разговорах Гурджиева (чего не разглядел Успенский, будучи слишком занят собственными фантазиями по поводу вечного возвращения).

Так и с написанием этой книги. В то время как я работал над комментариями к лекциям про невротические механизмы, некоторые среди множества посетивших меня инсайтов (в особенности, относительно структуры Эго) должны были бы заставить меня переписать теоретическую концепцию на новых основаниях. Такое, впрочем, постоянно происходило с быстро работавшими в конструировании концепций людьми. Общеизвестный пример -Фрейд. Менее известный, хотя лично для меня гораздо более впечатляющий, поскольку уровень творчества несопоставимо выше, — в ущерб социальной реализации, — Г.П.Щедровицкий.

Однако сейчас я не могу себе этого позволить. Эту книгу нужно либо выпускать в том виде, в каком она уже сложилась, либо похоронить, как оказались похороненными еще четыре до нее. А по целому ряду причин (от потребности растущего контингента «работающих» до необходимости поддержания социального «имиджа», — плюс кое-что гораздо более серьезное, о чем речь шла в Предисловии), я полагаю, что именно эту книгу и именно сейчас нужно издать. Так что: «Кончаю, страшно перечесть».

Не «порукой» (которая известно чем обернулась для наивной Татьяны, а уж для Онегина и того хуже), но надеждой мне служит предположение, что внимательный и подготовленный читатель заметит в наиболее развернутых Комментариях тенденции развития, которые приведут к тому, что в следующих моих книгах теория будет излагаться значительно радикальнее в смысле экспликации коммуникативно-экзистенциального подхода, и при том, скорее всего, значительно проще.

Но гештальттерапия, а может быть, и трансакционный анализ там уже не будут играть роль оснований, им придется занять значительно более скромное место. Это - еще одно оправдание того, что здесь я оставляю все, как есть. В конце концов, эта книга, среди прочего, — дань благодарности, признательности и почтения моим (заочным) учителям в области психотерапии - Эрику Берну и Фрицу Перлзу.

Поэтому здесь я прерываю «Непростые комментарии», возвращаясь к тому языку и пониманию, каким располагал в 1995-96 годах. Еще две главы, и книгу можно сдавать в набор...

Примечания

1 Объяснение-заЩИта-опраВДАНИЕ (неологизм Дж.Энрайта).

3-2. Слияние (Confluence) - Психотехника экзистенциального выбора - Михаил Папуш