КНИГА СЕДЬМАЯ. НЕВЕДОМЫЙ ОСТРОВ АТЛАНТИДЫ - Страсти ума, или Жизнь Фрейда

Они сели в экспресс, отходивший в 7 часов 30 минут на Земмеринг — горный район, известный как альпийский рай венцев, чтобы подыскать виллу, где семья могла бы как следует отдохнуть. Это было во второй половине июня. Купе второго класса было обтянуто коричневой кожей, на полотняных подголовниках красовались буквы К. К. (Кайзерлих-Кениглих) — эквиваленты букв S. P. Q. R. (именем народа и сената Рима) Римской империи, которые венцы видят десятки раз в день, проходя мимо официальных зданий или крохотных лавок, где продают табак и марки. Когда поезд проходил первый туннель, известный как Поцелуйный, и в купе стало темно — в столь ранний час газовые лампы не были зажжены,— Зигмунд обнял Марту и страстно поцеловал ее. Она шепнула на ухо:

— Знаешь, Зиг, если муж не поцелует жену в этом туннеле, то считают, что у него есть другая женщина!

Поезд проходил между раскинувшимися на предгорьях виноградниками с их характерными рядами кольев, поддерживавших лозу со зреющими гроздьями. Когда поезд сделал остановку в Пфафштеттене, они увидели винные лавки, увитые гирляндами зелени у входа, это был знак того, что здесь предлагают молодое вино. Зигмунд, пациенты которого бесследно исчезли, как испаряется под солнцем вода во время мытья улиц города, саркастически заметил:

— Быть может, и мне стоит повесить над входом венок, чтобы все знали, что я предлагаю свежую медицинскую философию, еще не перебродившую и поэтому опьяняющую.

Стога сена у подножия Домашних гор — их именовали так, потому что они примыкали к предместьям Вены,— были похожи на высокие пропеченные кексы. Поезд начал взбираться вверх, к горбачам — так австрийцы называли холмы между двумя снежными пиками Шнееберг и Ракс. Еще брат Зигмунда Александр рассказал ему историю о том, как прокладывалась эта линия на Земмеринг — первая горная железная дорога в мире, построенная проницательным Карлом Грегой при покровительстве императора Франца-Иосифа. Зигмунд пересказал Марте историю о поистине невероятных усилиях, затраченных на то, чтобы покорить перевал Земмеринг на высоте почти двух тысяч метров, построить шестнадцать виадуков через ущелья и пробить пятнадцать туннелей через скалистые горы. В юности Зигмунд приезжал сюда так часто, как это удавалось.

В Глогнице три железнодорожника осмотрели вагоны, затем был прицеплен специальный паровоз — он помогал тянуть состав в горы, а сзади добавили еще один, чтобы толкать. В Кламме проводники зажгли газовые лампы. Когда из мрака туннелей они выехали на залитые солнцем виадуки и показалась огромная бумагоделательная фабрика Шлегеля, а затем и церковь Марии Заступницы, Зигмунд заметил:

— Эта поездка — лучший из известных мне символов различия между адом и раем Данте. Знаешь, Марта, есть люди, которые предпочитают жизни смерть.

— Трудно поверить, Зиги. Каким образом ты узнал это?

— Научили пациенты.

Было около десяти часов утра, когда супруги Фрейд прошли широкие двери станции Земмеринг и отправились в деревню. Они всей грудью вдыхали напоенный запахами смолы и снега воздух. Находясь в горной долине, они не видели горизонта, закрытого высокими хребтами, отдельные пики которых вонзались в лазурь неба. Под ними раскинулись зеленые пастбища, где пасся скот; вдоль узких проселков, извивавшихся по склонам гор, были рассыпаны деревни с красными черепичными крышами домов и серыми шиферными крышами сараев.

Многие виллы были уже сданы, но вскоре после полудня они нашли приятный летний домик — зоммерво-нунг, укрывшийся под березами, Просторный, как дома в

Бадене, но тирольский по внешнему виду, он имел два этажа — нижний, каменный, и верхний — деревянный, ставни были выкрашены зеленой краской, над домом возвышалась небольшая башенка с колоколом, внутренние стены дома украшали оленьи рога. Хозяева занимали первый этаж. Просторный второй этаж имел крытую террасу. Усевшись здесь на деревенских стульях, Зигмунд и Марта решили, что терраса — удобное место для послеобеденного кофе. Когда приветливая жена хозяина принесла им молодое белое вино, они чокнулись, сказали друг другу тихо: «Я тебя люблю» — и решили назвать место отдыха «виллой Пуфендорф», потому что аренда оплачивалась гонораром, полученным от Пуфендорфов.

«Вилла Пуфендорф» оказалась весьма удачливой. Марта и девятимесячная Матильда буквально расцвели в тепле, пропитанном запахом хвои, тогда как ночи были приятно прохладными и нужно было укрываться одеялом. Мария справлялась с кухней, несмотря на скудость посуды. Она упаковала два ящика столовой посуды, кастрюль и полотенец, доставленных в багажном вагоне поезда, в котором она и трое Фрейдов заняли целую лавку, а их ручная кладь размещалась в сетках над головами. Каждую пятницу вечером в восемь часов пятнадцать минут Зигмунд выезжал на поезде из Вены и чуть позднее одиннадцати шагал по узкой деревенской дороге. К полуночи он уже отдыхал с Мартой в сладком тепле их постели.

Амалия и Якоб давно не выезжали на лето в деревню, и, чтобы сделать им приятное, Зигмунд пригласил их к себе. Александр, пользовавшийся правом бесплатного проезда, приезжал по воскресеньям,

— Не ради того, чтобы посетить нас,— поддразнивала его Марта,— а чтобы проехать шестнадцать виадуков.

Александр отвечал, счастливо улыбаясь:

— С закрытыми глазами могу сказать тебе название и номер каждого: туннель Буссерль, Пейербах, Шлёгель-мюле...

Двадцатидвухлетний Александр был чуть ниже Зигмунда, у него была короче шея; в остальном братья поразительно походили друг на друга. Зигмунд считал своего брата сложной личностью, темпераментным в своих отношениях с людьми, нетерпеливым и вместе с тем уравновешенным и надежным в работе. Александр задерживался на работе до полуночи. Он сетовал лишь на то, что

бюллетени тарифов торговых перевозок печатаются микроскопическим шрифтом; он уже носил очки с узкой металлической перемычкой на широком носу, тогда как Зигмунд, старше его на десять лет, читал медицинские тексты без очков.

— Когда я стану министром транспорта, моим первым официальным актом будет четырехкратное увеличение размера шрифта для тарифных документов железных дорог. За одно это император Франц-Иосиф должен произвести меня в рыцари.

Фирма Александра распространяла «Всеобщий вестник тарифов». В начале его деятельности список тарифов умещался на паре простых листков. Через пять лет он превратил их во внушительный журнал.

— Алекс, будь осторожен,— предупреждал его Зигмунд,— или ты станешь австрийским экспертом по товарным поездам.

— Я уже им стал.

Зигмунду казалось странным быть наедине с мебелью в гостиной и столовой, укутанной простынями, с закрытыми окнами без занавесок, с коврами, пересыпанными камфарой и завернутыми в газеты. Поскольку его посещали только случайные пациенты, он проводил вторую половину дня в Институте Кассовица, куда привозили больных детей со всей Австрии. По утрам он обдумывал и писал статьи об афазии, анатомии головного мозга и детском параличе для «Медицинского энциклопедического справочника» и Введение к только что законченному переводу книги Бернгейма, где он обратил внимание на достижение ее автора, сумевшего лишить явления гипноза их необычности, благодаря тому что он увязал их с обычными явлениями нормальной психологической жизни и сна и определил «внушение как центральное ядро гипноза и ключ к его пониманию». Он утверждал, что книга наводит на размышления и точно рассчитана на то, чтобы развеять представления, будто гипноз все еще окружен, как заявляет профессор Мейнерт, «ореолом абсурдности».

Вечера он проводил с друзьями. Эрнст Флейшль часто приглашал его на ужин, ибо был одинок и нездоров, его часто лихорадило, и он не мог продолжать исследования в лаборатории профессора Брюкке. Иосиф Панет взял на себя его обязанности и вместе с Экснером добился блестящих результатов в восстановлении зрения после опе-

раций в области задней части мозга. Флейшль, красивое в прошлом лицо которого превратилось в складки и кости, раздражался по поводу малого числа пациентов у Зигмунда.

— Зиг, почему бы тебе не заняться общей практикой, пока ты не можешь позволить себе роскошь выступать в качестве невролога?

Зигмунд положил вилку.

— Мучительно сидеть в приемной утром и вслушиваться, не звонит ли в дверь какой-нибудь пациент. Но я не имею достаточного опыта во всех областях медицины, чтобы вести общую практику. Кроме того, нас, неврологов, всего лишь горстка.

Флейшль вздохнул:

— Разумеется, твое право упрямиться.

Йозеф Брейер преобразовал слово «упрямый» в «неохочий». Он взял «Медицинский еженедельник» и зачитал вслух отрывок из предисловия Зигмунда к книге Берн-гейма.

— Почему ты должен нападать на Мейнерта в лоб? Ты думаешь, что дразнишь кошку? — Он наклонил голову и уставился на Зигмунда исподлобья.— Мейнерт — лев пустыни. Он нанесет ответный удар, Зиг. Не думаю, что у тебя есть оружие сражаться с ним в открытую.

Самые счастливые вечера он проводил с Софией и Иосифом Панет в их прохладном помещении на верхнем этаже в Паркринге с видом на городской парк. Иосиф пригласил несколько молодых врачей, и они играли в карты перед открытыми окнами. Зигмунд наслаждался игрой, забывая медицину, Мейнерта и отсутствующих пациентов.

Как-то вечером София отвела его в сторону.

— Зиги, Иосиф сильно кашляет по ночам. Однажды я обнаружила пятна крови, когда он пытался их скрыть. Не придумаешь ли предлог, чтобы обследовать его грудную клетку?

— София, дорогая, я знаком с лучшим врачом в Австрии.

— Не попросишь ли ты его посоветовать нам уехать на все лето в горы? Иосиф так увлечен работой с доктором Экснером, что перегружает себя.

Амалия была больше всех довольна вынужденным летним холостым образом жизни Зигмунда, ибо ей выпал шанс готовить сыну его излюбленные кушанья. В свои пятьдесят три года она слегка поседела, но ее лицо оставалось гладким, а энергия неистощимой. Домашнее хозяйство было для нее слишком скромной империей, особенно с тех пор, как Зигмунд настоял, чтобы она наняла служанку для тяжелой работы; но порой ее захлестывали эмоции, связанные, в частности, с тем, что три ее дочери еще не покинули отчий дом и были вынуждены спать в одной комнате. Хотя сестры ладили между собой, иногда случались взрывы, вызванные теснотой. Якоб сбегал из дома при первых признаках ссоры. Амалия отказывалась принимать чью-либо сторону и просила девушек сохранять мир в ее доме. Алекс, как наиболее практичный из всех, решал возникавшие проблемы, добавляя еще один крючок в платяном шкафу, еще одну полку над кроватью.

Став отцом, Зигмунд почувствовал, что его отношение к Якобу изменилось. Он всегда любил отца за его умение сочетать мудрость с юмором; Якоб легко поддерживал контакт с детьми. Однако между Зигмундом и его отцом пролегло различие не одного, а двух поколений. Теперь это различие не казалось важным, и в своих чувствах к крошке Матильде Зигмунд узнал нежное внимание Якоба к самому себе. Отец был для него первым наставником и после Амалии первым, кто им восхищался.

Зигмунд выкраивал каждый день час для прогулки в тенистом лесу Пратера, который так любил его отец, и это возвращало Зигмунда в детство, когда они гуляли вдвоем раз в неделю, обсуждая разные новости. Зигмунд обратил внимание на объявление в «Нойе Фрайе Прессе» о вакансии врача на фабрике в Моравии, но выдвигалось условие быть католиком. Такая форма антисемитизма не только давала знать о себе за последние несколько лет, но и становилась открытой. Сторонники антисемитизма основали газету «Дойче Фольксблат». Образовалась Объединенная христианская партия, пропагандировавшая согласие с Германией и ослабление связей с восточными странами; антисемитизм приобретал политическую направленность.

В дискуссиях относительно дуэли Карла Коллера Йозеф высказал мысль, что доктор Циннер, спровоцировавший дуэль, проиграл умышленно, чтобы его не уволили из Городской больницы. Власти были вполне довольны, ведь, получив ранение, Циннер заплатил, дескать, за свое плохое поведение. «Если Коллер был бы достаточно хитер и позволил бы ранить себя, то он сохранил бы место в больнице»,— рассуждал Якоб.

Конец недели не сулил никаких забот. Марта и Зигмунд выходили из дома в субботу рано утром. На Зигмунде были короткие, до колен, кожаные штаны с широкими баварскими помочами, горные ботинки, толстые зеленые гольфы и в руках — альпеншток. Поверх рюкзака с продуктами для завтрака было привязано скатанное одеяло. Марта надевала свободную юбку и широкополую шляпу для защиты от солнца. Покинув «виллу Пуфендорф», они бродили по горным тропам, не думая о времени. Любимым цветком Зигмунда была смолка — небольшой темно-красный стебелек с резким сладковатым запахом. Когда они поднимались на гору Шнееберг, он лазил по крутым травянистым склонам, собирая цветы для Марты,— занятие трудное и опасное, что придавало особую ценность букету. На веранде горной таверны, с которой открывался изумительный вид, они закусывали, запивая пивом, и в сумерках возвращались домой, приятно летавшие, напоенные острым запахом разогретого хвойного леса. Такая летняя закалка помогала венцам приспосабливаться к условиям жизни в городе в период зимних дождей, слякоти, снега.

Марта устроила настоящую осеннюю бурю, раскрыв все окна, проветривая и убирая помещение. Естественным последствием этого, объявила она, стало немедленное возобновление практики Зигмунда. Он был рад, что к нему обращаются нервнобольные; что в его приемной много лиц, страдающих от последствий сифилиса, частичного паралича лицевого нерва, двигательной атаксии; что к нему приходят с афазией, поскольку он завоевал репутацию специалиста в этой области и собирает материал для монографии; его посещают жертвы болезни Паркинсона, пляски Святого Витта, для которой характерны спазматические подергивания; что он постепенно набирает детскую клиентуру, благодаря тому что родители, способные оплатить личного врача, прослышали о его работе в клинике Кассовица. И все же его огорчало то, что не было ни одного пациента с неврозом. Такие больные могли бы дать ему исходный материал в дальнейшем изучении недуга. Помимо учебников по психиатрии Кре-пелина и Крафт-Эбинга, в медицинских научных монографиях было мало материала об этой болезни. Говорилось о болезни в «Архивах» Шарко, в работе американского невролога Сайласа Вейр Митчелла, родоначальника известного «лечения неврастении отдыхом», и в книге англичанина Джеймса Брейда «Нейрипнология». В немецкоязычном мире врачи все еще определяли невроз как начальное сумасшествие, вводящее врачей в отчаяние.

Мейнерт полагал, что неврозы бывают либо наследственными, либо вызываются физическими повреждениями мозга. Источником знаний стала для Зигмунда фрау Эмми фон Нейштадт, болезнь которой представила ему ясную картину того, как действует подсознание, как посредством гипноза и «лечения речью» можно освободить подсознание от болезненных воспоминаний, вызывающих галлюцинации. Зигмунд отправил ее домой, в Северную Германию, почти здоровой, подобно тому как он дал возможность фрау Дорф кормить своего ребенка, господину Фогелю — ходить, хотя казалось, что его ноги парализованы, Тессе — бонне — спать дома и не выбегать на улицу. Он составил подробные записки по каждому из случаев, добавив к записям свои мысли и соображения. Однако только новые пациенты могут подкрепить достигнутые результаты, помочь определению направления дальнейших исследований и подсказать образ поведения.

К нему привели одиннадцатилетнюю девочку. В течение пяти лет она страдала серьезными перемежающимися конвульсиями, и многочисленная группа квалифицированных врачей решила, что у нее эпилепсия. Были проведены все необходимые обследования, но ничего ненормального со стороны неврологии не было найдено. Зигмунд побеседовал с девочкой, вошел к ней в доверие, а затем прибегнул к гипнозу. Не успела она заснуть, как начался приступ. Зигмунд вспомнил: Бернгейм и Льебо пошли дальше Шарко, внушая пациентам под гипнозом, что они проснутся и у них исчезнет недомогание. Он решил развить метод врачей Нанси, использовавших гипноз. Вместо того чтобы внушить девочке, что конвульсии прекратятся, он спросил:

— Моя дорогая, что ты видишь?

— Собаку! На меня бросается собака1

— Какая собака? Твоя собака?

— Нет, нет, чужая собака... дикая... с горящими глазами... с пеной в пасти... она хочет откусить мне ногу!..

Зигмунд обследовал ногу девочки. Шрамов не было.

— Но она тебя не кусала. Ты убежала. А собака давно ушла. Ты ее больше не видела, не так ли? И не увидишь. Ты в полной безопасности. Тебе не нужно бояться собаки. Забудь об этом. Ты больше не увидишь собаку. Забудь о ней.

Он разбудил девочку, вызвал отца, находившегося в прихожей, и спросил его, не произошел ли первый приступ эпилепсии, после того как за ней гналась собака. Отец вспомнил, что это случилось почти одновременно.

— Пытался ли кто-либо связать воедино два элемента: испуг, вызванный собакой, и начало конвульсий?

Ошеломленный отец стоял с широко раскрытыми глазами и нервно комкал шляпу в руках.

— Какая может быть связь? Собака не укусила. Она не могла, следовательно, передать эпилепсию?

— Девочка получила от нее ощущение ужаса, и это вызвало конвульсии. Ребенок не в большей степени эпилептик, чем вы или я. Моя задача удалить из подсознания вашей дочери чувство ужаса. Думаю, что начало положено.

Зигмунд принимал девочку каждый день в течение недели, стараясь освободить ее от чувства страха. Он добился успеха. Спазмы не повторялись. Когда Зигмунд вручил отцу скромный счет, тот взглянул на него, вытащил из кармана запечатанный конверт, положил его на стол и поблагодарил господина доктора Фрейда за спасение жизни дочери. Позже, открыв конверт, Зигмунд глубоко вздохнул от удивления: промышленник обеспечил семье Фрейда отдых в горах на все следующее лето.

Йозеф Брейер, которого вызвали осмотреть двенадцатилетнего мальчика, был менее удачливым. Как-то мальчик вернулся из школы с головной болью, ему было трудно глотать. Домашний врач поставил диагноз: воспаление горла. В течение пяти недель состояние мальчика ухудшалось, он отказывался от пищи, а когда его насильно кормили, начиналась рвота. Он проводил все время в постели. Мальчик объяснил доктору Брейеру, что заболел после того, как его наказал отец. Йозеф был убежден, что болезнь вызвана психическими причинами. Он попросил Зигмунда прийти для консультации. Зигмунд сказал после визита к мальчику:

— Уверен, что ты прав, Йозеф, недуг в основе своей эмоциональный. Я заметил то же чувство страха, что и у

девочки после инцидента с собакой. Но есть разница, полагаю, мальчик знает, что делает его больным. Думаю, это у него уже на кончике языка.

— Его мать — умная женщина. Он ей скорее скажет, чем мне.

Хитрость сработала. В следующий вечер, когда они прогуливались по Рингу, Йозеф рассказал подробности. По пути домой мальчик зашел в общественный туалет. Там незнакомый мужчина поднес свой возбужденный пенис к лицу мальчика и потребовал, чтобы тот взял его в рот. Мальчик убежал, потрясенный таким грубым вторжением извращенной сексуальности в его жизнь. Подавленный отвращением, он не мог принимать пищу.

После того как мать поговорила с мальчиком и заверила его, что он ни в чем не виноват и должен забыть о случившемся, мальчик стал спокойно есть.

— Теперь он поправился.

— Мы познаем, таким образом, Йозеф, что анорексия, отсутствие аппетита и хронические позывы к рвоте могут быть связаны с образами и мыслями о рте, о пище. Каждый раз, когда фрау Эмми пыталась есть, ее память возвращалась к прошлому, к попыткам заставить ее есть холодное мясо. Знаешь, Иозеф, становится все более ясным: склонные к истерии страдают главным образом от воспоминаний.

Однажды в конце января его вызвали к пациенту, жившему в районе Эшенбахгассе. Подойдя к площади Ми-каэлер и услышав игру полкового оркестра во внутреннем дворе Хофбурга, он прошел через большую арку, а затем под куполом, украшенным мужскими и женскими фигурами в стиле барокко. День был холодный, под ногами скрипела изморозь. Толпа наблюдала за сменой караула. Это была красочная картина, которая нравилась Зигмунду с детских лет; сюда Якоб приводил его посмотреть на шагающую под дробь барабанов гвардию. Когда оркестр заиграл увертюру к опере Мейербера «Гугеноты», из главного крыла дворца выскочил адъютант императора Франца-Иосифа и приказал дирижеру прекратить игру. Музыканты замолкали вразнобой. Толпа оцепенела: никогда полковой оркестр не прерывал пятидесятиминутный концерт.

Со стесненным чувством Зигмунд продолжил свой путь к пациенту. Лишь после того как в полдень он закончил работу в Институте Кассовица и пошел в Тухлаубен, увидел, что разносчики газет продают специальный выпуск «Винер Цайтунг», где сообщалось, что «его императорское и королевское высочество наследный принц эрцгерцог Рудольф внезапно скончался от сердечного приступа» в охотничьем домике Майерлинг в лесах за Баденом.

Зигмунд направился прямо в кафе «Центральное», будучи уверен, что встретит там кого-нибудь из своих друзей; в Вене государственные трагедии оплакивались в кофейнях. Переполненное кафе гудело разноголосьем. Йозеф Брейер подвинулся и знаком попросил официанта принести еще стул. Иосиф Панет был с Экснером, а Обер-штейнер привел Флейшля, которому он бинтовал палец, когда принесли газету с печальным известием.

Смерть наследного принца была тяжелым несчастьем. На императора Франца-Иосифа взирали не только с благоговением, но и с любовью, граничившей с обожанием. Он был отцом империи, верным, трудолюбивым, добрым, дарующим с каждым своим вздохом имперскую справедливость и надежность. Однако его личная жизнь складывалась несчастливо. Императрица и одновременно кузина Елизавета Баварская проводила большую часть времени за пределами Вены и вне королевских покоев. Его старший сын, наследный принц Рудольф, старательно готовился принять империю из рук отца, а тот не допускал его в правительство. Говорили также, что император вынудил Рудольфа вступить в брак с нелюбимой Стефанией Бельгийской, а затем запретил ему обратиться к папе римскому с просьбой аннулировать этот брак. Взоры всех сидящих за столом были устремлены на Йозефа Брейера, который хотя и не лечил императорскую семью, но давал консультации членам двора.

— Я не слышал, чтобы у наследного принца были неполадки с сердцем,— заявил Йозеф.

Он осторожно огляделся, ибо, хотя дворцовые истории были главным развлечением Вены, особа императора и его семья были окружены ореолом святости и не могли быть объектом пересудов.

— ...Впрочем, известно, что он изрядно выпивал и принимал наркотики.

— Но конечно, не в таких дозах, чтобы вызвать роковой приступ? — спросил Экснер почти шепотом.— Ему было всего тридцать,..

Зигмунд возвращался домой подавленный. Подобно всем остальным австрийцам, он ощущал лояльность к Габсбургам и воспринял трагедию как свое личное горе.

На следующий день национального траура события приняли печальный оборот. Стало известно, что Рудольф умер не от сердечной недостаточности, а покончил самоубийством вместе с семнадцатилетней баронессой Марией Вечера. Газетам было строго-настрого запрещено печатать что-либо об этом; телеграммы и письма, приходившие из иностранных посольств, подвергались цензуре и задерживались. Но правду скрыть не удалось: наследный принц и баронесса застрелились или застрелили друг друга на королевской постели в Майерлинге. Тело баронессы было вывезено и похоронено без церемоний в монастыре Хайлигенкройц. Тело Рудольфа доставили в Вену и поместили в апартаменты наследного принца.

До пятого февраля, когда гроб Рудольфа был замурован в склепе капуцинов, Вена напоминала осажденный город. Венцы в полном смысле слова находились в смятении. Деловая жизнь замерла, если не считать бесконечных приглушенных, невероятных слухов: как такое могло случиться, ведь баронесса не была первой любовью Рудольфа или даже единственной в тот момент?

Город вернулся к нормальному состоянию лишь после того, как родились новые слухи. Куда бы ни направлялся Зигмунд: в больницу, Институт детских болезней или к другу — всюду он слышал новые версии. Говорили об одновременном самоубийстве любовников, ибо Рудольф и Мария не были холостыми и не могли сочетаться браком. Утверждали далее: обнаружив, что она беременна, Мария убила Рудольфа, ибо он отказался помочь ей; Рудольфа убил ударом бутылки шампанского по голове австрийский претендент на болгарский трон Иоганн Орт; наследного принца поймали на месте преступления с женой помощника лесника, который тут же и застрелил принца. Однако эта последняя версия просуществовала недолго. Остроумный премьер-министр Австро-Венгрии заметил:

— Австрийский помощник лесника, который застает сына императора со своей женой в постели, не стреляет, а поет «Боже, спаси императора».

И еще одну удивительную историю рассказывали в кофейнях: баронесса Мария, обнаружив, что она беременна, кастрировала во сне Рудольфа, а когда тот пробудился, то убил и ее и себя.

Наконец Вена вернулась к работе и развлечениям, удовольствовавшись последним слухом: наследный принц сколачивал заговор за спиной императора с целью вывести Венгрию из состава империи и застрелился, когда заговор был раскрыт.

На Зигмунда самоубийство произвело огромное эмоциональное воздействие. Невозможно было себе представить, что Габсбург, наследный принц Австро-Венгерской империи, занимающий столь высокое положение в Европе, покончил с собой при столь бесславных обстоятельствах. Он вспоминал заключительную строфу из «Эдипа-царя» — не может смертный быть счастливым, если не достиг безболезненно предела жизни.

Его больше всего беспокоил тот факт, что принц Рудольф не остарил записку императору. Матери он оставил, но не отцу. Это было сделано сознательно.

— Мы знаем, что он слыл либералом, считал, что в монархии должны быть проведены внутренние реформы, ее власть должна быть ограниченна,— объяснял он Марте.— Может быть, именно поэтому император не хотел допускать его к государственным делам.

— Ты говоришь, что Рудольф покончил с собой в порыве отчаяния?

— Я полагаю, Рудольф начал пить, принимать наркотики и волочиться за женщинами, потому что император не поручал ему никакого серьезного дела. В конечном счете он возненавидел отца и самоубийство стало актом мести.

— Я не слышала, чтобы ходили такие слухи.

— Ты и не услышишь, Марти. И будь добра, пожалуйста, не ссылайся на мое мнение. У меня могут появиться трудности, если придется его доказывать.

Неврологи привыкли к тому, что у их пациентов бывают рецидивы, и все же Зигмунд был крайне расстроен, когда Йозеф Брейер сказал ему, что фрау Эмми фон Ней-штадт вновь заболела и по совету местного врача уехала в Северную Германию в санаторий. Неприятно, когда исчезает то, что казалось ему излечением, ведь дело фрау Эмми было ключевым в доказательстве тезиса, что лечение под гипнозом может стать важнейшим инструментом терапии при неврозе. Он посчитал на пальцах, а затем сказал Йозефу:

— Она вернулась домой в июне, чувствуя себя хорошо, то есть семь месяцев назад, и из сказанного тобой следует, что у нее все было в норме до Рождества и Нового года. Как она себя чувствует сейчас? И почему был перечеркнут наш курс лечения?

— Вновь возобновился один из видов тика, появились и другие симптомы, включая частичный паралич ноги. Может быть, скрытые воспоминания слишком долго сидели у нее в голове, слишком глубоко укоренились, чтобы оказаться удаленными одним курсом лечения? Направь-ка ее врачу описание теории гипноза и того, при каких симптомах он был эффективен.

— Напишу сегодня же. Ну что ж, я потерпел неудачу, а ты можешь торжествовать победу. В воскресенье Берта Паппенгейм обедала у нас, а в понедельник она уехала во Франкфурт. Она подключается к движению в защиту прав женщин в Германии и намерена посвятить этому остаток своей жизни. Должен сказать, выглядит она крепкой и счастливой.

— Во имя какого же права она намерена действовать? — спросил Йозеф охрипшим голосом.— Избирательного права, судебного, права наследования?

— Права учиться в университете и иметь профессию, права на лучшие условия работы на фабриках...

Йозеф воздержался от дальнейших замечаний.

— Заранее спасибо за письмо, Зиг; если состояние фрау Эмми не улучшится, тогда посоветую ей вернуться в Вену и вновь пройти курс лечения у тебя. Мы знаем, что терапия путем внушения должна повторяться до тех пор, пока не будут устранены вторичные последствия.

Зигмунд ответил мрачно:

— Надеюсь, что мы говорим не о капле воды, падающей на скалу. Если подсознание — скала, а не губка, то нам придется искать пути, как направить на него целый водопад.

На заседании Венского медицинского общества, состоявшемся на следующий день, он выслушал ожесточенные нападки Мейнерта на гипотезу мужской истерии, выдвинутую в Париже Шарко. «Он не может оставить в покое эту тему»,— подумал Зигмунд. Хотя Мейнерт не упомянул измены Зигмунда, слушатели прекрасно понимали, кто привез в Вену концепцию мужской истерии.

Дождавшись окончания заседания, Зигмунд подошел к Мейнерту и сказал:

— Господин советник, можно проводить вас до дома?

Борода и брови Мейнерта поседели, в зачесанных назад волосах было также много седины, придававшей его властной голове налет доброты.

— Нет, мой молодой друг, вы не можете проводить меня. Вы любите поважничать. Вам нравится ходить по той же причине, по какой Пегасу нравится летать: из-за возбуждающей способности движения вы бегаете по Рингу быстрее дворцовой кареты. Тем не менее мне будет приятно пройтись с вами. Я человек медлительный, мне доставляет удовольствие ставить ногу на землю после каждого шага.

Зигмунд рассмеялся: Мейнерт был в хорошей форме и сказывался его восхитительный характер.

— Я знаю также, что вы хотите поспорить, а я не намерен бежать рядом с вами как умом, так и ногами.

— Не спорить, господин советник, а обсуждать. Со всем уважением могу ли я высказать предположение, что в ваше описание трех стадий гипноза Шарко вкралась неточность?..

Мейнерт позволил Зигмунду объяснить и терпеливо выслушал его, пока они не дошли до двери дома Мейнерта. Он позвонил смотрителю, хлопнул Зигмунда по плечу и сказал:

— Спасибо за просветившую меня прогулку.

Дело, возможно, и кончилось бы этим, не опубликуй профессор Мейнерт свою лекцию в «Медицинском журнале». Зигмунд считал, что в вопрос должна быть внесена ясность, поэтому он написал в венский «Медицинский журнал» о том, что назвал «путаницей» Мейнерта. Это задело профессиональную гордость Мейнерта. Он перешел в наступление, поместив в еженедельном журнале серию статей, в которых огульно осудил теорию Шарко о самовнушении как причине истерического паралича, утверждая, что истинная причина такого паралича — органическая. Уничтожающий удар Мейнерта содержался в строке: «Я нахожу пропаганду господином доктором Фрейдом терапии посредством внушения тем более примечательной, что он выехал из Вены как врач, хорошо подготовленный в физиологии».

Ссора стала достоянием широкой публики. Йозеф Брейер не поленился хорошенько отчитать Зигмунда. Тот

настаивал, что должен давать сдачи, когда на него нападают.

— Йозеф, Мейнерт написал, что я работаю здесь «как частнопрактикующий гипноз». Это может создать ложное представление, будто я занимаюсь только гипнозом. Я работаю здесь как специалист по нервным болезням и применяю все методы, имеющиеся в распоряжении невролога. Мейнерт называет гипноз глупостью. Мы, ты и я, знаем лучше его; мы помогли больным людям, ты первый, а я, следуя за тобой.

Йозеф Брейер устремил свои усталые глаза на друга; он был мирным человеком.

— Согласен, Мейнерт зашел слишком далеко, но пусть ему придется преодолеть долгий путь от своего ошибочного утверждения. Вам, приват-доцент, не следует втягиваться в профессиональную ссору с более пожилым человеком.

Зигмунд не понимал логики его рассуждений, ибо был задет тем, что Йозеф говорил «вы» вместо привычного «ты». Но он не принял во внимание совет. На следующий день он составил обзор книги «Гипноз» швейцарского невролога Августа Фореля. Он высоко отозвался о книге, кратко изложил ее содержание и заключил словами: «Движение, старающееся ввести лечение посредством убеждения в терапевтический арсенал медицины, добилось успеха в других странах и вскоре добьется своей цели в Германии и Вене». Далее он обратил внимание на замечание Мейнерта, который лишь вскользь упомянул о Фореле перед научной аудиторией, назвав его к тому же «южанин Форель» и противопоставив «северным оппонентам гипноза», более склонным к хладнокровному мышлению. Зигмунд напоминал читателям, что Форель родился на берегу Женевского озера, которое Мейнерт, видимо, спутал со Средиземным морем. Устав от обвинений, что он-де прибегает «к уловкам и к ненаучному образу мыслей», пользуясь гипнозом, Зигмунд позволил себе выпад в адрес Мейнерта:

«Когда среди оппонентов оказываются люди вроде советника Мейнерта, завоевавшего своими печатными работами большой авторитет... в таком случае делу гипноза неизбежно наносится ущерб. Большинству людей трудно представить себе, чтобы ученый с большим опытом в некоторых областях невропатологии, показавший свою про-

ницательность, полагал возможным для себя не считаться с авторитетами в других областях».

Зигмунд решил, что настало время узнать из первых рук о методах, применяемых докторами Бернгеймом и Льебо.

— Пока ты будешь в Нанси,— спросила его Марта с печальной улыбкой,— может быть, присмотреть для тебя лекционный зал?

— Мейнерт не такой, Марта. Он позволит мне пользоваться его аудиторией в зимний семестр. Меня огорчает, что я не буду здесь, когда появится обзор. Мне бы не хотелось, чтобы думали, будто я сбежал.

— Не бойся! По-моему, венский научный мир считает тебя человеком, который торопится подраться. Интересно, унаследует ли наш сын твой темперамент?

— ...Наш сын?

— Да. Разве ты не говорил, что хочешь сына? Он понял, на что она намекает, и обнял ее.

— У нас будет чудесная семья. И я бы сказал, многочисленная! Может быть, снимем на лето ту же виллу в Земмеринге? Я проведу большую часть июля в Нанси; моя сестра Паули составит тебе компанию.

Он сошел с поезда на станции Нанси, недалеко от северо-восточной границы Франции, пересек привокзальную площадь и получил в коммерческой гостинице на третьем этаже достаточно просторный, со стенами горчичного цвета номер. Окно с задней стороны выходило на горный хребет, где добывалась железная руда для французской промышленности.

Зигмунд помылся, затем отправился в писчебумажный магазин, чтобы купить путеводитель по городу. Оставалось еще несколько часов до заката солнца, и он решил осмотреть город. Он не станет ужинать и не ляжет спать, пока не изучит город.

Из справочника он узнал, что с двенадцатого века Нанси был исторической столицей Лотарингии. Развернув план города, он сориентировался и решил начать осмотр с собора на улице Святого Георга. Собор имел витиеватый фасад и две увенчанные куполами башни, но Зигмунду он показался разочаровывающе скучным по

сравнению с соборами Парижа и Вены. Затем он отыскал на плане гордость Нанси — площадь Станислава, построенную бывшим королем Польши Станиславом Лещинским, посвященным в герцоги Лотарингии.

Зигмунд вышел на площадь и громко воскликнул от удовольствия. Это была не просто площадь, а часть города, окруженная общественными зданиями единой архитектуры с изобилием украшений из кованого железа с позолотой. В центре стояла триумфальная арка, ее длинные карнизы были украшены рядами скульптур; изящные городская ратуша в стиле барокко, дворец правосудия, театр, обсаженная деревьями площадь Де ля Карьер — все это создавало чувство гармонии, подобно музыке Моцарта. Усталость после долгого путешествия как рукой сняло.

На следующее утро он встал в шесть часов. Хотя солнце уже стояло высоко, но узкая улочка под его окном оставалась еще в тени. По тротуарам мимо неосвещенных магазинов спешили на шахты и фабрики рабочие. Зигмунд вытерся влажной губкой перед зеркалом, надел свой венский костюм темно-серого цвета, белую сорочку и повязал галстук под тугим воротничком. Он выбрал место в открытом кафе на привокзальной площади и за чашкой кофе с рогаликом пробежал глазами местную газету.

Было приятно вновь пройтись по французскому городу, где здания на главной улице внушительные, богатые, но несколько скучные. На окраине города он нашел госпиталь и медицинскую школу. Это была группа зданий с внутренними дворами, напоминавшими венскую Городскую больницу и Сальпетриер. Здания были безупречно чисты; внутренние дворы имели навесы, под ними были разбиты клумбы и посажены декоративные растения.

Пока Ипполит Бернгейм приветствовал Зигмунда и благодарил за перевод его книги на немецкий язык, Зигмунд разглядывал собеседника, коренастого мужчину, гладко выбритого, со скромными седеющими усами, его коротко остриженные волосы были подернуты сединой. Глубоко посаженные глаза с тяжелыми веками казались одновременно и заинтересованными и отчужденными, но наиболее приметной особенностью его лица были широкие скулы и выступающий подбородок. Зигмунду он казался больше немцем, чем французом. Бернгейм родился в Эльзасе и получил медицинское образование в Страсбурге. В Нанси переехал в начале своей карьеры, занимался неврологией в течение двадцати пяти лет в качестве частнопрактикующего врача, а также в гражданском госпитале, где возглавлял клинику, преподавал на медицинском факультете и, подобно Мейнерту, в свои ранние годы работал в приюте для умалишенных при университете.

Зигмунд знал, что Бернгейм увлекся гипнозом шесть лет назад в связи с затяжным ишиасом у пациента, который не поддавался излечению. Он вывез этого пациента на лоно природы, к сельскому врачу Августу Льебо, полугению, полумистику и, как утверждали некоторые деятели медицинского факультета, полушарлатану. Доктор Льебо вылечил пациента с помощью внушений в ходе трех сеансов гипноза. Так же скрытно Бернгейм привел к доктору Льебо еще нескольких пациентов с заболеваниями, физические причины которых он не мог установить и которые не поддавались лечению обычными методами. И всякий раз Льебо добивался либо ослабления болезни, либо излечения ее.

Таким образом он убедил доктора Ипполита Бернгей-ма в целесообразности применения гипноза.

— Господин Фрейд, я предупредил глав отделений, что вы приступите к работе с сегодняшнего дня. Хотелось бы, чтобы вы встретились с каждым из них, как этого требует наша практика. Ни один пациент не допускается в нашей клинике к лечению гипнозом до тех пор, пока руководитель каждого отделения не проведет тщательного обследования и не убедится в том, что нет физического недомогания или болезни соматического происхождения.

Его глубоко посаженные глаза озорно моргали.

— Могу также добавить, господин Фрейд, что в отличие от Сальпетриера ни один пациент в моей клинике не подвергается осмотру, обработке и подготовке со стороны кого-либо из моего персонала. Три фазы, которые демонстрирует Шарко, не что иное, как театрализованный вид гипноза.

Зигмунд промолчал, У него не было желания влезать в спор между школами Сальпетриера и Нанси. Доктор Бернгейм провел его в палаты лечения гипнозом. Он сопровождал его от койки к койке, объясняя симптомы каждого случая, а когда отходил от больного, высказывал Зигмунду соображения по диагнозу.

— Здесь, как вы убедились, больные, о которых я сказал ранее: истерия, невроз, самовнушение. Мы гордимся

тем, что школа Нанси по-настоящему научная. В наших досье буквально тысячи случаев, с которыми вы можете познакомиться. Мы собрали большой эмпирический материал: сведения о пациенте и лечении по дням и по часам. Вы не найдете теоретических рассуждений, каких-либо предположений. Мы фиксируем факты и используем их, чтобы помочь другому пациенту со схожими показаниями. Наша задача — лечить. Разве не для этого существует больница? Зигмунд сказал мягко:

— Вы больше, чем целитель, господин Бернгейм, вы также ученый. Я всегда мечтал быть таким.

Руководители отделений приняли его сердечно. Они знали, что он перевел книгу Бернгейма, и хорошо восприняли это, поскольку им было известно также, что Зигмунд перевел и книгу Шарко. Они чувствовали, что оказывают хорошую медицинскую помощь, как и в Сальпетриере, но вместе с тем понимали, что вынуждены жить под сенью знаменитого парижского госпиталя. Зигмунд нашел в их лице незаурядных людей. Это была одна из причин, почему медицина доставляла ему удовольствие,— она привлекала лучшие умы и личности каждой страны.

Когда они возвращались в клинику, Бернгейм сказал:

— Сегодня у нас два случая. Думаю, они заинтересуют вас. А затем моя супруга ожидает нас на ужин.

Бернгейм работал не в своем кабинете, а в пустой комнате, где он читал лекции студентам. Там стоял стул с прямой спинкой для пациента. По его команде сестра ввела замужнюю женщину двадцати семи лет, страдавшую кровавым поносом. Доктор Бернгейм вручил Зигмунду ее историю болезни. Женщина выглядела ослабевшей, нервной, с отчетливыми симптомами катаральной желтухи и истерического пароксизма. У нее были также сложные отношения с мужем.

Доктор Бернгейм ввел ее в состояние сна. Наблюдая за ним, Зигмунд понял, насколько ограниченна его собственная способность к гипнозу. Бернгейм обладал природным талантом: сон навевал не только его усыпляющий голос, но и выражение его глаз, поворот корпуса, успокаивающие движения его рук, и пациент как бы падал в эти руки. Бернгейм объяснял женщине спокойным, убеждающим тоном, что ее неприятности возникли из-за подавленного состояния, что, когда она будет в хорошем настроении, боли пройдут сами собой. Он внушал, что,

пробудившись, она окажется в хорошем настроении. Когда же он разбудил ее через несколько минут и спросил, как она себя чувствует, та с удивлением ответила:

— Действительно, совсем хорошо!

— Хорошо,— сказал Бернгейм,— завтра мы займемся лечением, которое прекратит вашу дизентерию. Вы почувствуете себя еще лучше.

Зигмунд спросил:

— Сколько сеансов, по вашему мнению, потребуется? Бернгейм заглянул в историю болезни:

— Я бы сказал — неделя. Потому что я предпочитаю в каждой операции, как Джеймс Брейд называет гипноз,— между прочим, вы знаете, что он изобрел этот термин, чтобы отмежеваться от плохой репутации «месмеризма»? — удалять только один симптом. Такое отделение каждого симптома придает внушению большее единство и силу, лучше закрепляет лечение.

— Да, я также обнаружил это,— возбужденно воскликнул Зигмунд.— Я испытал такой метод на пятидесятилетнем мужчине, у которого были парализованы ноги. Я старался поставить его на ноги за тот же срок и в том же ритме, как развивалась болезнь.

Сестра привела двадцатилетнего парня, раненного в руку. С момента ранения он не мог распрямить пальцы и сжать их в кулак. Доктор Бернгейм загипнотизировал его, затем принялся внушать, что он может без труда сжимать и разжимать пальцы. Десять минут он массировал руки и пальцы больного. Прежде чем разбудить пациента, он прошептал:

— Вы видите, господин Фрейд, это не внушение, а скорее контрвнушение. Этот молодой человек уже внушил себе, что его рука изуродована. Все, что я должен сделать, это освободить его от самовнушения.

Парень проснулся и обнаружил, что может без труда манипулировать рукой и пальцами.

— Я видел случаи повреждения, травмы, подобные этой, в Сальпетриере,— выпалил Зигмунд.— Они использовались для демонстрации способности пациента делать под гипнозом то, что он не в состоянии делать, будучи в полном сознании; попытки лечить не предпринимались. В Городской больнице также встречались такие случаи, в этом я уверен, но беда в том, что мы не признавали их. Но я должен спросить: почему такое произошло именно с этим молодым человеком, ведь сотни людей по всему

миру ранят руки, некоторые весьма серьезно, и возвращаются к работе на следующий день, пусть с повязками? Доктор Бернгейм решительно покачал головой.

— Это, господин Фрейд, требует предположения. Чтобы мою клинику лечения гипнозом уважали в научном отношении, я имею дело только с фактами. Мой долг — лечить. На основании собранной мной документации мы превратим гипноз в научную медицинскую практику.

Они шли домой в знойный полдень. Дом Бернгейма находился в центре города, на улице Станисласа, 14, около муниципальной библиотеки, на площадке перед старым университетом. Дом окружал тенистый ухоженный сад. Мадам Сара Бернгейм, перешагнувшая сорокалетие, внушала уважение своей огромной жизненной силой, хотя неблагосклонная судьба обделила ее детьми. Она дрожала над своим мужем, ухаживала за ним, как за малым ребенком. Зигмунд не преминул заметить, что Бернгейму нравилось ее ухаживание. Чета Бернгейм процветала, двое слуг в доме были наготове обслужить доктора и его гостей, в частности, Зигмунду была предложена свободная спальная комната, где он мог отдохнуть, туда же ему принесли бокал белого вина перед обедом. Тем не менее госпожа Бернгейм не разрешала никому готовить пищу для господина доктора. «Только я знаю, какие приправы он любит...»

К счастью, несмотря на знойное солнце Нанси, в двухэтажном доме было прохладно, а госпожа Бернгейм не изменила своей кулинарной традиции. Зигмунд привык к обычному венскому обеду из трех блюд, здесь же служанка в темном платье подала густой луковый суп, антрекот с гарниром — мелкие целые морковки, зеленый горошек, кусочки цветной капусты, ломтики картошки, зажаренной по-французски, помидоры, фаршированные хлебными крошками и ароматическими травами, и все это сдабривали лотарингским вином; затем подали зеленый салат с оливковым маслом и уксусом, а также апельсиновое суфле. Зигмунд еще не ел во Франции столь вкусного обеда и без колебания сказал об этом госпоже Бернгейм. Она засияла от удовольствия.

— Мой муж работает так много,— сказала она,— что я считаю своим первым долгом поддерживать его силы.

Бернгейм рассмеялся и похлопал себя по животу.

— Моя дорогая, моя талия становится шире.— Повернувшись к Зигмунду, он спросил: — Господин Фрейд, вы помните молодого шведского врача, который работал с вами в Сальпетриере и был уволен за попытку соблазнить молодую «пациентку» госпиталя?

— Да. Он высоко отзывался о вас.

— Тогда позвольте мне снять с него обвинения. Он встретил родителей девушки в саду Сальпетриера. Они приехали из деревни, чтобы увидеть свою дочь, которая, как им казалось, работала в кухне госпиталя. Когда молодой врач занялся расследованием, то обнаружил, что ассистенты Шарко сочли ее хорошим объектом для гипноза, одели соответствующим образом, наложили косметику и превратили в «актрису гипноза». Ей нравилось внимание к ее персоне, но молодой человек был убежден, что это угрожает ее рассудку. Он купил ей железнодорожный билет, чтобы она вернулась к родителям, затем загипнотизировал ее, внушив, что ей следует уехать домой, и готов был посадить ее на поезд.

Зигмунд на миг задумался.

— Помнится, было время, когда это дело казалось бессмысленным.

— В Сальпетриере есть несколько бессмысленных дел. Однако вскоре господин Льебо приступит к своим послеобеденным сеансам. Я представлю вас и затем пойду в свой кабинет. Как и вы, я все еще добываю средства к жизни, главным образом работая неврологом.

Когда они шли к дому Льебо, расположенному в скромной части города, доктор Бернгейм сказал:

— Позвольте рассказать вам об Амбуазе Августе Льебо. Его родители, уважаемые фермеры, определили его в небольшую семинарию в надежде, что он станет священником. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он внушил себе и убедил своих учителей, что лишен талантов священника. В возрасте двадцати одного года поступил в медицинскую школу Страсбурга — он опередил меня на четырнадцать лет — и окончил ее в пятидесятом году, защитив тезисы о тазобедренном смещении. Один из профессоров заинтересовал его гипнозом, показав, что можно искусственно вызвать кровотечение из носа, если

дать соответствующую команду пациенту, находящемуся в гипнотическом сне. После окончания медицинской школы Льебо осел в небольшой деревушке в нескольких километрах отсюда, где занимался акушерством и лечением переломов костей. Однако когда он надумал испробовать гипноз на девушке, страдавшей конвульсиями, ее отец не разрешил делать это на том основании, что сие кощунственно и связано с колдовством. Однако Льебо не отрекся от своего увлечения. После нескольких лет практики в деревне он прослушал курс лекций в Нанси по психологии, купил в городе дом и открыл частную практику. Его посещали преимущественно крестьяне и члены семей рабочих. Он предлагал бесплатное лечение, если пациенты позволят ему прибегнуть к гипнозу, в противном случае они должны были платить обычный гонорар, а также оплачивать лекарство, содержание в больнице и тому подобное. Ни один крестьянин во Франции и основная масса рабочих не отклонят подобного предложения. За истекшие двадцать пять лет он обеспечивал себя и свою семью, понятно, весьма скромно, за счет лечения соматических заболеваний. Его первая книга «Сон и аналогичное состояние» не имела успеха — был продан лишь один экземпляр! Со второй дело обстояло немного лучше. Но вот мы и пришли.

Амбруаз Август Льебо приобрел для себя угловой дом в два с половиной этажа, дом без претензий, но выглядевший так, словно его строили на века. С левой стороны к дому примыкал небольшой садик с зеленой лужайкой и щебенчатой дорожкой, ведущей к зданию и затененной раскидистым деревом. Около десятка пациентов сидели на простых скамьях перед входной дверью: сельские жители в своих лучших воскресных одеждах, рабочие с женами или с детьми. Очередь передвигалась к входу, по мере того как приемную покидал пациент.

Доктор Льебо появился в двери, выходившей в сад, чтобы глотнуть свежего воздуха. Зигмунд внимательно осмотрел седого шестидесятипятилетнего мужчину с поредевшими волосами, короткой белой бородой и усами, со лбом, прорезанным морщинами, с огрубевшим, загоревшим лицом сельского жителя. Его лицо отражало противоречивые чувства: радость ребенка и властность священника, простоту и серьезность, мягкость и внушительность. Его концепции «устного внушения» и «навеянного сна» пользовались известностью и признанием в

Европе, и тем не менее существовала незримая преграда между ним и верхушкой общества Нанси. Пациенты, занимавшие высокое положение и богатые, не решались идти к доктору Льебо, это считалось неприличным. Его не приглашали преподавать на медицинском факультете университета, несмотря на то, что доктор Бернгейм высоко ставил его работу.

Дядюшка Льебо — так его звали пациенты — поднял глаза и, увидев доктора Бернгейма и Зигмунда, поздоровался с ними отеческой улыбкой. Льебо пригласил Зигмунда войти в дом. За скромной прихожей, где ожидали пациенты в холодные и дождливые зимние дни, находилась большая бедно обставленная комната: полки со старыми книгами, деревянное жесткое кресло для врача, несколько расшатанных стульев для пациентов. Зигмунд поискал глазами шкафчик или ящик, в котором Льебо мог хранить свои записки, но таковых не было. Льебо не вел записей, не проводил широких физических обследований. Именно поэтому медицинский факультет называл его метод ненаучным.

Зигмунд наблюдал за работой врача с несколькими больными.

Метод Льебо был проще и более открыт, чем метод Бернгейма. Его глаза сверкали, были сосредоточенными, голос — глубоким, манеры — уверенными. Он держал руки пациентов в своих больших на первый взгляд неловких, но любящих руках, убеждал их не думать ни о чем, а только о сне и излечении, говорил, что веки тяжелеют, тело расслабляется, что скоро наступит состояние полусна. Когда веки пациентов начинали смыкаться, Льебо говорил звучным голосом: «Вы засыпаете», и они засыпали.

Первым пациентом был одиннадцатилетний мальчик, мочившийся в постели по ночам. Льебо внушал, что отныне, если ночью он почувствует, что ему нужно в туалет, то поднимется с постели и помочится. Зигмунд узнал через неделю, что потребовался всего один сеанс, чтобы покончить с недугом. Следующей пациенткой была четырнадцатилетняя девочка, с трудом ходившая, чувствовавшая слабость в ногах и боль в бедрах. Льебо высказал предположение, что один-два сеанса устранят болезнь. Затем вошел шестидесятилетний плотник с левосторонним параличом. Он посещал врача уже третью неделю. Льебо сказал, повернувшись к Зигмунду:

— Я вылечил его, и он стал ходить, хотя и с трудом. Он работает, но отказывается подниматься по лестнице.

Перед врачом стояла теперь двадцатилетняя разведенная женщина, работавшая на сигарной фабрике. Как объяснил Льебо, она страдала вспышками гнева, алкоголизмом, частичным параличом ног.

— Мне удалось излечить все, кроме ее страсти к вину,— поделился Льебо с Зигмундом.— Когда она находится под гипнозом, во сне, мне удается получить от нее заявление об отвращении к вину, но, проснувшись, она вновь принимается пить. Все это странно. Мы добились, однако, того, что она работает.

На скамье в саду дожидались очереди другие пациенты, но Зигмунд поблагодарил доктора Льебо и просил извинить его. Он вновь прошелся по улицам Нанси, добрался до величественно красивой площади Станислава, затем нашел свободное место на скамье площади Де ля Карьер — бывшей турнирной площадки герцогов Лотарингии. Здесь под деревьями, укрывавшими его от лучей полуденного солнца, он пытался обобщить свои впечатления. Зигмунд не сомневался, что увидел работу двух величайших гипнотизеров, практикующих порицаемое искусство. По сравнению с Льебо и Бернгеймом он был ремесленником.

Однако не это беспокоило Зигмунда. Его мысли вращались вокруг того, что отсутствует нечто важное: объяснения, теория причинности. Почему у двадцатисемилетней замужней женщины развилась дизентерия? Не потому ли, что она сопротивляется своему мужу и, говоря по-крестьянски, старается «проболеть» свои супружеские обязанности? Почему одиннадцатилетний мальчик мочится в постели? Это просто леность? Почему шестидесятилетний плотник заработал истерический паралич? Из-за страха перед лестницами? Почему он стал пугаться лестниц, проработав на них сорок лет?

— Самое полезное слово во всех языках — «почему»! — воскликнул он вслух.— Если бы мы наслаивали «почему» на «почему», как итальянские каменщики кладут камень на камень, то построили бы здание, способное укрыть нас от бури.

На следующее утро он сидел в кабинете доктора Берн-гейма в госпитале, окна которого выходили во внутренний дворик. В это июльское утро царила такая тишина, что было слышно жужжание мух на сетках окна. Сестра

привела ребенка с болями в руке, напоминающими ревматические, он не мог ее поднять. Доктор Бернгейм посадил мальчика перед собой, коснулся век ребенка.

— Закрой глаза, дитя, и засыпай. Ты будешь спать, пока я не разбужу тебя. Ты спишь хорошо, спокойно и удобно, как в своей постели.

Он поднял руку мальчика, тронул больное место и сказал:

— Боль ушла. Нет больше боли. Когда проснешься, боль не вернется. Ты почувствуешь тепло в руке, тепло станет сильнее, оно заменит боль.

Когда мальчик проснулся, он без труда поднял руку.

— Тебе не больно?

— Нет, господин доктор, но в руке, там, где было больно, теперь тепло.

— Тепло уйдет. Можешь возвращаться домой. Когда мальчик ушел, Зигмунд спросил спокойно:

— Откуда у него боль в руке? Доктор Бернгейм рассеянно улыбнулся:

— Это была галлюцинация. По правде говоря, мы все несем в себе в потенции галлюцинации в течение большей части нашей жизни.

— Согласен. Но откуда приходит галлюцинация и почему возникает этот особый вид галлюцинации?

Доктор Бернгейм прижал пальцы к груди, затем вскинул руки как бы в бесконечность.

— Каким образом мы можем знать? Лучше вылечить ребенка, чем бросить его и нас самих в глубины Стикса, откуда приходят галлюцинации. Даже психологи предпочитают сторониться этого «зверя».

По утрам в больнице Зигмунд изучал методику и записи Бернгейма, после полудня занимался с Льебо. Он заметил, что в каждом новом случае Бернгейм начинал с рассказа больному о тех преимуществах, которые можно извлечь из терапии внушения; что гипноз не лечит симптомы, но может их ослабить. Он внушал уверенность нервным людям, убеждая их в том, что нет ничего необычного и вредного в этом процессе, что он может быть применен к любому. Если пациент не переставал бояться, то он старался выявить источник страха и смягчить его. Он говорил:

— Смотрите на меня, ни о чем не думайте, лишь о сне. Ваши веки становятся тяжелыми, а глаза усталыми.

Они начинают моргать, они слезятся, вы не можете ясно видеть... ваши глаза закрываются.

Если цель не достигалась одним голосом, Бернгейм держал перед пациентом два своих пальца либо проводил обеими руками несколько раз около глаз пациента, затем мягко закрывал веки и одновременно понижал голос. В особо трудных случаях он клал руки на лоб пациента, по три пальца на каждый висок; если и это не срабатывало, он сжимал левую ладонь и четырьмя суставами пальцев касался слегка, но властно бровей пациента. Он не любил пользоваться внешними объектами, но после второй или третьей попытки, если не удавалось ввести пациента в сон, брал со стола ряд предметов: круглый стеклянный шар, блестящую металлическую пластину — и тогда даже самые беспокойные впадали в транс.

Доктор Льебо, подобно Месмеру, верил в то, что магнетическая энергия переходит от врача к пациенту, и пользовался термином «наложить руки». Зигмунд заметил, что у детей он поглаживал голову от лба к затылку, повторяя: «Все хорошо. Ты спокойно уснешь. Будешь чувствовать себя лучше, когда проснешься». Со взрослыми поступал иначе: брал их лицо своими большими теплыми руками; у стариков мягко гладил руку или успокаивающе похлопывал по плечу, повторяя: «Успокаивающий сон подходит. Я закрою ваши уставшие веки, и наступит сон...»

Зигмунд оставался в Нанси три недели, наблюдая за тем, как Льебо и Бернгейм обращаются с различными больными, применяя все, что имелось в арсенале этих двух талантливых врачей, для лечения больных с парезом руки, судорогой, параличом ног после воспаления легких, желудочными болями, ишиасом, лицевым тиком, со странными спазмами, с нарушением зрения, позывами к рвоте и бессонницей, потерей аппетита и меланхолией.

Он сделал подробные записи по всем наблюдавшимся случаям, документировал состояние пациентов в течение недель, фиксировал прогнозы на постоянное или вероятное излечение, добавляя собственные соображения, каким образом и почему был достигнут тот или иной результат. В спокойные дни он обедал с молодыми врачами в госпитале, обсуждая достоинства подготовки в Вене по сравнению с Парижем, с Нанси. По ночам писал Марте, получал ежедневно или через день письма из Земмерин-га. И в его голове все время возникал один и тот же вопрос: «Что происходит в подсознании, вызывающем заболевания, и как мы можем понять поведение человека, если не проникнем на этот закрытый континент и не снимем с него план?»

Когда он продолжал нажимать на Бернгейма в поиске ключа, доктор отвечал терпеливо:

— Скажем, что человеческий мозг подобен большой зеленой лужайке, на траве которой рассыпаны тысячи шаров. Я бросаю шар в виде убеждения или команды. Он нацелен на шар, перекрывающий доступ к воротам. Я отбиваю тот, другой шар в сторону. Мое убеждение теперь командует. Я заменил галлюцинаторную идею пациента командой, что боль, контрактура, позыв к рвоте, состояние подавленности исчезнут. Видите, господин Фрейд, идеи являются физическими объектами, столь же осязаемыми, как кегельбанные шары. Мы, врачи, должны обладать надлежащим умением выводить из действия шары, вызывающие галлюцинации.

Зигмунд встал, прошелся до двери и обратно, провел пальцем между тугим воротником и шеей. Стараясь сдержать возбуждение, он сказал:

— В Вене ведется работа, о которой должны знать вы и доктор Льебо. Разрабатывается новый инструмент терапии, впервые использованный доктором Йозефом Брейе-ром и подтвержденный мной в прошлом году. Могу ли я пригласить вас на ужин завтра?

В ресторане «Станислав», расположенном на одной из основных деловых улиц Нанси, столы были накрыты клетчатыми скатертями, каждый стол с лампой отделялся от других высокой деревянной перегородкой. Два врача, сидевшие напротив него, ели с аппетитом; Зигмунд слегка прикоснулся к еде, полный желания рассказать о «лечении речью» под гипнозом, найти объяснение диалога между пациентом и врачом. Ни Бернгейм, ни Льебо не проявляли интереса к его словам. В момент, когда Зигмунд анализировал обращение Брейера с подавленной в прошлом, а затем раскрывшейся памятью фрейлейн Берты, он почувствовал, что оба собеседника ушли в себя, они его не слышали.

Бернгейм вежливо сказал:

— Дорогой господин Фрейд, для нас это бесполезно. Как я разъяснял, мы занимаемся истерией и изгоняем ее с помощью контрвнушения. Нам нужно знать лишь проявления. Мы действуем успешно! Это единственная задача и долг врача. Мой друг доктор Льебо, будучи молодым, отказался стать священником; я полагаю, что даже сейчас у него нет вкуса к исповедям.

Зигмунд упал духом. Врачи поблагодарили его за прекрасный ужин и разошлись по домам. Шагая по крутой улице мимо внушительных государственных зданий, он размышлял: «Точное повторение реакции Шарко. Он говорил: «Нет, здесь нет ничего интересного». Но интересное есть! Я убежден в этом. Почему пионеры вроде Шарко, Льебо и Бернгейма отказываются заглянуть через открытые двери в видение другого человека? Почему они останавливаются, когда подходят к конечной точке своей собственной революции?»

Одной из проблем, с которой он столкнулся при возвращении из Нанси, было то, что никто не одобрял его поездку туда, даже Брейер.

— Но, Йозеф, почему ты не сказал мне об этом до того, как я уехал, а говоришь задним числом?

— Остановило бы тебя это?

— Нет.

— Именно поэтому.

Что касается Мейнерта и медицинского факультета, то его поездка в Нанси встретила явно негативное отношение. Его коллеги по Институту Кассовица открыто не высказывали неодобрения, хотя и полагали, что он сам завел себя в тупик. В результате ему было не с кем обсудить этот период своей работы. Он написал Вильгельму Флису в Берлин, что начинает ощущать изоляцию и что в Вене нет никого, кто мог бы научить его чему-нибудь.

Он стал регулярно писать Флису как другу и доверенному лицу, которому можно раскрыть свои сокровенные мысли. Флис был восприимчивым, отвечал ободряющими и воодушевляющими письмами. Зигмунд признался Флису, что хотел бы заняться исключительно лечением невроза, но в настоящее время у него нет ни одного такого больного. Он работает неврологом, занимаясь недомоганиями соматического происхождения, а также домашним врачом в своем районе, подлечивая мокрые носы и случаи недержания мочи. Его вновь приобретенное искусство гипноза приходится отложить в сторону. Он прекрасно отдохнул с Мартой в Земмеринге после первой разлуки в их супружеской жизни; ее беременность протекает хорошо; его дочь вырастает в очаровательного ребенка. Он полностью счастлив в своей семейной жизни, однако, поскольку лишен того, что профессор Нотнагель определил как «богатый исходный материал», его творческая деятельность заглохла.

Впервые, с тех пор как профессор зоологии Карл Клаус направил его в Триест изучать половые железы угря, он чувствует, что не ведет исследовательских и потенциально ценных экспериментов. Он вспомнил свою страстную исповедь Марте в лесу над Медлингом:

— Чистая наука — самая вдохновляющая работа, которую может предложить мир и которая приносит истинное удовлетворение, ведь каждый день узнаешь что-то новое о живых организмах.

И вот спустя всего семь лет он оказался скованным в своих попытках испытывать, экспериментировать, открывать. Он стал простым частнопрактикующим врачом. Сидя за своим столом в приемной с фотографиями восхищавших его знаменитых людей, которые висели у черной кушетки для осмотра пациентов, он думал с горечью о себе, что стал таким же, как любой врач. Трудность с изучением подсознательного заключалась в том, что, если исследователь не прикреплен к крупному госпиталю, Городской больнице, Сальпетриеру или медицинскому факультету Нанси, он обречен на длительный период выжидания, не зная моря, которое надлежит переплыть, Тибетских хребтов, которые надо покорить, пустыни Сахары, в которой надо выжить.

Он поклялся, что не допустит, чтобы Марта почувствовала горечь, источаемую всеми его порами. Виноват он, а не она. Он не сумел найти творческую нишу для себя. Не отдалился ли от него Йозеф Брейер, потому что оказались неосуществленными его большие ожидания, связанные с молодым протеже? Йозеф часто находил отговорки и отказывался от вечерней прогулки по Рингштрассе.

— Марта, не кажется ли тебе, что я слишком раним? Или же, возможно, Йозеф так занят?

— Матильда не изменилась, она говорит с той же любовью о тебе, когда мы вместе. Ты говоришь о жизненном цикле всех организмов, о его приливах и отливах. Дружба — также живой организм. Ныне ты женат, у тебя есть ребенок и частная практика. Любовь Йозефа к тебе не была в прошлом глубже и лучше, она была просто другой.

Он поблагодарил ее за здравый смысл и, успокоенный, провалился в беспокойный, наполненный видениями сон, каждую деталь которого он живо вспомнил утром.

Он не поддался отчаянию, а выбрал иной путь, начав исследование и составление двух пространных монографий: первой — об афазии; второй — о «Клиническом изучении одностороннего частичного паралича у детей» вместе с молодым другом Оскаром Рие, способным врачом-педиатром.

Некоторые события выпукло показали, насколько далек он от своей первоначальной цели стать профессором медицинского факультета. За два года до этого профессор Лейдесдорф, руководитель первой психиатрической клиники, находившейся в приюте для умалишенных Нижней Австрии, перенес сердечный приступ во время лекции и попросил своего молодого ассистента Юлиуса Вагнер-Яурега дочитать курс за него. Министерство образования назначило Вагнер-Яурега лектором на один семестр. На следующий год Лейдесдорф вышел в отставку, и летом 1889 года медицинский факультет университета предложил экстраординарному профессору университета Граца Рихарду фон Крафт-Эбингу занять место Лейдес-дорфа. После Мейнерта Крафт-Эбинг считался наиболее опытным и известным психиатром в немецкоговорящем мире. Встал вопрос: кто заменит Крафт-Эбинга в Граце? Ко всеобщему удивлению, остановились на тридцатидвухлетнем Вагнер-Яуреге.

Профессор Крафт-Эбинг прибыл в Вену после летних каникул, чтобы подготовиться к первой лекции. Зигмунд нанес ему визит вежливости, принеся в качестве визитной карточки свои переводы Шарко и Бернгейма. Крафт-Эбинг только что въехал в отремонтированную квартиру, запах которой напомнил Зигмунду о визите к профессору Нотнагелю семь лет назад, когда пытался получить у него пост ассистента по внутренним болезням.

Профессор поднялся из-за стола, протянул руку, сердечно приветствуя коллегу. Зигмунд подумал: «Какой привлекательный мужчина!» Голова Крафт-Эбинга имела классические пропорции: массивный лоб, от которого он зачесывал назад свои редеющие волосы; римский нос, которого хватило бы для нескольких меньших по размеру; небольшая седеющая бородка и усы; огромные глаза под нависающим лбом, привлекающие к себе внимание; темные круги под глазами; в целом же лицо говорило о незаурядном уме и о сочувственных взглядах его хозяина на горести и уродства мира.

Барон Рихард фон Крафт-Эбинг родился в Мангейме в семье видного гражданского служащего; его мать происходила из семьи признанных юристов и интеллектуалов. Когда он созрел для университета, его семья переехала в Гейдельберг, где опеку над ним установил дед по материнской линии, известный в Германии как «защитник проклятых»; он выступал в защиту прав обвинявшихся в отвратительных преступлениях, в частности связанных с половыми извращениями. Крафт-Эбинг изучал медицину в университете Гейдельберга; его специализация определилась, когда его направили в Цюрих на поправку после тифа, где он прослушал курс лекций Гризингера о психиатрии.

Крафт-Эбинг с увлечением работал над докторской диссертацией на тему о бреде и после защиты занял пост врача в приюте для умалишенных. В 1873 году его приняли на медицинский факультет университета Граца в Австрии, и он стал одновременно директором вновь открывшегося приюта «Фельдхоф». Он тут же пошел по стопам своего деда, защищая в судах мужчин и женщин, обвинявшихся в «половых насилиях» и в «преступлениях против природы». Он представлял судам полную медицинскую историю обвиняемого, стремясь добиться понимания и милосердия в отношении отступивших от обычных норм поведения, вызывающих столь сильное отвращение в пуританском обществе, доказывал, что ущемляются их гражданские права. На основе этого опыта он написал «Учебник судебной психопатологии». А за годы работы в приюте появились трехтомный «Учебник психиатрии», переведенный на многие языки, и с таким же названием совместная с Крепелином работа, которая рассматривалась как исчерпывающая по проблемам клинической психиатрии, типологии поведения человека и мотиваций, что отличало эту работу от психиатрии Мей-нерта, полностью основанной на анатомии мозга. Крафт-Эбинг проявлял бесконечное терпение в обращении с обитателями приюта. Его неизменная доброта помогла многим больным, особенно со сравнительно небольшими отклонениями. В данный момент он находился в немилости в связи с публикацией книги «Сексуальная психопатия», в которой содержались подробные медицинские отчеты о сотнях половых извращений, по которым он выступал в суде. Материалы такого рода ранее никогда не публиковались; они принадлежали к тайным скандалам общества, и о них было не принято говорить. Хотя Крафт-Эбинг написал значительную часть своего материала на латинском языке, дабы он был понятен врачам, а не пошлякам, его резко осудили в Англии за «предание гласности грязного и отвратительного материала перед лицом доверчивого общества». Крафт-Эбинг выступал как первопроходец. Зигмунд Фрейд тщательно изучил его книги, хотя они касались лишь наследственности пациента, его физических особенностей и окружения.

— Я весьма признателен вам, господин доктор, что вы принесли мне эти две книги,— сказал Крафт-Эбинг.— Я знаю, что здесь, в Вене, вы главный сторонник гипнотического внушения и что вам наставил синяков мой коллега советник Мейнерт. Ничего, через несколько лет мы сделаем гипнотическое внушение уважаемым.

Зигмунд почувствовал, что с его плеч свалилась огромная тяжесть. Слова, которые были осуждены и прокляты с момента его возвращения в Вену, выскакивали из него, по мере того как он образно воспроизводил для Крафт-Эбинга то, что наблюдал в Нанси. Когда он наконец сумел остановить себя, Крафт-Эбинг воскликнул:

— Замечательная пара. Спасибо за то, что поделились со мной своим опытом. Молодой Вагнер-Яурег был здесь до вас. Крепкий и полный решимости человек; он справится с задачей в Граце.

Зигмунд прошел в приют умалишенных Нижней Австрии напротив общей больницы, где красивый блондин Вагнер-Яурег жил последние шесть лет в качестве ассистента профессора Лейдесдорфа; эту должность он занял за четыре месяца до того, как Зигмунд стал «вторым врачом» у профессора Мейнерта.

По пути в приют он мысленно вспоминал свои студенческие дни, когда Вагнер-Яурег стал обладателем диплома врача за несколько месяцев до получения такого же диплома Зигмундом, когда они одновременно были удостоены доцентуры. Карьера Вагнер-Яурега удивительно повторяла его собственную: он изучал физиологию у профессора Брюкке; вел самостоятельные исследования, будучи еще студентом, и опубликовал свои работы; добивался места ассистента у профессора Нотнагеля и натолкнулся на отказ; пошел в психиатрию...

Воспоминания Зигмунда привели его на вершину холма, к входу в приют, который был выстроен в монументальном стиле, с фойе и широкой лестницей, достойной дворца герцога. Но, поднимаясь по крутым ступеням, он подумал: «Схожесть нашей жизни кончается прямо здесь, в этом здании. Когда сюда пришел Вагнер-Яурег, он не только получал вдвое больше, чем я, поступив в Городскую больницу для работы с Мейнертом, но и питался в приюте. Он никогда не хотел стать психиатром; он сам признался мне, что не пригоден к этому. Однако он готовил себя и был упрямым. Теперь же ему предложили кафедру психиатрии в Граце, в лучшем после Венского университете Австрии; это всего на одну ступеньку ниже высшего положения в психиатрии».

А вот он, Зигмунд Фрейд, того же возраста, с трудом сводящий концы с концами за счет частной практики, потерян для университетского мира, единственного мира, к которому он стремился. Как это могло случиться?

Он стоял перед дверью Вагнер-Яурега, держа руку на кнопке звонка и опустив голову. «Я знаю, как это случилось. Я влюбился в Марту. Вагнер-Яурег полон решимости взойти на высшую ступень своей профессии, прежде чем думать о браке.— Он поднял подбородок.— Пусть он занимает свое место в Граце; я пойду своим путем».

Он позвонил, вошел в кабинет, чтобы поздравить Вагнер-Яурега и пожелать ему всего доброго.

КНИГА СЕДЬМАЯ. НЕВЕДОМЫЙ ОСТРОВ АТЛАНТИДЫ - Страсти ума, или Жизнь Фрейда - Стоун И.