Письмо к Ромену Роллану (Расстройство памяти на Акрополе) - Фрейд об искусстве - Автор неизвестен

Уважаемый друг!

После настоятельных просьб написать что-нибудь в честь Вашего семидесятиле­тия, я долго старался найти какую-нибудь тему, достойную Вас хоть в каком-то от­ношении и способную выразить мое вос­хищение Вашей любовью к истине. Вашим мужеством откровенно заявлять о своих убеждениях. Вашей доброжелательностью и готовностью помочь. Или что-нибудь способное засвидетельствовать благодар­ность художнику, подарившему мне столь­ко возвышенного наслаждения. Напрасно;

я на десять лет старше Вас, моя продуктив­ность иссякла. В конечном счете я могу предложить Вам лишь дар бедняка, «знава­вшего когда-то лучшие дни».

Вам известно, что цель моей научной работы — объяснять необычные, анор­мальные, патологические проявления пси­хики, то есть сводить их к действующим за ними психическим силам и выявлять участ­вующие в этом механизмы. Я опробовал это сначала на самом себе, затем на других, и в конечном счете рискнул замахнуться на человечество в целом. Один такой феномен, пережитый мной очень давно, в 1904 г., я никогда не понимал, но в последние годы он постоянно всплывал в моей памяти; до сих пор не знаю почему. В конце концов я решил проанализировать это небольшое переживание и сообщаю Вам здесь резуль­тат своего исследования. При этом я до­лжен, разумеется, просить Вас уделить бо­льше внимания сведениям из моей личной жизни, чем они того заслуживали.

Расстройство памяти на Акрополе

Я и мой младший брат имели обык­новение предпринимать тогда в конце ав­густа или в начале сентября ежегодное пу­тешествие, длившееся несколько недель и приводившее нас в Рим, в одну из област­ей Италии или на берег Средиземного мо­ря. Брат на десять лет моложе меня, то есть Ваш одногодок, — совпадение, которое то­лько что пришло мне в голову. В данном случае брат объявил, что дела не позволя­ют ему долгой отлучки, он может отсут­ствовать максимум неделю, и что мы должны сократить наше путешествие. Тог­да мы решили поехать через Триест на остров Корфу и наш короткий отпуск про­вести там. В Триесте он навестил прожива­ющего там компаньона, я сопровождал его. Приветливый мужчина осведомился о наших дальнейших планах и, услышав, что мы собираемся на Корфу, стал нас усиленно отговаривать. «Что вы собирае­тесь делать там в эту пору? Там так жарко, что вам не удастся отдохнуть. Поезжайте лучше в Афины. Пароход Ллойда отплывет сегодня во второй половине дня, он позво­лит вам три дня осматривать город, а на обратном пути заберет назад. Это будет полезнее и приятнее».

Мы оба покинули триестинца в удиви­тельно скверном настроении. Обсудив предложенный нам план, мы сочли его со­вершенно неподходящим и видели лишь помехи в его осуществлении, предположив даже, что нас не впустят в Грецию без въездной визы. Несколько часов до откры­тия бюро Ллойда мы, раздосадованные и растерянные, бродили по городу. Но ког­да пришло время, мы подошли к билетной кассе и купили билеты до Афин, словно это само собой разумелось, не беспокоясь о мнимых трудностях и даже не высказав друг другу, почему мы так решаем. Такое поведение было все же очень странным. Позднее мы признали, что предложение от­правиться в Афины вместо Корфу мы приняли сразу и с охотой. Почему же тогда все время до открытия кассы мы пребывали в дурном настроении и морочили себе голо­ву лишь помехами и трудностями?

Когда вечером по прибытии я стоял на Акрополе и мой взгляд впитывал ланд­шафт, мне вдруг пришла удивительная мысль: «Значит, все это в действительно­сти так, как мы учили в школе?!» Говоря точнее, персона, высказавшая это, обособи­лась от другой персоны, воспринявшей дан­ное высказывание, намного резче, чем обы­чно, и обе были изумлены, хотя и не одним и тем же. Первая вела себя так, будто она была обязана под впечатлением бесспорно­го наблюдения поверить в нечто, реаль­ность чего ей до сих пор казалась сомни­тельной. Несколько преувеличивая: словно кто-то, прогуливаясь по берегу шотландс­кого озера Лох-Несс, внезапно увидел пе­ред собой выброшенное на сушу тело пре­словутого чудовища и счел бы себя вынуж­денным признать: «Значит, действительно существует она, морская змея, в которую мы не верили!» Впрочем, и другая персона имела полное основание изумляться, пото­му что не знала, что реальное существова­ние Афин, Акрополя и этого пейзажа ког­да-то было под сомнением. Скорее она бы­ла подготовлена к высказыванию востор­женному и возвышенному.

Тут хочется сказать, что странная мысль на Акрополе лишь подчеркивает:

мол, совсем иное дело увидеть что-либо собственными глазами, чем только услы­шать или прочитать об этом. Но в таком случае остается всего лишь необычная обо­лочка скучной банальности. Или можно было бы осмелиться утверждать: будучи гимназистом, некто считал, что убежден в исторической реальности Афин и его ис­тории, но как раз благодаря неожиданно пришедшей в голову мысли на Акрополе он узнает, что тогда в бессознании не верил в это; лишь теперь он приобрел «достига­ющую бессознательного» убежденность. Такое объяснение звучит очень глубокомы­сленно, но его легче выдвинуть, чем до­казать, и теоретически оно достаточно уяз­вимо. Нет, я думаю, оба феномена — дур­ное настроение в Триесте и внезапная мысль на Акрополе — тесно взаимосвяза­ны. Первый из них легче понять, и он, возможно, поможет нам объяснить второй.

Переживание в Триесте, как я полагаю, также выражает лишь неверие. «Нам следу­ет увидеть Афины? Но это не выйдет, слиш­ком сложно». Тогда последующее ухудше­ние настроения соответствует сожалению о том, что это не выйдет. Ведь это было бы так прекрасно! И тут понимаешь, в чем здесь дело. Это случай, о котором англи­чане говорят: «Too good to be true»* и ко­торый с нами происходит очень часто. Слу­чай того неверия, который постоянно на­блюдается, когда мужчина удивляется ра­достному известию, что «попал в яблочко», выиграл приз, а девушка, что втайне люби­мый мужчина предстал перед родителями в качестве жениха, и т. д.

При констатации какого-либо феноме­на, естественно, сразу возникает вопрос о его причинах. Подобное неверие является, очевидно, попыткой отвергнуть часть реа­льности, но в таком отвержении есть что-то странное. Мы бы вовсе не удивились, если бы такая попытка была направлена против части реальности, угрожающей доставить нам неприятность; на это, так сказать, на­строен наш психический механизм. Но от­куда подобное неверие во что-то, что, на­оборот, сулит нам огромное удовольствие? Действительно, парадоксальное поведение! Но я вспоминаю, что уже и раньше как-то рассматривал сходный случай с людьми, которые, как я выразился, «терпят крах при успехе». Обычно заболевают из-за отказа от влечения, из-за неисполнения жизненно важной потребности или желания; но у этих личностей все наоборот, они заболевают и чахнут оттого, что их самое сильное же­лание исполнилось. Однако противополож­ность этих двух ситуаций не так велика, как кажется поначалу. В упомянутом странном случае внутренний отказ от влечения занял место внешнего отказа. Счастье не допуска­ется, внутренний отказ приказывает приде­рживаться внешнего запрета желания. Но почему? Потому, так в ряде случаев звучит ответ, что люди не могут ожидать от судь­бы такого подарка. Значит, опять «too good to be true», выражение пессимизма, значи­тельный элемент которого, видимо, несут в себе многие из нас. И в других случаях, как и в тех, когда «терпят крах при успехе», таким элементом является чувство вины или неполноценности, которое можно пере­вести так: «Я недостоин такого счастья, я не заслуживаю его». Но обе мотивировки, по сути, одинаковы, одна — всего лишь иное написание другой. Ведь как давно известно, судьба, от которой ждут столь пло­хого обращения, — это материализация на­шей совести, сурового «Сверх-Я» внутри нас, в котором сконцентрирована караю­щая инстанция нашего детства.

Это, я думаю, объясняет наше поведе­ние в Триесте. Мы не могли поверить, что нам предстоит радость увидеть Афины. Своеобразие нашей реакции определило то, что часть реальности, которую мы стреми­лись отвергнуть, была сначала только воз­можностью. Когда мы затем стояли на Ак­рополе, возможность стала реальностью и былое неверие проявилось теперь в изме­ненном виде, но достаточно отчетливо. Без искажения оно, вероятно, звучало бы так:

«Я бы в самом деле никогда не поверил, что мне удастся увидеть Афины собствен­ными глазами, как, вне всякого сомнения, происходит сейчас!» Когда я вспоминаю, какое пылкое желание путешествовать и увидеть мир овладевало мной в гимнази­ческие годы и позднее и как поздно оно начало осуществляться, я не удивляюсь его последствиям на Акрополе; мне тогда было сорок восемь лет. Я не спросил своего младшего брата, испытал ли он тогда что-то подобное. Некая опасливость окру­жала все событие, она уже в Триесте пре­пятствовала нашему обмену мыслями.

Но если я правильно разгадал смысл моей неожиданно возникшей на Акрополе мысли, что я приятно удивлен тем, что все же нахожусь в том самом месте, то воз­никает следующий вопрос: почему этот смысл приобрел в моей мысли такое ис­каженное запутывающее облачение?

Существенное содержание мысли со­хранилось даже и в искажении, это — неве­рие. «По свидетельству моих чувств, я сей­час, стою на Акрополе, только не могу в это поверить». Однако это неверие, это сомне­ние в части реальности двояко смещается в высказывании, во-первых, перемещаясь в прошлое, во-вторых, переносясь с моего отношения к Акрополю на само сущест­вование Акрополя. Таким образом, факти­чески утверждается, что я когда-то раньше сомневался в реальном существовании Ак­рополя, но это моя память отвергает как неверное, да и невозможное.

Оба искажения представляют собой две независимые друг от друга проблемы. Мо­жно попытаться проникнуть глубже в про­цесс искажения. Не излагая подробнее, как я к этому пришел, исхожу из того, что первоначальным должно было быть ощу­щение нереальности и недостоверности той ситуации. Ситуация включает мою персо­ну, Акрополь и мое восприятие оного. Я не могу определить, в чем я сомневаюсь, ведь я не могу усомниться в своих чувственных впечатлениях от Акрополя. Но вспоминаю, что в прошлом сомневался в чем-то, свя­занном как раз с этой местностью, и, таким образом, обретаю информацию, чтобы пе­ревести сомнение в прошлое. Но при этом сомнение меняет свое содержание. Я не просто вспоминаю о том, что в ранние годы сомневался, увижу ли я Акрополь соб­ственными глазами, а утверждаю, что тог­да вообще не верил в реальность Акрополя. Как раз из этого результата искажения я делаю вывод о том, что та ситуация на Акрополе содержала элемент сомнения в реальности. Мне до сих пор явно не уда­лось прояснить данный процесс, а потому в заключение коротко скажу, что вся кажу­щаяся запутанной и трудно описываемой психическая ситуация легко распутывается при предположении, что тогда у меня на Акрополе на мгновение было или могло быть чувство: то, что я вижу здесь, — не­реально. Это называют «чувством отчужде­ния». Я попытался избавиться от него, и это удалось мне ценой ложного высказы­вания о прошлом.Эти отчуждения — очень странные, пока мало понятные феномены. Их называют и чувствами, но это явно сложные процессы, связанные с определен­ным содержанием и решениями по поводу данного содержания. Очень частые при оп­ределенных психических заболеваниях, они знакомы и нормальному человеку, скажем, в виде случайных галлюцинаций у здоро­вых людей. Но они же определенно явля­ются результатом промаха, у них ненор­мальная структура, как у сновидений, кото­рые, невзирая на их регулярное появление у здорового человека, расцениваются нами как примеры расстройства психики. Эти от­чуждения наблюдают в двух формах; либо нам кажется чуждой часть реальности, ли­бо часть собственного «Я». В последнем случае говорят о «деперсонализации»; от­чуждения и деперсонализации тесно связа­ны. Существуют другие феномены, в кото­рых мы вроде бы можем признать их пози­тивные противоположности, так называе­мые «Fousse Reconnaissance», «Deja vu», «Deja raconte»*, иллюзии, при которых мы

пытаемся воспринять что-то как принад­лежащее нашему «Я», подобно тому как при отчуждениях мы стараемся от чего-то освободиться. Наивно-мистический, непси­хологический подход к объяснению стре­мится использовать феномен Deja vu как доказательство прежнего существования нашего психического «Я». От деперсона­лизации путь лежит к чрезвычайно стран­ному феномену «Double Conscience», ко­торый правильнее называть «раздвоение личности». Все это еще настолько туманно, настолько слабо обработано наукой, что я вынужден запретить себе дальше обсу­ждать это перед Вами.

Моя цель будет достигнута, если я вер­нусь к двум общим свойствам феноменов отчуждения. Первое: все они служат для защиты, стремятся что-то удалить от «Я» или вообще отвергнуть его. Тут к «Я» с двух сторон приближаются новые элемен­ты, от которых требуется защита: мысли и побуждения, возникающие в «Я» из ре­ального внешнего и из внутреннего миров. Возможно, данная альтернатива обеспечи­вает различие между собственно отчужде-ниями и деперсонализапиями. Существует чрезвычайное множество способов, мы ска­жем — механизмов, которыми наше «Я» пользуется при осуществлении самозащи­ты. В моем ближайшем окружении теперь продолжается работа, связанная с изучени­ем таких методов защиты; моя дочь, детс­кий психоаналитик, пишет книгу как раз об этом. Наше погружение в психопатологию вообще берет свое начало от самого прими­тивного и самого основательного из этих методов — от «вытеснения». Между вытес­нением и тем, что следует называть нор­мальной защитой от неприятного и невы­носимого с помощью его признания, осмы­сления, оценки и целесообразных действий, располагается целый ряд способов поведе­ния «Я» более или менее ярко выраженного патологического характера. Позвольте за­держаться на одном пограничном случае такой защиты? Вам знаком известный плач испанских мавров «Ay de mi Alhama», в ко­тором говорится, как султан Боабдил восп­ринимает известие о падении его крепости Альгама. Он догадывается, что это пораже­ние означает конец его правления. Но, не желая принять это как правду, он решает относиться к данному известию как к «поп arrive»1*. Строфа гласит:

Cartas le fueron venidas, de que Alhama era ganada. Las cartas echo en el fuego у al mensagero mataba2*.

Легко догадаться, что в таком поведе­нии султана присутствует потребность дей­ствовать наперекор чувству собственного бессилия. Сжигая письма и приказывая убить гонца, он все еще пытается продемо­нстрировать свое всемогущество.

Второе общее свойство отчуждении, их зависимость от прошлого, от богатства во­споминаний «Я» и от ранних неприятных переживаний, которые с тех пор, возможно, подверглись вытеснению, оспаривается. Но как раз мое переживание на Акрополе, пе­реходящее в расстройство памяти, в фаль­сификацию прошлого, помогает нам вы­явить это влияние. Неправда, что в гим­назические годы я сомневался в реальном существовании Афин. Я сомневался только в том, что смогу увидеть Афины. Путеше­ствовать так далеко, «так преуспеть» — ка­залось, выходило за пределы моих возмож­ностей. Это находилось в прямой связи с ограниченностью и скудостью моих жиз­ненных условий в пору юности. Страстное желание путешествовать было, конечно, та­кже выражением желания вырваться из-под этого гнета, что сродни тому стремлению, которое заставляет многих подростков убе­гать из дому. Мне давно стало ясно, что значительная часть удовольствия от путе­шествия заключается в осуществлении это­го раннего желания, а значит, коренится в недовольстве домом и семьей. Когда впе­рвые видишь море, пересекаешь океан, по­знаешь на собственном опыте реальность города и страны, которые так долго были далекими, недостижимыми предметами же­лания, то чувствуешь себя героем, соверши­вшим невероятно великие подвиги. Я мог бы тогда на Акрополе спросить своего бра­та: «Ты еще помнишь, как мы в юности день за днем ходили одним и тем же путем с... улицы в гимназию, а каждое воскресе­нье — в Пратер или на пикник, которые были нам уже так хорошо известны, а те­перь мы в Афинах и стоим на Акрополе! Мы действительно преуспели! И если уж можно сравнить столь малое с великим, разве не обратился Наполеон I во время коронации в Нотр-Дам к одному из своих

братьев (это, вероятно, был старший, Жо-зеф) и не заметил: «Что бы сказал на это Monsieur notre Рёге*, если бы он мог сейчас присутствовать при этом?»

И здесь мы наталкиваемся на решение маленькой проблемы, почему мы уже в Триесте портили себе удовольствие от путешествия в Афины. Должно быть, с удо­влетворением потребности «преуспеть» тес­но связано чувство вины; в этом есть что-то неправильное, что запрещено испокон века. Это связано с детским критическим отно­шением к отцу, с презрением, которое сме­нило раннюю детскую переоценку его лич­ности. Дело выглядит так, будто в успехе главное — «преуспеть» больше, чем отец, и как будто все еще запрещается стремле­ние превзойти отца.

К этому универсальному мотиву в на­шем случае добавляется особый момент;

в теме Афин и Акрополя содержится намек на превосходство сыновей. Наш отец был торговцем, у него не было гимназического образования, Афины мало что могли зна­чить для него. То, что мешало нам наслаж­даться поездкой в Афины, было, таким об­разом, чувством пиетета, А теперь Вы уже не станете удивляться тому, что воспоми­нание о переживании на Акрополе посеща­ет меня так часто с тех пор, как я сам стал стар и нуждаюсь в снисхождении и более не могу путешествовать.

С сердечным приветом к Вам, Ваш

Зигм. Фрейд Январь 1936 г.

 Господин наш отец (фр.)- — Примеч. пер.