ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ - Эта странная жизнь - Гранин

про то, какие бывают дневники

Архив Любищева еще при жизни хозяина по­ражал всех, кто видел эти пронумерованные, пе­реплетенные тома. Десятки томов, сотни. Научная переписка, деловая, конспекты по биологии, ма­тематике, социологии, дневники, статьи, рукописи, воспоминания его, воспоминания его жены Ольги Петровны Орлицкой, которая много работала над этим архивом, записные книжки, заметки, научные отчеты, фотографии. Письма, рукописи перепечатывались, копии подшивались — не из тщеславия и не в расчете на потомков, нисколько. Большею частью архива сам Любищев активно пользовался, в том числе и копиями собственных писем — в силу их особен­ности, о которой речь впереди.

Архив как бы фиксировал, регистрировал со всех сторон и семейную и деловую жизнь Люби­щева. Сохранять все бумажки, все работы, пе­реписку, дневники, которые велись с 1916 го­да (!),— такого мне не встречалось. Биографу нечего было и мечтать о большем. Жизнь Люби­щева можно было воссоздать во всех ее извивах, год за годом, более того — день за днем, букваль­но по часам. Не прерывая, насколько мне извест­но, ни разу, Любищев вел этот дневник с 1916 года — и в дни революции, и в годы войны, он вел его лежа в больнице, вел в экспедици­ях, в поездах: оказывается, не существовало причины, события, обстоятельства, при которых нельзя было занести в дневник несколько стро­чек.

Дневники Александра Александровича Люби­щева сохранились не все, большая часть его ар­хива до 1937 года, в том числе и дневники, про­пала во время войны в Киеве. Уцелел первый том дневников — большая конторская книга, красиво отпечатанная на машинке красными и синими шрифтами, начатая первого января 1916 года. Дневники с 1937 года до последних дней жизни составили несколько толстых томов уже не кон­торские книги, а школьные тетрадки, сшитые, за­тем переплетенные,— самодельно, некрасиво, но прочно.

Я листал их — то за шестидесятый год, то за семидесятый; заглянул в сороковой, в сорок пер­вый — всюду было, одно и то же. Увы, это были никакие не дневники. Повсюду я натыкался на краткий перечень сделанного за день, расценен­ный в часах и минутах и еще в каких-то непо­нятных цифрах. Я посмотрел довоенные дневни­ки — и там записи того же типа. Ничего из того, что обычно составляет плоть дневни­ков,— ни описаний, ни подробностей, ни размыш­лений.

"Ульяновск 7.4.1964. Систем. энтомология: (два рисунка неизвестных видов Псиллиолес) — 3 ч. 15 м. Определение Псиллиолес — 20 м. (1,0).

Дополнительные работы: письмо Славе — 2 ч. 45 м. (0,5).

Общественные работы: заседание группы за­щиты растений — 2 ч. 25 м.

Отдых: письмо Игорю — 10 м.; Ульяновская правда — 10 м. Лев Толстой "Севастопольские рассказы" — I ч. 25 м.

Всего основной работы. — 6 ч. 20 м."

"Ульяновск. 8.4.1964. Систематическая энтомо­логия: определение Псиллиолес, конец — 2 ч. 20 м. Начало сводки о Псиллиолес — I ч. 05 м. (1.0).

Дополнительные работы: письмо Давыдовой и Бляхеру, шесть стр. —Зч. 20 м. (0,5).

Передвижение — 0,5.

Отдых: брился. Ульяновская правда —15 м, Известия — 10 м. Литгазета — 20 м.; Л, Толстой «Упырь» — 66 стр. — 1 ч. 30 м. Слушал «Царскую невесту». Римский-Корсаков.

Всего основной работы—6 ч. 45 м.»

Десятки, сотни страниц были заполнены вот такими уныло-деловыми записями по пять-семь строчек. Из этого и состояли дневники. По край­ней мере таков был результат первого осмотра.

На этом следовало бы и кончить с ними. Не было никакого резона возиться с ними еще, из этих сухих перечислений невозможно было вы­жать ни эмоций, ни любопытных деталей времени, язык их был бесцветно-однообразен, отсутствовала всякая интимность, они были почти начисто ли­шены горечи, восторга, юмора, подробности, кото­рые иногда проскальзывали, были телеграфно ис­сушены:

«Вечером у нас трое Шустовых».

«Весь день дома, слабость после болезни».

«Два раза дождь, отчего не купался»,

Читать дальше дневники не имело смысла.

Напоследок, любопытства ради, я посмотрел записи начала Отечественной войны.

«22.6.1941. Киев. Первый день войны с Гер­манией. Узнал об этом около 13 часов...»

— и дальше обычная сводка сделанного.

«23.6.1941. Почти целый день воздушная тре­вога. Митинг в Институте биохимии. Ночное де­журство».

«29.6.1941. Киев. На дежурстве в Институте зоологии с 9 до 18 ч. занимался номографией и писал отчет. Вечернее дежурств… ...Итого 5 ч, 20 м.»

С тем же бесстрастием он отмечает проводы старшего сына на фронт, затем и младшего. В ию­ле 1941 года его эвакуируют с женой и внуком из Киева на пароходе. И там, на пароходе, он с той же краткостью неукоснительно регистрирует:

«21.VI1.1941. Нападение немецкого самолета на пароход «Котовский» — бомбежка и обстрел пулеметами. Убит капитан парохода и какой-то военный капитан, ранено 4 человека. Повреждено колесо, поэтому пароход не сделал остановку в Богруче, а поехал прямо на Кременчуг».

Печальные даты поражений сорок первого го­да и даты первых наших зимних побед почти не отражались в дневнике. События всеобщие слов­но бы не затрагивали автора. Май сорок пятого, послевоенное восстановление жизни, отмена кар­точек, трудности сельского хозяйства... Ничто не попадало в эти ведомости. Происходили научные и ненаучные дискуссии, на биологическом фронте разыгрывались в те годы битвы поистине крова­вые —Любищев не сторонился их, не укрывался; были моменты, когда он оказывался в центре сра­жения — его увольняли, прорабатывали, ему гро­зили,— но были и триумфы, были праздники, се­мейные радости — ничего этого я не находил в дневниках. Уж кто-кто, а Любищев был связан и с сельским хозяйством, знал, что происходило в предвоенной деревне и в послевоенной, писал об этом в докладных, в специальных работах — и ни слова в дневниках. При всей его отзывчивости, гражданской чувствительности дневники его из го­да в год сохраняли канцелярскую невозмутимость, чисто бухгалтерскую отчетность. Если судить по ним, то ничто не в состоянии было нарушить ра­бочий ритм, установленный этим человеком. Не знай я Любищева, дневники эти могли озадачить психологической глухотой, совершенством изоля­ции от всех тревог мира и собственной души. Но, зная автора, я тем более изумился и захотел уяс­нить, какой был смысл с такой тщательностью де­сятки лет вести этот — ну пусть не дневник, а учет своего времени и дел, что мог такой перечень дать своему хозяину? Из коротких записей не могло возникнуть воспоминаний. Ну, заходили Шустовы, ну и что из этого? Стиль записей пред­назначался не для напоминаний, не было в нем и зашифрованности. При том это был дневник не для чтения, тем более постороннего. Вот это-то и было любопытно. Потому что любой самый сокро­венный дневник где-то там, подсознательно, за горизонтом души, ждет своего читателя.

Но если это не дневник, тогда что же и для чего?

Не существует никаких правил для ведения дневников, тем не менее это был не дневник. Сам Любищев не претендовал на это. Он считал, что его книги ведут «учет времени». Как бы бухгал­терские книги, где он по своей системе ведет учет израсходованного времени.

Я обратил внимание, что в конце каждого месяца подводились итоги, строились какие-то диаграммы, составлялись таблицы. В конце года опять, уже на основании месячных от­четов, составлялся годовой отчет, сводные таб­лицы.

Диаграммы на клетчатой бумаге штриховались карандашом то так, то этак, и сбоку какие-то цифирки, что-то складывалось, умножалось.

Что все это означало? Спросить было некого. Любищев в механику своего учета никого не по­свящал. Не засекречивал, отнюдь, видимо, считал подробности делом подсобным. Было известно, что годовые отчеты он рассылал друзьям. Но там были итоги, результаты.

На первый взгляд систему учета можно было принять за хронометраж прошедшего дня. Вече­ром, перед сном, человек садится, подсчитывает, на что и сколько времени он потратил и выводит итог — время, израсходованное на основную рабо­ту. Казалось бы, чего проще! Но сразу же возни­кали вопросы — что считать основной работой, за­чем учитывать остальное время, да еще так под­робно, что вообще дает такой хронометраж, что означают какие-то цифры-половинки и единички, расставляемые в течение дня, и т. п.

И был еще вопрос — стоит ли разбираться в этой Системе, вникать в ее детали и завитки и искать ответа на эти вопросы. С какой стати?.. Я спрашивал себя — и тем 'не менее продолжал вникать, ломал себе голову, возился над секрета­ми его системы. Какое-то смутное предчувствие чего-то, имеющего отношение к моей собственной жизни, мешало мне отложить эти дневники в сто­рону.