МИРО-СИСТЕМНЫЙ АНАЛИЗ

- текст И. Валлерстайна , опубликованный в 1987.

Согласно Валлерстайну, миро-системный анализ  - это не теория о социальном мире или его части. Это - протест против способов, которыми было структурировано социальное научное исследование  при его возникновении в середине 19 в. Этот метод исследования стал набором часто неоспоримых допущений a priori. Миро-системный же анализ утверждает, что этот метод научного исследования, практикуемый во всем мире, оказал в большей степени эффект закрытия, нежели раскрытия многих наиболее важных и наиболее интересных вопросов. Миро-системный анализ родился как моральный и как политический, в его самом широком смысле, протест. Однако именно на основе научных требований, т.е. требований, относящихся к возможностям системного знания о социальной реальности, миро-системный анализ бросает вызов господствующему методу исследования.

Это - спор о фундаментальных принципах. Эмпирический спор, по мысли Валлерстайна, должен быть отнесен на самый комплексный и целостный уровень. Охватывает ли сумма полученного теоретизирования, исходящего от того или иного набора предпосылок, известные описания реальности в более "удовлетворительной" манере? Известные нам "описания" реальности есть - в некоторых пределах - функция от наших исходных посылок; будущие "описания" могут, конечно, трансформировать наше восприятие реальности. Действительно ли охватывает реальность "теоретизирование", претендующее сегодня охватить ее? И последнее, но не менее важное: что означает "охватить" реальность "в более удовлетворительной манере"? Есть ли этот последний критерий нечто большее, чем эстетическое определение?

Валлерстайн пишет: я предлагаю взять семь общих предпосылок социального научного исследования и определить, что же заставляет меня чувствовать относительно них дискомфорт. Социальные науки состоят из нескольких "дисциплин", которые являются интеллектуально-связанными группировками, предметно отличающимися друг от друга. Этими дисциплинами чаще всего считаются антропология, экономика, политическая наука  и социология. Конечно, имеются и потенциальные добавления к этому перечню, такие, как география. Является ли история социальной наукой или нет - предмет полемики. Подобный спор идет и о социальной психологии.

Существует растущая мода, по меньшей мере с 1945, выражать сожаление по поводу ненужных барьеров между "дисциплинами" и отстаивать достоинства "междисциплинарного" исследования и/или обучения. Это аргументируется по двум пунктам.

Первый - это утверждение, что анализ некоторых "проблемных областей" может извлечь пользу из подхода, соединяющего взгляды многих дисциплин. Говорят, например, что если мы хотим исследовать "труд", то объединение знаний, предлагаемых экономикой, политической наукой и социологией, могло бы быть очень выгодным. Логика такого подхода ведет к мультидисциплинарным командам или единому образовательному "изучению нескольких дисциплин", по крайней мере в той степени, в какой они имеют отношение к "труду".

Второе предполагаемое основание для "междисциплинарного" исследования слегка иное. Доказывается, что когда мы проводим коллективное исследование, то становится ясно, что некоторые из наших предметов находятся на границе двух или более дисциплин. "Лингвистику", например, можно поместить на такой границе. Логика такого подхода может привести в конечном итоге к развитию новой "автономной дисциплины", каковой во многих отношениях является то, что получилось из изучения лингвистики в течение последних тридцати лет.

Тем не менее, по мысли Валлерстайна, восхваление достоинств междисциплинарной работы в социальных науках пока еще значительно не подорвало силы организационных аппаратов, которые защищают обособленные дисциплины. По сути, может быть справедливо и противоположное: что усилило притязание каждой дисциплины представлять логически обособленный уровень анализа, привязанный к соответствующей методологии, - так это постоянное утверждение практиков различных дисциплин, что у каждой есть, что позаимствовать из другой и чего она не могла бы узнать, оставаясь на своем собственном уровне анализа со своей специфической методологией, что это "другое" знание является уместным и важным для решения интеллектуальных проблем, над которыми каждая работает. Междисциплинарная работа ни в каком смысле не является сама по себе интеллектуальной критикой существующего разделения социальной науки и в любом случае нуждается в политическом нажиме, чтобы влиять на существующие институциальные структуры.

Валлерстайн ставит проблему: являются ли различные социальные научные дисциплины действительно "дисциплинами"? Как отмечает исследователь, для слова, так широко используемого, редко обсуждается, что же составляет дисциплину. Для этого термина нет статьи ни в "Международной энциклопедии социальных наук", ни в "Энциклопедии философии", ни в "Энциклопедии Британика". Лучше обратиться к "Оксфордскому словарю английского языка", который утверждает, что: Этимологически, "дисциплина", как относящееся к представителю или ученому, - противоположна "доктрине" - принадлежность доктора или учителя. Впоследствии же - в истории слов - "доктрина" больше относилась к абстрактной теории, а "дисциплина" - к практике и исполнению. Но, напоминая о происхождении термина, "Оксфордский словарь" не дает ничего лучшего в современном определении, чем описание ее как "раздела преподавания или образования; отрасли знаний; науки или искусства в его образовательном аспекте". Упор здесь делается на воспроизводство знания (или по меньшей мере его распространение), а не на его производство.

Валлерстайн утверждает: Когда-то не было социальных наук или были только "предшественники". Затем медленно, но верно появлялся в ходе 19 ст. ряд названий, затем факультетов, степеней и ассоциаций, которые к 1945 (хотя иногда и раньше) кристаллизировались в категории, которыми мы пользуемся сегодня. Имелись и другие названия, которые были отброшены и которые, вероятно, подразумевали другие "классификации" предмета. Что охватывали такие термины, как "моральная экономика" или "наука о государстве", не совсем ясно. И это не из-за того, что их защитники недостаточно ясно мыслили, а потому что "дисциплина" в реальном значении определяла себя через длительное пребывание в практике. Прерванная практика означает не состоявшуюся дисциплину. Например, знаменитое четвертное разделение антропологии (физическая антропология,  социальная, или культурная, антропология, археология и лингвистика) было (и до известных пределов остается до сих пор) в большей степени "практикой", нежели "доктриной". Затем оно стало доктриной, преподаваемой и оправданной докторами или преподавателями. Но дало ли в сумме это целое логически связанный, оправданный уровень анализа или метод анализа, или только отдельный предмет?

Согласно Валлерстайну, эти разделения предмета интеллектуально вытекают из господствующей либеральной идеологии 19 в., которая утверждала, что государство и рынок, политика и экономика являются отдельными для анализа сферами, каждая со своими особенными правилами ("логикой"). Общество было обязано содержать их раздельно. Поскольку, казалось, было много реалий, явно не относившихся ни к сфере рынка, ни к сфере государства, эти реалии были помещены в ящик для отходов, который обрел в качестве компенсации величественное название "социология". Существовало мнение, по которому считалось, что социология объясняет (по-видимому) внешне "иррациональные" феномены, которые экономика и политическая наука были не в состоянии объяснить. Наконец, поскольку были народы, находящиеся вне господства цивилизованного мира - отдаленные и с которыми было трудно общаться, - изучение таких народов включало специальные требования и специальное образование, которые получили спорное название "антропология".

Сегодня стоит вопрос: есть ли какие-то критерии, которые можно использовать, чтобы утвердить относительно ясно и подходящим способом границы между четырьмя предполагаемыми дисциплинами: антропологией, экономикой, политической наукой и социологией? Анализ мировых систем отвечает на этот вопрос недвусмысленным "нет". Все предполагаемые критерии - уровень анализа, предмет, методы, теоретические исходные положения - либо уже не соответствуют практике, либо, если подтверждаются ею, являются в большей степени барьерами к дальнейшему знанию, нежели стимулами к его созданию.

Или, с другой стороны, различия между допустимыми темами, методами, теориями или теоретизированием внутри какой-нибудь из так называемых дисциплин гораздо сильнее, чем различия между ними. Это означает на практике, что перекрытие является субстанциальным и в аспекте исторической эволюции всех этих дисциплин все время возрастает. По Валлерстайну, "пришло время прорваться через это интеллектуальное болото, сказав, что эти четыре дисциплины - всего лишь одна".

Аргумент миро-системного анализа недвусмысленен и прям. Три предполагаемых арены коллективного действия человека - экономическая, политическая или социо-культурная - не являются автономными аренами социального действия. Они не имеют отдельных "логик". Еще более важно, что переплетение принуждающих связей, условий, решений, норм и "рациональностей" таково, что ни одна применяемая исследовательская модель не может изолировать "факторы", согласующиеся с категориями: экономический, политический, социальный, - и, принимая один вид как переменную, имплицитно считает другие постоянными. Мы утверждаем, что есть единый "набор правил" или "набор принуждающих связей", внутри которых действуют эти разнообразные структуры.

По Валлерстайну, история - это изучение и объяснение особенного, как оно реально имело место в прошлом. Социальная наука - это формулировка универсального набора правил, которые объясняют поведение человека (общества).

Теперь, пишет Валлерстайн, о знаменитом разделении между идеографическим и номотетическим способами анализа, которые, как предполагается, являются противоположными. "Жесткая" версия этого противопоставления состоит в утверждении, что только один из способов (который каждый выбирает в соответствии со своими взглядами) является законным, интересным или даже "возможным". Эта "жесткая" версия есть то, о чем был "методический спор". "Мягкая" версия рассматривает эти два подхода как два пути внедрения в социальную реальность. Несмотря на то, что они применяются отдельно, по-разному и по несхожим (даже противоположным) целям, было бы плодотворным для гуманитарного мира соединить эти два подхода. Эта "мягкая" позиция сопоставима с доказательством заслуг "междисциплинарной" работы в социальных науках. При отстаивании заслуг соединения двух подходов усиливается интеллектуальная законность рассмотрения их как двух отдельных способов.

Сильнейшие аргументы обеих - идеографической и номотетической - школ кажутся убедительными.

Аргумент идеографической школы - это древняя доктрина, что "все течет". Если все постоянно изменяется, то всегда будет ложным любое обобщение, относящееся к двум или более предположительно сопоставимым явлениям. Все, что можно сделать, - это понять через вживание последовательность событий.

Наоборот, аргумент номотетической школы состоит как раз в том, что реальный мир (включая социальный) не является набором случайных происшествий. Если так, то должны быть правила, описывающие "повторяемость", в случае которой только и имеется поле для научной деятельности.

Также убедительна самая суровая критика каждой стороны в адрес другой.

Номотетическая критика идеографической позиции - в том, что любое перечисление "событий прошлого" по сути представляет выборку из реальности (как это реально происходило) и, следовательно, подразумевает наличие критериев выбора и категорий для описания. Эти критерии и категории базируются на неподтвержденных, но тем не менее реальных обобщениях, которые сродни научным законам.

Критика номотетического подхода в том, что он пренебрегает теми трансформационными феноменами (в частности, благодаря рефлексивности социальной реальности), которые делают невозможным "повторение" структуральных систематизаций.

Есть различные способы подхода к этому взаимному критицизму. Один из них - это путь "комбинирования" истории и социальных наук. Считается, что историк обслуживает ученого-социала, обеспечивая последнего более широкими и глубокими наборами данных, из которых выводятся его законоподобные обобщения. Считается, что ученый-социал обслуживает историка, предлагая ему результаты исследования, довольно благоразумно представленные обобщения, которые предлагают постичь суть специфической последовательности событий.

Проблема этого четкого разделения интеллектуального труда состоит в том, что оно предполагает возможность отделения "последовательности" в качестве предмета для "исторического" анализа, а "всеобщностей" - в качестве предмета для "социально-научного" анализа. Однако на практике то, что является последовательностью для одного, всеобщность - для другого, и нейтральный наблюдатель находится в затруднительном положении относительно того, как провести различия между ними на чисто логической основе как противоположной, скажем, стилистической или описательной.

По мнению Валлерстайна, проблема гораздо глубже. Есть ли значительная разница между последовательностью и всеобщностью, между историей и социальной наукой? Два ли это занятия или одно? Синхрония сродни геометрическому измерению. Ее можно описать логически, но на бумаге изобразить только ложно. В геометрии точка, линия или плоскость могут быть изображены только в трех (или четырех) измерениях. Также и в "социальной науке". Синхрония - это понятийный предел, а не социально применимая категория. Все описанное имеет время, и единственный вопрос в том, насколько широкий диапазон здесь подходит. Подобно этому уникальная последовательность описываема только в не-уникальных категориях. Всякий концептуальный язык предполагает сравнения между универсальностями. Точно также как мы не можем словесно "изобразить" точку, мы не можем словесно "описать" уникальное "событие".

Миро-системный анализ предлагает эвристическую ценность "срединного пути" между трансисторическими обобщениями и описаниями особенного. Утверждается, что, когда наш масштаб видения стремится к любому пределу, то результат представляет собой минимальный интерес и минимальную полезность. Он утверждает, что оптимальный метод - проведение анализа внутри системных конструкций, достаточно длительных во времени и достаточно крупных в пространстве, чтобы иметь правящую "логику", которая "определяет" наибольшую часть последовательной реальности, одновременно признавая и принимая в расчет, что эти системные конструкции имеют начала и концы и, следовательно, не должны считаться "вечными" феноменами. Тогда это означает, что в каждый данный момент мы ищем и конструкцию ("циклические ритмы" системы), которую мы описываем концептуально, и образцы внутренней трансформации ("вековые направления" системы), которая в конечном итоге служит причиной гибели системы и которую мы описываем последовательно. Это означает, что задача - едина. Есть не историк-ученый, не ученый-социал, а только "ученый-историко-социал", который анализирует общие законы отдельных систем и отдельных последовательностей, через которые эти системы прошли (грамматическое время здесь преднамеренно не является т.наз. этнографическим настоящим).

Валлерстайн отмечает: тогда мы наталкиваемся на проблему определения "единицы анализа" , внутри которой необходимо работать и которая приводит к нашей третьей предпосылке.

Человеческие существа организованы в целостности, которые мы можем назвать обществами и которые конституируют фундаментальные социальные конструкции, внутри которых существует человеческая жизнь. Нет понятия более распространенного в современной социальной науке, чем "общество", и нет понятия, используемого более автоматически и нерефлективно, чем "общество". Школьные определения вращаются вокруг вопроса: "Что есть общество?", в то время как утверждения, только что сделанные нами по поводу единства исторической и социальной науки, выводят нас к другому вопросу: "Когда и где есть общество? ".

"Общества" конкретны. Более того, "общества" - это термин, от которого мы могли бы с успехом отказаться из-за его понятийной истории и, следовательно, его по существу неискоренимых и вводящих в глубокое заблуждение коннотаций. "Общество" - термин, общепризнанное использование которого в истории и социальных науках совпадает по времени с институциальным появлением современной социальной науки в 19 в. Общество является одной частью противоречивого тандема, в котором другая сторона - государство. Французская революция была культурным водоразделом в идеологической истории миро-системы нового времени, в которой она привела к широкому распространению идеи, что социальное изменение,  а не социальный застой является нормальным как в нормативном, так и в статистическом смысле слова. В связи с этим была поставлена интеллектуальная проблема, как регулировать, ускорять, убыстрять или иначе влиять на этот нормальный процесс изменения и эволюции.

Возникновение социальной науки как институциализированной социальной деятельности было одним из главных системных ответов на эту интеллектуальную проблему. Социальная наука стала представлять рационалистическую идеологию, заключающуюся в том, что при понимании процесса (идеографически или чаще номотетически) можно влиять на него каким-то морально позитивным образом. Политические значения такого предприятия не миновали (и не минуют) никого. Именно поэтому социальная наука  остается до сегодняшнего дня "противоречивой", но также именно поэтому в 19 ст. понятие "общество" противопоставлялось понятию "государство". Многочисленные суверенные государства, основанные и основывающиеся, были явными фокусами политической активности. Они оказывались средоточием эффективного социального контроля и, следовательно, ареной, на которой можно было влиять на социальные изменения  и осуществлять их. Стандартный подход 19 в. к интеллектуально-политической теме был увлечен вопросом, как совместить общество и государство. В этой формулировке государство можно было исследовать и анализировать непосредственно. Оно действовало через официальные учреждения с помощью известных (конституционных) правил.

Как отмечает Валлерстайн, под "обществом" тогда подразумевалось сплетение нравов и обычаев, которые объединяли группу людей без официальных правил, несмотря на них или вопреки им. В некотором смысле "общество" представляло нечто более устойчивое и "глубокое", чем государство, менее поддающееся манипулированию и определенно более расплывчатое. С тех пор идет бесконечный спор о том, в каком отношении друг к другу находятся общество и государство, что из них было или будет подчинено другому и что олицетворяет более высокие моральные ценности. Постепенно мы привыкли к мысли, что границы общества и государства - синонимичны или, если нет, то должны быть (и в конечном итоге будут) таковыми. Таким образом, без точного теоретического доказательства этого историки и ученые-социалы рассматривают современные суверенные государства, перенесенные гипотетично назад во времени, как базисные социальные целостности, внутри которых ведется социальная жизнь.

Валлерстайн утверждает: "Через черный вход и не будучи проанализированными, вся историография и вся теория мира нового времени пробрались как субстрат и истории, и социальной науки. Мы живем в государствах. В основе каждого государства лежит общество. Государства имеют историю и, следовательно, традиции. Прежде всего, если изменение является нормальным, именно государства нормально изменяются или развиваются. Они изменяют свой способ производства;  они урбанизируются; они решают социальные проблемы;  они процветают или приходят в упадок. Они имеют границы, внутри которых факторы являются "внутренними", а за пределами которых факторы являются "внешними". Государства - это логически независимые целостности, так что в статистических целях они могут быть "сравнимы".

Этот имидж социальной реальности не был фантазией и поэтому он был приемлем и для идеографических, и для номотетических теоретиков, чтобы исходить с законным апломбом от этих положений об обществе и государстве и подниматься до получения некоторых правдоподобных данных. Единственной проблемой было то, что в ходе времени все больше и больше "аномалий" оказывались необъяснимыми в рамках этой конструкции и появлялось все больше и больше неисследованных зон человеческой деятельности.

Миро-системный анализ делает единицу анализа предметом спора. Где и когда существуют целостности, внутри которых происходит социальная жизнь? Он заменяет термин "общество" термином "историческая система". Конечно, это скорее семантическая замена. Но она избавляет нас от центральной коннотации, которую приобрело "общество", его связи с "государством" и, следовательно, от предположения о "где" и "когда". Более того, "историческая система" как термин подчеркивает единство исторической социальной науки. Целостность одновременно системна и исторична.

Валлерстайн констатирует: "Я выдвинул пробную гипотезу, что существовало три известных формы или разновидности исторических систем, которые я назвал мини-системы, мир-империи и мир-экономики.

Я также предположил, что вполне вероятно, что мы могли бы определить другие формы или разновидности.

Я доказываю две вещи о разновидности исторических систем: одна затрагивает связь "логики" и формы; другая касается истории сосуществования форм. Под термином "формы" я понимаю определение границ исторической системы, внутри которых система и люди в ней регулярно воспроизводятся посредством какого-либо типа имеющегося разделения труда.

Я утверждаю, что эмпирически существовало три таких модели.

"Мини-системы", названные так, потому что они малы в пространстве и, возможно, относительно кратки во времени (срок жизни - около шести поколений), - высоко однородны с точки зрения культурной и управляющей структур. Базисная логика - логика "взаимности" в обмене.

"Мировые империи" - обширные политические структуры (по крайней мере на вершине процесса расширения и сокращения, который, похоже, является их судьбой) и охватывают широкое разнообразие "культурных" образцов. Основная логика системы - извлечение дани из одновременно локально самоуправляющихся непосредственных производителей (главным образом, сельских), которая отправляется в центр и перераспределяется в тонкую, но важнейшую сеть чиновников.

"Мировые экономики" - обширные неравномерные цепи из включающих производство структур, рассеченных многочисленными политическими структурами. Базовая логика в том, что накопленная прибыль распределяется неравно в пользу тех, кто в состоянии достичь различных видов временных монополий в рыночных сетях. Это - "капиталистическая" логика.

История сосуществования форм может быть истолкована следующим образом. В до-сельскохозяйственную эру было множество мини-систем, чья постоянная смерть могла быть в большей степени результатом экологических происшествий плюс раскалывание групп, растущих слишком обильно...

В период между, скажем, 8000 до н.э. и 1500 н.э. на планете одновременно существовало множество исторических систем всех трех разновидностей. Мировая империя была "сильной" формой этой эры, поскольку всякий раз, когда она расширялась, она разрушала и/или поглощала и мини-системы, и миро-экономики, а когда она сокращалась, она давала возможность для восстановления мини-систем и мировых экономик. Большая часть того, что мы называем "историей" этого периода - это история таких мир-империй, которая понятна, поскольку они воспитали культурных писцов, чтобы фиксировать то, что происходило. Мировые экономики были "слабой" формой, индивидуальной, никогда не живущей долго. Это потому, что они либо дезинтегрировались, либо поглощались мировой империей, либо трансформировались в нее (через внутреннюю экспансию единого политического целого).

В районе 1500 одна такая мировая экономика сумела избежать этой судьбы. По причинам, которые требуют объяснения, "современная миро-система" родилась из консолидации мировой экономики. Вследствие этого у нее было время достичь своего полного развития в качестве капиталистической системы. По своей внутренней логике, эта капиталистическая мировая экономика затем расширилась и охватила весь земной шар, абсорбируя в этом процессе все существующие мировые империи. 

Вследствие этого к концу 19 ст. впервые за все время существовала только одна историческая система на земном шаре. И мы сегодня еще находимся в этой ситуации.

Эти гипотезы о формах и истории сосуществования исторических систем не конституируют анализ миро-систем. Они являются набором гипотез внутри миро-системного анализа, открытых для полемики, усовершенствования, отказа. Решающий итог в том, что определение и истолкование единиц анализа - исторических систем - становится центральным объектом научного изыскания.

В вышеописанной дискуссии, по мысли Валлерстайна, кроется еще не выявившийся дальнейший спор о мире нового времени и его определяющих характеристиках. Это спор, в котором две основные разновидности мысли 19 ст. - классический либерализм и классический марксизм - разделяют определенные ключевые исходные положения о природе капитализма.

По мысли Валлерстайна, капитализм - это система, основанная на конкуренции между свободными производителями, использующими свободный труд со свободными товарами, "свободно" выражающими свое предназначение для продажи и купли на рынке. Ограничения на такие свободы, где бы они ни существовали, являются остатками незавершенного эволюционного процесса и означают, в той мере, в какой они существуют, что зона или предприятие - "менее капиталистические", чем при отсутствии таких ограничений. Это, в сущности, взгляд Адама Смита. Смит считал капиталистическую систему единственно сообразной "человеческой природе" и рассматривал альтернативные системы как навязывание противоестественных и нежелательных ограничений на социальное существование.

Но это был, в сущности, и взгляд Карла Маркса. Характеризуя эту систему, Маркс сделал особый упор на важности свободного труда. Но он не считал капиталистическую систему навечно естественной и не полагал, что она желательна. Он считал ее нормальной стадией исторического развития общества.

Большинство либералов и марксистов последних 150 лет рассматривали эту картину "конкурентного капитализма" как точное описание капиталистической нормы и поэтому обсуждали все исторические ситуации, включающие несвободный труд/производителей/товары, как отклонение от этой нормы и, таким образом, как явление должно быть объяснено. Норма в значительной степени отражала идеализированный портрет того, что, как полагали, было примером, квинтэссенцией этой нормы - Англии после "Индустриальной Революции", где пролетарии (по сути безземельные, не имеющие орудий труда городские рабочие) трудились на предприятиях, принадлежащих буржуазным предпринимателям (по сути частным собственникам постоянного капитала этих предприятий). Собственник покупал рабочую силу (платил заработную плату) - главным образом, взрослых мужчин - у которых не было реальной альтернативы для выживания, кроме поиска работы по найму. Никто никогда не претендовал на утверждение, что все ситуации производства были этой модели. Но и либералы и марксисты были склонны рассматривать любую ситуацию, отклоняющуюся от этой модели как менее капиталистическую в той степени, в которой она отклонялась.

Если бы каждую ситуацию производства можно было классифицировать по шкале степеней капитализма, как это и было, то каждое государство, как месторасположение таких рабочих ситуаций, можно было бы изобразить как понижающиеся на этой шкале. Экономическую структуру государства тогда можно было бы рассматривать как "более" или "менее" капиталистическую, а саму государственную систему как вполне соответствующую степени капитализма в экономике или как несовместимую с ней, в случае последнего мы могли бы ожидать, что она будет изменяться с течением времени в направлении большего соответствия.

Ситуации же производства, которые не попадают под полностью капиталистические по этому определению, можно рассматривать, по Валлерстайну, как отражение еще-не-капиталистической ситуации в государстве, которая в конечном итоге позаботится, чтобы капиталистические структуры стали доминирующими.

Как можно определить "доминирование" характерного способа структурирования рабочих единиц внутри территориальной целостности (государства), никогда не было полностью ясным. В знаменитом решении Верховного Суда США судья Уильям Бреннан писал об определении порнографии: "Я узнаю ее, когда вижу ее". В некотором смысле и либералы и марксисты определили доминирование капитализма подобным образом: они узнавали его, когда видели. Очевидно, что в этом подходе имплицитно содержится количественный критерий. Но до тех пор, пока существует такой подсчет голов, необходимо знать, какие головы подсчитываются.

Ситуация со свободными рабочими, трудящимися за заработную плату на предприятиях свободных производителей в современном мире встречается в меньшинстве. Это полностью верно, если наша единица анализа - мировая экономика.

Это возможно верно или вряд ли верно даже если мы проведем анализ в рамках отдельно взятых высокоиндустриальных государств в 20 ст. Когда установленная норма оказывается нестатистической, т.е. когда ситуация изобилует исключениями (аномалиями, остаточными явлениями), тогда мы должны задуматься: выполняет ли определение нормы какую-нибудь полезную функцию. Анализ миро-систем утверждает, что капиталистическая миро-экономика - особая историческая система. Поэтому если мы хотим установить нормы, т.е. способ функционирования этой конкретной системы, оптимальный путь - посмотреть на историческую эволюцию этой системы. Если мы обнаружим, как это и происходит, что система, похоже, включает широкие сферы оплачиваемого и неоплачиваемого труда, широкие сферы товарных и нетоварных продуктов и широкие сферы отчуждаемых и неотчуждаемых форм собственности и капитала, тогда мы должны будем, по крайней мере, выяснить, не является ли эта "комбинация" или смесь т.н. свободного и не-свободного сама по себе определением признака капитализма как исторической системы.

Валлерстайн утверждает: если мы обнаружили, что пропорции смешиваний бывают неравными в пространстве и во времени, - тогда мы можем искать структуры, которые поддерживают стабильность любой отдельной смеси смесей (снова циклические тенденции), также как и скрытое давление, которое могло трансформировать - на протяжении веков - смесь смесей (вековые тенденции). Тогда аномалии становятся не исключениями, которые нужно оправдывать, а образцами, которые нужно анализировать, переворачивая таким образом психологию научного изыскания. Мы должны заключить, что определение капитализма, которое владело мыслью 19 ст. - как либеральной, так и марксистской - и является причиной центрального историографического взгляда, который был завещан нам.

По мнению Валлерстайна, конец 18 - начало 19 в. представляют решающий поворотный пункт в мировой истории, в которой капиталисты окончательно достигли государственно-общественной власти в ключевых позициях. Два великих "события", которые произошли в этот период, - Индустриальная Революция в Англии и Французская Революция, были, как утверждается, решающими в развитии социальной научной теории. Простой библиографический просмотр удостоверит, что заметно большая часть мировой истории была посвящена этим двум "событиям". Более того, еще большая часть была посвящена анализу других "ситуаций" с точки зрения их соотнесения с этими двумя "событиями". Связь между исторической центральностью, отведенной этим двум событиям, и господствующим определением капитализма нетрудно прояснить. Мы уже отмечали, что концепция о степенях капитализма неизбежно ведет к скрытому упражнению в исчислении, так чтобы мы могли определить, когда капитализм становится "доминирующим". Эта теория допускает, что несоответствие между "экономическим" господством и государственно-общественной властью вероятно и что его можно преодолеть.

Индустриальная Революция и Французская Революция интересны, потому что они предположительно представляют преодоление этого несоответствия. Французская Революция выдвигает на первый план политическую арену. Согласно сильно оспариваемой сегодня, но долго господствующей "социальной интерпретации", Французская Революция была моментом, когда буржуазия отстранила от государственной власти феодальную аристократию и посредством этого трансформировала докапиталистический "старый режим"  в капиталистическое государство. 

Индустриальная Революция выдвигает на первый план плоды такой трансформации. Как только капиталисты достигают государственной власти (или, на языке Адама Смита, ослабляют вмешательство государства), то становится возможным значительно расширить триумфальные возможности капиталистической системы.

Исходя из таких предпосылок, можно трактовать оба эти явления как "события" и сосредоточиться на деталях того, что произошло и почему это произошло именно так. Книги по Индустриальной Революции типично обсуждают, какой фактор (или факторы) был более важен для ее возникновения, какова его точная дата и какая из различных черт, охваченных термином, была самой важной для будущих трансформаций. Книги по Французской революции типично обсуждают, когда она началась и закончилась, какой фактор (или факторы) вызвали ее, какие группы были вовлечены в ключевой процесс, как и когда произошли перемены в составе действующих лиц и какую законность оставила Революция.

Конечно, такое подробное и, в конечном счете, идеографическое тщательное исследование этих "событий" неизбежно порождает скептицизм. Появляется все больше голосов, сомневающихся, насколько революционными были сии революции.

Тем не менее фактически все эти анализы (и защитников, и скептиков) предполагают аналитическую систему координат, которая приводит к выделению этих двух "событий" на первое место: предположение, что капитализм (или его суррогат, индивидуальная свобода) должен в некотором смысле "триумфировать" в какой-нибудь точке внутри отдельных государств.

Более того, как бы ни считалось что история центральна только для историков, мы должны были заметить, как не замедлила она стать центральной для аналитических упражнений ученых-социалов. Идея "Индустриальной Революции" трансформировалась в процесс "индустриальной революции" или "индустриализацию" и породила целую семью подкатегорий и, следовательно, подпроблем: идею "взлета", представление о "до-индустриальном" и "пост-индустриальном" обществе и т.д. Идея "буржуазной революции" стала анализом того, когда и как "буржуазная революция" (или средние классы у власти) могла произойти или произошла.

Валлерстайн пишет: "Я не имею в виду, что эти споры идут не о реальном мире. Явно, Бразилия 20 ст. может быть обсуждена в терминах индустриализации, роли национальной буржуазии или отношения средних слоев к военной силе. Но снова выдвигаются ключевые исходные положения, которые должны быть исследованы. К чему призывает анализ миро-систем - так это к оценке центральности этих предположительно ключевых "событий" в терминах "длительного" ("длительность") исторической системы, в которой они произошли. Если единицей анализа миро-системы нового времени является капиталистическая миро-экономика (при этом остается "если"), тогда нам нужно спросить, представляют или нет полученные категориальные различия - сельское хозяйство и промышленность, землевладелец и капиталист - лейтмотив, вокруг которого концентрируется историческое развитие.

Мы можем находиться в постиндустриальной фазе, только если была индустриальная. Различия между обладателями государственной и экономической власти могут быть, только если мы имеем дело с аналитически разделяемыми группами. Все эти категории сейчас так глубоко находятся в нашем подсознательном, что мы вряд ли сможем говорить о мире, не пользуясь ими. Анализ миро-систем утверждает, что категории, которые наполняют нашу историю, были исторически сформированы (и в большинстве - всего лишь век назад или около этого). Настало время, когда они вновь открылись для исследования".

По мысли Валлерстайна, человеческая история прогрессивна, и это неизбежно. Конечно, у идеи прогресса были свои критики, но они на протяжении двух веков оставались в явном меньшинстве. Настоящие консерваторы - те, кто не верил, что систематическое изменение или улучшение в мире - желательная или плодотворная коллективная деятельность, - довольно редки в современном мире. Но заметьте еще раз, как господствующие предпосылки ограничили скептиков и оппонентов. На мнение, что прогресс неизбежен, единственный ответ, похоже, вызывает огорчение, потому что этот тезис неверен или потому что он верен.

Анализ миро-систем хочет убрать идею прогресса из положения траектории и раскрыть ее как аналитическую переменную. Исторические системы могут быть лучше и хуже (и мы можем спорить о критериях оценки). Совсем не обязательно, чтобы была линейная тенденция - вверх, вниз или прямо вперед. Возможно, линия тенденции - колеблющаяся; или, возможно, неопределенная. Если бы эта возможность допускалась, тотчас открылась бы целая новая арена интеллектуального анализа. Если мир имеет множество образцов, типов, исторических систем и если все исторические системы имеют начало и конец, тогда мы захотим узнать что-нибудь о процессе, по которому происходит преемственность (во времени-пространстве) исторических систем.

Это типично обсуждалось как проблема "переходов", но переходы анализировались в конструкциях линейных трансформаций. Мы детализируем процесс трансформации в направлении неизбежной конечной точки, которая, как мы предполагаем, есть и была единственной реальной исторической альтернативой.

Но предположение о конструкциях новых исторических систем - вероятностный (стохастический) процесс. Тогда перед нами имеется полностью новая арена интеллектуальной активности.

Спор о "свободной воле" и "детерминизме" - избитая тема, но он традиционно ведется как предложение альтернативы. Что дает пересмотр проблемы переходов - как реально происходящих, как двигающихся в направлении неясных исходов - это выдвижение различных формулировок этого спора. Возможно, дело обстоит так: то, что мы называем "детерминизмом" - в большей степени процесс внутренний по отношению к историческим системам, в которых "логика" системы переходит в набор само-движущихся, само-укрепляющихся институциональных структур, которые "детерминируют" долговременную траекторию.

Но также, возможно, дело обстоит следующим образом: то, что мы называем "свободной волей" происходит главным образом в процессе "перехода", когда определенно из-за нарушения этих самых структур реальный исторический выбор широк и труден для прогнозирования. Тогда это повернуло бы наше коллективное внимание к изучению именно того, как эти вероятностные процессы работают. Возможно, они окажутся совсем не вероятностными, а имеющими внутренний скрытый ключ, или, возможно, внутренний ключ и есть некоторый процесс, который делает эти процессы вероятностными (т.е. предметом, нереальным для человеческого манипулирования). Или, возможно, - что наименее приемлемо для современных обитателей земного шара, - Бог играет в кости.

Валлерстайн резюмирует: Мы не узнаем, пока не увидим. Мы можем, конечно, не узнать даже тогда. Но как мы смотрим? Это приводит нас к последнему и глубочайшему из предположений - предположению, касающемуся природы науки. Наука - поиск правил, которые излагают в самом сжатом виде, почему все именно так и как происходят вещи. Современная наука - это дитя не 19 в. Она восходит по меньшей мере к 16 и, возможно, к 13 вв. Она сильно опустилась на детерминистскую сторону уравнения, на сторону линейности и краткости. Ученые берут под свою эгиду все больше и больше владений вселенной, и мир человека - несомненно последнее такое владение. Именно в названии этой традиции номотетическая социальная наука утвердила себя.

Методология, которую приняла номотетическая социальная наука, имитирует основные принципы ее социально преуспевших предшественников - естественных наук: систематическое и педантичное эмпирическое исследование,  затем индукция, ведущая к теориям. Чем более элегантна теория, тем более развита наука. Практическое применение, конечно, следует. Номотетическая социальная наука была наводнена своими неадекватностями - по сравнению с физикой - но имела поддержку в своей уверенности, что наука кумулятивна и однолинейна.

Валлерстайн в заключение пишет: в наших сомнениях, касающихся предыдущих допущений, присутствовал скрытый - это теперь должно быть ясно - другой взгляд на науку. Если мы отказываемся от утилитарности номотетически-идеографического различия, то мы вызываем сомнение в полезности Ньютонова взгляда на науку. Мы не делаем этого, как делали идеографы, на основе особенности социального исследования (люди - сознательные актеры). Мы также сомневаемся в ее утилитарности для естественных наук (и действительно, за последние два десятилетия возникла тяга к нелинейной естественной науке, в которой стохастические процессы являются центральными).

Специфически, на языке того, что мы называем исторической социальной наукой, мы поднимаем вопрос, не будет ли перевернут метод восхождения от конкретного к абстрактному, от особенного к общему. Возможно, историческая социальная наука должна начинать с абстрактного и двигаться в направлении конкретного, заканчивая логически связанной интерпретацией процессов отдельных исторических систем, которая убедительно объясняет, как они следовали по особенному конкретному пути. Детерминирование является не простым, а сложным, по сути, гиперсложным. И, конечно, ни одна конкретная историческая ситуация не является более сложной, чем длительные периоды перехода, когда более простые ограничения разрушаются.

История и социальная наука приняли свои современные господствующие формы в период полнейшего неоспоримого триумфа нашей сегодняшней исторической системы. Они - дети этой логики. Однако мы сейчас живем в длительном периоде перехода, где противоречия этой системы делают невозможным продолжение оправдания ее механизма. Мы живем в период реального исторического выбора. И этот период - не постижим на основе положений этой системы.

Миро-системный анализ - это призыв к конструированию исторической социальной науки, которая чувствует себя комфортно с неопределенностями перехода, которая вносит вклад в трансформацию мира, объясняя выбор без аппелирования к вере в неизбежный триумф добра. Анализ миро-систем - это призыв открыть затворы, которые удерживают нас от исследования многих арен реального мира. Миро-системный анализ - не парадигма исторической социальной науки. Это призыв к спору об этой парадигме.

А.А. Грицанов