РЕАЛИИ ОТКРЫТОГО ПРОСТРАНСТВА-ВРЕМЕНИ: К ПОНИМАНИЮ НАШЕЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ

- текст И. Валлерстайна , опубликованный в ряде источников в середине 1980-х.

По мысли Валлерстайна, время и пространство - менее зависящие от нас внешние реальности, чем созданные обществом геоисторические явления. Существуют многочисленные разновидности социального времени, относительная важность и социальное использование которых могут быть проанализизированы. К каждой разновидности социального времени примыкает разновидность социального пространства, и, таким образом, мы действительно можем говорить о социальном пространстве-времени.

Понимание существования многочисленных пространств-времен имеет заметное значение для научной деятельности. Кроме того, это имеет значение для морального выбора индивидов в тех точках пространства-времени, где "порядок" уступает место "хаосу", что происходит в переходные периоды структур. Четкость выбора зависит от использования наиболее адекватных категорий пространства-времени.

По мысли Валлерстайна, "мы все сейчас стремимся знать, даже держать на передовой линии нашего мышления то, что существует много богов, много общественных систем, много семейных укладов и ценностей и, конечно, много языков, много различных типов общественного поведения, много вариантов сексуальности ... Но немногие из нас скажут, что существует много видов времени и много видов пространства. По некоторым причинам, наше образование в области социального релятивизма, социального происхождения наших социальных концепций имеет тенденцию не переступать грани времени и пространства. Время и пространство для большинства из нас вечны, объективны, неизменны. Время не ждет человека, - говорим мы. Но так ли это?"

В 1958, - пишет Валлерстайн, - Фернанд Бродель опубликовал знаменитое эссе "История и общественные науки: Большая длительность". В этой работе он доказывает, что время было социальным творением и что историк не может позволить себе попасть под впечатление использования только одной разновидности времени. Бродель выделяет три основные категории социального времени, которое он определяет двояко: как протяженность промежутка времени и как объект измерения. В терминах протяженности промежутка времени он называет свои времена коротким периодом, средним периодом и длинным периодом.

Конечно, Бродель не остановился на этом. Он сразу дал своим трем промежуткам времени самостоятельные названия.

1) Короткий период времени, - говорит он, - это время "история событий" ("эпизодическая история", как уточняет Валлерстайн), термин, взятый Броделем у Поля Лакомба и Франсуа Симиана, которые изобрели его в начале 20 в.

2) Средний период времени - это время, которое он называет "lhistoire cohjoncturelle". [Согласно Валлерстайну, термин "conjoncture" на самом деле относится не к стечению обстоятельств (конъюнктуре), а скорее, к одной из двух фаз (возрастающей или убывающей) циклического процесса, где одна половина - так называемая колоколообразная кривая на схеме. По Валлерстайну, было бы более плодотворно перевести это как-нибудь вроде "циклической истории", хотя этот термин в английском языке звучит слишком неопределенно, поскольку цикл относится не к истории человечества в целом, как если бы мы сказали, что у Тойнби циклический концепт истории, согласно которому каждая цивилизация повторяет некоторые основные модели. Циклы Броделя - это циклы в пределах чего-либо.]

3) Длинный период времени, longue duree, как теперь начали говорить даже по-английски, это время lhistoire structurelle. Это что-либо - то, к чему относится lhistoire structurelle. По Валлерстайну, это можно перевести - как обычно, как "структурную историю", но и здесь тоже тогда немедленно возникает путаница. Мы привыкли воспринимать "структуры" как антиномию "исторического", как в структуралистской антропологии Леви-Строса. Сам Бродель знает об этой возможной путанице. Поэтому он фактически добавляет четвертое время, "очень длительный период времени", который, - говорит он, - взят из "структур" Леви-Строса. Он еще называет это "слишком длительным периодом", и говорит о нем, что "если оно существует, оно может быть только временным периодом мудрецов".

По мнению Валлерстайна, чтобы понять категории Броделя, приходится учитывать, что он ведет войну на два фронта, против двух номинально противоположных позиций, в которых доминирует социальное, начиная, по крайней мере, с середины 19 в., - идиографические и номотетические эпистемологии.

Одну сторону представляют традиционные историки, идиографы, у которых время состоит из серии событий, происходящих в специфические моменты времени. Эти моменты времени, даты - это, прежде всего, даты политических событий. Время - вот оно, на календаре. Оно отмечает моменты войн, подписаний договоров, восхождений на трон монархов и учрежденных законами изменений. Датировка таких событий дает нам хронологию и в связи с этим повествование, рассказ, историю единственную и объяснимую только в своих собственных терминах. Факты существуют где-то вне, дожидаясь, что их откроют историки, которые гонятся за точными данными, первичными данными, в архивах, где сохранились для нас эти данные.

Несомненно, - говорит Бродель, - эти события, вероятно, имели место. Но нужно заметить две вещи.

Первое: некоторые события записываются сразу же, а некоторые - нет. Нет первостепенных причин, чтобы допустить, что событие 1450, записанное в 1452, а рассмотренное как таковое историками в 1952 - в терминах сегодняшней истины, - более или менее важно, чем другое событие 1450, незаписанное или неизученное.

Второе: даже если мы записали и рассмотрели как событие более важное, чем другое, менее значительное, играет ли это какую-нибудь роль в любом смысле?

Бродель как-то сказал, что "события суть пыль". В области событий, которые "суть пыль", Бродель побуждает нас сфокусировать внимание на двух объектах анализа, двух видах времени, которые он считает наиболее реальными. Это долговременные структуры (в основном экономические и социальные), которые определяют longue duree нашего общественного поведения, нашу социальную экологию, образцы нашей цивилизации, наши виды продукции.

Существуют циклические ритмы функционирования этих структур - расширение и сужение экономики, чередование особого значения политических и культурных явлений, которые происходят регулярно. В основании преходящих явлений сиюминутной общественной жизни лежит вечная протяженность моделей (включая неустойчивые модели), которая меняется медленно.

Но, по Валлерстайну, заклиная нас помнить, что фундаментальные исторические изменения происходят медленно, Бродель торопится напомнить нам, что, тем не менее, история - это последовательность социальных перемен. Таким образом он подходит ко второму фронту, против которого он ведет интеллектуальную борьбу. В поисках универсальной вечной модели человеческого поведения он чувствует большую опасность. При таких условиях историческое время становится действительно неважным.

Социологи не являются оппонентами истории, но выступают оппонентами исторического времени - реалии, которая все еще остается могущественной, даже когда ее пытаются разбить на части и разнообразить. Историки никогда не могут избежать этой принужденности, но социологи почти всегда ее избегают; они стремятся либо к навечно зафиксированному моменту, который сам по себе находится над временем, либо к повторяющимся явлениям, которые не принадлежат к определенной эпохе; итак, они работают согласно отношениям умонастроений, которые находятся на разных полюсах, ограничивая себя строжайшей коцентрацией на событии или очень длинным периодом времени.

Вот, коротко, согласно Валлерстайну, суть проблемы. Два противоположных полюса: идиографическая история и номотетическая социальная наука  - на самом деле единая интеллектуальная позиция, поскольку это не что иное, как две разновидности попыток уйти от принужденности исторической реальности.

Но что такое историческая реальность? Это реальность длительных, но не вечных установок структур ("исторических систем"), у которых имееются свои модели действий ("циклические ритмы"), но еще имеется и продолжительный медленный процесс трансформации ("светские тенденции"). События - суть пыль не только потому, что они преходящи, но и потому, что они - пыль в наших глазах.

Остерегайтесь, - предупреждает Бродель, - бесконечных морфологий, которые порождает универсалистская социальная наука. Вот как он сказал об одной из таких попыток Г. Гурвича / - А.Г./, даже Г. Гурвича, который для Броделя представляет "дружественное, почти братское направление в социологии": "Как может историк позволить себе быть убежденным этим? С такой палитрой цветов невозможно реконструировать единый белый, которым он должен обладать... Это способ переписывания тех же самых уравнений, не изменяя их".

В этих анализах разновидностей социального времени, в этом бесстрастном доводе Броделя, что в том, что случилось так, что наше коллективное внимание должно повернуться от эпизодического и вечного к структурному и циклическому времени, нет любопытствующего упоминания о пространстве. Это все более любопытно, поскольку в наиболее важных его работах пространство - центральный предмет его анализа.

Валлерстайн пишет: "Что бы я хотел сделать, так это взять четыре времени Броделя - эпизодическое время, циклическое время, структурное время и время мудрецов - и доказать, что у каждого из этих времен есть пространство. И, далее, я хотел бы доказать,что время и пространство - не две отдельные категории, а одна, которую я буду называть пространством-временем".

Бродель различает свои четыре "времени" двумя путями: по продолжительности отрезков времени и по названию описываемого объекта. Пространственной параллелью продолжительности отрезков времени может быть широта пространственного обзора. Но это маловразумительно. В любом случае, как мы заметили, тяжело найти точную качественную меру протяженности отрезка времени. Сколько длятся события? Мгновение, день, год, десятилетие? Сколько живет структура? 500 лет? Тысячелетие? И мы можем испытать даже больше трудностей с широтой пространственного обзора".

Валлерстайн пишет: "Я бы предложил, чтобы мы вместо этого повернулись к субстантивным объектам, которые рассматриваются. Здесь мы можем найти некоторые вероятные пространственные дубликации категорий социального времени. Эпизодическое время обслуживается непосредственным геополитическим пространством, которое, конечно, противоречиво в каждой своей части, и каждая часть конструирует явление.

Возьмем, например, предполагаемое событие 1987-1988, которое газеты доносят до нас как "Палестинские волнения в Израиле". Мы наверняка столкнемся с трудностями при их датировке. Начались они в конце 1987 или в 1948, или в 1917? Но так же, как и во времени, их трудно локализовать геополитически. Происходят ли эти беспорядки в Израиле или в Палестине, или на Западном берегу и в секторе Газа, или на территориях, занятых Израилем, или в Газе, Иудее и Самарии? Или это происходит на более обширном пространстве, которое мы называаем Ближним Востоком? Я не предлагаю отвечать на эти вопросы, поскольку (что очевидно) на них не существует правильного ответа. Любой ответ несет с собой политическую и историческую оценку именно о том, по какой причине происходят беспорядки. И до сих пор у нас не существует рассуждения об этих беспорядках, свободного от их привязки к сегодняшнему геополитическому пространству.

При этом границы пространства ненамного четче, чем если бы мы взяли эпизод из более ранних веков.

Валлерстайн продолжает: "Я думаю, что к циклическому времени приложимо то, что я буду называть "идеологическим пространством" ... Это, например, Восток-Запад. Если я использую этот термин, все мы знаем, что это относится к к современному делению мира - политическому, военному, культурному, и, прежде всего, идеологическому. Мы знаем, что между Востоком и Западом имела место холодная война.  Но, конечно, именно это использование терминов Запад и Восток не уходит в прошлое далее 1945 ... Понятно, что современное использование термина Восток-Запад привязано к особой циклической фазе истории современного мира. И непонятно, доживет ли термин до конца текущего политико-экономического цикла. Далее, Восток-Запад - это, бесспорно, не категоризация пространства. С самого начала были противники в области использования этого разграничения. В 1950-х возросла политическая сила этих противников в мировой системе и до 1960-х они пропагандировали соперничество пространственых разделений как более значимые, поэтому мы пришли к наименованию Север-Юг".

Но все эти обозначения, согласно Валлерстайну, являются категориями, связанными с данным периодом времени. Этот период слишком продолжителен для того, чтобы быть названным временным отрезком события. Эти категории гораздо шире этого. Они связаны, объяснялись и снова объясняются крупнейшими экономическими, политическими и социальными убеждениями, которые в некотором смысле предсталяют собой "средний отрезок" в продолжительности времени.

Со структурным (дительным промежутком времени) соотносится структурное (широко обозреваемое) пространство. Более того, этому структурному пространству не надо быть постоянным по отношению к хронологическому времени.

Валлерстайн размышляет: "Позвольте мне проиллюстрировать этот вопрос очень просто на примере исторической системы, о которой я пишу, мировой капиталистической экономики. Как все исторические системы, мировая капиталистическая экономика имеет начало во времени и будет иметь конец во времени. Конечно, эти границы во времени ни в коем случае не самоочевидны. Я, например, доказал в моих работах, что мировая капиталистическая экономика начала существовать в 17 в. Другие называют более позднюю дату. Немногие - более раннюю. И, конечно, не все согласны, что такая историческая система вообще существовала. Более того, понятно, что никто в течение всего 17 ст. (или фактически никто) не осознавал еще эту историческую систему как систему. В самом деле, до 19 в. никто не начинал серьезно анализировать эту историческую систему вообще. И только в последние 20 лет этот концепт, мировая капиталистическая экономика, появился в мировой науке, хотя даже и теперь - только среди некоторых ученых. Но, конечно, легко объяснить, почему признание структурного времени, вовлеченного в эту систему, намного опоздало по сравнению с разворачиванием исторической реальности".

Валлерстайн ставит проблему: "Что такое структурное пространство мировой капиталистической экономики? Первое, что нужно сказать, это что сюда вовлечены дополнительные ограничения. Второе, что нужно сказать, это что ведутся крупные дебаты о том, где и как. Я сам считаю, что в 17 ст. мировая капиталистическая экономика географически включала в себя большую часть Европы и, частично, Америку, но в это время не включала ни Россию, ни Османскую Империю, ни Индийский полуостров, ни Западную Африку. Я считаю, что эти последние территории были включены в эту мировую систему в ходе второй великой экспансии, которая происходила, приблизительно, с 1750 по 1850. Но другие, используя эту же основную модель, могут доказать, что эти территории были уже "внутри" мировой системы в 16-17 вв. Это - составляющая эмпирических дебатов. Но это даже, более того, теоретические дебаты о природе структурного пространства. Подобные же структурные дебаты идут о границах мировой капиталистической экономики после 1945. Многие помещают так называемый социалистический блок стран вне этой системы. Они считают, что эти страны, в некотором смысле, выведены из этой системы. Немногие, включая меня, считают, что это - неверный способ концептуализации того, что происходит исторически. Это вопрос того, как мы концептуализуем и как мы измеряем структурное пространство".

По Валлерстайну, некоторые из концепций структурного пространства, относящиеся к мировой экономике, имеют общий способ выражения. Эту концептуальную пару "сердцевина-периферия", хотя она и была изобретена в своем современном использовании в 1920-х, но распространилась даже среди меньшинства ученых только приблизительно с 1950, теперь приходится искать в энциклопедиях.

"Сердцевина-периферия" соотносится с пространственной концентрацией экономической деятельности, обнаруживаемой внутри мировой капиталистической экономики. Но должны ли такие "пространственные" концентрации описываться на уровне государственных границ? Если так, можем ли мы определить некоторые государства как сердцевинные государства, а другие - как периферийные государства?

Возможно, Север-Юг может служить метафорой для обозначения сердцевины-периферии, и становится не идеологическим пространством, каким является средний промежуток времени, но структурным пространством, каким является длительный промежуток времени, существующий, следовательно, не в циклическом времени, а в структурном времени.

Валлерстайн пишет: "Это поднимает множество других вопросов. Могут ли через некоторый период времени пространственные локализации (в смысле теперешнего геополитического пространства) изменить свое местонахождение в идеологическом пространстве, посредством этого оставаясь противопоставленными разрушающему структурному пространству? Конечно. Мы называем это "возрастанием и упадком наций", и, конечно, это может быть проанализировано с использованием концепций структурного пространства. Вчера Япония была местом дешевого труда. Сегодня она - так называемое сердцевинное государство. Завтра она может стать диктующей мировой силой. В этом процессе меняется идеологическое пространство ... Но структурное пространство не изменяется. Те же самые структурные категории продолжают существовать несмотря на геополитические перемещения. Более того, сердцевина и периферия не исчерпывают возможных концепций. Существует противоречивая концепция полупериферии как длящихся, продолжающихся местонахождений в структурном пространстве капиталистической мировой экономики".

Наконец, по Валлерстайну, соотносящимся со "временем мудрецов" может быть названо постоянное (eternal) пространство, и оно должно быть найдено в обобщениях номотетической социальной науки, которая претендует на владение истиной "сквозь время и пространство". Как только время становится неважным в такой формулировке, то же самое, конечно, происходит и с пространством.

Бродель говорит об очень длинном промежутке времени, слишком длинном промежутке времени, если оно существует, что это должно быть время мудрецов. С этой точки зрения, если постоянное пространство существует, то это, должно быть, там, где проповедуют мудрецы.

Валлерстайн уточняет: "Где же мы тогда? Пространство-время наших номотетических социальных ученых кажется несущественной иллюзией. Пространство-время наших идиографических историков - события в сегодняшнем геополитическом пространстве - кажется рядом самоценных измышлений, насчет которых никогда не наступит согласия, по крайней мере, пока существует в мире политическая периферия. В других случаях пространство-время серьезно принимается в расчет как основная составляющая нашего геоисторического мира. Но поскольку эти две группы совместно доминируют в нашем социальном анализе уже два века, не удивительно, что нас никогда не учили серьезно думать о времени или пространстве. Неудивительно, что мы склонны думать о них как о чем-то, что где-то здесь. Нам надлежит стать гораздо более осторожными, гораздо более осмотрительными в нашем использовании реалий пространства-времени. Прежде всего это чисто лингвистическая проблема. Доминирование идиографическо-номотетического совладения над социальным миром за последние два века принесло всему нашему словарю невероятную путаницу в большинстве всех изучаемых языков. Такие слова, как время и пространство - как слова типа государство или семья - кажутся имеющими понятное значение. Но они имеют это очевидное значение, только если вы принимаете предпосылки идиографов и номотетистов. Если же нет, то, возможно, было бы лучше использовать совершенно разные слова для различных видов времени и пространства, различных видов государств и семей, и, на самом деле, мы видим, что люди так и делали во многих из так называемых до-современных языков".

Согласно Валлерстайну, данная лингвистическая проблема "невелика, но, однако, за ней стоит более фундаментальная интеллектуальная социальная проблема  - как мы воспринимаем наш мир, для чего мы используем наши усилия в познании, как мы организуем нашу научную деятельность. Объединенное идиографически-немотетическое видение было частью и посылкой сайентизма и оптимизма, что формировало идеологическое единство нашей теперешней исторической системы, мировой капиталистической экономики. Эта идеология пришла к своей зрелой версии в Просвещении 18 в. и его религиозных обязательствах по отношению к неизбежности прогресса человечества. До 19 в. идеи Просвещения были принимаемы без анализа не только интеллектуалами, но и общественной мыслью. В этой атмосфере было совершенно понятно, что эпистемологические дебаты о новоявленных социальных науках, включая и историю, и географию, должны быть ограничены, поскольку появились только две вероятные альтернативы: исключительная реальность кажущегося конкретным, научные данные (покончено со всеми философскими догадками!) или исключительная реальность универсально правильной научной теоремы (покончено с неприятной непонятностью непроанализированной сложности!)".

По Валлерстайну, мы должны реконструировать самые способы нашего мышления. Мы должны перепроверить самые очевидные из наших концепций и, следовательно, прежде всего (или, может быть, после всего) - время и пространство. Последнее, что нужно понимать, это пространство-время. Это время, о котором теологи говорят kairos, противоположность ему chronos - "правильное" время, в противопоставлении к "формальному" времени. Тиллих доказал, что это разграничение между "количественным" и "качественным" временем. Такие теологические концепции глубоко встроены в хронософии человечества. Они просто одеты в светские одежды.

Валлерстайн вопрошает: "Но когда и где случаются кризисы и изменения? Мы слишком явно взываем к терминам. Кризисы и изменения не относятся к циклическо-идеологическому пространству-времени, несмотря на нашу склонность определять каждую нижнюю точку цикла как кризис и каждую высшую точку цикла - как изменение в сторону нового порядка. Циклическо-идеологическое пространство-время повторяемо в своей основе, хотя и в форме спирали ... Но настоящие изменения, фундаментальные изменения, структурные изменения, конечно, происходят. Структурное пространство-время связано с сегодняшней геоисторической системой. Постольку, поскольку они системы, они продолжают существовать несмотря на циклический процесс, который управляет ими. Итак, поскольку они продолжают существовать, они обладают некими неизменными чертами; иначе их нельзя бы было назвать системами. Но постольку, поскольку они исторические, они постоянно меняются. Они никогда не остаются в следующее мгновение такими, какими были в предыдущее. Они меняются в каждой детали, включая, конечно, их пространственные параметры. Это напряжение между циклическими ритмами и светскими тенденциями - определяющая характеристика геоисторической социальной системы. У них у всех есть противоречия, которые подразумевают, что они должны в некоторой точке прийти к концу. Когда они приходят к концу, это означает, что система в кризисе и должна, следовательно, перейти к чему-то другому. Концепция kairos относится именно к "правильному месту" и "правильному времени". Теологи напоминают нам о чем-то фундаментальном, о существовании фундаментального морального выбора, который является редко, но когда является, является неизбежно.

Люди сопротивляются фундаментальному моральному выбору. Они всегда есть, они всегда будут. Выбрать нелегко и для большей части невозможно. На самом деле правда то, что большинство того, что мы делаем, предопределено, что нас сдерживают, даже во внутренних тайниках нашего мышления, наши социальные биографии ... Но определение наших действий - результат эффективного функционирования развивающейся геоисторической системы".

Валлерстайн задает вопрос: "Предположим, однако, что система больше не развивается. Предположим, что противоречия системы развились настолько полно, что мы находимся в системном кризисе и, следовательно, в переходе. Является ли это выходом из кризиса из этого предопределенного перехода? Многие из нас хотели бы так думать. В древние времена мы предоставляли ответственность за фундаментальный моральный выбор богам и вверяли себя их хорошему расположению духа. Современных сторонников светских школ пристыдили отходом от богов.

Но, не вольные сделать свой выбор, они вверяются реальным воплощениям богов - Истории с большой буквы, которая гарантировала Прогресс с большой буквы. Переход всегда и необходимо происходит от менее хорошего к лучшему, от дикарей к цивилизованным людям, от рабства к свободе, от эксплуатации к равенству.

К несчастью, kairos - это пространство-время человеческого выбора. Это редкий момент возможности свободной воли.

"Исторический" путь, по которому эволюционирует система по мере того, как возрастает контрольный параметр, характеризуется последовательностью стабильных регионов, где доминируют детерминистские законы, и нестабильных, раздваивающихся пунктов, где система может "выбирать" между более чем одним возможным будущим (И. Пригожин, И. Стенгерс, 1984). Следовательно, человеческое бытие сталкивается с kairos, сталкивается с тем, что называется трансформирующимся пространством-временем, и не может избежать морального выбора. Это давит на него в "правильном" времени и месте, в какой-то момент качественного времени и пространства, протяженность и широта распространения которого - неопределенных измерений и непредсказуемого местонахождения. Но несмотря на все эти неконтролируемые элементы, люди могут быть уверены, что существует kairos, пространство-время, в котором происходят трансформации, пространство-время, в котором мы все употребляем нашу свободную волю во благо или во зло. И когда это приходит, мы выбираем наш новый порядок" .

Валлерстайн резюмирует: "Предлагая эту небольшую модель пяти видов пространства-времени - эпизодическое геополитическое пространство-время, циклическо-идеологическое пространство-время, структурное пространство-время, длительное пространство-время и трансформирующееся пространство-время, - я не предлагал вам детскую книжку-раскраску, где можно найти инструкции, какой карандаш использовать. Скорее, я бы предположил, что мы вступили на очень трудную, очень неустроенную дорогу задавания вопросов о сути нашего знания, наших представлений о времени и пространстве. В конце этой дороги находится не простота, но сложность. Но наши геоисторические социальные системы сложны, на самом деле они - самые сложные структуры во Вселенной. Если у нас должна быть некая надежда (больше того быть не может) их модернизации или их реконструирования, или построения их человечески удовлетворительными способами, тогда мы должны понять их в их сложности. И в качестве первого шага мы должны посмотреть, как мы очерчивали категории пространства-времени, чтобы прочитать эту реальность…"

А.А. Грицанов